16. Чувственный экстаз

Выдумывал Саня от скуки свои сны, или правда их видел, оставалось для палатных обывателей загадкой. Одно дело сказки сказывать про ночные похождения Трупичкиной, другое дело доктор Трупичкина собственной персоной в дневное время (вон пробежала злая-презлая) – суть две вещи практически несовместные. Что у неё в голове кроме операций и постоянного раздражения против младшего персонала – никому доподлинно неизвестно.

На самом же деле Трупичкина в последнее время находилась в самом приятном внутреннем расположении, её обжигала остренькая сладенькая, с миндалевидно-горьковатым привкусом фантазия, от которой и не могла и не хотела избавляться. Тихое, нежное растление – вот о чём Галатея грезила ныне, приобняв на диване Панацею, обнажив рыбьи зубки, застывала, наблюдая, как мальчик учит уроки, выдумывая при этом новый кайф, от которого здесь же на диване её внезапно передёргивало животной судорогой, но, испытывая остроту которой, не забывала крикнуть ему в спину: «Не горбись! »

Возжелав осуществления новой нижайшей страсти, поначалу просто держала объект притяжения в сетях гипнотического взгляда и попутно сама впадала в транс, представляя, моделируя изощрённое скорое будущее, строя картинки, одна сочнее другой, тем самым изменяя классическую картину мира под себя. Она не торопилась, потому что всему свой срок, если ей пока от одной грустной картинки про обнажённого, стесняющегося мальчика, которого она сама мысленно медленно раздевает, делается в сто раз приятнее, чем от реального топтания по стелющемуся пред нею на полу телу его матери, то куда спешить? Надо беречь столь острое наслаждение, каждую его каплю, которая ещё в состоянии просочиться сквозь каменеющую с каждым днём и часом оболочку трупичкиной бесчувственной души.

Иногда, впрочем, не выдерживала, оставляла Лебёдушкину вне крепких объятий, вставала с дивана, брала стул, присаживалась за письменный стол рядом с «нашим сынком», как она нежно его называла, проталкивая ноги в тесное помещение под столом, где те якобы вынужденно соприкасались с мальчиковыми. И смотрела, как он читает учебник и пишет осторожные строчки в тетрадку.

Тонкой струйкой наркотического дыма наслаждение поднималось от детской ключицы, возникало на уровне развращенного воображения, и не были ему ведомы никакие рамки морали. Растление. О, да! Она займется этим немедлено. Немножко, чуть-чуть... Прямо сейчас, на глазах у этой милой, глупой мамочки. То будет новое, экстремальное счастье, очень-очень опасное.

А чем опаснее, тем приятнее, до жуткого трепета последнего сопротивления. Трупичкина только из ванны, её короткие, по-мужски стриженые волосы влажны. Обнимая Лебёдушкину, она переняла её запах, и для мальчика пахла матерью. Он не чувствует подлянки, когда почувствует, будет поздно. Усмехнувшись этому, Трупичкина как можно более нежно, женственно, чуть ощутимо приобняла худенькие плечики, придвинув их поближе к своей приоткрытой груди: «Молодец ты мой, Женечка, умничка! »

А придержала крепенько, чувствуя с жадностью каждую секундочку начала, как он упирается, как выгнул спинку, мельком глянул ей за пазуху, дернулся в сторону, но вдруг обмяк и ещё раз посмотрел. Ути – ути! Больше ничего и не надо. Она отпустила его. Рассмеялась грудным воркующим смехом. Ах, как скоро мальчик в неё влюбится первой детской любовью, как начнёт ходить по пятам, преследовать робким взглядом, стесняясь самого себя.

По ночам спать перестанет, вздыхать начнёт, похудеет, спадёт с лица, и если она поссорится с Панацеей, вдруг кинется яростно защищать её перед матерью, обвиняя ту во всех смертных грехах! Она их обязательно рассорит! А потом помирит, на своих условиях, разумеется. Он должен будет готов отдать за неё свою жизнь. И вот тогда только начнётся настоящая недетская игра! Галатея аж задохнулась от внезапного прилива вожделения. Ути-ути! Птенчик. Они станут жить втроем: она, малыш и мамочка, обнажёнными будут медленно скользить телами друг по другу змеями в одном клубке, заводясь для безумного секса.

