Скамья подсудимых в качестве любовного ложа?

Скамья подсудимых в качестве любовного ложа.

Владимир Семакин

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Скамья подсудимых в качестве любовного ложа, или постижение преступного элемента изнутри. Ложка тот же кинжал! Процесс пошел — голубые добреют! — о том, нужна ли ментам дипломатия. Что зависит в суде от секретарши. Прокурор ищет справедливости. Кто первый раскололся, кто кого сдал, и кто пошел "паровозом".

Не вся его вина и за последующие приключения. Шпала бы больше носу никуда не сунул, если бы не эта тварь — Зил. Он через братьев принялся настраивать против Витьки поселковую пацанву, распуская сплетни о том, что это Шпала раскололся и всех сдал. В действительности было наоборот, как раз Зил всех и заложил, хотя и закладывать-то было, собственно говоря, нечего. Их всех видели и опознали на месте преступления. Там же нашли и вещественное доказательство: Зиловы оторванные пуговицы. Витька же на суде его, гниду, еще от статьи отмазал. Ведь Зиленкову горело "вовлечение малолеток в преступную деятельность", он, как взросляк, должен был идти за "паровоза", а Шпала взял всю вину на себя. Подельник оказался скотиной неблагодарной.

Внешне Зил был сама преданность и дружелюбие. Лично ему не за что было предъявить счет. Против Витьки Зиленков настраивал тупорылых "танков", а сам оставался в стороне, то есть рядом со Шпалой за кента. Они по-братски разделили свалившихся, словно снег на голову, подруг-секретарш. Оказывается, все, мало-мальски причастные к судебной машине, знают заранее участь подсудимых: Стенографистка, сидящая в стороне от судей и стрекочущая на машинке; Мент, который тебя везет на суд; Дворник, раз в месяц обслуживающий дворец правосудия; Прачка, стирающая судье подштанники; Парикмахер, умасливающий лысину народному заседателю, даже собака, охраняющая двор неподалеку — знают, а порой и влияют на приговор. Известен исход был и двум молоденьким секретаршам - сверстницам подсудимых. Когда конвой ввел и усадил последних на скамью, девочки, скуки ради, начали обсуждать между собой их внешность. Судьи еще не собрались, они, как всегда, запаздывали. Честно говоря, подругам впервые доверили вести протокол заседания, они были горды, и во что бы то ни стало хотели внушить публике свою причастность к таинству правосудия. Ну как же, ведь даже они знают приговор! Секретом девочкам не терпелось поделиться с мальчиками, с охранниками, со всем миром! Как жаль, что низзя, служебная тайна! Единственное — они смогли изо всех сил строить виновникам торжества глазки, стремясь передать мысли на расстоянии. Однако, сидящие под конвоем этих знаков не замечали, и вообще воспринимали девочек, как часть мебели. Телепатия имеет и свои слабые стороны — она дает обратный эффект. Вскоре подружки пришли к выводу, что мальчики довольно симпатичны и с ними можно было бы неплохо закадрить. Недолго думая, тут же и поделили, кому какой. Для них это была новая увлекательная игра. Юлька Попова, как более старшая (на три месяца старше Вальки) и решительная (в школе хорошо задачки решала, особенно на отнимание) являлась инициатором романа и оставила за собой право выбора. Вначале она остановила его на Витьке, более высоком и крепком из всех троих, ибо думала на этом основании, что он и есть взросляк. Но когда у ментов конвоиров, которые были сами не прочь ухлестнуть за красавицами и всячески липли к ним при каждом удобном случае, выяснили, кто есть кто, Юлечка передумала и взяла себе Зила. Вальке Розановой достался Витька. Юлечка была симпатичней Валентины, да и значительно бойчее, она же и более явно выказывала своему избраннику знаки внимания. Шпала, поэтому, в начале их знакомства ревновал и завидовал подельнику, но со временем выяснилось, что Юлей можно пользоваться сообща, она не против! Потом братья Зиленковы ее все таки отбили, и оставили себе на правах общей невесты.

Судили Гроздева в здании, позднее ставшем архитектурной и исторической достопримечательностью Икска. Это был сооруженный в начале века на средства местных поляков римско-католический костел, ныне успешно приспособленный под суд. Шпала, правда, в то время таких тонкостей не ведал, да они бы его и не заинтересовали, не тем голова была забита! Однако, некая, не свойственная социалистическому равноправию, торжественность бросалась в глаза. Длинный зал, уставленный лавками наподобие кинотеатра, высокий потолок, а впереди, на помосте, как на амвоне, размашистый тяжелый стол из дуба, укрытый красным бархатом. За ним три высоких, похожих на троны, кресла с "многоэтажными," выше голов прокурора и судей, спинками, увитых резным орнаментом по дорогому дереву с гербом Советского Союза наверху. Кресла были наверняка неудобны для сидения (вскоре Витька сам в этом убедился), но придавали восседающим на них чиновникам вид полубогов. Акустический эффект тоже давал о себе знать, судьи словно не говорили, а пели псалмы. Как глас божий, с небес звучало: "Встать, суд идет! Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики..." При этих словах морды у судей становились особенно значительными, будто они и есть эта самая Дегенеративная Социалистическая... И кто-то же специально придумал, рассчитал этот эффект храма, как будто не народный суд заседает, а средневеково-инквизиторский. Еще бы судьям черные маски на лицо, а вместо стола — плаху с топором из мясного отдела магазина. Нет, чтобы по-простецкому: скамья подсудимых, скамья судей, скамья присутствующих...

