Tentar

Я никогда не видела отца Синдадо. Так получилось. В тот момент, когда престарелый отец  Жуан тихо скончался во сне, и на его место прислали нового священника, мое тело терзала лихорадка. Стояла жара, у раскаленного от солнечных лучей окна лениво жужжали мухи, и это был единственный звук, вырывающий меня из забытья, заставляющий разлеплять воспаленные веки, с трудом поворачивать голову и любоваться жизнью, текущей мимо.

О том, что в приходе поменялся священник, я узнала от Франсиско. Он заботился обо мне, приносил воды, обтирал мокрым полотенцем, чтобы сбить жар, то и дело звонил врачу. Но нам обоим было понятно, что моя болезнь его раздражает. «Женщине нельзя болеть», бормотал Франсиско, в очередной раз придерживая мою голову, чтобы можно было сделать глоток воды из стакана. Дом не должен быть в беспорядке, мужчина не должен ходить голодным. Я чувствовала вину. Франсиско, действительно, исхудал за последние дни – он питался тем, что мог сам приготовить,   а получалось у него плохо. Возле кровати скопилась груда белья. Франсиско менял пропотевшие простыни подо мной, скидывал в кучу,   и они лежали рядом молчаливым напоминанием о том, что нужно быстрее выздороветь и постирать их.

Я осознавала свой долг, но не могла и рукой пошевелить. Врач говорил что-то о неизвестном ему вирусе и о том, что надо бы поехать на обследование в столицу, но в таком состоянии меня просто не довезут. Франсиско кивал, молчал. Я знала, что он специально не упоминает, что у нас и не нашлось бы денег на лечение в столице. А от этого испытывала к Франсиско еще большую благодарность. Страшно подумать, как я выглядела! Чувствовала, что волосы превратились в паклю,   а от тела исходит тяжелый запах. Удивительно, что он еще не отверг меня.

Наконец, однажды ночью я проснулась от сдавленных рыданий. В тени, в стороне от лунного света, падавшего из квадратика окна, на краю моей кровати сидел Франсиско. Его плечи вздрагивали. Тихие всхлипывания перемешивались с судорожными вздохами. В первое мгновение я забыла, как дышать. Сначала показалось, что все происходящее – лишь продолжение бредовых снов, терзавших мой разгоряченный лихорадкой мозг. Я поморгала, больно прикусила губу, чтобы проснуться. Но ничего не поменялось. Впервые довелось увидеть, как плачет мужчина.

Через дрожь и боль в мышцах я протянула руку и коснулась пальцами его бедра. Франсиско вскинул голову, злым резким движением скользнул ладонью по одной щеке, затем по другой. В полумраке его глаза блестели.

– Ты должна молиться! – яростно заговорил он. – Моих молитв недостаточно. Ты тоже должна просить об исцелении!

– Я не верю в бога, милый, – с сожалением прошептала я. – Ты же это знаешь.

– Знаю, – в темноте трудно было угадать выражение его лица. – Ты грешница, и болезнь – наказание за твои грехи. За отсутствие веры. Ты должна измениться. Должна верить!

– Но вера исходит от сердца,   а не от чувства долга!

– Замолчи! – Франсиско встряхнул меня за плечи, не обращая внимания на жалобный стон. – Ты умрешь! Он заберет тебя за все твои прегрешения! Пожалуйста, помолись со мной. Ну, пожалуйста…

Он наклонился, обдавая меня легким запахом спиртного, обхватил мою голову, начал покрывать лицо поцелуями. Губы Франсиско имели вкус граппы и слегка дрожали. Мы оба понимали, что я должна уступить. Франсиско воспитали ревностным католиком, и это была не первая попытка с его стороны. Только теперь случай был более чем подходящий. И я уступила. Скорее из чувства вины и благодарности, чем по велению сердца, повторяла за хриплым голосом Франсиско слова молитвы. Он крепко сжимал мои ладони в своих и, кажется, верил за нас обоих. С рассветом он ушел.

Не знаю, было ли мое исцеление чудом Господним, или все же молодой организм взял свое, но на утро лихорадка отступила. К вечеру я уже поела отвратительной похлебки, которую Франсиско сварил сам и принес мне на вытянутых дрожащих руках. Он провожал взглядом каждую ложку, словно не ожидал, что я на самом деле смогу снова проглотить хоть немного пищи. Ночью он опять сидел у моей кровати, и мы молились. Это вынужденное притворство буквально выворачивало меня. Не хотелось снова и снова повторять слова, не подкрепленные ничем изнутри. Но Франсиско светился от счастья. Долг и благодарность. В тот момент я поняла, что больше его не люблю.

