Та ночь. Глава Эротические сказки на ночь

Продолжение. Начало здесь:

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ТА НОЧЬ

Следующим утром, в пятницу, завтракаю у телевизора. Звонит телефон.

– А пошли в поход. – Голос Остапа звучит оживлённо. Ново.

Дожёвываю в трубку сосиску и говорю:

– А у тебя голос, будто ты всю ночь думал над этим гениальным предложением.

В ответ Остап… смеётся. Смеётся?

– Может быть, – говорит он, чем совершенно заводит меня в тупик. Закрадываются подозрения, что он действительно всю ночь над этим думал.

– Ну, можно в поход, – оживляюсь я в ответ и тянусь за чашкой кофе.

– С ночёвкой, – добавляет он.

– А палатки нет, – говорю я, отхлебнув.

– У меня есть. Трёхкомнатная.

Его многозначительный тон начинает утомлять. Но в трёхкомнатную палатку верю, мало ли чего его батя привёз из поездки в Египет двадцать лет назад. Возникают подозрения: голова колгоспу, а ездит в Египты. Может, он член КГБ?

– Ух ты, – подыгрываю я. – А кто идёт?

– Весь класс, – отвечает он.

– Весь класс? Когда это вы успели договориться? Одиннадцать утра.

– Телефон разрывается с девяти, – говорит он. И добавляет заговорщицки: – Собираемся у меня через час.

– Ну, я пошла отпрашиваться. – Я кладу трубку и делаю вывод: Остап бывает... оживлён. Весел, я бы даже сказала. Хм… И объявляет шахматный ход. Дальше меня накрыло от неописуемого счастья: трёхкомнатная палатка! С ночёвкой! А что брать? Надо Высе позвонить. Три пары джинс натяну, чтобы не снял! Хм, Выся не берёт трубку. А если мама не отпустит? Вот увидит сейчас моё беспомощное перевозбуждение…

Мама отпустила. Я пообещала, что в воскресенье к одиннадцати вечера буду дома. Она помогла приготовить еду: килограмм картошки, сварила все семь оставшихся яиц, кусок сала в кулёк, четверть хлеба, пучок редиски, нож и соль. Сумка возле порога.

Душ. Макияж. Я собираю вещи. Трусы. С собой трусы и ещё раз трусы. А лучше четыре. Случаи, конечно, такие разные бывают крайне редко. Но лучше с трусами и без случаев, чем со случаями и с одной парой трусов. Лучше уж без трусов тогда.

Смотрю на часы. Без десяти двенадцать. Хоть бы немножко опоздать. Хоть на пять минут. С другой стороны – весь класс собирается. Неудобно всех заставлять ждать. Да и дома лишнюю минуту торчать не хочется. Вдруг мама передумает или заставит переодеться. Я выхожу из дома и не знаю, что обратно я вернусь другим человеком.

Воскресенье. Одиннадцать часов вечера. Вернулась. Хорошо, что родители легли спать и не увидят моего лица. А там всё написано. Я не спала две ночи, а лицо светится диким сиянием. Вплыла в свою комнату. Как Апостол Андрей по воде… Меня нужно срочно спрятать под одеяло, а то посадить могут. Нельзя иметь такие счастливые глаза от недосыпания. Нет, мы спали однажды в субботу, с шести утра до полудня. В его трёхкомнатной палатке было тяжело понять – утро было или вечер, поэтому всё запомнилось как двухдневная ночь. Я чищу зубы и вижу в зеркале его глаза горячего шоколада. Надеваю ночную рубашку и чувствую на своих плечах его шёлковые руки. Под одеялом, на подушке вдыхаю аромат его кожи и волос. Хочется целовать, ласкать, гладить, обнимать все эти одеяла и подушки. Бабочки в животе летают, не присаживаясь. Да вы присаживайтесь, бабочки. Ещё раз, как фильме, в памяти пролетает наша с ним такая короткая, длинная, важная двухдневная трёхкомнатная ночь.

Я закрываю глаза, и меня уносит в начало похода.

Я подхожу к его двери. Как и в первый раз зимой, дверь открыта. В квартире ни души. Где все? Тихо. Закрываю дверь на замок. Иду в его комнату. Кромешная темнота. Включаю справа свет. Интимно алеет пупсик. Пробираюсь к столу в противоположном конце комнаты, у заклеенного картоном окна. Присаживаюсь на стул. Мне всё понятно. Нет никакого похода всем классом. Об этом говорит отсутствие походного бардака на кухне и вальяжно растянувшийся на кровати в темноте Остап. Мурлыкающий о чём-то тихо Джим Моррисон тоже об этом говорит. Хочу прыгнуть на Остапа и дико любить его. Почему всегда хочется прыгнуть на него? Может, я была обезьяной в прошлой жизни? А он деревом. Улыбаюсь. Чтобы заглушить все свои «хочу», ударяю по включателю настольной лампы и внятно объявляю:

– Хочу поговорить и водки.

