Часть четвертая. Второй штурман. Тематика: Порно второй мировой войны

Оглавление

4.1 Первый

4.2 Второй штурман

4.1 Первый

Суббота. Из дома выехали в семь утра. В десять уже сплавлялись по индейской реке Делавэр на большой надувной лодке, взятой напрокат в одном из многочисленных прибрежных прокатных пунктов.

Все три мои девицы шумели, прыгали, гребли, купались. Набесившись, разлеглись на раскаленных неправдоподобно широких надувных бортах. Наташка распласталась в двух метрах от меня, вытянув одну ногу и согнув в колене и отведя в сторону другую.

Журчание воды... роскошные соломенные волосы на матово-черной округлой резине... солнце на шоколадной коже, на расслабленных грудях, соски которых иногда могли становиться очень твердыми... Запах реки и хвои. На горячем теле прохладные крапинки, иногда срывающиеся с моего ленивого весла...

Озарение пришло именно здесь.

Если бы мы когда-нибудь расстались, то ни одной из своих подруг я бы не смог поведать об этой реке, белых на черном волосах. Все сегодняшнее прямо в момент происхождения становилось навеки только нашим. Навсегда связывая часть моих, а может, и еще чьих-то, эмоций. Именно по этой причине Наташке было совершенно невозможно что-либо поведать о Первом. Как мне раньше не приходило в голову объяснить подобное подобным?! Становилось понятным поведение жены в настоящем, делая абсолютно безрадостным будущее.

Сплав закончен. Перегруженные солнцем и впечатлениями, перебираемся в машину, чтобы начать обратную дорогу домой. Дочки моментально заснули. Наташка тоже задремала на первом сиденье, попросив, однако, остановиться на перевале, с которого должен был открыться прекрасный вид на реку. Перевал. Остановка. Налюбовавшись, она хотела вернуться на место, но я ее придержал...

– Нат, прости за вопросы о Первом. Это была примитивная слепота. Сегодня я понял, что если ты к нему относилась, как я к тебе, то, естественно, ни о каких вопросах и ответах речи быть не могло. С другими у меня такого не было, а сравнить это с отношением к тебе я догадался только сегодня. Еще раз – извини.

– Как хорошо, что ты снял свой вопрос. Дня два назад я подумала, что, может быть, как-то объяснить тебе некоторые моменты. Но поняла, что не смогу. Как здорово! Это, действительно, все ушло. Забыли об этом – у нас впереди с тобой все новое, и его так много. Что ты молчишь?

– А что говорить? Прикинул, что досталось бы твоей последовательнице. Немного.

– Опять ты что-то не так понял.

– Поехали.

– Хорошо, не сейчас.

Поехали. Наташка положила мне голову на плечо...

– Егорушка, у нас все будет хорошо. Я никогда ни за кого не боролась...

– Дай бог, чтобы всегда находился кто-то, добивающийся твоей благосклонности безо всякой поддержки с твоей стороны.

– ... но за тебя – буду. Не знаю, как, но буду.

Это даже не трогательно. С кем эта дамочка собирается бороться? С нашей обоюдной глупостью, необратимо заполнившей прошлое?

Дома, после перенасыщенного дня, младшая уснула, «не приходя в сознание». Старшая, находившаяся в таком же состоянии, как и сестрица, тем не менее неотвратимо уползла на какое-то свидание.

– Егорушка, я тут решила письменно изложить основные моменты прошлой жизни, чтобы самой разобраться и тебе дать почитать.

– Я думал, ты письмо пишешь.

– Нет, но все равно писать что-то трудно, и я хотела бы тебе кое-что объяснить на словах. Ты не приготовишь кофе?

– Печенье на блюдце, сахар я положил.

– Егорушка, я хочу тебе объяснить...

– Подожди, может, я скажу несколько слов, и тебе станет понятнее, что ты, собственно, собираешься объяснять.

– Нет, дай сначала мне... Началось у нас все совершенно безо всяких постельных мыслей, просто с общения.

– Если ты о Первом, то прости... Мне уже все равно и все ясно. А детали слушать неинтересно. Да и незачем. Я пойду погуляю.

– Нет, подожди, дай мне сказать. Я понимаю, что тебе тяжело, но дай мне сказать. Это ты сейчас себе в голову вбил, что любил меня все двадцать лет, – и сам же в это поверил. Но когда я вспоминаю отдельные эпизоды... Ты был другим и меня обижал.

– Я? Тебя?! Ты хоть однажды грубое слово слышала? Хоть чем-то я тебя оскорбил, хоть разочек?

– Словом – никогда. Ты оскорблял меня тем, что мне постоянно говорили о твоих новых бабах. Для них ты готов был разбиться в лепешку, все им сделать, а я – так, вроде... и ничего.

– Ты – «ничего»? У нас был хоть один нужный гвоздь не забит или нож тупой? Ты в моем присутствии хоть когда-нибудь что-нибудь несла, если у меня был хоть один свободный палец? Ты хоть раз дверь себе открыла или вышла из автобуса без моей руки? Хоть раз ты пахала по хозяйству, а я бы в это время валялся на диване? Или ты когда-то хоть чем-то занималась с детьми? Или не я годами по твоим эскизам квартиру благоустраивал? Или хоть кто-то имел хоть один знак моего мужского внимания, которого бы не имела ты?

– Я всегда чувствовала, что ты смотрел на меня свысока.

– В каком смысле?

– Ну, как... на женщину, на личность.

– Не на личность в целом, а на ту ее часть, которая иногда несла ахинею, не прислушиваясь ни к каким доводам. Во всех наших спорах твой первый ход – обвинение меня в демагогии. Через год ты могла забыть собственную позицию и начать доказывать обратное с тем же азартом и тем же «Е2-Е4». Тут без некоторой снисходительности было просто не обойтись, чтобы... не задушить тебя. В качестве аргумента. А стоило напомнить, что я же это тебе и говорил, – немедленно начинала обвинять в передергивании, шумела, что я тебя не так понял и вообще по-иезуитски выкручиваюсь в любом споре.

– А что, ты не был иезуитом?

– Валяй, я все еще отношусь к тебе снисходительно. А в смысле женском: может, ты и права – я считал тебя взбалмошной девчонкой с неважным характером и, пожалуй, думал, что по жизни мудрей тебя. Но все это никак не уменьшало твоей ценности и значимости для меня, и любил я тебя не за это.

– Да ты же двадцать лет считал меня никому не нужной, и вдруг, когда узнал, что еще кому-то была нужна, – тут-то у тебя и взыграло. Так что по-настоящему твоей любви – восемь месяцев, а на двадцать лет ее растянула уже твоя фантазия.

– Нет, ну все-таки ты – змея накроватная! Хорошо, хорошо! Вот объясни тогда: ты говоришь, что наоткрывала во мне чего-то непонятного, но в количестве изрядном?

– Да.

– Откуда оно взялось? Если его раньше не было, то в сороковник тонкости души уже не вырастают. Если бы я встрепенулся только сейчас, то расхаживал бы перед тобой в начищенных сапогах, с баяном и розой в петлице. А?

– М-м...

– Оно было. Тогда почему я, такой поганый бабник, все это не размотал? Для кого развивал и хранил?

– Так что же не сказал?

– Так ты же не слушала! Ты же смотрела сквозь, едрена мать! Тебя нужно было тряхнуть как следует. В лоб засветить, чтобы поняла! Или в цветочную клумбу бросить этажа с четвертого!

– Но ты же мяукал, как мартовский кобель, метался по крышам, и даже не считал нужным это скрывать!

– Иногда, действительно, не скрывал – просто хотел, чтобы ты спросила: «Ах ты хрен моржовый! Ну-ка, бля, чего тебе не хватает? » Я бы и объяснил, что внимания... что не дубина, как ты, столичная куколка, считаешь... что постельки бы подкинуть пару лопаток.

– Скрывал или нет, но я все всегда по твоей физиономии видела, и это меня жутко оскорбляло. Мне нужен был кто-то, чтобы почувствовать, что я, действительно, не ущербная.

– На женское-то чутье ты точно ущербная.

– ... что тоже кому-то нужна!

– А я все пытался научиться зарабатывать... И всегда старался, чтобы ты со мной никогда не скучала. Сердилась – можно, спорила – можно, крыла за гулеж – потерпим безвинно, но... Не скучала! Ты же сама говорила, что у меня почти нет недостатков... Вот только деньги.

– Меня деньги никогда не интересовали.

– Это ты сейчас говоришь, когда мы в валюте за месяц зарабатываем больше, чем раньше за всю жизнь. Ну а в общем – несчастный случай.

– Ну почему ты так говоришь?!

– Да потому, что светлая жизнь на стороне отодвигает в тень мужа, хоть ты и споришь. И благодаря этой тени кое-кто проморгал двадцать лет жизни семейной.

– Нет, ну... конечно... Но временами ты бывал таким противным.

– И я временами был готов убить тебя!

– Это за что же?

– А за то, что держишь-держишь на голодном пайке. Начинаешь тебя тихонько гладить, а ты взбрыкиваешь задом, как кобылица, делающая стойку на руках. Все кричала, что устала и чтобы хоть вечером тебе дали отдохнуть. Мне что, нужно было приходить трахать тебя днем на работе?! Я ведь по ночам ворочался и час, и больше, и чувствовал, что и ты от этого не засыпаешь. Я же в такие моменты многого не просил. Но ты же, блин – Брестская крепость! Пусть сама недоспишь, но и враг над тобой не надругается. Так что нечего сваливать на усталость – это был наглый сексуальный шантаж.

– Меня жутко раздражало, что ты сразу куда-то лез – не поговоришь, не погладишь.

– Чего стоили мои робкие «погладить» против твоего державного: «Давай быстрей, а то усну! ». Чувствуя, что раздражаю, старался беспокоить по минимуму.

– Но это все ушло, а впереди у нас...

– Да что там у нас «впереди»? Что в тебе осталось для меня?

– Конечно,.. кое-что ушло. Но далеко не все. У нас еще столько возможностей...

– Я их не вижу. Ты – зрелая дама и уже знаешь, что находится за горизонтом. Я все ждал тебя, но ты уже слетала. Вот и получается, что я еще прыгаю, а для тебя уже высшее блаженство – покой.

