Земляничное утро

Земляничное утро

Рассказ. Из цикла: Настоящий Обломов

Илюша проснулся оттого, что веселый луч июньского солнца, проникший в комнату через неплотно задвинутые шторы, играл на его лице, просачивался, как сквозь песок, через сонные веки. Мальчик лежал не шевелясь, чтобы не вспугнуть сон, который все еще снился ему. Пухлые губки слегка дрогнули, и покойная, счастливая улыбка застыла на его лице. Он летел над залитой светом стороной, над своим краем, селом, над рощицей и речкой, над которыми он много раз уже летал в сновидениях. Сон начинал бледнеть и Илюше становилось труднее держаться в воздухе, и он парил на землю. При этом он помнил, что спит, а потому падения не боялся, а внимательно наблюдал за ускользающей, но все еще четкой картинкой сновидения. Он мягко опустился на земляничную полянку и хотел уже сорвать ярких красных ягод, но картинка начала тускнеть, а потом и вовсе померкла.

Мальчик повернулся на другой бок, прячась от назойливого лучика, но малейшего движения хватило, чтобы понять, что запах земляники ему не снится. Илюша открыл глаза и тотчас зажмурился: ветерок чуть шевельнул шторку, и солнышко ярко улыбнулось мальчику. Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце  еще не высоко. От деревьев, от голубятни, от галереи - и от всего бежали далеко длинные тени.    Вдали поле с рожью точно горело огнем да речка так блестела и сверкала на солнце, что глазам больно.

Илюша вдруг вспомнил, как мама говорила вчера, что собирается с утра пораньше послать девок за земляникой и наварить земляничного варенья. Теперь пары с кухни медленно обволакивали дом, клубились во дворе, залетали в окошко и призывно звали туда, где происходило таинство сладкого преображения. Илюша вскочил с перины, кое-как кудаками протер сонные глазки и побежал на кухню.

Кухня  была  истинным  палладиумом  деятельности великой хозяйки  и  ее достойной  помощницы, Анисьи. Все там дышало обилием и полнотой хозяйства. Кухня, чуланы,   буфет  -  все было  установлено  поставцами  с посудой, большими  и небольшими, круглыми  и  овальными блюдами, соусниками, чашками, грудами тарелок, горшками чугунными, медными и глиняными. Целые полки загромождены были пачками,   склянками, коробочками сдомашними   лекарствами,   с  травами,    примочками,   пластырями,    спиртами, камфарой, с порошками, с куреньями; тут же было мыло,   снадобья для  чищенья кружев, выведения пятен и прочее,   и  прочее. Илюше нравилось иногда открывать шкафы и быстро вдыхать вырывающийся оттуда наркотический букет запахов лекарственных трав. Но теперь другой запах безраздельно царил на кухне - запах спелой земляники.

"Илюшенька, сыночек!" мать увидала его, и на лице у нее высветилось счастье. Она осыпала  его  страстными  поцелуями,   потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами,   не мутны  ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь, велела позвать няньку, отругала, что не смотрит, что мальчие сам встал да босяком на кухню прибежал.

Как хорошо было на кухне! Утро было раннее, и солнце, еще не успевшее высоко подняться, глядело через открытые настежь окна и заливало кухню ярким волшебным светом. Два больших чана стояли на плите, а круглые донышки чанов уходили в отверстые дыры печи. Над чанами поднимался тягучий пар. От жара ягоды пахли в десять раз сильнее. Там, где огонь лизал доступные ему свежевычещенные кусочки чана ягодам было особенно горячо, и тетя Таня, приехавшая недавно из города погостить в Обломовку, неспеша помешивала длинной ложкой пляшущие ягоды - чтобы ни одна не подгорела.

В кухню вошла босоногая девка лет двенадцати. У нее были белокурые взлохмоченные волосы и светлые, но словно подернутые дымкой, глаза. На руках у нее сердито кудахтала наседка, стараясь освободиться и спрыгнуть на пол.

"Дунька, дура такая", закричала на нее мать. "Ты что мне сюда принесла?"

"Курицу," потупясь отвечала девка.

"А я тебя что просила принесть?"

"Курицу", ответила та.

"Какую курицу? Я просила тебя принести мне корицу, сказала еще: рядом с миндалем в чулане возьмешь."