Спектакль суда, между тем, с подобающей торжественностью был начат, и шел своим чередом. От подсудимых требовалась приличествующая случаю запуганность, от ментов —необходимая сану строгость. Они пока не знали, что уготовано подконвойным. Усатый, с наглыми глазами мент, сидящий рядом с Витькой, все время мешал ему поворачиваться к судьям затылком и систематически ширял Шпалу в бок кулаком, заставляя"сесть правильно". Он вскоре вывел этим Гроздева из себя, и Витька в ответ двинул ему в живот так, что охранник громко хрюкнул и чуть не слетел со скамьи.

—Ну, падло, — отдышавшись, прошипел блюститель порядка, словно бы поправляя мундир, а на самом деле массируя ушибленное место, — в воронке поговорим. Мы тебе все кости переломаем!

Шпала так же тихо ответил мусору:

— Я тебя, тварь легавая, на х... видел!

Обменявшись любезностями, оба притихли. Угроза нисколько не запугала Витьку, наоборот, придала бодрости, высветив еще один заманчивый шанс. Ментов он боялся меньше всего: от них Витьке чуть попозже предстояло бежать, и, значит, все равно портить отношения. Так лучше уж сразу припугнуть, может, не так ретиво догонять будут? Да и потом, в воронке, менты вряд ли рискнут по пути открыть решетчатую дверь и войти, во всяком случае не положено и могут быть вопросы, случись чего, так что прессовать его могут только при посадке. Вот тут Шпала и воспользуется ложкой, загородит ее менту в живот по самую (хотел сказать рукоятку), по самое хлебало. В принципе-то ему без разницы, кого валить! Срок один и тот же —червонец. А тут он отчасти и прав будет, ведь менты не имеют права бить осужденных, тем более малолеток. Вместе с тем, это избавит Витьку от необходимости одному обороняться против осужденки, и к тому же значительно прибавит ему авторитета потом на зоне. Так что данный вариант Шпале во всех отношениях выгоднее, и мент должен благодарить судьбу, если Витька удачно сбежит.

Воспитание страхом имеет тот недостаток, что в нем существует предел, хватив сверх которого, человек перестает бояться вообще чего бы то ни было. Он становится неуправляемым. Больше до конца суда "напарник" не ткнул Шпалу кулаком в бок ни разу, лишь подчеркнуто демократично теребил его за локоть. Судьи со своего наблюдательного пункта все это отлично видели и начали уже жалеть, что никто не намекнул подсудимым о мягкости ожидающего их приговора. Индивидуум Гроздев оказался типом нестандартным, он вовсе не собирался оправдываться, и все делал так, словно специально хотел настроить против себя каждого, от прокурора до последнего пенсионера, простите — милиционера! Мало находится отчаянных голов, готовых дерзить тем, в чьих руках находится их дальнейшая судьба, таких, кто не пожелал бы ухватиться за брошенную ему судьей соломинку. А тут подсудимый наоборот — валит все на себя. Это противоречило здравому смыслу. И черт бы с ним, будь это кто другой, ну, дали бы ему, раз выпрашивает, на всю катушку, жалко что ли? Но весь комизм в том и заключался, что, в данном случае, именно судьи всеми силами старались свести приговор к условному, а подсудимый, как на грех, нарочно хотел "загреметь" на всю катушку. Сорвать спектакль, сотни раз проверенный и обкатанный!

"Нападение"вынуждено было подыгрывать "защите", направляя показания бестолкового обвиняемого в нужное русло. Более глупой роли для себя прокурор вряд ли могла бы представить. Под мышками и между ног у нее вспотело. На ум ни с того ни с сего пришли слова из недавно слышанной по радио сказки: "Царь прикажет —дураки найдутся!" Вот так иной раз в жизни от какого-то сумасшедшего зависит и твоя квартира и твоя карьера... Где справедливость, спрашивается? — вопрошала прокурор, ведя судебное заседание. Пытаясь успокоиться, гроза всех подсудимых рисовала в своем блокноте бесчисленные столбцы крестиков-ноликов. Витькино поведение сильно страшило всю судейскую коллегию: парень был непредсказуемым, и в любой момент мог свести на нет все их недюжинные старания. Потому в перерыве, перед вынесением приговора, судьи, видя какое влияние имеют девочки-секретарши на охранников, поручили им весьма ответственное дельце.