– Не говори так, не говори! У нас все только стало налаживаться! Ты изложил логично, но неправильно. Это все не так! И я изменилась... и не десять лет мы... чтоб прямо так уж, а года три. Потом все пошло на убыль.

– Года три? А дальше-то чем ты жила?

– Все-таки ты не можешь простить! Не можешь!

– Для прощения нужен хотя бы один виновный и кто-то, облеченный высшей властью прощать. А у нас... Или мы оба виновны в том, что были глупы, или виновных нет... Ладно, давай спать. Уж придумала бы кого-нибудь, чтобы я отстал.

– Два дня назад я тоже подумала об этом, но ведь я совсем не умею врать, и ты бы меня сразу раскусил.

Она еще что-то говорила на моем плече, но я не слушал. Ее это устраивало минут десять, после чего меня начали трясти. Груши ронять не хотелось. Нужно было загнать разговор в тупик...

– Послушай, я не знаю, что ты там сейчас говорила, но скажи: а почему ты не можешь сказать, кто он? Меня не интересует ваш интим. Я очень уважаю этого человека, кто бы он ни был, если он сумел десять лет удерживать твое внимание. Все ваше мурлыканье – святой личный заповедник. Но я думаю, что если бы сейчас решил с кем-то строить жизнь, то сказал, что моей женой была именно ты, что познакомились в институте. До свадьбы были почти влюблены, пережили много яркого друг с другом и детьми, хотя полного понимания никогда не было. Мне кажется, что этим не предал бы ни тебя, ни наше супружество. О мелочах, скорее всего, по крайней мере на первых порах, ни слова.

Закрыл глаза, так как на этом разговор должен был прекратиться.

– Пару дней назад я думала об этом, запуталась и решила: не говорить – и все. Что было – то было.

Такого продолжения я не ожидал.

– А почему нет?

– Ну, с одной стороны, здесь нет ничего крамольного. Тем более по прошествии стольких лет играть в тайны смешно. Но я не могу представить, как бы он на это отреагировал.

– Допустим, ты бы сказала: «Знаешь, возможно, сейчас у меня закладывается новая жизнь. Это для меня очень важно. С моим новым избранником мы рассказали друг другу все о своем прошлом. Практически все поняли и осознали. Единственным исключением остался ты. Он абсолютно согласен с моим правом на чисто личные переживания в прошлом, но ему необходимо знать, хотя бы в общих чертах, кто ты. Ты стал его «пунктиком». От того, скажу ли я ему хоть что-то о тебе, зависит, возможно, моя дальнейшая жизнь. Может быть, в том, что я назову тебя, действительно, нет ничего страшного, тем более, что мой новый хахаль – отец моих детей и все эти годы считался моим мужем. Ну так мне можно назвать тебя? »

– Я думаю, что... он бы... не возражал.

– Так в чем же дело?

– Я не знаю. Дай мне подумать до утра.

– О чем?

– Не знаю.

– И я не знаю, и он не знает.

– Мне нужна сигарета, а у нас нет.

– Одевайся, пошли в лавочку на угол. Возьму тебе сигареты, а себе кофе.

– В двенадцать ночи?

– Если сейчас двенадцать, то да.

Через пятнадцать минут загорелся огонек сигареты, а в бумажном стаканчике ощутилась тяжесть. Вечер был теплым.

Считая себя тактичным человеком, решил сделать десять глотков с приличествующими паузами и потом осторожно, как бы невзначай: «Ну так что? ». Но Наташка не дождалась...

– Марик Любомудров.

Удар был настолько ниже пояса, что носок агрессора зарылся в землю.

– Марик?.. Что же ты молчала?

– В самом начале наших разборок ты сказал, что пусть Первым будет кто угодно, кроме Ненашкина, Поросягина и Марика. Почему?

– Потому, что первые два – просто противные и после них я бы не смог к тебе прикасаться... как к лягушке. А Марик – настолько тонкое и незащищенное существо, что если бы ты нашла утешение в нем, то, значит, я тебя совсем довел до ручки.

– Он. А почему ты его считаешь таким?

– Мне трудно объяснить, ведь я с ним не общался и видел всего несколько раз.

– А все-таки?

– Мне кажется, что это человек ранимый, не имеющий достаточной защиты от жизни. У него должна быть коллекция каких-то внутренних ценностей, о которой он не распространяется, поскольку внешняя среда противопоказана как ему, так и этой коллекции. Когда надоедает мирская суета, он общается со своим кладом, и бури с поверхности на дно почти не доходят. Мне кажется, он не стал бы искать женщину как женщину, но как тонкое существо, которое можно посвятить в его тайну. Если это существо, конечно, проникнется. Тогда с этой леди можно разделить светлые восторги, позванивая хрустальным колокольчиком. При этом возникает такая радость общения, что допускается даже постель.

– В общем, да. И каким-то образом я попала в эту коллекцию.

– Но мы же с ним в совершенно разных весовых категориях...

– А я тебе что говорила?

– Это и говорила, хотя... Если два кавалера длительное время делят одну даму, у них может оказаться гораздо больше общего, чем любой из троицы может предположить.

– Он меня жутко ревновал к тебе, особенно перед твоими  возвращениями из командировок. А уже в конце сказал как-то: «Егор возвращается, а у меня ничего не дрогнуло». Это было показательно. А его Ленке я не завидовала, зная, как он относится ко мне. Если бы ты так к кому-нибудь относился, я бы повесилась. Но, слава богу, я всегда была уверена, что ты так ни к кому не относишься.

– Потому, что вообще не умею относиться?

– Да.

– ...

– Ну как ты, ничего?

– Ты прямо Донна Флор.

– Пожалуй, так. Тогда еще один момент, это уже к вопросу о вранье – мы с ним переписываемся. Примерно раз в полгода.

– Это – святое.

– Между прочим, идею с Мариком подкинул мне ты. Как-то пришел с работы и болтнул, что они с Ленкой не ладят и будут разводиться. Ну я и подумала: раз у нас все так плохо, раз ты гуляешь, так, может, и я с Мариком попробую... Надо же – боялась распаковывать, а оно даже лучше легло.

Волшебный у меня язык. Спросил, не поможет ли любовник, – завела Джона. И Марика завела по моей директиве. Подкинул идею относительно Лжепервого – сразу же призналась, что думала об этом. Тут же, с ангельской непосредственностью, посыл в подкорку, что «совсем не умеет врать». Не «кукла» ли наш Марик?

Воскресенье. Сижу на работе. Самое время подумать. Есть в откровениях Наташки какой-то душок.

Что мы имеем? Вполне возможно, что Александрыча, своего самого первого внебрачного партнера, и ученое светило, она сдала просто от неожиданности. Потом одумалась. Можно предположить, что реальный список длиннее. Это было бы естественно, так как неинтересный муж начинает ездить в длительные командировки. Каких-то моральных запретов у Наташеньки, по ее же словам, не было.

Крылатая фраза: «Я никого не удерживала... » Кого она имела в виду? Мозгоправа, который уже после первого раза, со своим брюхом-пузырем и игрушечным краником, был на хрен не нужен? Александрыча? Так это тоже – единичный экспромт по пьянке. С удержанием Марика проблем не было. О каких еще «удержаниях» шла речь?

И, подумав, вводит Наташенька нового героя, который «покрывает» все ее потребности на всю нашу доотъездную жизнь. И так там все трогательно, что даже к имени его прикасаться нельзя. А значит – и ко всему тому периоду. Но...

Примерно в середину романа вписывается Бехметьев. Как же при этом верность человеку, даже имя которого всуе не поминается, – «тонкой натуре, общение с которой заряжает на всю жизнь»?

Любимая говорит, что роман длился четыре года. Как раз период моих командировок – до восемьдесят четвертого. А чем благоверная заполняла пустоту до нашего отъезда? Не святым же духом. С другой стороны, говорит, что все погасло за два года до отъезда. Так когда же?

Пусть основной запал прошел года через три. Но это не было трагедией Анны Карениной – паровоз под окнами я бы заметил. Женщина, вкусившая свободную любовь, в тридцать два остается ни с чем? В жизни не поверю! Меня не востребовали. Не думаю, что она профессионально онанировала с фото Бельмондо. Значит? Мысли были заняты кем-то другим.

Говорит, что нас обоих такая жизнь устраивала. Но у меня-то сколько подруг было в то время? Так что ж – моя целочка сидела, как заинька? Сама же говорила, что женщина в такой ситуации сойдет с ума от комплекса неполноценности. Значит, что-то «антикомплексное» все же принималось.

Когда я подкинул идею о подставном кумире, девушка с благодарностью поймала ее на лету. Далее, фразой, что не до конца честную жену я  «сразу раскушу», подмазываются мои амбиции. Ну и на случай провала имеется железное: «Но ты же сам меня попросил соврать! »

Образ Лжепервого выбирается гротескный, чтобы мужское во мне не встрепенулось, – маленький Марик. А поскольку теперь моя жена только моя, то вопрос исчерпан полностью. Да и сам Первый в чем-то признает мое превосходство, если «жутко ревнует». Что же ты не успокоила наилюбимейшего, сообщив, что муж твой – просто бесчувственный лопух и похотливый фавн? Или, с другой стороны, если человек, перед умом и душой которого ты преклоняешься, ревнует тебя к мужу, так, может, муж и в самом деле чего-то стоит?

А что значит, что у них «все было очень непросто» и я своим копанием «не даю уйти красиво»? Марик, если это был он, – хороший парень. Да прославится в веках мудрость Соломонова решения! Коль скоро установлено, что он – посланец неба по спасению моей жены, то ничто не может запачкать общения этих двух ангельских душ. Другое дело, если здесь поработал не солист-херувим, а Армия Спасения. Начав врать, рискуешь засветиться. От рассказа нужно любой ценой уклониться. Когда стало ясно, что картинки не требуются, то нежелание что-либо говорить уже плохо объясняется даже женским упрямством. Особенно – когда речь идет о спасении настоящего и будущего.

Тут-то и подворачивается спасительная версия, что я когда-то назвал его в числе трех персон нон грата. Удивительная супруга: муж один раз сказал, что ему не нравится, когда его жену е... ут, но если уж е.. т, то только не X, Y или Z. И она уже считает, что лучше остаться без мужа, чем огорчить его неприятным именем.

