Соприкосновение

ОТРЫВОК ИЗ ИСТОРИКО-КРИМИНАЛЬНОГО РОМАНА "ТЕЛЬ-АВИВ: РУССКИЙ АЛЬЯНС"

До двадцати двух лет Татьяна так и не подпустила к себе ни единого мужчину.

…Она нравилась, и знала это – видела, как парни тайком рассмат­ри­вают и

провожают взглядом ее фигурку с ровными полудетскими, как у стар­шеклассницы,

ножками, подтянутой попкой и тугими грудками, задорно торча­щими вразлет –

верх и в стороны, даже тогда, когда на ней были не только лег­кие кофточки и

платья, но и джинсовая куртка или кожаный  пиджак. Она была отличной

студенткой, исполнительным работником, прекрасной подругой, отчаянной

хохотушкой, но женщиной была… никакой. Стало ли это следствием детской

психической травмы после того случая в школьном лагере, или нет – су­дить

поздно, да и не нужно, она не любила копаться в памяти и вызывать неприятные

воспоминания из детства.

Но такое же, кошмарное, как тогда, в детстве, до безумия дикое и жуткое,

по­сле этого лишь дважды  происходило с Татьяной в студенческие годы – она

выплескивалась, взрывалась внезапно, под чужими взглядами, громко застонав

и  свалившись на пол… Впервые это случилось в институт­ском спортзале, когда

физ­рук, помогая ей взобраться на высокие брусья, вдруг уверенно, но в то

же время очень ласково провел ладонью у нее между ног, слегка шевельнув

паль­цем в самой чувствительной точке; и потом – в студенче­ском стройотряде

«Гренада», когда она в спешке распахнула хлипкую дверь сортира и налетела

на онанирующего однокурсника, который тут же бурно разрядился прямо на

ее джинсы.

Оба эти случая гвоздем сидели в памяти, она словно видела себя со сто­роны –

вопящую и барахтающуюся на полу во внезапном оргазме.

…А все началось очень давно, еще в пятом классе, когда некоторые сверст­ницы,

более непосредственные и смелые, уже делали «это» с одним, а то и с не­сколькими

пацанами, а потом, собравшись кучкой на переменках, хихикая и ог­лядываясь,

делились впечатлениями. Изо всех обрывочных сведений Татьяна уяс­нила –

«сначала немножко больно, а потом очень приятно, только от этого дети бы­вают»,

однако представить себе, что какой-нибудь мальчишка засовы­вает это… ай! …в ее

щелку, она не могла, сколько не напрягала свою фантазию. Тать­яна с трудом

могла поверить, что «это» делают все-все: и мама, и учитель­ницы, и продавщицы

из магазинов, и даже вечно пьяная дворничиха Людка, кото­рая прямо в

палисаднике спокойно задирает подол, выпячивает огром­ную бе­лую задницу, долго

и шумно мочится, кряхтя и пукая, а потом неспешно обти­рает свое хозяйство

краем грязного халата. Фу-у… Зато девочка с ужасом осоз­навала, что «это»

могло произойти с нею минувшим летом в школьном лагере, уже тогда она

запросто могла забеременеть, хотя ни сном, ни духом не ведала, "откуда

берутся дети", да и не задумывалась над этим вопросом..

Даже сейчас, через много лет, Татьяна старалась не вспоминать того при­клю­чения,

хотя, кто знает, повернись все иначе, то в студенческом возрасте она была бы

другой – нормальной здоровой девушкой, раскованной и непринужден­ной, и не

тряслась бы от ужаса, глядя на обнаженных мужчин, которые всегда были, есть

и будут источниками неизбежной беременности…

Когда произошел этот случай, ей было одиннадцать лет.

…Туалет находился в корпусе школьного отряда, бежать до него далеко, да и не

хотелось пропускать своего хода в «классики». Кивнув подружкам – «Я сей­час! »,

Таня ловко пробралась сквозь колючий шиповник, остановилась у забора, бросила

взгляд по сторонам – никто не видит, быстро спустила шорты и присела. Вдруг

качнулись и затрещали кусты, из них выломились двое старших ребят из второго

отряда, Игорь и Сашка, – они здесь прятались со своими сигаре­тами. Не успела

девочка ойкнуть, как оба оказались рядом. Замерев, она беспомощно смотрела на

мальчишек снизу вверх, продолжая орошать траву тугой струйкой и мед­ленно

заливаясь краской. Сердце вдруг забилось сильнее – она отчетливо уви­дела, как

у ребят почему-то вздуваются и оттопыриваются тренировочные брюки, там, где

сходятся штанины.