Подругам нужно было, не бросив тени на служителей Фемиды, сообщить "по секрету" ментам, что их подопечных ждет свобода. Причем не просто сообщить, но и попросить уведомить об этом самих подконвойных, чтобы те не выкинули чего-нибудь под занавес. Порученьице, прямо скажем, деликатное: намекнуть ментам, чтобы те намекнули... А последние, как известно, народ дубоватый! К дипломатии явно не приученный! Морду кому вшестером набить — это они пожалуйста, тут они молодцы, только прикажи, а намеки понимать, увольте, не приучены! "Кроме мордобития, никаких чудес!" Ясно, что такая просьба могла вызвать у посвященных в тайну не только подозрение но и ревность. Требовалось действовать осторожно и по возможности обосновать поступок логически. Менты ведь народ к тому же и обидчивый!

Математически точно рассчитать весовое соотношение исходных компонентов, чтобы реакция пошла в нужном направлении — вот в чем состояла задача. Сколько ласки выказать посыльному, чем обосновать просьбу... Юлечка на ходу сочинила легенду, будто они с Зилом одноклассники, и вообще, все четверо отлично между собой знакомы. К тому же приплели свой резон: заодно передать мальчикам, чтобы ждали их в субботу в поселок на танцы. Таким образом, девочки выходили из щекотливого положения и заодно убивали двух зайцев (если Зила с Витькой можно назвать зайцами): выполняли ответственное поручение начальства и устраивали свои собственные дела. Кто отныне посмеет сказать, что от секретарши на суде ничего не зависит? Да от нее иногда зависит больше, чем от прокурора! Необходимо было лишь достаточное количество обаяния, чтобы добиться от милиции желаемого.

Попова подмигнула слоняюшемуся возле скамьи подсудимых милиционеру (это как раз был Витькин опекун, которого Шпала только что выселил с занимаемой им площади) и отвела его к выходу. Втолковывать голубому пришлось долго. Не обошлось без жертвы: в обмен на его любезность Юлечка разрешила усатому себя пощупать, но в конце концов добилась своего. Второй, увидев, чем занимается товарищ, бросил к хренам пост и принялся тискать Вальку, но, получив звучную пощечину, вынужден был, сконфуженный, вернуться. На левой щеке его явственно проступила пятерня. "Крестник", переварив информацию, сразу же сменил по отношению к Шпале гнев на милость (охранники имеют свойство моментально добреть, узнав, что подконвойный не поедет валить лес, а будет выпушен в ту же социальную среду, где и он обитает в свободное от службы время). Подсев к жующему Витьке, он выдал ему полученное в оригинальной форме, не забыв при этом отметить свои личные старания:

— Я вон с той договорился, ты ее сегодня вечером трахнешь! Усек? — и кивнул на раскрасневшуюся от смущения, но, тем не менее, заманчиво улыбающуюся Юлечку.

Голос охранник и не подумал сбавить до шепота. Шпала принял обращение голубого за откровенное издевательство. Грудь заполнила жгучая ненависть (вообще, он после"санатория" заводился с полоборота). Гроздев уже хотел треснуть мента в рожу, но у того оказалась завидная реакция, отпрыгнул, как кузнечик, хотя Шпала, кажется, еще и кулака не сжал.

—Сгинь паскуда! — прорычал Витька, следя, чтобы второй мент не кинулся на помощь первому.

— Я серьезно! — не сдавался, однако, усатый.

Шпала предпочел не тратить больше своего драгоценного времени на мента и перенес накопленную ярость на еду. Конечно, по классической теории бежать полагалось натощак, но слишком уж неотторжима была предложенная пища: копченая колбаса, свежая зелень, газированная вода... Забытый аромат, пища богов! Витька не успел еще ни о чем подумать, как уже заглотил солидное количество всего здесь представленного.

— А какое блюдо ты больше всего любишь? — сообразуясь с обстоятельствами подхалимствовал усатый.

—Пельмени! — не задумываясь, выпалил Витька и тут же забыл об этом разговоре.

—Так вот, сегодня будешь кушать свои любимые пельмени. ДОМА! Ты все понял?

Ничего Шпала не понял. С недавних пор он был во время еды не только глух и нем, но и зверел, переставая понимать человеческую речь. Да и поняв, не поверил бы. "На чем тюрьма стоит? — на подъебках!" — эту истину Витька хорошо усвоил. Но не только ими одними расширяла она кругозор своих обитателей, а и слухами, баснями, легендами, виршами местного производства. Слышал Шпала, часто так бывает, и сами судьи пускают "парашу" в своих интересах. Чтобы заставить, например, какого-нибудь отпетого хулигана быть на суде тише воды, и в своем последнем слове, по заранее предложенному тексту, говорить о раскаянии, взывать о пощаде. Это хорошо действует на публику в зале, в особенности, на сверстников подсудимого, показывая мощь закона. "Вот, дескать, как мы умеем в бараний рог гнуть!" А потом обманутый возвращается в тюрьму с пятериком на ушах, от стыда и злости рвет на энной части тела волосы, проклинает свою доверчивость. Но поздно уже, ничего не изменишь! Понятно, как после этого смотрит на "цицерона" малолетка.