Лебёдушкина читала медицинский справочник. Ей очень приятно, что подруга обожает её ребенка, она даже не подняла глаз, вникая в диагностику сосудистой дистонии, ей так хорошо живется! С Галатеей: такой страстной, жестокой и прекрасной Галатеей, которая научила её чувствовать по-настоящему! Против этих немигающих глаз душа обмирает и трепещет, как пред пропастью. Все мужчины по сравнению с Галатеей – жалкие ничтожества, не зря она презирает и смеется над ними, а особенно над Львом Игнатьевичем, обзывая его «нашим тюфяком» и «полным фуфло». Действительно, Лев Игнатьевич – ничтожество, сейчас Лебёдушкина видит это со всей очевидностью. Жалкий, слабый, бессовестный человек, а впрочем, все они такие. Как, однако, хорошо, что нынче ей нет до них никакого дела!

И очень скоро тайный план Трупичкиной по организации семейного трио с Панацеей и ее сыном начал осуществляться. Сынок влюбился в Галатею по уши, начал следовать за ней повсюду, как привязанный. Ромуальдовна продолжала со скромным видом как бы ничего не замечать, то и дело присаживаясь к нему на колени, когда Панацеи не было дома, обнимая за шею, и даже при Панацее объявляла, что он ее самый любимый мужчина. Женечка уже не отбивался, не увиливал. Куда там, напротив, постоянно пребывал дома в той комнате, где находилась Галатея.

Скоро, ох скоро можно будет вытирать ноги о Панацею и ее мальчика, топтаться по ним, сброшенным на пол, страшным грешникам! Ха-ха! Вот это высший кайф милого нежного разврата, вечного тления, сладкий запах которого щекочет ноздри Трупичкиной, словно от гниющих яблок, забытых на даче в тарелке посередь стола, накрытых белоснежной салфеткой. Пока все красиво, а снимите салфетку, жуткая вонь поднимется! Сколько мух налетит!

Около часу ночи, когда отделение стихло, Трупичкина проводила взглядом практикантку, собравшуюся незаконным образом посетить помывочное отделение, и как всегда почувствовала при этом новорожденное животное вожделение. Надо бы сбегать отстегать ее хорошенько голенькую за нарушение порядка, поприжать слегка, а может и напасть по-серьезному наконец.

Она ли не заговаривала с практиканткой весело, смеялась даже, пытаясь расположить к себе? Она ли не приглашала приходить домой в любое время? Но та отвечала уклончиво, спасибо, де, сейчас все как-то очень не хватает ни на что времени. Потом обязательно. Трупичкина догадалась, что санитарки порассказали черти что про нее, и дружба – любовь по обоюдному согласию не получится. Ну и ладно, не катаньем, так мытьем возьму, – осклабилась чувственно Ромуальдовна, – никуда не денешься!

«Вот сейчас уже в помывочной, – считала мысленно минутки и секундочки, – быстро девочка бегает, вот разделась, ути-ути, вошла в кабинку, включать воду. Так, включила, пробует пальчиком: не горячо ли? Ах, горячо, горячо тебе придется сегодня … пора брать!" И Галатея Ромуальдовна исчезла из отделения незаметно, как она одна умела делать. Будто нечистый ее слизнул: вот стояла только что, всем мешалась, орала, а на самом деле давным-давно ее нет. А все по-прежнему оглядываются и вздрагивают, когда кто мимо неаккуратно пробегает: довела Галатея персонал до перманентного состояния, что тени боятся любой, все в напряжении, дергаются.

Стоя под душем, Анька мыла голову, когда вдруг рядом раздался вкрадчивый голос:

–Ой, я спешу, можно с вами под одним душем постою, здесь так трудно краны включаются …

«Трупичкина», – испугалась практикантка, чувствуя пальцы начальницы на своем плече. Принялась срочно смывать дешевый цветочный шампунь, вырвалась, подхватила вещи в предбаннике, и бегом вон из помывочной, на лету одеваясь.

Испытав минутное замешательство, Трупичкина вскричала: «В рабочее время … в рабочее время! », – бросилась следом. Сейчас она им всем устроит выволочку! Покажет, как бегать мыться посередь рабочей ночи! Разгонит персонал по углам, а с практиканткой запрется один на один в красном уголке, и будет строполить да хоть до утра, проводить собеседование о смысле жизни и производственной дисциплины. Пока та не сдастся. Кто же еще пожалеет девчонку, как не родная начальница?