– Ну, уйдите же, ну, пожалуйста, – смогла лишь тихо выдохнуть она.

А дальше все было очень непонятно, очень стыдно и очень страшно. Игорь вдруг

толкнул ее в плечо, да так, что она с размаху села прямо в колючки, не­лепо

задрав ноги. Сашка успел перехватить и сдернуть с них шорты.

- Отдай, дурак! – громко вскрикнула Таня, порываясь вскочить.

Но Игорь рукой, вонючей от табака, крепко зажал ей рот и придавил за­тыл­ком к

земле. Парализованная ужасом, девочка могла лишь только мычать и моргать

глазами. Тем временем Сашка опустился на корточки, схватил ее под коленки,

сильно развел их и, часто сглатывая, принялся деловито ос­матривать Таню между

ног, больно растягивая пальцами то, чем девочки делают по-маленькому.

- Слышь, она еще совсем лысая… гля! – поде­лился он собственным открытием.

- Давай я? – попросил Игорь.

- Отзынь…

- Ну, ты уже был первый, когда Маринку... Моя очередь!..

- Отзынь, я сказал! – Сашка поспешно стаскивал свои треники, и вдруг…

медленно и слю­няво провел языком по напряженной девчоночьей плоти, расклеивая

сомкнутые складки.

Словно током пронзило все Танино тело, перед глазами блеснули ис­кры,

пе­рехватило горло… Ее живот дрогнул, что-то быстро затряслось внутри, и враз

туго, судорожно лопнуло, да так, что она закри­чала: ей показалось, что через

мгновенье умрет. Она тут же вышла из сту­пора,   грызнула Игоря за палец, который

громко хрустнул в сус­таве; голой пяткой лягнула Сашку по морде, расквасив нос и

выбив несколько зубов. И, как была, в одной короткой маечке, прикрываясь

ладошкой, бросилась через весь ла­герь к своему корпусу, подвывая от испуга и

унижения.

Дети из младших и старших отрядов  хохотали, свистели и показывали паль­цами,

кто-то попытался дать подножку, кому-то удалось звонко шлепнуть Таню по голой

попке… Упав ничком на свою кровать, она дала волю слезам, впервые рыдая

вголос, как взрослая смертельно обиженная женщина, и тут же, выдавливая по

слову, поведала обо всем нянечке, вбежавшей вслед за ней в палату… За

покалеченными Игорем и Сашкой при­была машина «скорой помощи». Больше Таня

никогда не видела ни того, ни другого.

Потом… Потом у нее сбивалось дыхание и подергивалось внутри, когда она с

ужасом вспоминала об этой истории. Она вдруг очень заинтересовалась своими

гениталиями, о которых раньше особенно и не думала. Теперь она, стянув тру­сики,

подолгу ощупывала и осматривала «это», поглаживая нежные розовые ле­пестки,

отыскивая все новые и новые чувствительные места. Таня догадывалась, что

делает нечто нехорошее и даже, может быть, запретное, но каждый час, каж­дую

минуту жила ожиданием того, когда можно будет закрыться в своей ком­нате… А

как только в ее тело закрадывалась сладкая истома, когда хотелось громко

застонать и крепко зажмуриться, она испуганно отдергивала руку и натягивала

трусики, так как с приближением чего-то очень-очень приятного тут же

возни­кало ощущение Сашкиного языка, и от омерзения Таню едва не выворачивало

наизнанку.

Через два года, закончив седьмой класс, она снова попала в летний лагерь,

те­перь уже не школьный, а пионерский, он красиво назывался «Лесная опушка» и

находился всего в нескольких километрах от городской черты. Именно здесь она

в первый и единственный раз увидела, как мальчик по-настоящему «ибает»

девочку, вернее, как девочка, ее же подруга, весело насилует мальчика, да

не простого мальчика, а отрядного «предсе­дулькина» – ушастого очкарика по

имени Арик, – смотреть на это было и интересно, и жутковато, и немножко

противно, ей запомни­лись лишь покрытые редкими волосиками губы Марины,

которые то быстро раз­ворачивались, то так же быстро сжимались, уходя

во­внутрь… Все это было мокрым и не совсем красивым, но она была не в силах

отвести взгляда.

А потом, в школьном спортзале, был первый обильный и неудержимый исход,

потом – второй, уже в стройотряде, более мощный и опустошающий.