Зила до этапа на химию оставили на тюрьме. Там Зиленков дождался утверждения приговора, и поехал химичить в Шебекино, откуда сразу же на недельку слинял в поселок Южный (отпустили перед работой отдохнуть!) Вообще, химия у них там была "военная". Сразу по его прибытии домой трое подельников напились "за встречу" и "за удачу". Тогда традиция такая была: как когда-то богу свечку в церкви ставить за исполнение желания, так во время описываемое пить по всякому поводу. Пили за удачу в предстоящем деле, за везение в предприятии уже свершенном, если везения не было, пили за него в будущем, пили по праздникам, по выходным, по будням, по случаю радости или по случаю печали... Если повода не находилось, пили без повода. Пили дома, пили на работе.

День аванса и день получки считался всенародным праздником, и отмечался не скромнее, чем день Победы. Новый год обычно начинали праздновать недели за две до января и продолжали без перерыва до старого Нового года. Двадцать третье февраля сливалось с восьмым марта, первое мая с девятым... Принимали в одиночку перед едой, для улучшения пищеварения, и хором для веселья. Кроме праздников, святым делом считалось обмывание любой покупки. Чем лучше купленную вещь обмоешь, тем дольше она будет служить! Однажды две недели подряд Шпала с Чавой обмывали покупку чьих-то трусов. Пили за встречу и за расставание, по случаю рождения и смерти человека. По случаю призыва в армию, по случаю возвращения из армии. По случаю первого понедельника на неделе... Чтобы заиметь закадычного друга, нужно было вместе залить за кадык.

Итак, подельники праздновали день освобождения Зила. Они смогли так наклюкаться, что всех троих повязала милиция. Если Чаве со Шпалой это грозило лишь вытрезвителем, то Зила могли закрыть. Шпала с Зилом, стриженные под ноль, еще бледные после тюрьмы, выглядели соответственно, так что умалчивать о причине попойки было бесполезно. Дежурный позвонил в спецкамендатуру, где должен был отбывать химию Зиленков, там подтвердили, что действительно, недавно такой прибыл, и попросили отпустить, так как "парень хороший". К Чаве с Витькой кэп даже цепляться не стал. Всех троих выпустили через десять минут. Были бы несудимыми, наверняка пришлось бы побывать в вытрезвителе! А с этой шантрапы что взять, кроме лишней головной боли? С такими милиция предпочитала дел не иметь. Напротив отделения располагался гастроном. Натрусив возле его входа денег, тройка добавила еще. Потом еще натрусили и еще добавили... Вышел "знакомый" мент из "знакомого"отделения, подозвал их и посоветовал сменить ареал обитания. Перешли к другому гастроному... Вечером случилась как раз суббота. Трое подельников "героями"заявились в клуб на танцы. Оказалось, тут ждали их подруги-секретарши. Обещания через охранников были, следовательно, не пустым кокетством. Девочки даже упрекнули, что их не было на танцах в прошлые выходные, а они ждали. На что Зил ответил, что его сегодня только отпустили домой.

Поселок Южный славился танцами, молодежь сюда стекалась со всей округи. Танцы под ансамбль, а не под пластинку были только здесь да в городе. Но в городе танцплощадку постоянно опекали менты и вообще деятели культуры, так что не сыграешь, что хочешь, как хочешь, не повеселишься. К тому же танцы платные. Другое дело Южный, поселок, но недалеко от города. Вместительный клуб — бывшые барские хоромы. Ансамбль — самоучки. Репертуар никто не проверяет и не утверждает. Вход бесплатный. Самогон — по рублю бутылка, вход с торца (но только для своих, знакомых!). Пьяных никто не забирает. Конфликты разрешаются с помощью кулаков или колов от забора, когда побоище принимает массовый характер. Словом, для молодежи здесь полнейшее раздолье. Потому в поселок съезжалась публика попроще и из города и из его окрестностей. А танцплощадка в городе для публики покультурней, поспокойнее. Морду там не набьют, но и не повеселишься, как хочешь.

Почему из кучи парней, шатаюшихся по улицам, и из многих проходящих перед ними уголовников подруги выбрали именно Шпалу с Зилом, останется тайной их сердец. Тяга к романтике, приключениям, особый колорит? Или, решив посвятить свою жизнь работе в правоохранительных органах, они хотели постичь преступный элемент изнутри, узнать, чем он, так сказать, дышит? Девочки были студентками или готовились поступать на заочное или вечернее отделение института на юридический факультет. "Мгновения шприцованы в года" — любил повторять Штирлиц, и был совершенно прав в данном утверждении: секунда удивления, минута смущения, часы все возрастающего вдохновения, дни страсти и годы незабываемых воспоминаний — все слилось воедино, воспринималось потом, как одно целое.

