открестись от меня (Как меня ебали)

Благодарю Дьявола за свою гибкость и ловкость, проскальзывая в узкое окно второго этажа без лишних проблем. Как только ногами, босыми исцарапанными, касаюсь пола, чувствую отвратительный запах святынь — иконы тускло блестят в углу — и наоборот приятный запах воска и цветов. Дышу шумно и глубоко — сотни лет уже не чувствовала такого.

Выныриваю из минутного забытья резко. Крик глушится глухими стенами и исчезает бесследно. Хищная улыбка сама на губах расцветает — я чувствую твой запах. Нежный, трепетный, юный-юный. И я чувствую твой страх.

И улыбка становится шире.

Мои движения плавны, грациозны и незримы. Ты замираешь беспомощной жертвой, загнанной в угол, дрожишь и шепчешь молитвы. Молитвы оскверняют мой слух, но я не теряю контроля, держу себя в руках, не позволяя себе заткнуть тебя ударом хлёстким и жгущим. И терплю я потому, что хочу сполна насладиться твоим отчаянием от того, что ты, наконец, осознаешь: ангелы не придут. Эти снежнокрылые существа никогда не спускаются на ваши земли людские, грязные и совсем-не-райские. Ангелы могут лишь падать с Небес обуглившимися комками проклятий и слёз.

И становиться демонами-изгоями.

Пойми это, моя девочка.

Всё хорошее и светлейшее когда-то становится грязным и порочным.

Подхожу к тебе со спины и царапаю пальцами бледную кожу. Ты дёргаешься в сторону, кричишь звонко и в ужасе ищешь выход. Любой. Но не видишь ни одного. В твоих глазах плещется лишь страх, и отражаюсь я. Тёмная, алая, адская.

— Уходи, чертовщина! Господи, помоги!.. — снижаешь тон и шепчешь благоговейно и слёзно.

Мой смех глушит твои молитвы. Мой смех надрывен, звонок и слишком громок. Но ты твердишь молитвы усерднее. Губы твои обожжены молитвами.

Я прижимаю тебя к стене и дышу в шею жарко и опаляюще. Я сжигаю твою кожу и твою освящённую оболочку своими поцелуями. Я, словно кислота, разъедаю тебя. Я не могу остановиться, ведь ты такая замечательная: чистая, нежная, освящённая поцелуями глухих ангелов. Я не могу остановиться, и жажда твоей крови и криков всё растёт.

Ты жмуришься, когда чувствуешь мои губы на своей шее. Ты пытаешься ударить меня, милая. Зачем ты это делаешь? Зачем ты вредишь себе?

Первый крик — одна икона срывается с полки и падает на пол. Я смеюсь и прикусываю тонкую и белую, словно мел, кожу. Твоя вера угасает, милая. Смирись с этим. Дай вредоносному костру погаснуть. Мои руки сжимают твои запястья до хруста и гематом. Ты давишься слезами, твоё дыхание повреждено; ты устремляешь взор в окно в надежде увидеть своих псевдо-друзей.

Но за стеклом пылает багровый закат, стекая на дьявольский лес раскалённой кровью и опаляя верхушки деревьев. Изломанным лучам жалко тебя, они тянут свои искорёженные руки к тебе и нежно проводят по щеке, мол, смирись и терпи, девочка, выходов больше нет.

Ты упираешься руками в мои плечи и начинаешь вновь возносить хвалу небесам. Я чувствую, как мои губы кривятся от отвращения. Между рёбер искрами скользит бешенство. Крупицы контроля тают, и я приникаю к твоим губам, обжигая их пороком. Ты что-то мычишь, рвёшься куда-то, и я вскоре понимаю, что в бедро мне упирается кинжал. Я смеюсь истерично и ненормально. Но я горжусь тобой — ты смогла совершить грех. А боль в этом случае — что-то эфемерное и неважное, ведь твоё падение заслуживает самого пристального внимания.

Мои руки надёжно прижимают твои, тонкие, бледные и чрезвычайно хрупкие, к стене, а поцелуй становится жёстче — я прикусываю твою губу до крови, жадно собирая языком драгоценные турмалиновые капельки. Ты жмуришься, пытаясь сморгнуть жгучие слёзы обиды и боли. О милая девочка, как же ты очаровательна в своей наивности!