И все.

Конечно, случалось, и не один раз, что она невольно доводила и себя, и

по­тен­циального партнера почти до невменяемости, когда уже сброшены одежды,

ко­гда два тела, обезумев от ласк, переплетались в объятиях, когда оставались

счи­танные секунды до самого сокровенного, неизведанного, но тысячу раз

же­лан­ного в одиноких бессонных ночах на развороченной по­стели… но, лишь

почувст­вовав, как что-то чужеродное, твердое и нетерпеливое проталки­вается в

ее живот, до адской боли растягивая уди­вительно крепкое кольцо девственного

входа, Татьяна начинала отчаянно выры­ваться, ру­ками и ногами сбрасывая с себя

мужчину. Она испытывала ужас не от самой боли, а лишь от предчувствия боли…

После всего, у себя дома, она, давно уже взрослая девушка, снова и снова

тоскливо и горько скулила, вгрыза­ясь зубами в подушку, каталась по кровати

и терла, мяла, терзала свою воспале­нную промежность, достигая облегчения лишь

когда коротко, по-детски, кон­чала… но это был легкий вздох, а дальше –

пустота, равнодушие ко всему на свете и жалость к самой себе.

Мужские половые органы, случайно увиденные во время безуспешных

сек­су­альных схваток, преследовали ее повсюду, и ее потрясала мысль, что ЭТО

может войти в нее целиком. Кроме того, намалеванные руками юных хулиганок,

длинные толстые стержни смотрели на нее со стен общественных туалетов.

Вопло­щенные в трехбуквенный символ, они смотрели на нее едва ли не с каждого

за­бора. Жилистые, блестящие от слизи, вводимые в женские рты и влагалища,

они смотрели на нее со страниц порножурналов. В ее неугомонном воображении

весь мир представлялся в виде огромного возбужденного фаллоса и огромной

исходящей соком вагины. Рассудок Татьяны медленно мутился, зацикливаясь на

этих мыслях.

А в девятнадцать лет она полюбила Ларису. Полюбила нежно, страстно и, ка­за­лось,

на всю жизнь.

***

Завотделом культуры Харьковской газеты «Молодая смена» Лариса Максимовна

прикурила длинную тонкую сигарету и задумчиво отложила тетрадку, принесенную

Таней.

– Танечка, – проникновенно сказала она, – ты повторяешь типичные ошибки почти

каждого начинающего автора. Ты полагаешь, что если зарифмо­вать  сюжет или

мысль, то получатся стихи. Напрасно! Такие самолеты не летают.   Ведь можно

зарифмовать все, что угодно… Ну вот, например, недавно один ветеран принес

мне… Вот, на­шла. Послушай:

Мчит Чапаев на коне,

С острой саблей на ремне,

С красным бантом на груди

И с улыбкой впереди.

Таня закрыла рот ладошкой. Глаза ее смеялись.

– А что здесь не так? – улыбнулась Лариса Максимовна. – Смотри: действительно,

Ча­паев мчал на коне, и сабля была острая, и, вполне вероятно, бант на груди был,

и улыбка у человека расположена именно впереди, а не сзади. Все совершенно

пра­вильно написано, а стихов-то нет… Или еще:

Вот бегут солдаты,

Быстро едут танки,

И бегут в испуге

Гитлера останки.

Не выдержав, Таня громко расхохоталась. Неужели такое можно предлагать в

га­зету?..

- И ведь тоже все верно! – развела руками Лариса Максимовна. – Солдаты

действительно бежали в атаку, и танки ехали быстро, а «останки» Гитлера,

ска­жем, так перепугались, что вон вся планета ищет, и до сих пор, кажется,

не на­шла… Правильно написано, логично, справедливо, а стихов – опять-таки нет!

Почему?

Таня пожала плечами. Она чувствовала, что ветеран написал как-то не так, но

объяснить этого не могла.

- Поэзия – это, прежде всего, образы и сравнения, – продолжала Лариса

Максимовна, красивым жестом отбрасывая волосы с лица. – Это – мышление

об­разами. Создание словесной картины. Понимаешь?

- Да, – сказала Таня, хотя ничего не понимала.

Она с восторгом глядела на собеседницу, внимая каждому слову. Она обо­жала

такие минуты. Лариса Максимовна казалась ей недосягаемым божеством. Надо

же – эта женщина была лишь на пять-шесть лет старше самой Татьяны, а какая

разумная, как много добилась в жизни… И две книжки стихов уже выпустила, и

в редакции работает, и за границей побывала не один раз! Нет, Татьяне

никогда, никогда не подняться до ее уровня…

Лариса Максимовна достала из сумочки тушь для ресниц и подняла кисточку,

словно указательный палец.