Дразнящий зовущий огонь в глазах, шутки с изюминками намеков, танцы, объятия... На Чаву, как на еще не сидевшего, девочки с самого начала упорно не обращали внимания, игнорировали его. Сашка вспылил, откололся и пасся на стороне. Ближе к концу Витька с Валентиной исчезли, пошли в лес целоваться. То же повторилось и на следуюший вечер. На среду подруги пригласили обоих праздновать Юлин день рождения — девятнадцать лет. столько ей уже исполнилось. Предлог был придуман для попойки со всем сюда втекающим и вытекающим. Добротный частный дом в пригороде Икска потонул в поп-музыке. Праздновали во флигеле, куда недавно, прочь от родительской опеки, переселилась Юлечка, однако, дом тоже был пуст и находился в их распоряжении. Родители куда-то ушли или уехали. (Витька с Зилом этим не интересовались).

Судя по благоухающим, до мелочей ухоженным грядочкам, пышному цветнику, хорошо устроенным строениям и двору, родители Юли — трудолюбивые и счастливые люди. Усилительные колонки, раскрыв окна, направили с подоконников во двор. Веселились в узком "семейном" кругу, то есть вчетвером. После первой же рюмочки, то ли мастерски очищенного и приправленного самогона, то ли разбавленного спирта, вся эта уютная усадьба превратилась в рай. Девочки оказались умелыми хозяйками, все приготовленное было очень вкусным. За столом вспоминали со смехом, как ребята ели на скамье подсудимых, процесс и его подноготную, которую подруги знали до тонкостей. Девочки рассказывали также пикантные истории из жизни служителей Фемиды — прокуроров, судей, народных заседателей, секретарш.

Оказывается, в личной жизни вершители чужих судеб и сами далеко не всегда бывали безгрешны, скорее наоборот. У Шпалы, например, из всего услышанного сложилось такое впечатление, что, чем выше рангом упомянутые чиновники, тем более систематически и изощренно оные предаются разврату. Грибоедов, еще за сто лет до того, объевшись грибов и воскликнувши: "А судьи кто?", послушав их рассказ, наконец-то смог бы получить на свой вопрос исчерпывающий ответ. Присутствовало в описываемых подвигах все: мужеложество, лесбиянство, кровосмешение, растление малолетних, групповой секс, так что простая супружеская измена в этом букете выглядела просто невинной шалостью и считалась делом необходимым, как у интеллегенции прошлого века, скажем, поход в театр. Девочкам было на кого равняться. Правда, всевозможным этим безобразным оргиям означенные душегубы предавались лишь в своем узком, строго определенном кругу, где вращались только верхи милиции, КГБ, ОБХСС, КПСС и некоторые крупные воротилы подпольного бизнеса. Все они были повязаны многими общими преступлениями, перед которыми проделки Шпалы и Зила выглядели бледно, прикрыты от посторонних глаз круговой порукой и неким обетом молчания, так что разглашение рассматривалось здесь как самое мерзкое преступление. Прочих же для них не существовало.

На вопрос, откуда девочки все это знают, подружки уклонились от прямого ответа. Намекнули, что знакомы кое с кем туда вхожим, иначе кто бы их устроил на такую работенку... И вообще, в правосудии без подобных связей никаких высот не достигнешь. Кушали, чокались, танцевали. Все меньше пили и все больше танцевали. Уже несколько раз Витька с Колькой освежали под холодной струей воды из нержавеющей колонки во дворе свои головы с неотросшими еще, короткими чубами. У Юльки глаза блестели, как у мартовской кошки. В конце концов, как и положено, всех сморило. Юлька с хозяйским гостеприимством отдала в распоряжение подруги просторный родительский дом, сама с Зилом укрылась по месту кутежа.

Большая спальня с высокими от пуховых перин кроватями и остроконечными горами подушек смутила Шпалу, он оробел, и начал не с того: повалил Вальку на кровать, стал целовать, тискать. Она не сопротивлялась, но была холодна. Пытаясь через силу распалить себя, либо ее, Витька, в конце концов, был в своей неспособности посрамлен. Валентина, кажется, даже желала ему помочь, но не знала как. Жалела. И эта жалость еще больше травмировала его мужское достоинство. Не привыкший судить себя, Шпала сорвался до упреков в ее адрес. В глубине души он понимал, что не прав, и оттого нервничал и пропитывался неприязнью к подруге еще больше. Самым печальным было то, что Валентина оказалась по натуре девчонкой мягкой, душевной, и не смогла, или не захотела одернуть Витьку в самом начале. Она, видимо, тоже сопереживала его неудачу.