Когда я смогла вставать на ноги, Франсиско решил, что пора серьезно поговорить. Он схватил меня за руку прямо посреди комнаты, заставив выронить тряпку, которой я пыталась вытереть с мебели скопившуюся за дни болезни пыль.

– Ты должна исповедаться, – строго произнес он, глядя мне в глаза.

– Я никогда этого не делала…

– Ты понимаешь, кому обязана исцелением? Ему! – Франсиско взглянул на давно не беленый потолок над нашими головами. – Ты должна очиститься, снять с души грех. Родиться заново.

Я молча разглядывала упрямую складку между его густых бровей, а он буравил меня сверкающими карими глазами, ожидая решения.

– Я много думал… – вдруг отвел взгляд Франсиско. – Если ты примешь крещение,   я на тебе женюсь.

Он словно ударил меня наотмашь. Словно сказал, что подарит желанный подарок, но только если я за него заплачу. Сколько раз за последние два года, в течение которых мы делили общее ложе, я мечтала, что он скажет эти слова! Сколько раз убеждала себя, что нужно стать немножко лучше – и он поймет, что готов связать со мной жизнь. Пойдет наперекор родителям, утверждающим, что безродная девчонка, встреченная их сыном  и вскружившая ему голову, достойна войти в семью!

И вот теперь он вступал со мной в торг! Франсиско с хитростью опытного кукловода был безжалостен в своей одержимости и любви. Он не хотел сделать мне больно. Он просто хотел меня сломать. Для моего же блага. И я кивнула, чувствуя, что держу за руку чужого и незнакомого мужчину.

На следующее утро я пошла в церковь. Служба уже закончилась, и несколько человек топтались перед небольшой черной кабинкой-исповедальней, расположенной неподалеку от входа. В помещении было душно, свечи чадили, и от этого воздух казался липким сиропом, застревающим в горле при каждом вдохе. Я разглядывала нежные и умиротворенные лица святых, чувствуя абсолютную пустоту внутри. Не появилось той искры, из которой могло разгореться пламя веры. Такое бывает, когда электричество подают в лампу, которая уже перегорела. Ничего не происходит. Нет яркой вспышки и ровного свечения, которые могли бы быть, если бы ее включили чуть раньше.

Исповедальня в нашей церкви была старой, и кабинки в ней разделялись не деревянной стеной с решетчатым оконцем,   а простой темной шторой. Когда я вошла, стало страшно. Испуг вызывал не незнакомый человек, сидящий в полуметре от меня. Я боялась, что не найду слов, чтобы ответить ему. Не чувствовала за собой греха и не понимала, о чем мы будем говорить в таком случае. И не хотела врать. Поняла, что сама загнала себя в ловушку. Дверь за мной закрылась, окутывая полумраком. Я опустилась на небольшой обитый тканью стульчик и сложила руки на коленях, крепко сцепив пальцы. И в этот момент отец Синдадо заговорил.

Такого голоса я не слышала никогда. Густой, бархатный, он словно обволакивал и казался настолько родным, что страх мгновенно прошел. Это было как удар молнии. Я молчала или отвечала невпопад, но голос не менял интонации, не срывался в раздражительные или визгливые нотки, как это часто делал голос Франсиско. Неожиданно отец Синдадо замолчал, и я испуганно встрепенулась, начала что-то спрашивать, лишь бы снова услышать его. Готова была придумать самые страшные грехи, чтобы разговор мог продолжаться.

– Иди с Богом, дочь моя, – наконец, вздохнул он, и я почувствовала горькое разочарование.

Из исповедальни я выползла на ватных ногах. Кто этот человек? Что за власть он имеет надо мной? Или это, действительно, Божья сила? Все мысли словно вытряхнули в один большой котел и перемешали. Так началась моя одержимость.

Много раз после этого я подходила к порогу церкви, зная, что там идет служба. Достаточно было распахнуть дверь, войти внутрь и увидеть отца Синдадо… Но каждый раз я не находила в себе сил сделать это. Боялась, что очарование пропадет. А вдруг он не такой, каким я его себе представляла? А вдруг он разочарует меня? В моей жизни было достаточно разочарований, и голос незнакомого мужчины, голос отца Синдадо, который, пожалуй,   и не выделял меня из общей толпы прихожан, казался единственной соломинкой, позволяющей не утонуть.