Кроме того, никак не получается у Наташеньки думать о партнере. Может, и старается, но в лучшем случае доходит до уровня наивного – хорошо хоть не просто наглого – эгоизма. Создается впечатление, что ей никогда не приходилось заботиться о чьих-либо интересах. Но тогда получается не описываемая мне неземная любовь, а просто манипулирование безумно влюбленным в нее эмоционально беззащитным человеком. Но на марионеток не молятся, им не воздвигают алтари. Противоестественно считать своим идолом того, кого дергаешь за веревочки. Значит – не те отношения или не тот человек. Или был и тот, но под слоем последователей. Точнее, Наташенька под слоем последователей.

Шри Раджниш

«Люди влюбляются в замужних женщин – это уловка, это дом, построенный наполовину... И вы никогда не узнаете эту женщину в ее повседневности, вы узнаете только ее раскрашенное лицо. Вы узнаете только ее игру, но не ее истину... Любовь – это совершенно иное измерение: это значит – любить, невзирая на реальность»

Вечер. Посуетились. Легли. Прижимается, запускает кулак в шевелюру...

– У, гад, не даешь расслабиться со своими мудрствованиями. Дать бы тебе сейчас коленкой в живот.

– Дай, девочка, – заслужил.

– Да уж заслужил.

– Покажи мне какую-нибудь фотографию Марика.

– Ну, у меня есть в нашей общесемейной пачке пара штук. Ты их когда-то видел. Сейчас их долго искать, потом как-нибудь.

– И это все? Два фото в общей пачке?

– Мне достаточно.

Жена гладит меня по голове.

– Дурачок ты у меня все-таки.

– Буду исправляться.

– Уже не получится.

Замолчали, пролежали еще минут пять.

– Так что у тебя опять за мысли?

– Мысли-то такие... Ты, наверно, и сама поняла, что я не верю тебе относительно Марика. Что-то там было другое. Может, он когда-то каким-то боком и присутствовал, а может, и нет.

Что Наташка – женщина с вертикальным взлетом, я наблюдал и раньше.

– Что?! Да как ты мог не поверить?!! Как тебе такое в голову пришло?! Значит, ты и сам такое же дерьмо!!!

Интересно: «такое же» – как кто? Кто еще заставлял это чистейшее создание так расстраиваться?

– Я упомянула этого человека, лишилась всего самого светлого и святого в жизни! Я не должна была этого делать! Залез в душу, и теперь я полностью в дерьме! Я предала его!!

– Успокойся, если это все не так, то это на моей совести, на совести тупого и бесчувственного ревнивца.

– Нет, нет, это на моей совести! Дура! Какая же дура!! Все выложила – и кому?!!

– Но пойми: всего лишь два фото, если все это...

– Я не собираюсь тебе ничего доказывать!! И, вообще, – это наш последний случай копания в эмоциях!

– Я тоже так думаю.

Держится бодро. Я тоже стараюсь.

– Слушай, я больше не могу. От всех твоих перепадов я без сил. А после того, как ты сказал, что я наврала тебе с Мариком, я вообще – все! Я тебе рассказала о Марике, хотя не должна была. У меня вообще ничего не осталось. А ты все расковырял и заявляешь: «Нет, не верю».

– Ничего я не расковыривал. Внутрь не лезу, а шуршу вокруг. Так что не обвиняй меня в осквернении святынь. А насчет того, как могу не верить, – не нам друг друга об этом спрашивать.

– Но нельзя же все время копать и анализировать. Если договорились, что верим, – значит, верим. Вот я тебе верю несмотря ни на что. Пока не упрусь носом в чужую ногу.

– Что значит – «несмотря ни на что»? Но... не важно. Раньше, имея факты, я их трактовал по-страусиному: «Вообще-то да, но только не со мной. Наша пара – исключение». Больше я так не делаю. Если что-то потенциально возможно, в смысле неприятностей, то мы – не лучше других и не защищенней. Воплощать, скрепя зубы, половое равноправие в жизнь – обещал. Стараться понимать тебя и не быть эгоистом – обещал. Но по взаимной договоренности делать из себя одностороннего дурака – извини.

– Да как ты можешь?! Я же тебе все рассказала!

– Я тебя не заставляю быть иной, чем ты есть. Но и ты не заставляй меня верить в то, во что я не верю.

– Ладно. А во что ты веришь?

– Только без эмоций.

– Ладно.

– Ты говоришь, что у вас все кончилось через три года. А иногда – что за два года до отъезда. Но ведь это совершенно разные даты. Ну, ладно, не об этом речь. Трехлетняя идиллия должна была закончиться, где-то, в восемьдесят пятом. Примерно в этом же году у тебя был эксперимент с Бехметьевым. Учитывая уровень ваших отношений с Марком, Бехметьев означал безусловный конец. Получается, что, вкусив чувства собственной значимости, ты остаешься одна. Ко мне ты взор не обращаешь, но и жить без понимания в расцвете лет не будешь – вот  «нога», в которую уперся я. Страшно представить, сколько счастливчиков подтверждали твою личностную ценность с восемьдесят пятого по девяносто первый.

– Дурак ты!

– Я же не говорю, кто ты.

– А я... Ладно... Так вот, Бехметьев пришелся как раз на самый разгар нашего романа.

– Что-о-о?!

– Мы с Нинкой как-то заполняли астрологическую анкету, и там был вопрос: «Можете ли вы иметь сразу двух любовников? ». Она, не задумываясь, написала «да». Я тоже сначала написала, а потом задумалась. Решила проверить. Проверила с Бехметьевым и поняла, что не могу. Вот так.

– ...

– Да, вот такая я сука.

– И ты еще, неискренняя женщина, удивляешься, что тебе не верят? Ты же описывала вас Херувимом и Серафимой. А в такую симфонию второй любовник не вписывается даже экспериментально.

– А у меня один раз вписался. А уже в восемьдесят шестом я ходила с животом – тут все и прекратилось. Когда родила, стало уже вообще ни до кого. А снова мы начали встречаться, когда я уже вышла на работу. Но все было уже не то. Мы часто ругались, ссорились. Да и встречались-то раз в три месяца. Я ответила на твой вопрос?

– В общем, да. А можно один хамский вопрос? Если перегнул, то, естественно, не отвечай.

– Ну?

– А когда вы спали последний раз?

– Месяца за три до отъезда, но это было ужасно. Я его прогоняла, он плакал...

– Что же ты такая злодейка?

– Ну, наверно, тяжело тому, кого прогоняют. Если бы прогонял он, плакала бы я.

Мое развитие, как и положено, идет скачками. После осознания новой истины, касающейся меня непосредственно, стараюсь и ощущения привести в соответствие с новым пониманием. Насильственно удерживаю эмоции в канве нового знания. Держать нужно, иначе уползут в знакомые щели. Но в какой-то момент ощущаешь внутренний щелчок. Диссонанс уходит и можно отпускать. Обновленное Восприятие оказывается в полном и крепком согласии с изменившимся Разумом. Все вокруг предстает в новом свете. То, что раньше казалось игрой случая, броуновским движением, становится закономерным и даже предсказуемым.

Наташка зря считает, что я целыми днями заучиваю наши договоренности и ее обещания. Я просто моментально чувствую отклонения от них. Самой ей добывать «щелчки» хлопотно и не всегда выгодно.

За последние две недели обретена крупица нового восприятия. Я ощутил, что потребность в новых сексуальных партнерах присуща обоим полам в соизмеримой степени. Это не хорошо и не плохо, это – данность. Это не всегда говорит о взаимном несоответствии супругов и нечего тут воспаляться самолюбию.

Или нужно честно признаться, что ты последовательный сторонник двойной морали и что прекрасная, но, по определению, ущербная, половина должна знать свое место.

Надо вытащить башку из песка, промыть глаза и, широко их открыв, взглянуть на мир. Честно спросить себя: будет ли Наташка хотеть других мужиков? Смело ответить: будет и это – естественно. Буду ли я охотиться на других баб? Естественно! Стоит прилагать гигантские усилия, чтобы приковать ее внимание только к себе? Не стоит. Стоит себя стреноживать, чтобы и подругу лишить морального права на вольный секс? На хрен нам это нужно! Тем более, что стреноживание очень смахивает на самосожжение – ярко, но никого ни к чему не обязывает.

В общем, нечего гадать, будет изменять или не будет. Будет. Будем. А как будем – посмотрим, а что останется – увидим. Да и что такое «измена» при наших новых воззрениях? Она права.

Отношение к Наташке легкое, безо всякой ревности. С невымученным уже пониманием, что и женщине нужно иметь что-то такое, о чем можно вспомнить, приятно краснея. Это справедливо по отношению к подруге, которой, действительно, желаешь добра. Есть что вспомнить и вместе. Повезло.

Вечер. Решили забежать в ресторанчик. Дошли незаметно, болтая банальности о жизни, детях, знакомых. Сели, заказали.

– Ты со мной ведешь сейчас себя, как будто охмуряешь очередную подружку. Был бы пистолет – так бы в лобешник и засветила.

– Ну ты крута... За что хоть?

– Потом бы придумала, за что.

Мой сегодняшний настрой подходил для общения с не- и малознакомыми дамами. Но жену на мякине не проведешь и она с ходу раскусила, что трепался я, в общем-то, без души.

После бутылочки красного мысли слегка развязались. Наташка начала мне нахально строить глазки, и если бы я тоже не знал ее два десятка лет...

– Жалко, что мы с тобой не повтюхивали друг другу в зрелом возрасте.

– В зрелом мне уже было и не втюхать. В лучшем случае я делала удивленные глаза и косила под дурочку.

– Я тоже с ума не сходил, хотя при иных встречах и приподнимал вежливо шляпу хреном. Ну что, кофе выпьем в другом месте?

– Да, пошли.

Вечер был на редкость приятным, а действие вина – на редкость стойким. Выйдя, мы уже через три минуты целовались, сплетались пальчиками и улыбались. Хотя все и было покрыто пленочкой знания о всеобщей суетности этого мира.

Мне бипнули. Наташке решил до отпуска ничего не говорить. Однако вечером она прихватила меня сама. Совпадение или интуиция?

