Тело помнит

###

Хватило месяца, чтобы она привыкла к нему.

Сначала он написал её в лёгком тёмном платье.

Сидели близко, говорили негромко – под чёткие ритмичные движения его руки и кисти. О плюсах-минусах возраста, о космосе красок Ван Гога, который она открыла для себя, вот, только недавно. О детях, внуках, о разных эпохах, которые им довелось видеть.

Уютно – и беспокойно-остро – чувствовала она себя в комнатке, где столько женщин, немолодых, смотрят со стен, с его холстов, друг на друга. Вошла, ахнула: почти все голые. И он, мастер писать фигуры, сам почти старик, свободно, крупно вылепил пожившие тела, оттянутости, складки, оплывы. И повороты лиц, задумчивость, полуулыбки, блеск зрачков, спокойное безразличие моделей.

«Сколько же этой даме лет? За шестьдесят? »

«Ну да».

«Смело... А этой? »

«Честно, не знаю. Я не спросил».

В этом странном мирке, в этой ауре, он написал её в простом тёмном платье. И подарил ей.

«С вами интересно работать».

«Да что вы».

«А ещё – не хотите? »

Второй портрет – себе, на выставку. Всё в том же платье, только с ниткой бус из гладкого красного сардоникса.

А в третий раз, необъяснимо, просто, они разделись. Он по пояс. Она – вся. И вот, под ритмичные движения кисти они говорят о человеческом теле, о той естественности, простоте, которая – ему по-своему, ей по-своему, – далась не сразу и не так-то легко.

Их быстро наэлектризовала шалость свободы. Час, – и оба устали.

Пили кофе, бок о бок, рядом. Она обернула себя платком – два слоя скользкого шифона ниже гладких голых подмышек прижала руками, спрятала смякшее безволие грудей, живот. Всё уже видел он, – но теперь-то в упор, глаза в глаза! А ноги нечем было прикрыть – и он смотрит. Жилки вен на стопах. Маникюр на пальцах. «Можно ещё кофе? » – «Да. Да. Сейчас! » Как-то нервно, дрожа рукой с кофейником, налил.

«Я знаю, это смешно», – сказала она.

И подняла руку. И положила ему на грудь, на голое. Там вмята кожа, там тепло, дыхание.

«Нисколько». – сказал он. Ладонью – в ответ – повёл по открытому плечу, по белизне, по светлой ряби родинок, – округло, плотно накрыл женскую шею.

Она почувствовала тяжесть пальцев. Почувствовала, как его лихорадит.

От его дрожи ей стало легко – как-то разом, задним числом, она оправдала себя саму. И вообще оправдала, что бы ни случилось, – всё.

«Нисколько? » – Расстёгивая ему штаны. Открывая, видя в нестриженом разросшемся седом хаосе морщинистый кулак плоти, висюльку члена увидев, маленькую, как будто напуганную.

Да, вот так, он такой. А у неё соски без кругов – торчат странно из белизны, из телесных подвисших выпуклостей, ему в ладонь. У неё так. И, какая там талия, – круглой торпедкой туловище. Ноги слабые, тонкая голень, вены. – И, усмешкой обрывая свой мазохизм, подумает: а у этих, на стенах, что? Как дела у них, а?

«Нисколько. Ни капли. Нет», – повторит он. И, лихорадясь, но не спеша, умело вымнет ей эти соски, нальёт ей в тело посасывающую нетерпеливую дрожь, пока она своё между ног, обритое, колкое, порозовевшее, намажет, не стесняясь, чем-то, что принесла в маленькой дамской сумочке.

Он ляжет на неё. И вдавится, поместится в ней. Мягким членом заполнит ей то, что тесно, крохотно и забыто, что обхватит, и втянет, и заставит скользить, твердеть, – всё получится проще, куда ладней, чем оба могли подумать.

Ну? Смешно ли? – Ни капли, это правда. Яростно распяв пальцы, она сожмёт мужской зад – жидкие, игравшие между её ляжек голые фасолины человека, к которому когда-то на выставке боялась подойти.

Он ли это? – кто это? Дышит хрипло, шумно. Вздрагивает. Гибельно, смертельно наслаждается в ней, с ней вместе. Крупные бабки колен. Острые кости таза. Потяжелевшее отёчное лицо.

«А! А! » – кричит этот тип сырым простуженным голосом. Куда делся породистый серебристый дедок, доцент академии художеств? Где его бархатный негромкий уверенный баритон?

«А! А! » – Тоненько, девичьи, альтово ноет она под ним. Кто эта женщина, мечущаяся головой по брошенной наспех подушке? Та, что в строгом закрытом платье перебирала как чётки нитку красных бус? Та, что так серьёзно говорила вчера о Матиссе? Смеясь, рассказывала о внуке и внучке?

«Да-а уж! » – скажет она потом, убирая нитяное серебро волос с мокрого лба.

Увидит: сияет. По-мальчишечьи ожили глаза. Голый, с красным, жутко-длинно свисшим разласканным членом, он пойдёт принесёт начатую бутылку янтарного марочного вина.

Она коснётся кончиком сигареты пламени зажигалки, аккуратно выдохнет дым. Протянет за стаканом руку. На руке у плеча две вмятинки, два кружка, – след давних детских прививок от оспы.

Он смотрит на неё. Смотрит.

«Что? Другая? Отличаюсь? » – кивнет она на стены с усмешкой.

«Волшебная… Не спеши, прошу, пожалуйста, одеваться».

«Не знаю, не знаю», – пожмёт своими белыми рябыми плечами.

Кокетка проснётся в ней. Сощурится весело: «Что? Ещё и продолжение будет?.. »

Это вино уже. Это бродит не остывший кураж. Это годы без мужчины, годы забываний и привыканий. Это внезапность.

На полу, сев рядом, он поцелует ей ноги. Сначала, по очереди, пальцы с тёмными каплями лака на ногтях. Потом ладонью раздвоит слабо сжатое единство бёдер.

«Эй? Эй? Что делаешь? »      

Вот. Вот. Вот это. С двух сторон. Мягко, сильно. Эта гладкость прикосновения ляжек к его колющимся щекам. Нежность тонкой кожи. Самые нежные места – внутри, здесь. А дальше…

«Ты ж был… Только что… Эй… Я же пахну там. Это что, по-богемному?.. Разврат? »

И – «О-о-х»: тело не забыло. Нисколько.

И – пальцы ему в виски, на макушку.

В серебристый редкий ёжик волос.

014 июнь.