Занимаясь повседневными делами, уборкой в доме или по пути на рынок я, бывало, замирала в сладких муках, думая о нем. Голос отца Синдадо звучал в голове, и в этот момент казалось, что он сам стоит рядом, что он гладит меня, касается обнаженной кожи, целует… Я задыхалась, испуганно заставляла мысли обрести порядок, краснела, чувствуя, каким влажным становилось нижнее белье.

Франсиско не понимал, что творится. Он обращался со мной то нежно, то нарочито грубо, бесконечно заглядывал в глаза, пытаясь в них что-то прочесть. Спрашивал, не передумала ли я выходить замуж, не приболела ли снова, и, каждый раз получая отрицательный ответ, беспокойно кусал губы. По ночам Франсиско распинал мое тело, словно чувствуя, что только так может взять надо мной власть. Он резко и яростно двигался, громко дышал в ухо, то шепча ласковые слова, то требуя повернуться или изогнуться так, как хотелось ему. Крепко сжимал мои запястья, оставляя синяки, буквально вдавливал в матрас всем телом.

А я закрывала глаза, все равно ускользая в мир, где существовал лишь отец Синдадо. Почему-то мне казалось, что ему около сорока, и у него большие руки. Не такой жгучий брюнет,   как Франсиско, но все же у него темные глаза… В мечтах я брала его высокий белоснежный воротничок-стойку, оттягивала вниз, освобождая шею для поцелуев. Я раздевала его и любовалась красивым мужским телом. А потом отец Синдадо целовал меня. В такие моменты мое тело выгибалось, уже не различая, чьи ласки принимает, и где-то над ухом победоносно стонал Франсиско,   а перед глазами мелькало лицо, которого я не видела никогда.

В мечтах мы с отцом Синдадо никогда не разговаривали о вере. Да и в реальности мы мало о ней разговаривали. Вопреки сложившемуся мнению, он не проповедовал в уединении исповедальни. Просто молчал и слушал, как я рассказывала о своем детстве, мечтах, крушениях надежд. Делилась планами и переживаниями, как со старым другом. Спрашивала его мнение по каким-то далеким от религии вопросам, и, что удивительно, получала ответ. Иногда я думала, представляет ли отец Синдадо мое лицо? Ведь мы так и не видели друг друга. И приходила к выводу, что, скорее всего, нет, ведь я – одна из многих, а он не знает, что для меня – единственный.

Однажды на рынке я покупала овощи, когда торговка расплылась в улыбке и кивнула куда-то за мою спину:

– Отец Синдадо идет!

Холодная дрожь пробежала по спине. Руки едва не выронили корзинку. Я застыла, подобно библейскому соляному столбу.

Он проходил в нескольких метрах от меня, даже не зная, что это я! Что можно обернуться и, наконец, увидеть его лицо. Заговорить с ним открыто. А вдруг он еще лучше, чем представляю? И все же я не обернулась. Трусливо глотая мерзкую ненависть к самой себе, осталась стоять, как вкопанная, у прилавка. А он прошел мимо.

Шли дни,   и Франсиско все настойчивее напоминал мне о крещении. А это означало, что нам с отцом Синдадо пришлось бы увидеться. Я стала сама не своя. То радостно вспыхивала при мысли о том, что он на меня посмотрит, то хотела убежать на край света, чтобы избежать встречи. Наши разговоры в исповедальне стали ежедневными и какими-то… обреченными. Я мучилась от желания, касалась кончиками пальцев шторы, за которой звучал его голос. Тихо плакала,   и в такие моменты отец Синдадо напряженно молчал.

– Иди с Богом, дочь моя, –  в очередной раз произнес он на прощание,   и я не выдержала.

– Меня зовут Ева.

– Что? – еле слышно переспросил он.

– Меня зовут Ева, отче, – произнесла я и выскочила вон с красными, как вино, щеками.

Той ночью я отказала Франсиско. Он уставился на меня непонимающим взглядом и снова спросил о болезни. А я молча ушла в спальню и заперла дверь. Не спала до рассвета, дрожа от радостного возбуждения и чувствуя себя дьяволицей. Грех плотно вошел в мысли, окутал каждую клеточку тела. Я хотела святого отца.

Все произошло само собой. Следующим утром, едва я вошла в исповедальню и заговорила, отец Синдадо поприветствовал меня. Только вместо безликого «дочь моя» он произнес мое имя. Некоторое время мы оба молчали, словно испуганные дети, совершившее недозволенное. Потом я, задыхаясь от собственной смелости, завела руку за край шторы. Не отодвинула ткань, не попыталась заглянуть к нему. Просто протянула ладонь.

