Потоп

ПОТОП

/ из рассказов, навеянных Карелом Чапеком /

Окончание, начало 28.06.14

И 5.07.14

Франтишек   Грендл,   в  отличие  от  своего  однофамильца  Иеронима   Грендла,   скончавшегося в  прошлом  году  от  передозировки  спиртного  и,   по  слухам,   удостоенного  высшей  благодати,   неплохо  чувствует  себя  на  этом  свете,   судя  по  тому,   что,   обитаясь  как  раз  над  моим  жилищем,   заливает  меня  всякий  раз,   когда  принимает  ванну  в  компании с очередной  потаскушкой

Не  подумайте,   будто  Грендл  –  молодец   с  горящими  цыганскими  глазами,   бровями  вразлёт, стальной,   будто  банковский  сейф,   грудью  и  прочими  неизбежными  атрибутами  совращения. В  действительности  столь  тусклую,   невзрачную  личность  не  разглядеть  в  толпе  даже  в  солнечный  день,   но  женщины  по  нему  сохнут,   и  я  готов  засвидетельствовать  под  присягой,   что  на  пятый  этаж  без  лифта  взбиралась  сама  Милена  Рострова,   та  самая  Миленка,   чьи  откровенные  изображения   на  глянцевых  обложках  известных  журналов,   коими  забиты  полки  газетных  киосков,   воспроизводятся  с  единственной  целью,   ублажить  ненасытную  мужскую  похоть.    Можно  только  догадываться,   что  творилось  в  тот  вечер  в  ванной  комнате пана  Грендла,   коль  скоро  я  вынужден  был   до  самого  утра  откачивать  воду  пожарным  насосом.

Откровенно  говоря,   женщины  выше  моего  понимания.   Я  дважды  пытался  жениться  и  оба  раза  был  осмеян,   как  если  бы  намеревался  совершить  нечто  предосудительное, тогда  как  к  услугам  моего  мучителя  –  любая  и  каждая.   Только  и  жди,   когда  на  голову  обрушится   смытый  водным  напором  потолок  вместе  с  любвеобильным  соседом  и  его  плакатными  красотками.

Трудно  объяснить,   что  заставило  меня  вступить  с  этим  типом  в  переговоры.   Было  бы  проще  вызвать  его  на  дуэль,   но  я  решил  дать  ему  шанс,   помня,   что  путём  полюбовных  сделок  и  компромиссов  решаются  вопросы  войны  и  мира  даже  между  государствами, а уж  нам,   малым  сим, как  говорится,   велит  здравый  смысл.   Посему,   попридержав  накопившееся раздражение  до  худших   времен,   я  обрядился  во  фрачную  пару,   нацепил  галстук-бабочку и, прихватив  шампанское,   отправился  в   лежбище  доМжуана  на  переговоры.

Неохотно,   со  скрипом,   дверь   приотворилась   и  предо  мною  предстал  пан  Грендл  в  костюме…  Адама.   Из-за  его  плеча,   светясь любопытством,   выглянула  проказливая  мордашка  юной  особы,   как  вы, наверное,   догадались,   в  костюме…Евы.   Как  прикажите  поступить  в  такой  ситуации  человеку  моего  положения,   возраста  и  принципов?   Уйти,   не  объяснившись?   Притвориться,   что  ушибся  дверью?   Настучать  в  полицию  нравов?   По  счастью,   хозяин  избавил  меня  от  необходимости  трудного  выбора.   Разглядев  шампанское,   он  просиял,   как  внезапно  вспыхнувший  уличный  фонарь,   и  с  возгласом: «Добро  пожаловать  к  нашему  шалашу! »,   бесцеремонно  втащил  меня  в  прихожую  и  захлопнул  за  мной  дверь.

Оставалось подчиниться  насилию  приличий  и  обстоятельств.   Последовало   взаимное  представление: «Габриэлла,   познакомься,   пан  Вейцик,   сосед».   –  «Пан  Вейцик,   позвольте  представить  Габриэллу,   спутницу  моей  беспутной  –  ха-ха-ха!   –  репутации.   Пришлось  поцеловать   «даме»  ручку.   В  ответ она  присела  в  книксене,   совершенно  как  застенчивая  гимназистка,   что  навело  меня  на  мысль  о  скромности,   могущей  послужить  женщине  заменой  самых  изысканных  нарядов.  