Он, словно гармошка, собирается в сидячую турецкую позу. Спрашивает участливо, как доктор психбольного:

– Шампанское устроит?

Я быстро киваю и усаживаюсь напротив него в такую же позу. Он не глядя достаёт из-под кровати бутылку шампанского. Открывает. Я не моргаю и не прижимаю уши к земле на выхлоп пробки. Разливает в бокалы, которые уже стоят на табуретке рядом с кроватью, словно столик для пилюль у постели больного.

Я возбуждённо беру бокал. Спрашиваю:

– Чего ты хочешь от меня?

– Шампанского выпить, – пожимает плечами он.

– Я уже почти месяц как не заморачиваюсь на тебе, – вру я.

– Как жалко, – говорит он. Врёт?

– А ты снова... Тапочек, послушай меня, – я набираю в лёгкие воздух. Неужели я сейчас скажу то, что скажу. – Я тебя очень-очень серьёзно сейчас попрошу...

Остапу передаётся моё волнение. Он ставит свой бокал обратно на табурет, складывает ладони, как для молитвы, прижимает к ним лицо и смотрит на меня.

– Оставь меня, пожалуйста, в покое, – театрально говорю я.

Молчу. Молчим.

Я продолжаю с вызовом:

– Я больше не выдержу никаких Кать, которые шныряют туда-сюда за учебниками, как мюмзики в наве, никаких Пуш, мамы которых офигенно делают пирожки, и к которым ты повадился, как лисица в курятник.

Виноватой улыбки в ответ не увидела и опешила на мгновенье. Остап не шевелит ни одной мышцей лица. Впрочем, ему, может быть, неудобно реагировать из-за того, что подбородок зажат между пальцами.

– И почему это должны быть мои друзья? – продолжаю я. – Рада за тебя! Ты популярен, девчонки забрасывают пирожками, лифчиками, редкими учебниками. Молодец, продолжай. Только я больше в эти игрухи не играю, – я делаю эффектную паузу и перевожу дух. – Не могу, – пожимаю плечами. – Не хочу, – тяжело выдыхаю для большего эффекта. – Вот за это и выпьем!

С чувством облегчения протягиваю бокал с шампанским к его бокалу на табуретке. Остап не пошевельнулся. Пожимаю плечами и выпиваю залпом свой. Пузырьки в нос, в уши. Становится легко и почти всё равно, что он меня не любит. Я готова убедиться в этом с улыбкой. Я высказалась. Ух ты! Остап медленно берёт свой бокал, смотрит в него и молчит.

– Я знала, что ты будешь молчать. Ну и нормально. Я сказала, что хотела. А теперь хочу уйти.

Я попыталась расплести ноги из турецкой позы. Спрыгнуть с кровати и исчезнуть, как лань с опушки в лесную чащу, но ноги затекли.

– И я тост, – произнес он.

– О, разговаривает. – Я перестала расплетать ноги. – До чего техника дошла. – Вытягиваю ноги вперёд. Пальцы ног касаются его колен. – Давай, – говорю тише, боясь спугнуть тепло, которое посылают его колени.

– Тоже хотел начать с беседы.

«Начать», – отмечаю про себя. Я, собственно, пытаюсь закончить. Неужели будет продолжение? Бабочки снова переполошились. Может, чего-то попить от насекомых? Кору дуба там или ореха. Антимолью сбрызнуть. Потянулась за очередной порцией шампанского, чтобы подавить вновь проснувшийся инстинкт обезьяны.

– Признаться, шокирован Вашей речью, девушка, – говорит по-русски. Подчёркивает расположенность ко мне.

Можно представить, с каким облегчением я улавливаю эти нотки. Они бывают крайне редко. И, когда бывают, я без всякого отвращения обнаруживаю, что чувствую себя собакой, угодившей хозяину. Странно, ведь мне казалось, что любовь должна быть равноправной. Я всякий раз это подчеркивала. Но в глубине души каждое его слово, интонация, взгляд, решали моё настроение.

