Крайнее совращение деда Глухаря

Деревня Нахаловка  представляла собой чудо деревенской архитектуры,   настоенное на русской смекалке с примесью  провинциальной нелепости.    Все дворы одной круглой улицей располагались вокруг небольшого, заросшего чагой  Поросячьего пруда. Хлевами, естественно, внутрь, чтобы свиное добро само стекало по склонам в воду.  

Огородами половина села  тянулась к  грустно-тихой речке  Печальке,   хрустально-чистым полуовалом охватывающей православную часть  деревни.

Вторая, чувашская, половина  деревни  утыкалась своими огородами в  густую березовую рощу.

Хата  семидесятилетнего деда Сашки, по-деревенски Глухаря,   граничила и с убегающей за горизонт рекой, и  прихватывала  одним углом душистую благодать березовых белотелых барышень-березок.

Дачники из недалекой столицы, ввиду такого удачного расположения, предлагали деду несусветные по сельским понятиям деньги за его халупу из саманного кизяка, на что тот только отмахивался.

- На что мне теперя ваши тыща, а?   Када  сына с дочкой учили на домашних закрутках – никто копейкой не помог. Сами на огороде жилы рвали, картоху на трасу перли за так почти.   Када  за  свиней     квартиры детям куповали – кто хоть мешок зерна предложил?    А сичас мне одному зачем?   Сральник обклеивать вашими тыщами?   Так у меня еще полсундука отцовых облигаций лежит, а те куда как красивше.

Вот и этим погожим летним утром Глухарь сидел  после бани, как положено по субботам,    на приступке в одних белых подштанниках, и обмахивался  истомленным в кипятке березовым духмяным веником.

Праздник души и тела.   Хоть без своего знаменитого на всю деревню слухового аппарата  дед ничего не слышал, кроме свиста в голове, но вдаль видел хорошо.

Два блестящих глаза  в прорехе вязаного из хвороста  плетня он заметил сразу.

- Чего тебе Хабаба? – дед  впихнул в ухо лежавший на приступке аппарат.

- Хабиба я.

- Знаю, как удобней, так и кличу. Могла бы уже за свои полсотни лет   и привыкнуть.

- Врешь, мне всего сорок шесть.

- С хвостиком.

-  Я же про твой хвостик к семидесяти не говорю.

- Дура ты, баба! Старый не больной.

-  Мне от тебя тоже лишнего не надо.

- А чего надо?   Позавчера сахару просила, вчера – соли. Сёдня чего у тебя кончилось?   Дрова в бане? Так в мою сходи.

- В свою уже сходила. Вон целая роща березового сушняка. Не надо мне, - с этими словами  чувашка Хабиба шмыгнула через плетень, блеснув пышным  кружевом исподних юбок.

Она стала перед  Глухарем, отставив в сторону ногу.   Одной рукой  приподняла до колена цветастый подол сарафана, а второй приподняла и потряхивала налитые, вываливающиеся из расстегнутой до неприличия кофточки, белоснежные груди.

Дед посмотрел на роскошный холмистый ландшафт и ткнул пальцем в россыпь рыжих веснушек в ложбинке.

- Хаба, вот скажи мне,   почему все чувашки ржой побитые?

- Злой ты, дед Сашка.

- Не злой я. Понять мне надо, что ты хочешь от старого глухого пенька?

- Сам сказал, что старый – не больной. А что хочу – сам знаешь. Мужа-то уже пять лет как схоронила.   Небось, у Дашки-письмоноски не спрашиваешь?   Кажную пенсию в баню ее таскаешь.   С нее кожа еще не слезла  от твоей припарки?  

- Не, Хаба, в баньку сёдня я больше не полезу, не сдюжу. А что это из твоей кухоньки запашок мясной идет?   Че-неть чухонское зажарила?

- Свиные ребрышки по-чувашким рецептам сготовила.

- А что ж не приглашаешь?

- Уже стол накрыла. И мутнячок  ржаной охлаждается.