—Понимаешь, я не такая, — говорила Валентина, краснея, — я не могу, как Юлька. Я теряюсь, стесняюсь!... Мне всегда кажется что я делаю что-то не так, что-то во мне не так, что-то вокруг меня не так, что-то надето на меня не так, тут жмет, там тянет... Юлька уверена в себе, уверена в своей красоте... она на себя грязный мешок вместо юбки нацепит, морду кирпичом сделает, и пойдет по городу бедрами узоры выписывать. А, не дай бог, кто-нибудь шуточку отпустит, таким матом обложит!

Эти ее слова обезоруживали. Витька вновь почувствовал себя сильным, стал убеждать Валентину, что не сама по себе красота, в принципе, главное, и это было правда. Розанова не намного уступала в ней Поповой. Главное, уметь любить себя, ценить себя, уметь находить и выделять в себе достоинства, развивать их. Тогда и другие будут тебя любить и ценить!

За несколько вечеров дружбы с Валентиной, после этого, Витька почти сумел убедить ее в собственной красоте. В том, что при соответствующем навыке, (что, само по себе, дело наживное) Валька сможет выглядеть очень даже привлекательно и лакомо.

Успех сорвала Юлечка. Зиленков, отдохнув отпущенную ему неделю, уехал химичить(впрочем, он потом часто появлялся на побывки). Как-то вечером, шатаясь по городу, Шпала напоролся на неизменно веселую и очаровательную Юлечку. Подруга подруги выразила к его персоне необычайный интерес. Возможно, это было чисто спортивное, тренированное кокетство, но, когда Витька, приободренный таким вниманием, поправ дружеские принципы, стал действовать по-мужски, кокетство ее переросло в желание.

Женское начало лежало в Юльке неглубоко, и имело власть над всем остальным. Тело же, как оконная занавеска порыву ветра, подчинялось малейшему порыву желания. Юлечка вдруг передумала ехать домой, разом забыла все свои срочные неотложные дела и предложила Шпале на дружеских началах развеять ее тоску. Рассказать о Коле Зиленкове. Ведь они вместе росли, Витька знает ее Колю с детского садика. А она, теперь, когда он уехал, места себе не находит. Этот Колька ведь такой оболтус, того и гляди, чего-нибудь натворит там на химии, и его опять закроют! Мало ли случаев? Как-то так само собой получилось, что в качестве допинга к разговору они использовали прогулку.

Доверительная беседа выдалась долгой. Чересчур долгой и чересчур доверительной. На город опускались сумерки, явственней после дневной пыли и сутолоки проступали запахи цветов. Шпала неким внутренним органом чуял, что Юлечкины беспокойства не от души — от плоти! И в плоти этой Коля Зиленков лишь абстрактный индивидуум, на который перенесены все воображаемые, жаждаемые удовольствия. Он начал втихаря переводить разговор на другое, запихивать Юлечку в глухие, кривые переулки и там, под видом обходительности, беспощадно лапать. Что значит иметь дело с яркой женщиной! Инстинкт опережает привыкший во всем сомневаться разум, и действует, оказывается, совершенно безошибочно! Руки сами лезут, куда надо (а вернее, куда не надо), в то время, когда язык несет всякую чушь. Но самое поразительное, это то, что ее тело так же безошибочно предвидит эти поползновения и принимает наиболее благоприятную позу. В исходе сомнения быть не могло, но не дай бог констатировать этот факт. Юлечка Попова, оказывается, тоже не плыла безучастно по течению: как бы невзначай они оказались у здания суда.

В сгустившихся сумерках был виден лишь силуэт фасада, нависший, словно раскрытая пасть дракона. Величественная архитектура подчеркивала грозность и таинственность учреждения.

—Хочешь, войдем! — предложила Юлька.

Поскребшись где-то под дверным косяком, она извлекла небольшую связку ключей, открыла двери. Дракон спал, они, крадучись, вошли и принялись путешествовать по его внутренностям. Свет отважный Витькин проводник не зажигал, и двигались, в основном, на ощупь: Юлька впереди, Шпала — сзади, держась за кончик ее юбки. У нее были ключи не от всех комнат, но Юлечка показала Витьке их секретарский кабинетик, где столы наползали друг на друга, на шкафах громоздились кипы бумаг под потолок. Цветы в разноколиберных горшках и банках занимали весь подоконник, солидную часть стен и даже потолок. На каждом столе властвовала пишущая машинка, кроме нее неизбежная куча папок. На одном, том, что ближе к двери, кроме всего прочего, электрический чайник и несколько фарфоровых чашечек. Здесь было по-домашнему уютно и по-особому неуловимо женственно, не поверишь, что находишься в мозге дракона, в центре его памяти, а в папках, наваленных там и сям, дела грешных человеческих душ. Далее они обследовали небольшой коридорчик с двумя стальными сейфами, тремя дверьми судейских кабинетов, туалетом и курилкой. Знакомство шло по эмоциональной восходящей, и вот путешественники достигли самого рокового места — комнаты, где судьи выносят приговор. Вернее было бы сказать, должны его выносить, потому что реально, по словам той же Поповой, в 99 и 99 сотых случаев из 100 приговор известен заранее. Здесь Юлька включила настольную лампу.