- Так вот. Задача поэта – не рассказать, а показать. Показать так, чтобы

чи­та­тель не прочитал, а именно увидел то, что ты хочешь ему дать. Чтобы это

было ощутимо!   Например… ну-у… «Жил-был гражданин Иванов, он был плохим

человеком». А я, то бишь, читатель, гляну на эту строчку и подумаю: «А

почему это Иванов – плохой человек? Почему я должна верить? Может быть,

сам автор заблуждается, а Иванов – не такой уж скверный, и его товарищ

вовсе не обитает в Тамбовских лесах?.. »

Таня даже уселась поудобнее, внимая словам Ларисы Максимовны, которая

аккуратно накладывала тонкую краску на ресницы. Наверное, так и надо, –

подумала Таня, – когда красишь глаза, то непременно широко раскрывать рот,

глядя в зеркальце… Как это круто и соблазнительно!..

- А вот, – продолжала Лариса Максимовна, – если сказать так: «Жил-был некий

Иванов. Он ударил ребенка, обидел мать, обманул друга…» Вот тогда-то, – она

сжала губы от негодования, – тогда-то я, как читатель, и подумаю: ах, какой

же он негодяй, этот Иванов!.. То есть, я увижу это, почувствую сама,

проникнусь, а не просто услышу от автора… Да ты сама все понимаешь!

- Конечно, – если бы у Татьяны был хвост, она бы им обязательно завиляла.

– Вот ты, Танечка, пишешь:

Без тебя мне одиноко,

Одинокая душа,

Приходи ко мне скорее,

Будет жизнь хороша…

Лариса Максимовна сделала паузу и укоризненно глянула на Таню.

– А теперь послушай, как ту же тему раскрывает Белла Ахмадулина:

О, одиночество, как твой характер крут…    

Посверкивая циркулем железным,

Как холодно ты замыкаешь круг,

Не внемля увереньям бесполезным…

Видишь? Те же четыре строчки, а столько мысли, столько переживаний… Есть

разница?.. Безусловно. А знаешь, почему? Потому, что человек, написав­ший эти

строки, многое пережил, он пишет о себе, о своем чувстве, делится своим

жизненным опытом. Я не знаю, Танечка, есть ли у тебя парень, но, если есть, то

он, скорее всего, такой же сопливый, как и ты. Настоящее чувство в твои

девятнадцать еще не зна­комо…

Таня снова кивнула и едва не всхлипнула. Потому, что соседский парень, который

ей нравился, и которому были посвящены эти строчки, со­вершенно не обращал на

нее внимания…

- Так что, Танечка, поэты пишут лишь о том, что хорошо знают. Ты можешь

написать, скажем, о своем городе, о друзьях, о природе. А о любви… Для того,

чтобы говорить о любви, нужно, прежде всего, полюбить, понимаешь? Иначе так и

будешь писать – «любовь-кровь-бровь-морковь-вновь-свекровь»… Тысячи людей

пишут именно такие вирши, от которых хочется забежать... в испуге. Мечтают о

публикациях, о кни­гах. Но – не получается, время идет, а впереди одно

разочарование. И несча­стен поэт, который издаст свою первую книжку лишь к

сорока годам… Вот кто-то написал: «Теперь уж вы мужи, а не мальчишки, и в

ваших кудрях – вьюги произвол. Не дай вам Бог, чтоб вместе с первой книжкой

упала пенсионная на стол». Так-то, братка ты моя…

После этого обидного разговора Таня решила бросить стихи, поняв, что они у нее

не выходят. И не бралась за бумагу целых полгода, до пятого курса.  

…Возвращаясь домой после каникул, под стук колес, Таня вдруг зашептала стихи.

Сначала показалось, что они жили в ней давно, и вот, наконец, вырвались на

волю. Обломком косметического карандаша она процарапала на салфетке не­сколько

строк…

А через месяц Лариса Максимовна протянула ей десяток свежих, еще пах­нущих

типографской краской, номеров газеты. Под рубрикой «Поэзия» было на­печатано

Танино стихотворение:

Не сезон. Пустые пляжи.

Море с вечера штормит.

Волны серые бесстрашно

Налетают на гранит.