Началось с того, что я «совсем пустой в душе по отношению к ней, а все эти мелькания с чашечками кофе и прочие ужимки жутко утомляют своей неестественностью».

Успокоил, что легкая «философичность» действительно имеет место, но весь сервис идет от души.

Потом Наташенька сообщила, что было верхом черствости, мнительности и бестактности не поверить, что именно Марик был ее героем. Что я заставил ее вывернуться наизнанку, а потом вдруг «с потолка» сказал: «Нет, не верю». Что я, вообще, долбаный психолог, затрахавший своим постоянным анализом все и вся. Что она перечитала Мариковы письма и очень живо вспомнила, что на свете были и есть настоящие люди, которые ценили ее именно как человека, профессионала...

Тут стало совсем неинтересно и комнату пришлось покинуть. Однако я был настигнут. Пришлось дополнительно узнать, что я бесчувственное бревно, не понимающее, что на таком душевном подъеме, какой был у нас, человек врать не может. Что я опять вижу в ней только станок для траханья и никакие ее душевные качества, интуиция не востребованы. Что на работе у нее, действительно, есть маленькое фото Марика. Что он к ней всегда прислушивался, а я держал за...

– Стой, стой, достаточно!

– И еще: когда ты мне тогда, в субботу, позвонил и таким ехидным голосом спросил: «И какие же у нас остались ресурсы для дальнейшего развития отношений? »

– Не волнуйся. У тебя сейчас заурядный алкогольный криз. Тебе нужно выяснить, уважают тебя или нет? Я мигом – за огурчиком и обратно.

– Нужно!

– Вася... можно, я буду называть тебя Васей? Вася, я тя уважаю, потому как ты – конкретная и правильная баба. Че я там не рассмотрел в тебе?

– В глаз хочешь?

– Товарищи, сегодня рассматривается персональное дело Бесчувственного Бревна, которое злостно не разглядело в Станке Для Траханья интеллектуальный потенциал и интуицию...

– В глаз хочешь?

– У-м-м... ладно... с чего начнем?... Нат, никто не сомневается в твоей интуиции. Несомненно, что как специалист ты ее имеешь и она часто позволяет тебе выскакивать сразу в нужную точку. Ты решаешь мгновенно, основываясь на своем постоянно действующем озарении. Но если есть объективные данные, что твое решение ошибочно... именно объективные, так как убеждать тебя на эмоциональном уровне вообще невозможно... то нужна сила, которая вернет тебя в исходную точку. В этой точке ты перетряхиваешь свое ощущение проблемы и снова «озаряешься». Причем, возможно, в совершенно ином направлении. Если попала, то тебе же можно и поручать доводить разработку. В твоей конторе возвращающей силой были твои начальники, тот же Марик.

– Да, мне нужна была корректировка.

– Но вот дома... Дома для тебя авторитетов не было. Если ты «стреляла» не туда, то урезонить тебя за все время удалось считанные разы. «Стреляла»... Да ты лупила по площадям, как гаубичная батарея! Работала, как группа мозгового штурма... но безо всякой последующей фильтрации. В результате твоих неконтролируемых «штурмов» мы вообще прекратили обсуждать спорные вопросы и решаем проблемы методом простого перетягивания каната, скрученного из одеяла. Вообще непонятно, как при этом в семье сохранялся мир.

– Но...

– Никаких «но». Я не хочу дискутировать. За наш двадцатник у каждого сложилось свое мнение по всем вопросам, и сейчас мы иногда просто знакомим с ним оппонента... вечного. Задача выработки совместных решений даже не стоит. Далее... Что там еще?.. Об интуиции высказался. С дружбой – и так все ясно... Ты говорила, что нельзя объяснить, за что любишь, а можно лишь перечислить, вопреки чему. Я скажу так: есть «вопреки чему», есть объяснимая часть и есть необъяснимая. Вопреки чему – говорилось уже много раз. Необъяснимое не трогаю, хотя оно есть, и за неспособность противиться ему я себя иногда здорово ругал. Объяснимое. Ты родила девиц – и это немало. То, что ты имеешь несколько очень привлекательных для меня дырочек – тоже факт. Для меня непостижимо твое умение со вкусом одеваться. Когда ты в настроении, то можешь создать уют в любой пещере, правда, не без моих рук. По-моему, солидно и достаточно.

– Не много же вещей, за которые ты меня любишь.

– Вот провокатор! Ну а ты меня за что... если вообще да?

– Я всегда ценила в тебе человека, надежность. Твою, в общем-то, порядочность.

– Я твою, в общем-то, и сейчас ценю. Что нужно было еще заметить в тебе, чтобы ты была по-настоящему спокойна?

– Мою нестервозность. При всех твоих бабах и прочих задвижках я могла бы тебе устроить ну просто развеселую жизнь. Но никогда этого не делала.

– Есть сомнения.

– Что могла?

– Что селективно мне. На стесненной семейной территории веселая жизнь для меня неминуемо обернулась бы и безумным весельем для тебя. Не потому, что я стал бы отстреливаться, – хватило бы рикошета. Кроме того, на поддержание в доме перманентной радости любого сорта уходит много сил, а ты тратить силы никогда не любила. Ни на что. Для полноценного шоу нужна активность и второй стороны. Но я на твои провокации никогда не поддавался и даже на твою, иногда достаточно мерзкую, личность не переходил. Витая за облаками с Марком, ты особенно не расстраивалась по поводу моих приземленных увлечений. А на гостиничных администраторш в командировках тебе было и вовсе наплевать. Кроме того, ты всегда знала, что если веселье перевалит за определенную черту, то я уйду, невзирая ни на что. Так что резона устраивать веселую жизнь  не было никакого.

– Но ведь некоторые бабы устраивают?

– Силы девать некуда. Или, может, любят. Ну... или просто дуры, а денег на цирк нет.

Потом пришлось еще раз перечислить пунктики, не так давно вызвавшие у меня определенные сомнения. Зачем Наташке цеплять эту тему?

А затем, что она все отмела как надуманное. Не коснулась только своего желание в одиночку съездить домой. Это к вопросу об официальном завершении любовного проекта с Мариком.

А мое недоумение по поводу появления Бехметьева в самой середине Звездной Песни было объяснено моим же собственным идиотизмом и ничем иным. «Неужели я не понимаю, что при ее спокойном отношении к сексу какое-то траханье с кем бы то ни было никак не задевает Высокую Любовь с Первым? »

Это наглое, «в лоб» словоблудие меня просто послало в отключку.

После таких диспутов обычно расслабляешься, списывая «по нулям» все претензии к подруге. Практически независимо от итога разговора. В этот раз нет: Наталья мне не была интересна ни до начала нынешних прений, ни в процессе, ни после. Уснули, однако, обнявшись.

Не знаю, что чувствовала она, но я засыпал с в очередной раз подтвержденной мыслью, что на женщин и детей обижаться бессмысленно. Но если кто-то прижимается к тебе, ища тепла, – дай, что можешь. Чего бы оно тебе до этого ни наговорило. Если только уже не начал остывать.

Жена опять на меня насела. Точнее – налегла обнаженной грудью. По поводу моего к ней отношения.

Она считает, что я шизофреник. Блондинке видней. Но, зато, у меня всегда придумано что-то новенькое и, иногда, даже в пафосном оформлении. Вот сегодня, например...

– Старая модель любви разрушена, новая не завершена и, как при любом безвременьи...

– Так ты меня больше не любишь?

– А ты меня?

– Я тебя – да, а ты – отвечай.

– Не могу ответить, поскольку пока не знаю, что такое любовь применительно к реальным людям и ситуациям. Скажем, к нам с тобой.

– А ведь ты – прр-рр-отивны-ы-ы-й,   в любой реальной ситуации. Разжевываю для дураков...

Наташка начала «звездно» –  то-есть еще путанней, чем просто «заоблачно» – объяснять. Попутно стараясь ответить на мои, нынче не заданные, вопросы. В том числе – чем отличается любовь от дружбы или привязанности, и что такое супружеская верность. Хотя полгода назад уверяла, что этот термин для нее лишен вообще какого-либо смысла. Сказанное обобщила декларацией, что любовь – есть нечто невысказываемое, и при этом, несмотря на возможные побочные эмоциональные контакты, жить без любимого человека тошно и неинтересно.

– Невысказываемое?! Так что же ты на меня бочку катила, что мало наперечислял?

– А это была проверка на дорогах. Тебе же обычно удается сформулировать то, что нормальные люди не могут, демагог.

– Ах ты, випротокс!

– Сам – обезьяна лохматая!

– Хорошо, а как любовь переживает измену? Даже если грешная половина остается такой же преданной и заботливой в семье?

– А здесь измена физически невозможна... хотя... Это я, наверно, теоретизирую.

Да, игра ничем не сдерживаемой, необузданной мысли здесь присутствует. Ее форма уже прекрасна сама по себе. Только у самого опустившегося чудовища может возникнуть желание проверить прочность этого хрустального построения на грубом наждаке эмпирики. А посему – факт ****ства с Бехметьевым считать недействительным как противоречащий эстетически безупречной теории.

Она ищет истину? Или формулировку, дающую амнистию за прошлые грехи и гарантирующую обязательность счастья в будущем?

Истину так ищут дуры, а она – прекрасный программист. Формулировку? Так ищут американские адвокаты. Почему-то всеми ненавидимые.

– Что значит, когда ты говоришь, что тебе «нужна женщина»?

– А что значит, когда ты говоришь, что «хочешь есть»?

– У тебя это процесс неконтролируемый? А почему ты ко мне теперь меньше пристаешь – ты меня не хочешь?

– Если я не буду сдерживать свои эмоции, то это обернется ежедневным изнасилованием.

– А как же ты сейчас обходишься? Разряжаешься на стороне?

– Что значит – «на стороне»? С объявлениями безрезультатно покончено – во время переквалификации в программиста будет не до этого. Но для меня это режим аварийный и стабильным быть не может.

– Насколько у нас разные инстинкты! Ты можешь захотеть трахнуть кого угодно, а у меня это только дополнение к общению с человеком.

– Понимаю.

– После этого полугода, после всех разговоров, обдумываний и... и...

– Лабораторных работ?