Небольшая, почти кубическая, темная, как камера смертников, без окон, комнатушка предстала перед Витькиным взором. Три стола полукругом, почему-то ни одного стула(видимо, их приносят лишь накануне), на одном из столов телефон и ничего сверх того. Да еще приземистая, целиком металлическая, с гибкой гадючьей шеей, настольная лампа. Точно такие же стоят в кабинетах, где проводятся допросы, их прожекторами направляют в лицо допрашиваемому, это мешает думать и выдает малейший стрессовый всплеск. Сейчас лампа опустила свое наглое рыло, поникла, охватывает своим светом лишь часть столов, да кое-где пол и низ стен.

Стены голые, покрытые мрачными невыразительными обоями. Из углов, там, где свет не доходит, из половых щелей, полумрака потолка, казалось, смотрят на Шпалу и вопиют о сочувствии тени обреченных здесь на муки. Концентрация их такова, что, кажется, подними руку и она увязнет, как в набитом в часы пик рейсовом автобусе. Нетерпеливая Юлечка гасит свет, сплошная темнота, хоть глаз коли, слышно, как открывается дверь и ее рука тянет Витьку за собой. Это не та дверь, другая. Оказывается, Шпала ее даже не заметил, потому что она, так же, как стены, оклеена обоями. Они очутились в ужасно тесном даже на ощупь коридоре. Витька сгорбился, собрал плечи, втянул голову. Такое ощущение, что вот сейчас в темноте, наступишь на швабру и она ручкой стукнет тебя по лбу, или ударишься о подвешенное ведро.

Но... очередной дверной скрип и что-то тускло засветилось впереди. Касаясь вытянутой рукой Юлиной спины, он вышел на простор большого зала. Да ведь это тот самый, где его судили! Он отсюда виден, как на ладони. Вон отдельно стоящая скамья подсудимых, дальше четырьмя колоннами такие же лавки для зрителей. Вон на той из них тогда сидела Ларочка. Они стоят на сцене, взирая с нее, как боги с облаков на грешную землю. Так, несколько дней назад, стояли здесь, перед подсудимым Гроздевым судьи. На дворе, где-то далеко-далеко, не на этой глухой улочке, уже горят фонари, сами их огни не видны, но рассеянные, шальные кванты проявляют обостренному темнотой глазу зал, еще строже выделяют резную фактуру судейских кресел, величественно возвышают помост со столом и тронами. Юлечкино сердце трепетно бьется под его рукой, где то в области низа живота. Отбросив воспоминания и целиком окунувшись в волшебство действительности, Шпала еще сильнее привлек это стройное, желанное тело к себе, заграбастал, сжал до хруста и властно полез расстегивать туалеты.

— Ну что ты! — возмутилась Юлька.

— Скидавай трусики, богиня правосудия, власть переменилась!

Борьба была короткой и неравной по многим сексуальным причинам. В конце концов, взяв с него слово, что Коля об этом ничего не узнает, Юлечка выкинула в виде белого флага свои трусики на спинку трона с гербом и капитулировала, радостно и поспешно сдавшись на милость победителя. Судейский стол, длинный, как трактирная стойка, к тому же оснащенный толстой, мягонькой скатертью, казался на первый взгляд самым подходящим для предстоящего турнира местом. Юлечка предлагала, правда, скатерть сдернуть и расстелить на полу в два слоя. Пол чистый, они сами тут убирают, а на столе она стесняется... Но уж Витька терять такой экстравагантный шанс не стал, это был его акт возмездия правосудию.

—Юлечка, лапочка, ну позволь мне этот каприз. Тебе же отольется, оттарабанится! Я обласкаю тебя так, глупенькая, что ты все на свете позабудешь! Тебя еще никто так не любил, и больше не полюбит. Эти мгновения, мы их до конца жизни будем вспоминать. Глянь, какие у тебя стройненькие ножки, а животик, так и просит чтобы его покормили, и вообще ты вся такая вкусненькая! А ты хочешь, чтобы я всю эту красоту не видел в темноте! Ну, представь, что это у нас с тобой такая большая и пышная постель. Ты же сама говорила, что это детсад, по сравнению с тем, что начальство выкидывает. Давай им нос утрем... Вот постареешь, станешь некрасивой: семья, дети, дела, заботы, а придешь на работу, сядешь за этот стол, и сразу молодость вспомнишь.

— В окно кто нибудь увидит! — шептала на ухо Юлечка.