Курица, наконец, вырвалась из рук девочки, и с сердитым кудахтаньем упорхнула в окно. Илюша прыснул со смеху. Девка мутно посмотрела в его сторону.

"Нет, ну вы поглядите на нее", покачала головой мать. "И так - чего ни скажешь."

Она вынула из ароматно парящего чана длинную деревянную ложку, которой тоже мешала варенье и посмотрела на нее в задумчивости. До середины ложка была усеянна красными бисенками ягод. Она хотела было смахнуть их назад в чан, но подумала об Илюше и протянула ягодную ложку ему.

"На-ка, Илюшенька, облизни ложку-то. Держи, ягодки свеженькие, только из леса."

Илюша взял ложку в руки и быстро ее облизал. Ягоды были еще свежие, но уже чуть подслащенные и успевшие надышаться аромата варева.

"Еще хочу, маменька," сказал он, возвращая ложку.

"Так кушай, Илюшенька, на здоровье," улыбнулась мама, прижала его к себе и поцеловала в лобик и щечку. Ее дыхание тоже пахло земляникой. "Танюша, Настасья Ивановна, Степанида Агаповна," крикнула мать своей верной свите. "Насыпьте-ка Илюшеньке вареных ягодок."

Татьяна Петровна, или просто тетя Таня, улыбнулась Илюше и поманила к себе. Он подошел, и она обняла его. От нее пахло чем-то родным, и в то же время иным, щемящим, немного смущающим душу - наверное, городским запахом. Илюша слышал одним ухом, что тетя приехала в деревню на поправку - детей у нее не было. Мама с отцом очень надеялись, что чистый воздух и обильная пища в Обломовке помогут ей набрать вес, а потом и забеременеть. В Обломовке бесплодием никто не страдал.

"А ужо тебе, Дашка," повернулась мать в сторону босоногой девчонки, "я сейчас хорошо всыплю!"

"Верно, задай-ка ей, Петровна," поддержала ее Настасья Ивановна, отрезая большой ломоть - горбушку, как любил Илюша - от свежеиспеченного хлеба, прекрасного Обломовского хлеба, запах которого по утрам так приятно щекотал Илюшу за нос, подсказывая ему, что можно еще спать и спать. "Горячи они, не проварились еще, " проворчала Настасья Ивановна, намазывая толстый ломоть свежего хлеба ярко-красной ягодной массой. "На вот. Гляди только - подуй." И она вложила в пухлые ручки Илюши увесистый ароматный ломоть.

Девка тем временем по-актерски заученно заныла: "Простите, барыня."

"Прощение розгу любит," сказала мать. "Есть у нас розги, Степанида Агаповна?"

"Вон они, на дереве растут," кивнула Степанида Агаповна на растущую во углу двора раскидистую иву. "Митька, Ванька! Где вы, бездельники?"

Две заспанные мальчишеские физиономии показались в окошке.

"А ну, живо наломайте розог ивовых," скомандовала Степанида Агаповна. "И смотрите мне - одна нога здесь, другая там... То есть наоборот."

Мальчишки озорно вскинули глаза на Дуньку, хмыкнули приглушенным смехом и помчались выполнять задание.

"А пока я ее ложкой поучу," сказала мама, поудобнее перехватывая длинную ложку, которую облизал Илюша. "Шел бы ты в детскую, Илюшенька. Настасья Ивановна тебя покормит."

"Я еще не голодный, маменька," ответил Илюша.

Мама с сомнением посмотрела на него - отсутствие аппетита считалось симптомом болезни. Но Илюша совсем не походил на больного, и хоть на щеках его и играл румянец, румянец этот был здоровый и мама знала, что жара у него нет.

"Ну что ж, тогда оставайся," успокоилась она. "Заодно посмотришь, как девок учат. А ну-ка задирай подол," обратилась она к Дуньке.

Дуня подошла ближе, наклонилась, взяла края подола в руки и потянула вверх, обнажив небольшой крепкий зад.

"Не-а, не так, а вот так," сказала мать закидывая сарафан выше на спину девки, открывая и поясницу. Девка казалось теперь гораздо худее и трогательно беззащитнее.