– Да, и лабораторных работ, я определила, что мне постель на стороне, в общем, не нужна. Кокетничать, чтобы по коленке гладили, юбку задрать, кому-то что-то туманно обещать – это да. И это самое приятное. А энергетически я, конечно, питаюсь от тебя и, когда ты перестаешь приставать, то сразу возникает беспокойство и теряется ориентация. Так что ты лучше приставай ко мне, а я, как всегда, буду отбиваться. Это для нас оптимальная форма существования. И не обижайся, когда я отбиваюсь: так надо – у нас роли такие. Так что давай, приставай, как всегда.

– Я же тебя замучаю!

– Ты давай, а остальное – мое дело.

Начинаю забираться на жену...

– Ты что?!

– Да так, чуть-чуть...

– Обалдел?! Полпервого!!

– Да быстренько, в два уже уснем.

Наташка пытается упираться, отползти, что-то возмущенно шипит, однако я постепенно осьминожу ее. Минуты через две, в пик ее праведного гнева, не выдерживаю и начинаю хохотать. Через пять секунд хохочем уже дуэтом.

– Старайся думать, когда говоришь или, тем более, даешь авансы.

– Фу, дурак какой!

Она прижимается ко мне. Морщит в темноте нос. Я это чувствую по голосу. Просит, чтобы я продолжал любить ее, даже если все наврал и придумал. Обещаю очень постараться.

Идем из спортзала.

– Та-а-к... Сегодня не организовала ребенку бассейн? Значит, идете завтра.

– Завтра? Нет.

Акцент делается на «завтра». Значит, имеет какие-то планы. Работа?

– На службе завалили после отпуска?

– Да нет, как обычно.

Значит, не работа.

Пришли домой, организовали ужин. Дочки замучили компьютерными играми – постоянно требуют сопереживания. Наконец уложили.

– Егор, Джон приглашает завтра в ресторанчик по случаю возвращения его «кадиллака». До сих пор считает, что я сглазила его машину, и просит больше не думать о ней плохо. Только ресторанчик. Как ты?

– Ты свободная женщина в свободной стране.

– Я не хочу быть свободной женщиной!

– Ну раз так, идти нужно обязательно.

Сажусь заполнять чеки, но оказываюсь нахально затянутым в постель. Активность слабой, как традиционно принято считать, половины необычайно сильна, и мне с удовольствием указывается, где покусывать, где полизывать, где гладить, а также – когда и куда...

Девушка пришла в девять, изрядно навеселе и, как всегда, в прекрасном настроении.

– Мы сегодня барчик за барчиком... я такая пьяная.

– Да уж вижу. Ужинать будешь?

– Слегка.

Посадил перед телевизором, накормил, уложил.

– Когда так к тебе прижмешься, все остальное блекнет, становится, как в кино, и исчезает. Как хорошо дома...

Чего не услышишь от пьяной женщины!

Вечер. Опять пытаюсь покончить с чеками. Наташка ложится, тихонько жалуясь, что не любит засыпать одна. Обещаю прилечь на пятнадцать минут, чтобы она спокойно уснула.

– А чего это ты такой деревянный?

Ее коленка начинает тыкаться, куда я совсем не ожидал...

– Ты же спать легла?

Пытаюсь погладить, не веря в возможность внеплановой радости, но она набрасывается на меня...

– Ой, как опять хорошо! Егорушка, ты не бросай меня.

– С кровати?

– Ты последнее время совсем не обращаешь на меня внимания.

– Ерунда. Я кручусь около тебя, как обычно, но просто перестал все время лезть под юбку.

– Я же тебе объяснила: лезь, а то мне тревожно. Я тебя люблю... Лежи, лежи, чего ты сразу дергаешься?

– Это я так отвечаю на любовь.

– Ты удивишься, но эти полгода были самыми счастливыми в моей жизни.

– Ты же говорила, что были одни слова, а чувств никаких?

– Это мои теоретические исследования, а практически... послевкусие именно такое – самые лучшие в жизни.

– Мы выяснили, что за всю жизнь видели только две зрелые пары, сохранившие влюбленность. А как бы ты классифицировала нас в советский период?

– А никак. Мы не поддаемся классификации. Сейчас я вообще не понимаю, почему даже тогда мы себя считали самой удачной парой.

– Раньше я считал, что понимаю, но, узнав то, что узнал, тоже перестал понимать.

4.2 Второй штурман

Встали. Жена слегка молчаливей ординара. Делаю зарядку. В перерывах между упражнениями трусь о спинку молчуньи, живописующей перед зеркалом лик. Люблю потереться о нее, даже не распуская рук – по утрам она эти руки, как правило, не любит. Сегодня она слегка неподвижней, и поэтому трение выполняется слегка интенсивней.

– Перестань себя чувствовать более виноватым, чем ты есть на самом деле.

Речь идет о моем давешнем откровеньице по поводу кокетства с соседкой по компьютерным курсам.

– А я и не чувствую. Нам обоим вообще не свойственно чувство вины в подобных вопросах.

– Перестань бодаться – я себе глаз выколю.

Я действительно не чувствовал никакой вины. Полагая свою трепотню с соседкой по компьютерным курсам более безобидной, чем оглаживание Наташкиных коленок всеми, кто не я. А наш с соседкой возможный забег в ресторанчик – более наивным, чем Наташкины набеги в мотели.

Вечером встречаю с работы.

– Привет. Как дела, как настроение?

– Дела ничего. Настроение... Я весь день размышляла и успокаивала себя.

– И что же размыслила?

– Что, конечно, мне не выстоять против двадцатисемилетки. Ты хороший парень, но по многим параметрам будешь сравнивать не в мою пользу. Она моложе, чем была я, когда завела первого любовника. И что такой отдушины, как Марк, у меня уже не будет.

Зачем она ляпнула про Марика?..

Опять Марк. Я в командировку, утешитель – на порог. Тут-то и начинались месяцы Наташенькиного счастья, сложившиеся в незабываемые годы общения с прекрасным человеком. Он единственный в мире только и мог оценить ее.

«Ах, Егорушка! Как мы не любим, когда ты уезжаешь! Опять целых три месяца сидеть без тебя. Нам без тебя так плохо! » Собирает еду, вещи, трогательно целует. Иногда на пороге, иногда на вокзале. Уезжал я обычно часов в семь вечера.

Наташка возвращается в опустевшую квартиру, ходит из угла в угол, укладывает дочку, смотрит на молчащий телефон...

Звонок...

– Привет.

– Наконец-то!

– Ну что?

– Уехал. Ксению я уже уложила. Ты где?

– Точно уехал?

– Ты же знаешь, у него командировочное предписание. Ты где?

– Рядом.

– Не звони, я тебя с балкона увижу.

Жизнь наполняется смыслом и радостью. Наташка скользит по коридору, чтобы не разбудить дочку, и на журнальном столике в спальне появляется ужин на двоих. На мою жену и самого дорогого ей человека. Еды немного, но только та, которую они любят. Приготовлена любимая вазочка – цветы и вино Марик принесет. На лице Наташи разгорается свет, которого я в те-то годы, точно, не видел. Может, сполох мелькнул здесь, в Нью-Йорке, а может, и нет. И никогда не мелькнет.

Встречаясь утром на работе, уже знали о вечернем блаженстве. Быстрые, многозначительные взгляды друг на друга. Мимолетные незаметные пожатия руки в коридоре. Хотя наверняка кто-то иногда да замечал. Ведь большинство служебных романов никогда не были тайной в нормальных коллективах. Или в курилке: «Потерпи. Ну потерпи до вечера – я же твоя и ты это знаешь. И перестань ревновать к Егору – три месяца его не будет. Не бу-у-у-д-е-е-т! Вообще – никого-никого! Перестань портить мне настроение! Посмотри на меня: я обо всем забыла – это же так легко! »

Подобное уже было. Семнадцать и двадцать четыре. Учимся в одном университете, хотя и на разных факультетах. Я – на первом курсе, она – на третьем. Закончено медучилище – отсюда и двадцать четыре.

Честолюбива. Рвется на Красный Диплом. Красива, но мама строга. Естественно, что-то требуется, но быстро и незаметно. Чтобы не отвлекало от учебы никакими обязательствами. Мелюзга-однокурсники интереса не представляют.

Познакомились весной, в трехдневном походе на Кавказе. Туда выбралась одна из групп биофака. Меня пригласил приятель-«биолух».

Эти бродяги любили природу и умели растворяться в ней. Над компанией колыхался положенный амурный флер. Несколько пар уже прекрасно знали чего хотят друг от друга, но они, как обкатанная волнами морская галька, острых углов не имели и остальных не травмировали.

Коллектив взглянул на меня и принял. Я тоже взглянул – и влился.

Эту, слегка обособленную, блондинку не заметить было нельзя. Однако моя мечтательность даже не шелохнулась. Я уже не только представлял чем может одарить женщина, но и понимал, куда со своими заявками лезть не стоит.

Констатировал наличие Татьяны и соборно нырнул в зелень природы и змия.

Что бы ни происходило вечером, но утро наступило. После выполнения общественных обязанностей каждый пошел на поводу у своих наклонностей. Искали для будущей курсовой ягоды, кору, жучков, совиные отрыжки. Варили компот из дичка, загорали, Кто-то, используя резонанс, раскачивал высохшие почти до пылевидности дерева высотой метров в десять, которые после пятиминутной раскачки падали с оглушительным треском.

Чем занималась Татьяна? Болтала, загорала, читала, слушала гитару. Но уж точно не ловила с лупой никакую живность.

Чем занимался я? Валил деревья, был полезным. Созерцал. Но главным образом – испытывал новый «Гелиос-44» на своем «Зените», щелкая все подряд. В начале семидесятых для студента это была неплохая техника.

Татьяну аппарат заинтересовал, и она сообщила, что тоже увлекается фотографией. Даже берет уроки у какого-то профессионала. Узнав, что я просто отщелкиваю пленку, попросила это сделать за меня. Добавила, что это мой шанс получить собственные фото.

Показав как работать с камерой, отдал ее девушке, берущей уроки у профессионала.

Когда она собиралась сделать первый снимок, ее пальчик заметался между расположенными рядом кнопками спуска и перемотки пленки. «Таня... » – «Не волнуйся, я разберусь».