- Так с этого бы и начинала. А то – соль, сахар, старый, больной.

В светлой горнице  возле широкого деревянного топчана,   покрытого толстым пушистым ковром, стояли в ряд три табуретки, каждая под расшитым рушником.   На первой -  чашка лукового салата со сметаной. На второй  парили на сковороде свиные ребрышки.   На третьей табуретке хозяйкой стояла потная бутылка  первача хрустальной чистоты, две стопки в окружении лупатой яичницы,   и соленые огурчики со слезой на срезе.

- Хаба, ну и хитрая же ты бестия! Умеешь уважить мужика. Да, такое в ресторане не подадут!

- Сашка, а ты там был?

- Разок, когда к сыну свиные деньги на мебель отвозил.   Вроде дали мясо, а оно на вкус, как отварное полено, да и запах похожий. Да еще этот, фициант, так подлюга и подглядывает, в какой руке у меня вилка. Невольно там жрать, я тебе скажу, Хаба.

- А у меня и православное имя есть – Ульяна.    Хабиба  - это имя мне шурсухал дал, когда еще  в Татарии жили.   А сюда переехали - поп при крещении Ульяной назвал.

- А чего тогда тебя все чувашкой погоняют?

- Не знаю, мне все равно. Хочешь, зови Ульяной.

- Не, длинно. Будешь – Уля.

- Хорошо, - Ульяна  подсела к Сашке под бочок на топчан и подала ему потную стопку. – За Улю.

Потом она  под вторую и третью стопочку скормила деду весь луковый салат и яичницу.   Вытерла Сашке  кружевным платочком вспотевший лоб и  седую ложбинку на груди до самого пупка.

- Жарко к обеду стало.   Прям парит меня, - Уля  расстегнула на блузке оставшиеся три пуговочки и медленно развела края в стороны.

Сашка  уперся взглядом в два колыхнувшихся  молочно-белых холма с рыжими искорками веснушек и крупными вишенками на кончиках.

Уля  приподняла ладонью  левую грудь и слегка сдавила.   Вишенка разбухла и вспыхнула изнутри  алым светом.

- Саш, хочешь детство вспомнить? – Ульяна намазала сосок сметаной, встала с топчана и впихнула деду в открытый от изумления рот свою теплую вишенку.

Глухарь  непроизвольно зачмокал губами.   Уля  задрожала всем телом, прикусила нижнюю губу и прикрыла глаза. Потом  обхватила  голову деда руками и прижалась всей пышной грудью,

Он засопел и осторожно отодвинул ладонью перекрывший дыхание молочный холм.

Уля  отстранилась и  резко скинула юбки на пол.   Глухарь смотрел на пышные бедра и непроизвольно потянулся руками, притягивая Улю к себе.   Та довольно гукнула и всем горячим телом повалила деда на топчан.

- Эта, я сейчас, - Сашка потянулся к кальсонам.

- Не надо. Ты лежи и молчи. Я сама все сделаю.

Глухарь поднял руки, как бы сдаваясь на милость победителя, и закрыл глаза.

Он почувствовал, как штаны скользнули по ногам и с шорохом накрыли ворох кружевных юбок на полу.  

- А это зачем? -  Глухарь открыл один глаз, когда почувствовал, как Уля  перехватила у основания  его естество упругим шнурком.

Такое с ним раньше никто не проделывал.

- Это не для тебя, а для меня, - хохотнула Ульяна. – Тебе и быстро хорошо, а мне хорошо, когда долго.

На следующий день дед Глухарь проспал до обеда.   Когда проснулся, обнаружил на столе накрытые расшитым рушником  парные ребрышки и  стопочку первача.

Сашка довольно хмыкнул и зачем-то заглянул под приподнятое одеяло.   Видимо, то, что он там увидел, ему понравилось, так как он еще раз довольно угукнул.

- Такое в ресторане не подают, - пробормотал он и повернулся на бок.

Жизнь в Нахаловке продолжалась.