Путаясь  в  словах,   как  в  чужой  одежде,   я  рассыпался  в  извинениях,   оправдываясь  тем,   что  визит  мой  случаен, вызван  чисто  техническими  причинами  и,   по  возможности,   будет  сведен  к  минимуму.   Смысл  сказанного  вряд  ли  дошел  до  Грендла  и  его  легкомысленной  подружки,   разглядывающих  меня  так,   как  если  бы  я  был  диковинной  птахой,   залетевшей  по  недоразумению  в  воробьиное  гнездо.   Уж  очень  необычным  показалось  им  моё  оперение.   Грендл  счёл  нужным  поспешить мне  на  выручку,   изобразив  дело  так,   будто  в  его  доме равноправие  между  одетыми  и  обнаженными  гарантируется  законами  гостеприимства.

–  Будем  выше  предрассудков,   любезный  сосед, –  кротко  сказал  он.   –  Наличие  или  отсутствие  одежд  целиком  зависит  от  убеждений  индивидуума,   навязывать  которые  ему  не  вправе  никто.   Но  и  вы  не  можете  отрицать, что  явились  на  этот  свет  не  во  фраке,   потому  что  не сыщется такой  наивный,   который  бы  в  это  поверил.

Убедить  меня  в  чём  угодно  не  представляет  труда.   Я  и  на  выборах  голосую  за  самых  сомнительных  кандидатов,   не  в  силах  противиться  их  красноречию.   А  потому  не  рискнул  полемизировать  с  очевидным  фактом,   что  родился  нагим,   как  яйцо,   а фрачную  пару  приобрёл  сравнительно  недавно  по  случаю  юбилея  пана  директора  Стробула,   впервые  за  годы  беспорочной  службы  удостоившего  меня  приглашением  на  святое  для  каждого  муниципального  служащего  торжество.   С  тех  пор,   пояснил  я,   фрак  для  меня  вроде  талисмана,   любая  попытка  посягнуть  на  который  будет  воспринята  мною  как  личное  оскорбление.

Судорога  смеха,   непонятно  чем  вызванного,   сковала  тощие  чресла  пана  Грендла,   а  Габриэлла,   визжа  от  восторга, повисла  на  мне,   как  обезьяна  на  лиане,   нашёптывая  признания,   никогда  прежде  мною  не  слышанные.    Впервые  на  моей  памяти  молодая  красивая  женщина  общалась  со  мной  без  видимых  признаков  отвращения  и  даже,   как  мне  показалось,   испытывая  известное  удовольствие.   Не  привыкший  к  столь  бурному  проявлению  чувств,   я  окончательно  утратил  волю  к  сопротивлению,   позволив  вовлечь  себя в  самый  пошлый, какой  только  можно  вообразить,   фарс.

Это  означало,   что  мы  втроем  / Грендл,   Габриэлла  и  я /  оказались  в  ванной  при  очевидной  двусмысленности  происходящего.   Вопреки  лелеемым  мною  принципам,   я  вынужден  был  расстаться  с  одеждой,   кроме,   разумеется,   фрака,   увы,   не  столь  безукоризненного,   как  на  юбилее  пана  директора.   Одна  рука  по  инерции  сжимала  горлышко   опорожненной  бутылки  из-под  шампанского,   другая — божественную  грудь  Габриэллы,   Габи,   как  она  позволила  себя  называть,   несмотря  на  бурные  протесты  пана  Грендла.  

Мы  весело  плещемся,   вода  перетекает  через  края  ванны,   и я,   преисполненный  самодовольства,   представляю, как  там,   внизу,   она  хлещет  сквозь   потолочные  перекрытия  к  вящему  ужасу  некоего  типа  с  ржавой  бородкой и  косящими  глазками.   При  этом  его  бессилие  столь  очевидно,   что,   не  умея  сдержать  злорадства,   яростно  шепчу: «Так  тебе,   дураку,   и  следует»!

Борис  Иоселевич