Быстро возникли по-дружески доверительные отношения, которые я боялся спугнуть малейшим намеком на нашу разнополость. Татьяна щелкала пейзажи, коллектив. Просила позировать меня, тут же показывая, как это нужно делать. В мои руки аппарат не попадал, и закончить фразу, начатую словом «Таня... », не было ни малейшей возможности.

Через час, наконец, поинтересовалась, сколько кадров на пленке. Нормальные тридцать шесть. «Тогда почему?.. » – «Потому, что ты вместо спуска все время жала на кнопку перемотки». «И что теперь? » – «Клубок пленки с полностью сбитой кадрировкой». «Почему не сказал? » – «У меня не было шанса». «А что же с таким удовольствием позировал? » –  «Тебе, ведь, хотелось, чтобы получились хорошие снимки».

Следующую пленку снимали уже по всем правилам.

Горы кончились. Вернулась учеба. Встречи с Татьяной в коридорах alma mater. Через неделю появились снимки. Начав их рассматривать между парами, закончили в кафе.

Потом было кино. А через три недели – дикий речной пляж.

Как-то, когда все стало ярко, прочно и даже появилась ретроспектива, я не без гордости поделился, как не упустил идею с выдуманным адресом, чтобы первый раз проводить. Как устраивал попадание на глаза зазнобе между парами, как мой приятель, будто бы невзначай, начинал рассматривать мои снимки на самбистском ковре. Одним словом, как филигранно я вел ее три недели к «да». Это было высшим блаженством – раскрывать тайну сотканной тобой любовной интриги самой красивой на свете женщине, которая с удивленной улыбкой слушает, как была поймана в сети юнцом. Слушает, лежа совершенно обнаженной и не по-комсомольски уставшей.

Потом мы пьем кофе и мне снова хочется посмаковать...

– Или вот еще...

– Хватит. Ты когда принесешь мне последнюю катушку с «Запишите на ваш магнитофон»? Тем более, что дело не в этом.

– Не в этом? А в чем?

– В том, как ты спокойно отреагировал, когда я с умным видом угробила в походе целую пленку.

– Только в этом?

– Только. А глядя на ваше с Сергеем шуршание вокруг меня, наша группа умирала от смеха.

– Так чего же ты всегда так удивлялась и радовалась нашим встречам «до того»?

– Мальчик, ну я же не могла открыть вам все женские тайны.

– Так чего же не сказала хотя бы потом?

– Не было шанса.

Я был у Татьяны вторым мужчиной. А первым – аспирант МГУ, с которым она здорово обожглась.

Полноценно радоваться со мной  она начала месяца через два. Я никогда не получал активного встречного чувства, но отдавалась она полностью. Ее поведение я объяснял природной сдержанностью, душевной травмированностью и разницей в возрасте.

Примерно через год в ее рассказах стали проскакивать упоминания о каких-то подругах, вышедших очень удачно замуж, за таких же малолеток, как я. И что в принципе она, узнав меня поближе... Зачем ей это было нужно – не понимаю до сих пор. Возраст поджимал, но не настолько, чтобы вот так – за пионера. Или из женского любопытства хотела определить границы своего влияния? Так этих границ не было.

Закончили: я – третий  курс, она – пятый. Девятнадцать – двадцать шесть. Решили съездить на недельку к морю, прихватив ее подругу по училищу, бывшую не в курсе наших отношений.

Летние курорты притягивают всех. Не удивительно, что именно в это время рядом оказался, проездом, двоюродный брат подруги.

Когда подруга поехала на автовокзал повидаться с родственничком, остающиеся обрадовались. За три дня отдыха мы не имели возможности остаться вдвоем больше чем на пятнадцать минут. И вдруг – целых часа два. Потом, правда, братик заедет на чай, но для нас это будет уже время отдыха.

Спасибо тебе, ночной безлюдный пляж за то, что приютил юных прелюбодеев. Пора возвращаться.

На фоне запахов южной ночи даже тончайший мужской одеколон – сигнальная ракета.

Двадцатисемилетний красавец штурман Тихоокеанского торгового флота. Холостяк.

Татьяна извинилась, что ей ненадолго придется отлучиться в соседнюю комнату. Я стал помогать Вале соблюдать законы гостеприимства.

Через двадцать минут оказалось, что в эту дыру Танюшкой взят весь набор косметики. Почему она не пользовалась ею до сих пор?

Штурман вел себя со сдержанным офицерским шиком. Мы представились просто по именам, но не по интерперсональным связям. Кроме того, моя макушка приходилась моряку примерно на середину уха. Вполне возможно, что в обществе двух взрослых дам он меня принял просто за сына хозяйки. К нему претензий не было, но Татьяну такой я никогда не видел.

Внешне все было весьма мило, но я через полчаса вынужден был уйти. Чтобы не начать выяснять, что есть штурман второго класса против самбиста-перворазрядника.

Он, действительно, был безупречен. Ни он, ни сестричка даже подумать не могли, что эта зрелая, стильная блондинка и...

Когда я вернулся в три ночи, в курортной хижине никого не было. Все правильно – «Платан» закрывался в пять. Жаль, что он не был рассчитан на стипендию.

Я бросил в сумку свои пожитки. Карандашом для бровей, несколько раз его затачивая, крупными буквами написал на листе бумаги что-то прощальное. Сфотографировал. Проявит – увидит. Через шесть часов был дома.

А через восемь уже не мог дождаться ее возвращения. Все виделось идиотским недоразумением: девичья инфантильность и мальчишеская глупость. Два года подруга была безупречна. А ее детское желание понравиться какому-то залетному гостю... Надо быть умней! Каждой женщине хочется пококетничать. Ну, заигралась. А ты сразу – уезжать. Дурак! Вот и сиди один в чулане!

Четыре дня ожидания.

Помня время на билетах, прискакал к ее дому за час до возможного прибытия. Но угловое окно на первом этаже уже светилось. По занавеске плавал знакомый профиль. Перебежать дорогу с букетом в руках – тридцать секунд. Свет погас. У мамочки горит. Значит, Танька выходит на улицу. А тут я!!!

Для моряка у меня букета не оказалось. Они вышли под руку. Со мной она так не ходила ни разу. Полностью заняты друг другом. Не замечают меня в десяти метрах за собой. Не заметили бы и в метре впереди.

Татьяна смеялась своим грудным голосом и обнимала его. Они целовались. Оказывается, моя Танюшка любит целоваться и даже может нападать. Сзади было отчетливо видно, что он лишь галантно допускал ее к себе. Хотя и с удовольствием. В ней есть и эмоции, и столько кокетливой женственности! Где оно было все это время?! Почему она отдает другому то, чего заслуживал только я?!!

Сил хватило минут на пять. «За эти пять минут можно сделать очень много», но его разбитый нос или сломанная рука ничего не решают. Кроме того, у меня плавал отец, и поэтому почтение и любовь к морской, даже и не военной, форме во мне сидят с детства.

Мне был открыт доступ только к телу танцовщицы. Все остальное хранилось в запасниках, для торжественных случаев. Да, она еще и выступала в полупрофессиональном коллективе народного танца. Отсюда и фигура, и самооценка.

То, что мной эти два года просто крутили, правда без лишней жестокости, было ужасно. Хотя почему – без лишней? Ведь сначала я держал себя в руках и примерно представлял наши перспективы. Зачем были нужны эти истории об удачно вышедших замуж подругах-старушках?

Штурман, приятно проведя два дня у тетки, уехал навсегда.

Через час после его отъезда...

– Я думал, что на море произошло недоразумение, но я видел, как вы шли в день приезда...

– ...

– Что будем делать?

– Ты же сам все видел и должен был понять.

– Но как же?

– Меня никто не пожалел. Почему я должна о ком-то беспокоиться?

– «О ком-то» – это обо мне?

– В том числе.

– А наши два года?

– Тебе было плохо?

– А тебе?

– Мне хорошо. Только я не понимаю, по каким постелям ты успел этого нахвататься?

– ...

– ...

– Ты пленку проявила? Я там крупно написал.

– Ты мне испортил карандаш за пять рублей.

– Это все, что ты мне можешь сказать?

– Но ты же все видел.

Плюнув на все этим же летом перевелся в Питер.

Разрыв с Татьяной. Огромное количество предметов, которые нужно досдать. Четыре часа сна. На общежитие рассчитывать не приходилось, и пахать было нужно сольно, в комнатухе коммуналки.

Началось медленное погружение в глубины иссиня-черной апатии. Острая фаза прошла и наступила безболезненность. Тупо сдавал «хвост» за «хвостом». Радости это не приносило. Правда, и расстроить меня было невозможно.

Разделаться с клопами в старом хозяйкином диване было необходимо. Да, жить не хотелось, но они не давали спокойно умереть!

И вот гон назрел. Запасшись соответствующей химией,   вскрываю инкубатор и натыкаюсь на слой послевоенной макулатуры под пятисантиметровым слоем пыли.

Среди выбрасываемого газетного хлама затесался сборник индийских афоризмов. Все по темам – о войне, о любви, о жизни, о мудрости... Наугад открываю: «О жизни». Не видя букв перелистываю три страницы... «Не лучше ли жить и хвалить жизнь, чем ругать ее, но все равно жить? ».

Вспышка! Без протяженности...

Умирать нельзя – останешься без стипендии. Значит, жить. «Не лучше ли жить и хвалить жизнь, чем ругать ее, но все равно жить? » «Не лучше ли... ». Что-то замкнулось. Звон грохнул в мозгу и убежал через тело. Оставив  вату в голове и слабость, как после нокаута. Заснул мгновенно.

Утро. Колдовское заклинание продолжало работать. Я заметил в своей комнате миленькие обои и что вообще – эта конурка может быть светлой. Лежу, боюсь пошевелиться, но ощущение нового себя не проходит. Еще лежу. Не проходит. Появляется чувствительность, о которой уже забыл. Натыкаюсь на столько наболевшего и заросшего. Хорошо, хоть начинаю видеть. Трогать внутри себя пока ничего не буду.

После двадцати  минут разговора с Татьяной, я превратился из жизнерадостного юнца в полную душевную развалину. Вчера, всего за пару минут, вернулся в жизнь. Для радикального изменения сознания хватило одной удачной охоты на клопов. Как и чем была заряжена волшебная фраза я не узнаю никогда.