Моя ладонь грубо и резко тянет ткань монашеского одеяния, что рвётся с жалобным глухим треском. Ты широко раскрываешь тёмные, тёплые глаза, сейчас блестящие липкой плёнкой первозданного ужаса. Я отвечаю тебе полным похоти и тёмного огня взглядом. Твоё оголённое тело, юное и совершенное, дрожит, извивается, разом показывая многообразие пленительных изгибов. Мой язык сам собой проскальзывает по губам, слизывая капли твоей крови, что тепла и ещё полна не отмерших частичек жизни.

— Тише, это не страшно, — ухмыляясь в предвкушении, шепчу я тебе в покрасневшее изящное ушко и замечаю новое содрогание тела — мурашки покрыли твои ноги, руки, живот…

— Пусти, пусти, подлая дрянь! — кричишь ты, забывая сдерживать слёзы. Те, блестя в свете последних отчаянно-алых солнечных лучей, с неслышным никому болезненным звоном разбивались о пол. Ты вырываешься, милая, и понимаешь: не поможет это — и никто не поможет. — Ради всего святого, не надо!.. — срывается твой голос до шёпота, обречённого и сломленного, но я чувствую за твоими рёбрами вспышки ненависти, отторжения, сопротивления. Это радует, ведь будь всё иначе, стало бы слишком скучно.

Пальцы поглаживают клитор, лаская его умело, едва-едва грубо (я не хочу причинять тебе боль), а ты… ты откликаешься на мои ласки неожиданно быстро и пылко, будто бы в тот миг, когда я к тебе прикоснулась, что-то в тебе щёлкнуло, и ты изменилась.

Изменила себе.

Ты распаляешься всё сильнее, а я с умилением отмечаю стыдливый румянец, которым пылают твои щёки. Мои пальцы ускоряют своё движение, и ты резко, прерывисто выдыхаешь, постанывая.

Я улыбаюсь. Как оказалось, ты слишком нескромная для дочери Бога.

Ты дёргаешь бёдрами в попытке отстраниться — это твой здравый смысл пришёл в себя, это твоя не доломанная вера кричит в тебе. Я чувствую, как тёплая эфемерная искра души в тебе мечется, мерцает, распадается на части. Я ощущаю, как твоё сердце заполошно бьётся, впечатываясь в рёбра, и от этого у меня темнеет в глазах. Я не могу терпеть! Грех должен свершиться, не иначе.

Тягуче-медленно ввожу в тебя пальцы, помня о том, что ты — невинный и чистый цветок (правда, с запятнанными помыслами). Ты жмуришься, привстаёшь на цыпочки, стараясь избежать моих прикосновений. Ты, обнажённая, раскрасневшаяся, пылающая, стонешь, и стон этот непонятен. В нём смешалось всё: злость, ужас, желание, молитва, просьба, отчаяние, смирение… И от этого моя голова идёт кругом.

Не в силах терпеть, я срываюсь на рваный, быстрый ритм, заставляя тебя изгибаться вновь и вновь, заставляя тебя кричать, шептать, молить. Я, опьянённая твоим телом, голосом — тобой в целом, расцеловываю твой живот, шею, ключицы, кусаю бледно-розовые соски, оставляю на коже свои отметки, чтобы ты запомнила своё падение.

— Милая моя девочка, что же ты не молишься? Что же не зовёшь никого? — спрашиваю я приторным голоском, а ты глотаешь слёзы, заточаешь комки стонов в горле и пытаешься сделать одурманенный взгляд гневным. — Открестись от меня молитвою, — пою я тебе на ухо, замедляя движение своих пальцев, — шёпотом губ сожжённых…

И ты, будто приободрившись от моих ехидных слов, начинаешь шевелить припухшими окровавленными губами, а я провожу языком по коже, сбивая тебя и видя в твоих глазах отчаянное желание. Какое именно — разобрать не получается.

Когда на землю мягким, зыбким пологом ложится тьма ночи, ты затихаешь, проваливаясь в сон, как в бездну. Твоя одежда испорчена, иконы — рассыпаны на полу, тело — испачкано в самых сокровенных местах, а губы — обожжены. Я почти ласково глажу твои пальцы, целую их, всё ещё ощущая на губах вкус твоей крови. Это было незабвенное угощение, милая!

Надеюсь, в следующий раз ты меня тоже им порадуешь.

Постскриптум: Не забывай креститься при воспоминании обо мне, попробуй избежать этого всего, милая. Попробуй воскресить свою веру. Вдруг ангелы услышат?.. Но если они не придут, ты всегда сможешь позвать меня.

ne l’oublie pas