И заметно покосился

Темно-синий горизонт…

На волне – сухие листья.

Осень. Ялта. Не сезон.

- Это – стихи. Настоящие, – тихо сказала Лариса Максимовна.

Спустя полчаса Таня вернулась в редакцию с маленьким тортиком. Но Ла­риса

Максимовна лишь смущенно улыбнулась.

- Не надо, Танечка. За это не бла­годарят. Вот, если хочешь, можешь завтра

вечерком зайти ко мне домой, поси­дим, потолкуем о поэзии. Книг у меня много…

…Они пили шампанское, ели пирожные, читали стихи Юнны Мориц, Александра

Кушнира, Юрия Леви­танского, снова пили, снова ели пирожные… Когда хозяйка

вдруг крепко поце­ловала гостью в губы и начала торопливо раздевать, Таня

лишь съеживалась и водила плечиками, смущенно хихикая. Ловкие руки Ларисы

Максимовны делали все быстро и нежно, вскоре Таня оказалась полностью

раздетой, и ей было смешно наблюдать, как Лариса Максимовна неуклюже

подергивает плечами, стряхивая с себя лифчик…

- Девочка моя… девочка… девочка… – шептала, задыхаясь, Лариса Максимовна,

тщательно вылизывая Таню между ног, ласково и нежно, это совер­шенно не было

похоже на липкий язык долговязого недоросля Сашки…

Таня помнила лишь первый ослепительный всплеск, потом потеряла им счет, это

сплошное безумие длилось до изнеможения долго, казалось, что кто-то неисто­вый

и неутомимый рвался наружу из ее чрева, едва не выталкивая язык Ларисы

Максимовны. Наутро, опустошенная и обессиленная, она поняла, на­сколько скучно

ей было без Ларисы, Лары, Ларочки...

Они встречались два-три раза в неделю, и все повторялось сначала – шам­пан­ское,

стихи и ночь любви. Родителям Таня говорила, что ночует у подруги. Собственно,

так оно и было. Лариса Максимовна охотно печатала новые Танины стихи, помогала

сложить сборник, даже порекомен­довала ее в областную литературную студию при

Союзе писателей.

Разрыв произошел внезапно – Лариса Максимовна вышла замуж за замести­теля

редактора «Вечернего Харькова» Володю Любарцева, который перевел ее из

«Молодой смены» в свою газету на должность ответственного секретаря. Встречи

прекра­тились. Но Татьяна не особо расстраивалась – к тому времени она уже

поняла, что хочет мужчину.

Единственного мужчину.

А именно – мужа Ларисы Максимовны.

И этот случай тоже она помнила до секунды – от начала и до конца.

…Перед дверью кабинета Татьяна чуть задержала шаг, но тут же дер­нула за

ручку. Оторвавшись от бумаг, Любарцев поднял на нее взгляд и изменился в лице.

- Что случилось?

Татьяна глубоко дышала, невидящими глазами глядя перед собой.

- Володя… Володенька…

- Ну, говори же! – Любарцев вскочил со стула, подбежал к ней и схватил за плечи.

– Да в чем дело? Что-то с Ларой?!

- Володя…

И тут она со внезапной  силой охватила его за шею, придавила к себе и впи­лась

губами в его губы, не давая вырваться. Любарцев лишь слабо дернулся, удивленно

выкатив глаза, когда Татьяна дрожащими пальцами принялась расстегивать ворот

его рубашки. Пуговица никак не выходила из пе­тельки, зацепившись за нитку.

Татьяна рванула ткань – и сразу несколько пуго­виц покатились по полу. Она

вжалась в мужское тело, вмиг вспотевшее подмыш­ками, чувствуя, как стучит в

висках, как снова напрягаются ее соски, а в животе что-то неудержимо нарастает,

готовое вот-вот лопнуть, пролиться… Коленки подогнулись, Любарцеву пришлось

крепко схватить ее за талию и прижать к двери, чтобы удержать на ногах, но она,

постанывая, быстро терлась лобком о его бедро. Он только сейчас понял, что

молодая поэтесса отчаянно, просто постыдно возбуж­дена. Когда пальцы Татьяны с

треском расстегнули его ширинку, он слабо охнул. Его ладонь инстинктивно легла

на вздымающуюся грудь Татьяны, а напряженный член, выпрыгнув наружу, уперся в

ее бок.

- Таня, глупышка… Сюда зайти могут… И Лара в редакции…

- Скорее… Володенька, сейчас… – каждое слово давалось ей все с боль­шим трудом.