– Потрогайте меня, святой отец, – прошептала я  и сорвалась в жалобное, почти умоляющее: – Прошу…

Некоторое время мои дрожащие пальцы висели в воздухе. Я представила, как он с удивлением и отвращением смотрит на мою руку, как подбирает слова, чтобы, как и подобает в его положении, вежливо, но твердо поставить на место зарвавшуюся прихожанку.   Боже, как глупа я была! Куда забрела в своих мечтах!

– Извините, – пробормотала я, собираясь отдернуть руку,   и в этот момент отец Синдадо коснулся меня.

Его пальцы были сухими и теплыми. Они обхватили мою ладонь, но не сжали, словно из опасения смять мою кожу как лепесток хрупкого цветка. Меня бросило в жар. Эйфория наполнила каждую клеточку тела. Он ответил мне! Он чувствует меня! Я ловила ртом воздух, как будто отец Синдадо уже ласкал меня,   а не просто держал за руку.

– Ты ищешь утешения? – спросил он, и голос почему-то показался мне грустным.

Я открыла рот, но из него не вышло ни звука. Просто не знала, что сказать. Любые слова казались неестественно пошлыми.

– Как я могу тебе помочь? – снова спросил он, и я не выдержала.

– Погладьте меня…

Сердце ухнуло камнем в пропасть. За такие слова он имел полное право выгнать меня с позором. И сейчас отец Синдадо точно сделает это!

– Я не могу, – снова грустно произнес он. – Мне запрещено испытывать плотские желания.

– А вы испытываете? – с надеждой спросила я.

Отец Синдадо промолчал, но тишина сказала больше любых слов. Я вцепилась в его руку, как утопающий. Слегка, совсем чуть-чуть царапнула ногтем. Почувствовала, как он еле заметно вздрогнул.

– Я дал обет…

– Когда я одна, то представляю, как вы меня целуете, - дьяволица внутри меня оскалилась во всю пасть.

– Я никогда никого не целовал, – мне показалось, что в его голосе послышалась улыбка.

– Это очень приятно. Нужно просто прикоснуться губами друг к другу. Будет тепло и щекотно. А потом нужно приоткрыть рот, чтобы язык… ваш язык… скользнул ко мне.

Пальцы отца Синдадо сжались вокруг моей кисти. Впервые за все время я услышала его дыхание. Прерывистое. Шумное. Почувствовала, как вздымается моя собственная грудь. Мы дышали в такт, переплетая пальцы. Я закрыла глаза.

– Я принадлежу церкви, ты же понимаешь… – его голос стал более хриплым, и от этого все внутри перевернулось.

– В моих мечтах вы принадлежите мне, – это уже говорила не я. Темная, греховная сторона меня, которой почему-то не хотелось препятствовать. Та сторона, которая тщательно подавлялась изо дня в день. Дьяволица.

За дверью кто-то покашливал, ожидая своей очереди, там кипела обыденная жизнь, а здесь, в темной душной каморке на двоих, я снова исповедовалась отцу Синдадо. Только на этот раз говорила о своих снах, фантазиях, желаниях. О его прикосновениях. Чувствовала наше общее возбуждение. Пальцы отца Синдадо впивались в мою кожу все сильнее, оставляя синяки, совсем как пальцы Франсиско. Я плотно сжала колени, а когда этого показалось мало, широко раздвинула их, описывая вслух каждое движение и ощущение.

– Я хочу, чтобы вы были внутри…

– На что это похоже? – его голос вместо густого и бархатистого стал сдавленным и напряженным.

– На влажное объятие…

Отец Синдадо приглушенно застонал. Его пальцы поудобнее перехватили мою руку, повернули,   и я почувствовала, как ладони коснулось что-то мягкое и теплое. Это были его губы.

Я никогда не видела отца Синдадо. Так получилось. После того, как он, поцеловав, отпустил мою руку, я выбежала из исповедальни, даже не задумываясь над тем, как выгляжу со стороны. Я не знала, что сказать ему, не хотела испытывать неловкости и этим портить все очарование момента, только что случившегося между нами. Да и что мы могли сказать друг другу? Он принадлежал церкви,   а я… Я принадлежала только себе. И поняла это именно благодаря отцу Синдадо.

В тот же день я взяла билет на автобус, собрала небольшую сумку и, оставив Франсиско короткую записку, покинула город. Я бежала от двух мужчин: нелюбимого и любимого. Бежала от веры и от греха. Потому что есть люди, которых нельзя сломать. Их можно только согнуть, как ивовый прут, который, выпрямляясь, обязательно выстрелит в три раза сильнее.

15.01.2013.