— Да никто не увидит, у вас окна с улицы высоко, кому в голову взбредет по стене карабкаться?

Восшествие на пресс-стол не отличалось особой помпезностью. И вот уже голая Юлечка лежит на красном бархате, а Шпала ласкает ее тело. Попова, как истинная последовательница Евы, оказалась девочкой очень зависимой от степени и качества направленной на нее ласки. Особенно трепетала и млела она, когда Шпала целовал ее в шею. Юлечка при этом вся, прямо-таки замирала, обмякала, а ноги ее услужливо раздвигались. Пользуясь таким мощщным "наркотическим"средством, Шпала окончательно обезоружил свою милую добычу, разделся и увенчал пирамиду. Одежду свалили на судейские кресла. Напарница была — вершина темперамента, взаимные ласки горячи, и возбуждение достигло скоро того предела, когда хочется проникнуть, как можно глубже, (пропороть насквозь!). Витька в своих ритмичных движениях набирал темп, однако заданной амплитуды ему не хватало, требовался какой-нибудь спасительный островок среди моря любви, трамплин, рычаг. Недаром Архимед говорил: дайте мне точку опоры и я перетрахаю весь земной шар! Знал, подлец, дело туго! Его (рычаг), после нескольких конвульсивных хватаний за скатерть, Шпала обнаружил в качестве торцов столешницы. С восторгом и надеждой ухватился он за них, как утопающий хватается за то, что плохо лежит, и погнал, погнал вороного вскачь. Земля ухала под его копытами! То уходила из-под них, то набегала вновь. "Степь да степь кругом!" До победного финиша оставалось каких-нибудь скачка два, как Витька вдруг обнаружил, что хватает руками пустоту. В пылу погони они с попутчицей проехались по всему столу вдоль, что составляло метра наверное четыре, спустили на пол скатерть и теперь изголовьем оказались у края пропасти.

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю

Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю.

Что-то воздуху мне мало...

Шпала пробовал было увенчать дело без подтягивания, но это было совсем не то. Поверхностная любовь — пошлая штука! Скатерть по столу ерзала и смазывала всю глубину ощущений. Разочарованный, он слез с саней, уселся на центральный трон отдохнуть, Подошедшая Юлечка примостилась на коленях. Впрочем, она тут же принялась ерзать, моститься на самую вершину и не давала отдохнуть по-человечески, перехватить свежего воздуха. Тяжко вздохнув, Витька вновь принялся за дело. Трон, однако, был для любви совершенно не приспособлен, жесткая деревянная резьба царапала спину. Ох и дубовые же задницы у господ судей, если они выдерживают по нескольку часов на таком прокрустовом ложе! Шпала вон сидит на куче тряпок, и то, кажется, вот-вот наживет себе геморрой. Витька гнал халтуру, работал, в основном, на вошедшую во вкус служебную чиновницу. Юлька неистовствовала: целовала, кусала, царапала, захватив руками края конструкции, вдавливала его то в спинку, то в базис юриспруденции, хваталась то за Витькины ноги, то за герб, впрочем, последний был стыдливо завешен трусиками. Хороший она выдала Шпале массажик, и костоправов не надо! Наконец, перебрав все способы и позы, возможные на стуле, перепробовав все средства воздействия, рычаги нажима, исчерпала собственные силы и тоненько жалобно взмолилась:

— Ну давай же, давай прямо в меня, только поглубже!

—Нет, — философски изрек Виктор, — тогда ты не захочешь опробовать со мной еще одно место — скамью подсудимых!

—Захочу, захочу, затараторила Юлька, — только давай, впрыскивай!

—Хорошо, тогда сними вон оттуда трусики, так! Теперь подтянись до той вон штучки, дай простору! Коснись ее губками... А теперь спускайся с небес моя богиня!

Вторая серия была на скамье подсудимых. Эта штука, должен вам доложить, оказалась лучше всего из прочего судейского инвентаря подходящей для подобных забав. Простота и надежность мебели — залог прочных семейных уз! И прежде чем Витькин ямщик окончательно окочурился, они проскакали по степи любви еще не одну версту, да и лошадку порядком заморили.

—О, как я тебя люблю! — шептала возбужденная, запыхавшаяся Юлечка, — как хорошо, что ты меня взял! Иначе я бы никогда не испытала этого счастья. Я всю жизнь была бы обделена! Как я его люблю! Он у тебя больше чем у Кольки!

Так что, мотай на ус, дотошный читатель! Жизнь сводит и разводит людей, как льдины в половодье, порой громоздит одну на другую, но в конце концов все равно раскидывает. Обе подруги-секретарши пошли по стезе служения правосудию, и в настоящее время уже далеко по ней продвинулись, оба подельника продолжили свой, пока еще победный марш по оркестрованному неумолчным кандальным звоном широкому, выбитому и умощенному костьми тысяч и тысяч этапов, арестантскому тракту.