Вбежав на третий этаж в отделение, Анька увидела, что пост дежурной медсестры пуст, значит в ординаторской, туда бежать? А если отошла по надобности, и нет ее в ординаторской? Ужасно страшно оказаться один на один с Трупичкиной, ее ощеренной рыбьей челюстью. Практикантка запнулась на месте возле дверей денисовой палаты. В отделении всем известно, что доктор Трупичкина изо всех сил избегает находиться в мужских палатах, а когда приходится по необходимости, выскакивает вон первой, пробкой из бутылки.

Войдя в открытую дверь, встала за выступом стены. Со света, в темноте ее не видно, однако если Трупичкина включит свет, конечно, увидит. Кажется, все спят.

Начальница успела заметить, как практикантка в одном мокром халате, придерживая вещи в руке … зашла в мужскую палату.

«Ах, ты, дрянь! – всем своим влюбленным сердцем возмутилась Ромуальдовна, которая тоже была в мокром халате, но без вещей, – и за это тоже будешь наказана! Попробуй только мне перечить, такой скандал закачу, не обрадуешься, вертихвостка! Аморалку пришью: ночные помывки в душе с больными, срочно письмо в деканат о профнепригодности». Твердым костяным шагом вклинилась в палату по светлому лучу, делая его черным своей тенью и говоря: «Все равно найду, не спрячешься! ». Остановилась возле кровати слепого Сани, даже наклонилась, всматриваясь, один ли он лежит.

Сане снилась летняя рыбалка с плота на озере. Сидел на чурбачке с удочкой, как вдруг поплавок резко ушел вниз, слишком резко, и удочку вмиг вырвало из рук, вся как есть удилищем тоже вниз нырнула, в водоворотный бурун. Саня вскочил, нагнулся посмотреть: что там такое, щука, или таймень? Да откуда здесь, на маленьком озерце такие размеры? Как вдруг навстречу ему из воды выскочила здоровенная белая акула с открытой пастью, которую пришлось охватить за боковые плавники и, увернувшись от зубов, бросить на плот, самому налечь сверху. Вот добыча, так добыча! Только бы плот не перевернула! Вся сырая, холодная, вроде из океанских нижних глубин поднялась.

Еле-еле Саня уворачивает башку свою от жутких зубов, одним чуть заденет, все, пиши пропало. Да жесткая какая! Руки заняты, так начал ее Саня внизу коленом по хвосту молотить. Бил, бил, аж чашечка коленная свернулась, тогда другим! А ты как думала? На рыбака нарвалась, это тебе не пингвинов с льдины воровать! Колошматит Саня в брюхо холодное да мокрое ту акулу зубастую, чувствует, у нее хвост раздвоился. Уже полегче. Раз такое дело, приспособился долбать тварь морскую другим, мужским способом, а за жабры все равно держится. Какое тут, отпусти только, враз без головы останешься. Зубы прямо в ухо чавкают. Жуть! Давненько с такими тварями не боролся. Страшно - приятно! Но холодно и мокро. А к утру даже пот пробил.

Выскочила в страхе практикантка из мужской палаты, проснулись почти все обитатели, слушали, что такое происходит на саниной кровати при траурном молчании. Уже светать начало, когда еле вырвалась, вывернулась, выскользнула Трупичкина из рук строителя коммунизма и рванула вон затурканная, сама не своя. А Саня… захрапел дальше, как ни в чем не бывало. Проспал завтрак, Флорины капли, Нонны Викторовны уколы, когда к обеду пришел в себя первым делом начал в подробностях обсказывать, как он ночью воевал с акульей русалкой. Машинист поставил стул напротив кровати Сани, сел, долго разглядывал рассказчика шлифованными глазами с близи, слушал на этот раз молча, вопросами ни разу не перебил. Когда Саня поведал историю до конца, что все-таки акула вырвалась от него, и ушла обратно в озеро, Машинист произнес среди общего молчания сочувственные слова:

–Да, чего только в жизни не бывает.

После чего встал, убрал стул на место и вышел из палаты.

И только то? На удивление, никто больше Сане ничего не сказал. Все как мыла с утра наелись. Не интересует их акула глубоководная, другое дело местная щучка –Трупичкина. Ладно, не хотите – как хотите. Саня подскочил с усталой кровати и пошлепал в коридор к холодильнику, за салом. Вот как без завтрака жрать хочется, просто сил никаких! А что там дают такого? Кашу пустую, хлеб да какао. Удивительно, но факт. Значит, правду бает служивый народ: каши мало ел, откуда силам взяться?