И вернулся я даже не в исходную точку, а непонятно куда. С этого момента появилась способность постоянно ощущать радость. В виде света. Очень слабо зависящего от внешних обстоятельств.

А через пару дней заметил, что за соседней дверью живет не просто соседка, а Катя. На год старше Татьяны. С ребенком. Если не отвлекаться на ее застиранный домашний халатик, то можно рассмотреть очень глубокие и вдумчивые глаза.

Она что-то почувствовала, потому что еще через два дня ее повседневный облик неуловимо изменился. Разглядывать стало интересней, чем не знать о ее существовании.

А через неделю случилось то, что должно было случиться уже давно. Если бы некоторые не упивались своей погубленной молодой жизнью, а просто посмотрели вокруг.

Катька сильно получила по башке в одно время со мной. Но она не могла себе позволить всей роскоши моей депрессии потому, что у нее была дочка.

То, что началось, было взаимной моральной поддержкой. А что началось аморально... Выбирать не приходилось. Она меня поддерживала нелукавствующим изначальным женским. Я же... Нет, не мужским. По причине отставания в возрасте и жизненной закалке. Недавно появившимся светом.

Когда-то потом очень мудро и тактично именно Катя перечислила возможные варианты отношения ко мне  своей ровесницы Татьяны.

Прошло месяца три. Мы подраспрямились. Стали замечать в жизни какие-то краски. Хотя ни у нее, ни у меня нагрузка не снизилась. Всего лишь добавились маленькие коммунальные шашни.

Катюха перестала закладывать. Это не было ее ежедневной привычкой, но раз в две-три недели, по пятницам, случалось. Не то чтобы она на следующее утро не могла встать, но старела за такие ночи на глазах.

Потом у нее вдруг образовался Гриша Таксер. Это был тридцатилетний, совершенно невысокого роста, худющий и немногословный субъект с утрированно еврейской внешностью и ухватками домовитого русского мужичка. Судя по всему, в постели его кардан крутился нормально. Да и если Катьке куда подъехать – Гриша всегда на месте. Денег подбрасывал. Будучи «справным мужичком», он Катюхе давал почувствовать, что она всего лишь баба, но, естественно, в справном хозяйстве. Ей такая роль, похоже, очень нравилась.

Но Гриша был женат. Появлялся два-три раза в неделю. Случиться это могло и под вечерок, и в три ночи. Иногда забегал просто часок поспать. При его отношении к Катерине это не выглядело бесцеремонностью. Она заметно расцвела, хотя от всего этого частенько недосыпала,

Моя персона у Гриши не вызывала ни малейших подозрений. Общение ограничивалось «привет-приветом» при встречах в коридоре. Вот так Катька и дирижировала таксером и студентом. Я был искренно рад за нее.

Первую пару недель двоехахальства она была немного смущена. Но что делать? Не приваживать Гришу? Да уж больно мужик он был нормальный, и выгода от его нахождения рядом была для матери-одиночки нешуточная. Угомонить студента? Но парнишка тоже ничего. К тому же штучки всякие в постели учинять любил. И оживали вместе. От бутылки отвадил. Удобно, опять же: вдруг не спится, в стенку – тук. Ну и разные мы были с Гришей – оно тоже женщине забава.

А потом втянулась. Относительно меня Гриша так и пребывал в неведении, хотя некоторые его подвиги под одеялом Катюха ну никак не могла не обсудить.

Но это все штрихи вечерней жизни, а днем она такая строгая чистюля и недотрога, что соседям по коммуналке впору прослезиться.

Иногда, когда на кухне стихийно образовывалась маленькая толкучка из желающих откушать из своих кастрюлек, Катька прикрикивала на меня...

– Эй, студент, не могу больше смотреть, как ты постоянно жрешь эти рыбные консервы с макаронами. Возьми там у меня в холодильнике, на тарелке  осталась котлета и немного капустного салата.

– Кать, а ты уверена, что лишняя?

– Ну ты посмотри! Другой бы уже схватил и урчал бы где-то под диваном, а этот еще разговаривает. Ты еще спроси, свежее ли? Свежее, свежее!

– Кать, а где там?..

– Кончай придуриваться – ты прекрасно знаешь мои тарелки. Считаю до трех: если не исчезнешь, отдам котлету Дмитричу – по глазам вижу, что «малыша» он уже сообразил, а вот закуси, как всегда, нет.

– Да уж, Катенька, за грибочки-то и так спасибо, а вот с «маленькой» Васька, сукин кот, что-то сегодня никак не дотрюхает.

– Кать, да дала я уже ему – обоим хватит. А ты, Дмитрич, как проспишься по-завтрему, так замок-то входной и смажь наконец.

– А то!

– Студент, ты еще здесь?! И хватит глазеть в мой халатик – не медом намазано!

– Катерина Васильевна, за котлету, конечно, спасибо, но вот пуговки-то можно и застегнуть.

– А вот это не твое дело! Брысь отсюда!

– Катька, да чего ты на мальца пшуркаешь – не убудет от тебя, пусть посмотрит. Он же, глянь, уже пристроил и котлетку, и капустку, а все с места не оторваться. Уж кажани ему по-бекицеру да отпусти с богом, а то здесь и так места нет.

– Советы-то хорошо давать. Твоя дверь от его где? То-то. А моя – через стенку. Он же насмотрится, а потом всю ночь ворочается, скрипит своим клоповником – спать не дает.

А Гришку соседи видели изредка, когда он забегал в светлое время суток перекусить. Все его одобряли и советовали Катьке перестать кормить одними щами, а покормить чем-то для мужика более интересным. Она отвечала, что, может, и покормит чем, но только он еще эту милость не выбегал и щами не наел. А то ведь что дочка скажет?

О непрофессиональной ночной активности таксиста никто из восьми пенсионеров не догадывался. И не потому, что тупые. Просто Катькины две комнатухи были первыми у черного хода, через который только мусор выносили. Ну и, соответственно, друг-студент петли смазал и проводки под плинтусом провел к звоночку, что в одной из комнатух на столе стоял. Поэтому ночной гость ни разу никем замечен не был.

А потом Катька стала просить, чтобы я заходил к ней немедленно после ухода Гриши. Он-то забежит, побалует минут тридцать – сорок и дальше – смену дорабатывать. Катя в ночнушке встанет, до черного хода пять метров проводит, крюк на место накинет и возвращается. Я только услышу, что крюк звякнул, – сразу  выскальзываю. А Грише строго наказано, что все прощания – в комнате. А по коридору – как мышь, за три секунды. Не ровен час, на кого из соседей наткнется. А на самом деле Катька теперь между ним и мной ни капельки остывать не хотела. Настолько «ни капельки», что пока он одевался, она следила за ним из постели и только в самый последний момент вскакивала, целовала и выпускала. А чтобы не было долгих прощаний в одежде, она его еще до того зацеловывала так, что он начинал вырываться и орать, что его сменщик и так уже пятнадцать минут ждет. А пока он одевался, она себя под одеяльцем оглаживала. Однажды он заметил и как наскочит: «Тебе это что – меня мало? Так хрен с ним, со сменщиком – сейчас еще добавим! ».

После этого мне пришлось так перевесить Катино бра, чтобы кровать в тени была.

После таких «двойных бурбонов» Катька шалела. Но не с вечера. После минут сорока с Григорием, со мной ее хватало еще на полчаса, после чего она просто вырубалась. На вторые полчаса я превращался в некрофила. Это имело свои прелести. Но в чем-то и ограничивало – не проходила ни одна поза, требовавшая хотя бы минимальной жесткости конструкции. Когда я вставал, чтобы вернуться к себе, она даже не просыпалась.

Отдача наступала утром. Катька вставала ни свет ни заря, громыхала на кухне кастрюлями, быстренько, и даже не в свою очередь, мыла общий коридор, пела, потом на нее нападал беспричинный и неудержимый смех.

– Ой, девка, мужик тебе нужен! Ох как нужен!

– Ой, Вера, не нужен: и так – куда уж больше-то!

– Ты смотри, девонька, не пересиди с дочкой-то. Это дело серьезное.

– Уж куда как серьезное.

А с Гришей мы по случаю сошлись поближе. Однажды он позвонил совсем уж поздно и совсем уж хорошенький. Таким его Катерина не любила. Как чувствовала, кто звонит: попросила взять трубку и сказать, что она у тетки. Гришу это не устроило и он начал добиваться правды.

При всем хорошем отношении к нему и полном понимании его обстоятельств моего терпения хватило минут на пять бесплодных препирательств. После этого он был послан, но не просто, а очень ажурно. Такая финифть не была ширпотребом ни в одной из известных мне социальных прослоек и явилась, действительно, очень удачной авторской находкой. Найдена была за мгновение, а может, и прямо в процессе употребления. Стоявшая рядом Катя метнулась в комнату и целиком затолкала в рот подушку, чтобы не расхохотаться в голос.

Скрипение на том конце затихло: «Ну-ка повтори». «Гриш, у меня разряд по самбо и я тяжелее тебя. И, если честно, я тебя очень уважаю. Но сейчас ты, действительно, не прав. Если тебе так уж хочется надавать мне по шее, так, по крайней мере, проспись и приходи завтра – по пьянке ты меня просто не догонишь». «Нет, не то: спиши слова – я такого еще не слышал». Но слов в голове уже не было. Я честно хотел повторить, но вспышки гениальности временами весьма капризны.

Придя на следующий день к Катерине, Григорий сначала постучался ко мне. «Заходи! » «Ну ты меня вчера удивил – я даже почти протрезвел. Много слышал, но такого – еще нет». «Гриш, я ведь честно – все утро пытался вспомнить, но никак. Ну веришь, что тебе – ну вот до буквочки бы повторил. Но ушло из головы! ».   «Жаль, уж больно красиво было». Потом оглядел мою каморку, попытался поднять двухпудовку – не смог даже к плечу. Попросил меня. Убедился, что гиря подъемная, и даже многократно, и даже больше, чем к плечу. Мотнул головой: «Слышь, студент... А ты к Катюхе клинья не бьешь? ». «Гриш, ну-ка подожди, кажется, сейчас вспомню слова-то, что тебе понравились». «Ну, если тебе когда куда надо подъехать – скажи. А что Катюха меня вчера не пустила – правильная баба».