Мама повернула Дуню задом к настежь открытым окнам с восточной стороны дома, и ягодицы девочки засияли наливными антоновскими яблоками. Солнце было таким ярким, что высвечивало каждую пушинку, каждую клетчу кожи. Тонкие волосики вьющиеся вдоль залитой солнцем щелочки были насквозь пропитаны светом. Свет, казалось, проникал даже в едва различимый розоватый кругляшок заднего прохода, трогал и согревал нежные девичьи складочки. И только неясные тени колыщущихся веток деревьев пробегали по чистой поверхности кожи, бесшумно и безболезненно хлестая ее.

Для Илюши, как и для всех деревенских жителей, нагота не являлась чем-то запретным, заманчивым, непостижимым и недостижимым. Каждую неделю Илюшу вместе с девками водили мыться в баню, и он, маленький мальчик, вовсе не воспринимал женское тело как что-то загадочное, романтическое, не от мира сего, как то казалось худым мальчикам постарше его, выраставшим в городе и в воспаленном воображении своем пытавшихся представить невиданные красоты, блаженства рая под сарафаном. С наготой в деревне встречались на каждом шагу: паренье в бане, купание в речке, омывание в тазике в саду - все это не считалось постыдным, не было чарующим. Но теперь, на кухне, какие-то новые, до сих пор неизвестные ему чувства неясно проявляли себя во всем его теле, колыхались внизу живота, как будто ему очень хотелось писать. Он даже немного сжал ноги.

Илюша держал в руках теплые кусок хлеба покрытый сладкими спелыми ягодами в сиропе, но кусать не смел. Да и все как будто земерли на кухне. Слышно было только как потрескивают дрова в печи, да как булькают, проходя через варенье, пузыри поднимающегося пара. Ветерок, дующий в окно, играл русыми волосами девочки, касающимися пола.

"Вот, Илюша, гляди как лентяек секут."

Она распрямилась, закинула кверху голову и наотмашь ударила ложкой. Раздался как будто хлопок новогодней хлопушки, какие на Рождество завез в Обломовку их сосед. Илюша вздрогнул. Девка тоже вздрогнула всем телом и оглянулась назад. На мгновенье ее глаза встретились с растерянным и испуганным взглядом Илюши. Губы  у нее вздулись от напряжения, готовые заплакать. Посреди небольшой округлой ягодицы наливалось, мерцало ровное красное пятно. Примерившись, мать снова смачно ударила ложкой, и на другой половинке появилось такое-же наливающееся краской, приподнятое над нетронутой еще кожей пятно.

"Я тебе покажу, как спать на ходу," говорила мать, отхаживая девку. "Я тебе научу, как надо слушать барыню!"

Девка визжала так же звонко и живо, как звенел ее зад под неумолимыми ударами проворной деревяшки. Ложка опускалась и снова поднималась, и кожа на попе разгоралась алым цветом. Уже через минуту из матово-белой она превратилась в землянично-красную. Илюше казалось, что Дунина попа пахнет земляникой, что от нее и исходит тот запах, который привел его в это утро на кухню.

На крики к окошку кухни сбежались со двора крестьянские ребятишки и тоже с  интересом удовольствием наблюдали за происходящей картиной. Девичий зад, мечущийся из стороны в сторону, притягивал к себе взоры. Детям не было ни страшно, ни тем более стыдно. Их самих частенько пороли, и никто в Обломовке порки не страшился. Она была необходимым, но вместе с тем и веселым делом - особенно когда пороли не тебя. Если и было в ком сострадание к поротой девке, так оно сполна перекрывалось глубинным, неколебимым пониманием нужности этого дела, его полезности и даже необходимости для тела и души наказуемого. Потому как в Библии сказано: "Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его." В Обломовке детей любили, а потому розог на них не жалели.

"А-а-й, ай-а-а-а-ай, ай-ай-ай!" визжала девка, но с места не двигалась и от ударов увернуться не пыталась.

Мама наносила шлепки хорошо примерясь, а потому каждый удар ложился туда, куда надо. Вначале она хорошенько обработала кругляшки попы, потом спустилась пониже еле заметной складочки. Очевидно, удары по бедрам были более болезненны, потому что от них Дуня кричала громче, и сильно сжимала ноги и ягодицы. Потом она расслабляла зад, выставлялась навстречу ложке, отчего щелка между ее девичьих губ чуть приоткрывалась. Только затем чтобы через вновь сжаться в комок, а потом разжаться и позволить боли горячей волной растечься по телу.