Она схватила Любарцева за руку и силой повлекла его к столу, зава­ленному

бумагами.

Сбросила босоножки одну о другую и, чуть присев, быстро выскользнула из

промокших трусиков. Закатив юбку жгутом вокруг талии, села на стол и

откатилась на спину – раскинув ноги, вцепившись побелевшими пальцами в края

столешницы и зажмурившись в ожидании. Любарцев потрясенно замер, склонив

голову набок – он был весьма озадачен катастрофической скоро­стью

происходящего.

- Ну, даешь, девка, – пробормотал Любарцев, с трудом отводя глаза.

Он выглянул из кабинета, прикрыл дверь и запер ее ключом. Вырубил телефон и

динамик внутренней связи. Задернул шторы и лишь после этого вернулся к

Татьяне. «Сейчас начнет гладить», – подумала Татьяна, внут­ренне стиснувшись.

Но Любарцев был лишен подобных сантиментов, подготовительные ласки его

совершенно не интересовали, он все привык делать прямолинейно и рационально:

уж если перед ним есть обнаженное влагалище, то следует лишь надеть

презерватив,   про­скользнуть в указанное влагалише на всю длину и через

некоторое время кончить, желательно не­сколько раз. Поцелуи же и объятия его

не вдохновляли, да он и не любил этой пре­людии, считая ее детским занятием.

Татьяна сжалась изо всех сил, почувствовав чужое прикосновение, знако­мый страх

охватил ее, но, до боли закусив нижнюю губу, подалась навстречу…

- И-и! – пронзительно взвизгнула она, запрокидывая голову и невольно

отдергиваясь, но Любарцев крепко ухватил ее за бедра и подтянул, пыта­ясь

привычно насадить партнершу на себя. «Ничего себе... », – мелькнуло у него в

мозгу, когда что-то твердое прочно встало на пути, не давая протиснуться

вперед. Руки девушки затряслись, царапая по столу и сминая бумаги, ее коленки

быстро замелькали в воздухе. От дикой боли у Татьяны едва не остановилось

сердце. Тут же новая раскаленная волна пронзила все тело – в своей кричащей

от адской муки утробе она явственно услышала звук рвущейся ткани. Хрипя и

задыхаясь, она чувствовала, как толстая колонна, раздирая ее пополам,

проникает все глубже и глубже, растягивая внутренности, и вот-вот окажется

в горле. Справившись с тошнотой и на мгнове­ние открыв глаза, Татьяна увидела

взмокшего Любарцева – сорочка висела у него на локтях, волосы прилипли ко лбу,

из широко открытого рта тоже вырывался хрип. Заместитель редактора тяжело и

размашисто дергал своим тазом, стоя на полусогнутых ногах и заворожено глядя,

как его багровый ствол выскальзывает и снова исчезает в истекающем кровью

женском гнезде…

Через неделю, когда все поджило и зарубцевалось,   Татьяна снова пришла к

Володе. Особого влечения к нему она не испытывала: пришла с единствен­ной

целью – «попробовать» мужчину уже как настоящая, истинная женщина – без

боли и страха.

Но ее постигло полное разочарование.

Никакого всепоглощающего чувства, о котором она столько слышала от под­руг,

Татьяна не испытала. Она ощущала себя упругой трубкой, в которой бы­стро

движется что-то инородное; да, это не противно, это чуть щекотно и интересно,

даже дух захватывает… Ахнув, коротко вздрогнула – наступило вялое облегчение,

словно щедро, от души помочилась после долгих поисков туалета. Татьяне было

обидно до слез, она даже отвернулась от Любарцева: где же безмерный кайф, где

обещанное подругами неземное наслаждение? Где природная страсть, в конце

концов?.. Ничего этого нет, ничего нет!.. Все обманули ее -- и девчонки в

школе, и Лариса, и Любарцев, все-все, весь мир обманул ее! Едва не плача,

попросила, чтобы Любарцев отвернулся, пока она будет одеваться, чем премного

его удивила: "Это как, -- вопросил он, -- значит, пялить тебя можно, а

пялиться на тебя нельзя?" -- и сам рассмеялся своему каламбуру.

Мужчины как источник удовольствия перестали ее интересовать. В постель к ним

после этого она ложилась по двум причинам – чтобы удержать его рядом с   собой,

спасаясь от одиночества, или чтобы добиться благосклонности влиятель­ных особ,

таких, например, как Роман Евгеньевич.