К концу года я рассчитался по всем академическим задолженностям и всплыл на поверхность. Отношения с группой складывались нормальные. А с Наташкой даже романтические. Очевидно блондинки – мой крест.

Я честно предупредил о некоторой своей пристукнутости, после разрыва с Татьяной. Не утаил, сейчас моя способность полноценно влюбляться вызывает обоснованные опасения. Однако все мои человеческие плюсы, если Наташка подобные усмотрит, – ее.

Что эта подвижная и смешливая ленинградочка нашла в заурядном, невысокого роста провинциале, мы не знаем до сих пор. Нас просто тянуло друг к другу. Я подкреплял тяготение мудроподобной болтовней, в основном на темы психологии. Она  – тем, что иногда забывала следить насколько глубоко мой нос проникает в вырезы ее кофточек.

Катерина, после пары проходов контркурсами с Наташкой в коммунальном коридорчике, как-то сказала: «Ну смотри, лопух, – сам девке в пасть лезешь. Отговаривать тебя бесполезно, да и не имею права. Но хотя бы постарайся быть осторожным – ох, вижу, глазки у нее лихие».

Жизнь с Натальей явилась повторением романа с Татьяной, только растянутым на двадцать лет.

Сегодня постель была чисто Наташкиной инициативой. Угомонившись окончательно, женушка откинулась на спину...

– Когда ты гладишь мою складочку на животе, я сразу вспоминаю двадцатисемилетних девиц.

– Что такое двадцать семь? Старуха.

– Ты мне зубы не заговаривай!

– Анютке было семнадцать, когда мы согрешили. А сколько было Марику?

– Нет, все-таки ты педофильная скотина!

– Ну почему? Мы ждали из армии ее жениха и дождались. Она была очень благодарна. Альтернативой было бы хождение по рукам слюнявых сверстников.

– Двадцать лет разницы! Для тебя нет ничего святого!

– Во-первых, ей было хорошо. А во-вторых, если на меня и не хватило святынь, то лишь потому, что они все собраны в твоем храме.

– Елисеева, приехав в отпуск через пять лет, была страшно удивлена: «Как?! Ты еще с ним живешь? ». Мне до самого отъезда снились твои бабы.

– А мне до самого пришествия будет сниться, как я в командировку, а ты Марику     – «Скорей приезжай... ».

– Ну почему сразу – «приезжай»? Ты все видишь как-то прямолинейно. Тебе не хватает кругозора – зациклился на какой-то картинке и изводишь себя на ней.

– Ладно, хватит археологии.

– Давай немножко «не хватит». Ты что-то пережевываешь, страдаешь. Я просто хочу тебе помочь. Тебе бы почитать книги о любви...

– А вы что – все делали по книгам?

– ... ты мало читал. Если почитаешь, то, может быть, более философски, что ли, отнесешься к...

– К чему?

– К женщинам.

– К женщинам или их изменам?

– Их изменам.

– Это я недостаточно философски отношусь?! Тем более что я прочел целый психологический справочник по женскому грехопадению. Ведьмы! Костров на вас не напастись!

– Да нет же, не это фуфло!

– Почему «фуфло»? Это язык конкретных фактов и статистики. С комментариями.

– Это в принципе не то. Тебе бы почитать классиков, ты бы тогда поспокойней относился, лучше бы понял женскую психологию.

– Пушкин много читал и даже пописывал, но потом все равно решил пострелять. А может, ты хочешь, чтобы я «Отелло» перечитал? Хотя я тут недавно как раз просматривал один романчик – любовь, деньги, непонимание, театральные интрижки. Девица богатая, свой дом, живет одна, с пуделем. Гуляет, конечно. Кстати, совсем не ясно, что там за пудель. В нее влюбляется парнишка. Поэт. Он все, конечно, видит и понимает... Там-то все хорошо кончается – они в конце концов находят Золотой ключик... Что читать-то, скажи и перестань хихикать – я серьезно.

– Мне не сформулировать, а ты немного примитивен в этом вопросе потому, что никакой любовной лирики, кроме «Золотого ключика», не читал.

– Мопассана.

– В шестом классе?

– В четвертом. Но ты не уходи в сторону. Что там в столицах было принято читать о всяких там инцестах?

– Я чувствую, но не могу сказать.

– Ты что, дисплей без динамиков – способна только рожи корчить?

– В таких вещах человек или чувствует, или нет. Ты – нет.

– Хорошо. Допустим, почитал. Так каким, в твоем понимании, должен  быть результат?

– Ну ты бы узнал, что женщина может изменять так или так, а может – эдак.

– Я это и так знаю.

– Ты бы понял, что есть много вариантов, твоя картинка потеряла бы конкретность, и тебе стало бы легче.

– Ты назвала три варианта: «так-один», «так-два» и «эдак». Твой ли это опыт или ты прочитала три книги – не важно. Но за тройкой, я чувствую, для тебя следует бесконечное разнообразие женских измен. Мой опыт немного больше и я могу насчитать пять вариантов. Но за пятым у меня идет не бесконечность, как у тебя, а повтор. Число вариаций на эту тему весьма ограничено. Так что читай не читай, а для меня все вполне конкретно и никакому размытию не поддается.

– Что тебя беспокоит сейчас?

– Две маленькие вещи. Я, действительно, немного горюю о том, что в тридцать жизнь еще может ощущаться бесконечной, а в сорок она имеет уже вполне определенные размеры. И любовь, соответственно, не может эти размеры превышать. Второе то, что Питер играет важную роль в моей жизни и всегда был связан с тобой и детьми. Теперь общего Питера у нас нет.

– Не говори глупости! Как это – нет? У нас много общего Питера. Просто у меня он разделен на моменты, связанные с тобой и не связанные – только и всего.

– Надо обязательно говорить – «всего делов-то». А у меня он был связан с тобой полностью и не связан может быть только полностью. Всего делов-то.

– Да посмотри на фотографии, где мы всегда вместе!

– Я не люблю теперь на них смотреть.

– Ну надо же, дурак какой! Это у вас фамильное, вы не можете жить настоящим. Или будущим – вот защищу диссертацию, вот поеду в Париж. Или прошлым – «ах, она мне изменяла» и «нет в жизни счастья».

– Извини: учитывая и прошлое, и будущее, я живу в настоящем и наша с тобой ситуация тому подтверждение.

– Уж не считаешь ли ты, что нынешний наш день – результат твоего планирования?

– Считаю, что в значительной степени.

– Так вот, сегодня мы имеем то, что имеем, только потому, что это я наполняла смыслом и жизнью каждый конкретный день. А сам бы ты со своим абстрактным планом уже сидел бы... в рубашечке... совсем смирный.

– Девочка, я сейчас не произношу ни слова не потому, что держу эффектную паузу, а просто мне, действительно, нечего сказать на это.

– В общем, у нас всегда все было хорошо, но просто мы чего-то недополучали друг от друга и добирали это на стороне. Я недодавала тебе постели – ты добирал. Мне не хватало понимания, я – соответственно. У нас очень разное восприятие. Ты, например, не можешь понять, почему мы не обсуждали семьи друг друга? Нам это, действительно, было ни к чему.

– Если у вас была такая «лебединая песня», – было бы естественным стараться помочь друг другу в какие-то моменты пережить и домашние неурядицы. А то, что два дня после свиданий вам не о чем было говорить, вообще в голове не укладывается. Я не допускал произрастания никаких любовей, но если мне на следующий день чисто по-человечески не о чем было с ней поговорить, то второго раза обычно не бывало.

– А у нас было не так.

– При вашем ангельстве как ты могла воткнуть в середину романа Бехметьева?

– Это был мой эксперимент, и мне потом было очень мерзко, и я раскаивалась.

– А я, как идиот, все ждал – ну вот, ну вот...

– Неужели ты, действительно, считал, что любви можно добиваться двадцать лет?

– Не только считал, но и пытался добиться.

– Идиотизм! Посмотрите на него: он двадцать лет ждал любви жены! Ну что: вот она, дождался – бери! Ты это все сам себе сейчас внушил!

– Наталья... Мы с тобой договорились говорить друг другу только правду... Но есть один момент, о котором я никогда не говорил тебе раньше, и это меня мучает. Я больше не хочу молчать... Ты должна знать.

– Та-а-а-к...

– Можно?

– Можно...

– Ты – дура.

– А можно я тебе тоже скажу одну вещь?

– Раньше говорила?

– Возможно.

– Что я дурак?

– Вот именно.

Все это время мы лежали, прижавшись и удивительным образом заполнив все впадины и выступы друг друга.

– Не знаю... говорить ли...

– Опять обзываться?

– Нет.

– Тогда говори.

– Я Марку намекнула, что у нас с тобой роман, – он мне перестал писать.

– Он тоже измен не прощает. Всем успела рогов понаставить.

– Если бы он мне сообщил, что у него роман с его Ленкой, я, наверное, тоже огорчилась бы. Но не настолько же. Его письма были кусочками той жизни, но она сейчас становится какой-то призрачной. Странная реакция.

– Может, и не странная. Там с вашей системой ценностей жить нынче тяжело. Его нишу сейчас сжимают внешние обстоятельства. У него была соломинка, что где-то живет его вторая долька. И вдруг долька пишет, что у нее роман с мужем. Муж был примитивен и утончиться на старости лет не мог. Значит? Попав в американский мир голой наживы, ты предала все высокое и светлое, опустилась до моего уровня, на котором и счастлива. Это для Марика и трагедия, и предательство. Если только он тоже не обновил свое супружество. Тогда он бы тебя понял, меня поздравил, ну а я бы – его и Ленку. А может, как я не хочу ехать в ваш Питер, он не хочет писать в нашу Америку. Тактичный человек.

– Не уверена, что все так.

– Я тоже. Но не исключаю.

– Он писал, что не хочет приспосабливаться к новой российской жизни.

– Я бы тоже не хотел.

– Как-то все стирается, уходит...

– Ничего: съездишь, увидитесь – оживет.

– Не думаю.

– Честно говоря, я тоже.

Продолжение (Часть пятая. Вопрос ребром):