В комноту влетели Митька и Ванька с метелкой из свежесломанных ивовых прутьев. Степанида Агаповна взяла их в руки, мотнула пучком в воздухе, и проворчала: "Что ж подлинней-то не могли сорвать? Как такими и пороть-то?"

"Давай, Степанида Агаповна, задай Дуньке," обратилась к ней мать.

"Не-а, куда уж мне, старой?" мотнула головой Степанида Агаповна. "Руки-ноги все болят, суставы совсем не гнутся, матушка. Ревматизм!"

"Тогда ты, Танюша," обратилась мать к сестре. "Тебе, городской-то, на пользу пойдет. На-ка вот, кровь разгони."

Тетя была моложе мамы, худее, и обычно задумчивее, грустнее. Но она была очень ласкова с Илюшей, и любила его, как сына, тем более что своих детей у нее не было. Это и была, как Илюша узнает впоследствии, причина ее отъезда в деревню: супруги надеялись, что тихая деревенская жизнь и обильная Обломовская пища помогут тете поправиться, набрать вес, и в результате родить ребенка.

Тетя Таня взяла из рук Степаниды Агаповны розги. Ворчала та напрасно - прутья были хороши - наливные, толщиной с мизинец, длинной не меньше метра. Тетя Таня долго перебирала прутья в руках, пока не нашла, не нащупала как ей показалось подходящую розгу. Тетя Таня махнула ей в воздухе, и та просвистела с такой веселой стремительностью, которой никто не ожидал. Дуня вздрогнула и оглянулась на тетю Таню. В глазах ее мелькнула искорка страха.

Тетя Таня подошла и встала над девкой. В эту минуту она была проста и величественна. В крестьянском сарафане, почти таком же, что был на Дуне, она выглядела как римские патрицианки, наказывающие своих нерадивых рабов. Тетя отступила на шаг, еще раз со свистом мотнула прутом, потом подняла руку высоко и звонко хлопнула прутом по голому телу.

"А-а-а-ай! О-о-о-о-о-ей-ей!" закричала Дуня громче прежнего.

"Так," удовлетворенно сказала тетя и снова махнула рукой. "А еще - вот... так." Тетя била ровно и мерно, словно мешала ягоды в чане. Только щеки у нее разгорались все ярче.

Илюша заметил, как от каждого удара розгой едва уловимое дрожание плоти прокатывалось по ягодицам, будто волны по тихому пруду взволнованному камнем. Вслед за этой дрожью накатывала другая волна, которая содрагала ягодицы, заставляла их сжиматься в два мускулистых кулака, подскакивать, трепетать. Потом Дуня вновь разжимала ягодицы, пытаясь расслабить их, приготовить к следующему удару.

Все чувства Илюши спутались. Ему хотелось броситься выручать Дуню, но хотелось и самому звонко хлестать ее тело. Но больше всего он желал и боялся быть выпоротым, как Дуня. Илюша был смущен своими новыми мыслями и чувствами. В нем все время что-то волнообразно пульсировало, зажигало всю кровь,   заставляло двигаться и дрожать его мускулы, напрягать  жилы. Казалось, вот-вот что-то очень важное произойдет...

Тетя остановилась и кинула на пол размочаленный прут.

"Тупа не тупа, а умеет лозу принять," сказала тетя, выбирая новую розгу. "А ну-ка, ровнее стань."

Дунька наклонилась ниже и обхватила руками коленки. Взмах - и свежая розга опустилась на беззащитные ягодицы.

"И-и-ййй, о-о-о-ойй," закричала Дуня.

Спина и поясница ее теперь блестели от выступившей испарины. Капельки пота начинали собираться чуть ниже ягодиц, как капельки росы. И еще одна, не похожая на другие, немного мутная, как старый мамин жемчуг, капелька раздвинула набухшие от напряжения и прилива крови девичьи складочки, блеснула на солнце, и снова исчезла, поглощенная складками.

Илюша попытался представить, что Дуня чувствует сейчас, но у него ничего не получилось. Он завидовал деревенским мальчишкам и девчонкам, что залепили окна - ведь они все были пороты, а потому они могут понять. А ему так хотелось этого познания!