И, сидя в автобусе, оставляя свою любовь в другой стране, я понимаю причину расставания: борьба двух видов любви. Одна огромная, как слон, – любовь к Остапу. А вторая маленькая, как муравей, – любовь к себе. Вот этот вот самый муравей на протяжении пяти лет боролся за пространство, которое занял слон. Там же, в автобусе, я поняла, что муравей растёт. Но вернёмся к нашему разговору.

– Во-первых, – продолжал свою правильную русскую речь Остап, – возле вас постоянно вертится Выся.

– А что мне де…

– Не… – Остап оторвал от подбородка большие и указательные пальцы, – …перебивай. Пожалуйста. Я снова покорно замолчала.

– Я расстроен тем, что Вы ему позволяете возле вас кружиться.

Если бы я не знала его манеры называть меня на «вы», я бы оглянулась – не стоит ли кто за спиной. Катька там, может, или Пуша. Еле заметно кивнула в знак понимания.

– На третий день после Новогодней Ночи…

Я улыбнулась, растрогавшись. Он помнит Новогоднюю Ночь. Значит, она существует! Значит, мой мир, в котором есть Новогодняя Ночь, существует. В котором смотришь на засос на его шее и тебя разрывает от нахлынувших воспоминаний, а можно только мечтательно улыбаться и делать вид, что слушаешь учителя, и упиваться ощущением единства. Боже мой, как я его люблю. Аж дышать не могу иногда.

– Я возвращался из села от бабушек с дядями, – продолжал Остап, – лелея в себе мысль: сейчас позвоню Кошке и будем вместе слушать Дорз, – Остап делает паузу, за которую я успеваю понять, что Кошка – это я, и сейчас он скажет, почему он не позвонил после Новогодней Ночи. – Я увидел, как к тебе в подъезд заруливает Выся. В тот вечер я слушал Дорз и ел апельсины один.

Он замолчал, а я смотрела глазами, полными сожаления, будто я нагадила на коврик и за это из-под носа забрали косточку, на которой даже мясо было.

– Каждый праздник, двадцать третье февраля, Восьмое марта, я знал, что он будет у тебя или уже был. Пуши и Катьки – чтобы сделать тебе так же больно…

Мне хочется броситься ему на шею и зализывать, пока не заживёт. Пока он окончательно не простит и забудет ту боль. Потому что я знаю, как это больно, не хочу, чтобы ему было так же больно. Но я молчу и пью шампанское. Пусть выговорится. – Я пошёл к нему на следующий день с бутылкой, намеренно. И спросил его: «У вас с Ошей что-то было, есть, будет? » Он ответил: «Надежда есть». Значит, ты ему эту надежду дала. Правильно?

– Мне уже можно говорить? – хрипло спрашиваю я после паузы.

– Пока нет, – он продолжает:

– На этой почве у меня развилась меланхолия, и подвернулась под руку Катька. Я не хочу быть сигаретой в пачке рядом с Высями, Кизиками и кого ты там ещё успела поцеловать. И неизвестно, что ещё ты им всем до меня делала…

В комнате Остапа, освещённой настольной лампой и красным пупсиком, где на стенах и даже на потолке висели плакаты китаянок в купальниках и мурлыкал Дорз, щёлкнула пощёчина.

– Я ничего никому не делала! – заорала я, ясно вспомнив наш вечер в подвале. Я попыталась соскочить с кровати и умчаться, в этот раз навсегда, как вдруг длинные руки Остапа схватили меня и уложили на кровать. Мы сбивчиво дышим друг другу в лицо. Навернулись слёзы. Сквозь поволоку я вижу его глаза. Они наполнены благодарностью и ещё чёрт знает чем, что трогает до самой глубины души.

Лежу на лопатках. Не могу не вспомнить Катьку. Прохрипела, сдерживая желание разорвать на нём рубаху:

– Мы не договорили.

– Так договорим давай...

Дорогой читатель! Мы вместе подошли к концу первой части моей книги. К этому моменту у тебя уже четко сформировалось желание читать или не читать ее дальше. На время я прекращаю публиковать отрывки из книги бесплатно и погружаюсь в перевод и публикацию книги на украинском и английском языках. Продолжение этой главы и электронный вариант книги полностью здесь:

Не забывайте, что книга может стать желанным подарком для Него или Неё ко Дню Валентина.

ПС: Время от времени я буду размещать информацию о книгах на блоге, так же с удовольствием буду продолжать делиться с тобой впечатлениями о жизни в Барселоне. Оставайся со мной, делись мыслями в комментариях, всегда рада от тебя слышать. И снова повторяю, у тебя еще есть шанс заказать книгу первого издания с автографом. Для этого нужно написать мне письмо по электронному адресу: yulia@yuliyapylyavskaya. com