Но барского сыночка розга обходила стороной. Каким-то образом родители забывали древнюю библейскую мудрость в отношении своего единственного, ненаглядного Илюшеньки. Да и за что было пороть-то его? Всем в Обломовке мил был Илюша. Добрый да ласковый, миленький, умненький, хорошенький, беленький! Вот, резов только немного, но да это ж не порок! Как не резвиться, когда ты маленький мальчик. Не чаяли души в нем ни родители, ни слуги.

"Поддай-ка еще, погорячее," оживленно поддерживала тетю Таню Степанида Агаповна. "Не треснет зад-то!" Лицо ее раскраснелась, как на морозе светилось невинным веселием и довольством.

Тетя Таня ударила звонче и с силой дернула прут вниз, протянув им по коже.

"О-о-о-ойй, и-и-ййй!" верезжала Дуня.

"А это с оттяжкой было, хорошо," довольно заметила Степанида Агаповна.

Илюша со страхом и восхищением смотрел на тетю. Ему послышался старческий,   дребезжащий  голос нянечки:   "Милитриса Кирбитьевна!" Милитриса Кирбитьевна была одна из главных героинь няниных сказаний. Женщина-краса, да и на все руки мастер, да и богата. За такой - как за каменной стеной. "Почему Кирбитьевна?" спросил однажды няню Илюша. "Бьет она сама слуг своих, умеючи бьет их, оттого и зовется - битьевна," не долго думая ответила та.

Прут снова и снова прорезал воздух с тонким свистом, и всякий раз, когда он касался ягодиц девочки своим неумолимым горячим поцелуем, Илья невольно вздрагивал, и горячая волна пробегала по его телу.

"Смотри-ка," заметила Настасья Ивановна, глядя на тетю Таню. "Хоть и городская барыня, а сечет умело."

Степанида Агаповна согласно кивнула. Анисьи тоже кивнула.

Смотрит ребенок и наблюдает острым  и  переимчивым взглядом, как и  что делают взрослые. Ни одна  мелочь,   ни  одна черта не  ускользает от  пытливого  внимания ребенка; неизгладимо врезывается в душу картина этой будничной сцены, напитывается мягкий ум живыми примерами  и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей.

"Милитриса Кирбитьевна!" повторил Илюша, когда тетя остановилась утереть пот. Длинные, слегка вьющиеся светло-каштановые волосы тети, уложенные под косынку, немного растрепались, сбились от пота, и непослушный локон красиво лег прямо на ее разгоряченную румянцем щеку.

"Намедни сказала ей самовар поставить, да так и не дождалась," заметила Настасья Ивановна. "А третьего дня как послала я ее за свечками... Или то Настюха была?" задумалась она и достала понюшку табака. "Да, то Настюха..."

"Еще бы надо поддать," проворчала Степанида Агаповна.

Девка продолжала  всхлипывать, и  Илюша был сам растроган. Наблюдая за поркой, он глубоко проникся сознанием того большого испытания, которое перенесла эта девочка. Наверное, сам бы он на такое способен не был.

"Ну что, поддать тебе еще, Дунька? Али проснулась ужо?" весело спросила тетя всхлипывающую девку.

Лицо у тети было разгоряченное, глаза блестели, и вся ее фигура дышала силой и уверенностью. Спустя много лет, когда у него будет возможность повидать свет, Обломов поймет, как удивительно красива и грациозна была его тетя - такая, какой он ее помнил. А какой задорный блеск был в ее глазах в то утро на кухне!

"Простите, барыня", все так же неискренне, но слезно ныла девка.

Тетя откинула в сторону прут, подошла ближе и еще несколько раз шлепнула девку по попе рукой. После последнего удара тетина рука не сразу оторвалась от Дуниной попы, но прошлась по всей слегка набухшей поверхности, справа налево и сверху вниз, будто проверяя качество выполненной работы. Илюше показалось, что в ответ на это прикосновение Дуня как-то по-особенному послушно выгнулась. А когда тетина рука проходила по щелке, от Илюшиных глаз не укрылось, что один из тетиных пальчиков задержался в том месте, где проступала жемчужная капелька, и скользнул куда-то вниз. Дуня охнула и присела.

Тетя еще поводила пальцем где-то внутри складочки, под Дунины охи и ахи, потом вдруг резко выдернула палец, как вытаскивают пробку из бутылки. Ноги у Дуни задрожали, она свела вмести колени и изогнулась, как от самого бюлючего хлопка, вся напряглась, и вдруг из вытянувшейся складочки вырвался светящийся на солнце сноп брызг. Золотая струя ударила в пол, разбилась об него, и тысячи искрящихся капель рассыпались по комнате.

"О-о-ох," охнула Дуня.

"Обоссалась!" сказал кто-то.

"Облегчилась!" добавил кто-то.

Илюша слышал, что мальчики и девочки бывает мочатся под розгой - от боли, или от страха, или еще от чего. Но он и представить себе не мог, как это могло выглядеть. Его бросило в жар. Все в кухне как будто замелькало, заходило ходуном. Он закрыл глаза. Коленки его бесконтрольно дрожали, и он почувствовал, как ногам вдруг стало очень жарко. Одновременно с этим к нему как будто пришло какое-то облегчение, просветление, радость. Открыв глаза Илюша понял, что произошло - он тоже описался! Но кроме него самого этого никто не заметил.

"Ладно, хватит с тебя," примирительно обратилась тетя к Дуне. "Одевайся."

Дуня медленно распрямилась, но сарафан прилип к ее потной спине, и на ноги падать не хотел. Ягодицы светились алой земляникой. Она осторожно, стараясь не прикасаться к ноющему от боли заду, опустила края подола вниз.

"Ну, теперь иди с Богом!" - сказала тетя Таня ласковым голосом. "Да постой, дай-ка квасу! В горле совсем пересохло: сама бы догадалась - слышишь, барыня умаялась, хрипит? До чего довела!"

Обломовский индейский петух прогорланил под окном. Илюша поглядел в окно. Кажется  ему,   то  же облачко  плыло в синем  небе,   что и тогда, когда он взбежал на кухню. Но как все сильно изменилось за это время!

"Надеюсь, что ты  ныучилась разнице между корицей и курицей, и научилась внимательно слушать и спрашивать, если не понимаешь чего?" -  скорее говорила, чем спрашивала мама, когда Дуня подавала тете Тане квас. "Ступай-ка теперь со Степанидой Агаповной, она покажет, где взять корицу."

"Слушаю, барыня," сказала Дуня все еще дрожащим  голосом. "Спасибо, барыня!"

Дуня поймала руку матери и поцеловала ее. Потом она взяла руку тети Тани, и тоже поцеловала ее, но, как показалось Илюше, более долгим и горячим поцелуем. Лицо у Дуни сделалось какое-то просветленное, совсем не похожее на сонное лицо крестьянки, которое привиделось Илюше всего несколькими минутами прежде. Илюше даже подумалось, что Дуня не глупая, а только притворяется. Мать махнула рукой, и девка осторожно, как будто под подол ей напихали крапивы, пошла из кухни.

"Ленива девка, страсть ленива," недовольно пробормотала Настасья Ивановна. "А ты-то," обращаясь к матери пожаловалась она, "тоже хороша. Распустила девок. Они тебя и не боятся."

"Да разве теперь порют?" поддержала ее Степанида Агаповна. "Баловство одно. Да и не всех работников по субботам-то порите, небось? У нас, бывало, порядок был такой, что все на скамью ложились - от мала до велика. Всех хозяин своей рукой драл. Потому и не шалили, и не ленились, а хозяина-то как уважали. Сейчас - не то."

"Так то ж еще при крепостном праве было-то," улыбнулась мать.

"И при крепостном было, и после осталось. У нас, мать, так - к порядку люди сизмальства приучены..."

Илюша не стал дожидаться, чем закончится эта беседа. Он выскочил с кухни на двор, пробежал под тень дровника и остановился в каком-то оторопелом восторге. Приехал уже Архип с бочкой воды, и бабы лениво потянулись с ведрами к его повозке. Пронеслась куда-то стайка совсем уже маленьких ребятишек. Раздались звуки пилы и топора. Жизнь в Обломовке пошла своим чередом.

Оглядевшись, Илюша увидел Дуню идущей вместе со Степанидой Агаповной по направлению к погребу. Он догнал их, сунул в Дунину руку хлеб с ягодами, и не оглядываясь побежал к реке. Мокрые штаны прилипали к горячим ножкам, сладкие слезы готовы были вырваться наружу. Ничего особенного не произошло. Просто жизнь оказалась неизмеримо больше и лучше, чем он прежде мог себе представить.

чем он прежде мог себе представить.