Смотри на жизнь филосовски или Жизнь проституток

Философия – занятие для бездельников. Только человек, который каждый день не кружиться в вихре бытовых проблем, а его мозги или руки не заняты работой, может рассмотреть жизнь со стороны анализировать причины событий, прогнозировать следствие. В общем составлять об этом своё особое мнение. Наблюдая жизнь со стороны можно понять причины, которые заставляют людей совершать те или иные поступки. Можно увидеть русла, через которые течет время, а можно и получить «мордой об стол». Потому что человек, наблюдающий, как работают другие рано или поздно вызывает раздражение.  

– У вас можно пожить несколько дней? – спросил философ у крестьянина, который, обливаясь потом под жаркими лучами июньского солнца, косил траву возле своего забора.

– А кто ты такой? – спросил крестьянин. Ему было жарко, и он воспользовался неожиданной беседой, чтобы дать себе небольшую передышку.

– Я, философ, – ответил философ, гордо скрестив руки на груди. После недолгих рассуждений он пришёл к выводу, что крестьянин добрый человек и даст ему жильё и еду. Он верил в это и ни секунду не сомневался в своей правоте.

– Хорошо, – ответил крестьянин. – Только будешь спать на сеновале.

«Парень не особо крепкий, но лишние руки в хозяйстве не помешают», – подумал крестьянин: «главное, чтобы не воровал».

– Ты кто по профессии будешь? – спросил крестьянин за ужином.

– Я философ! – ответил философ, с аппетитом пережевывая жареную картошку с салом.

– А что делать то умеешь? – спросил крестьянин, запивая картошку кислым молоком.

– Думать! Логически рассуждать и делать выводы! – сказал философ, рисуя вилкой в воздухе небольшой эллипс.

– Я вижу то, что вы видеть не можете, мимо чего проходите, каждый день и не замечаете этого. Я покажу вам мир, с другой стороны. Я сделаю вас духовно богаче и счастливее, потому что в ваш дом придёт понимание бытия.  

– Ладно, завтра разберёмся, – сказал крестьянин, вставая из-за стола, – иди спать.

Крестьянин очень устал за день и ничего не понял из того, что сказал этот парень в засаленной клетчатой рубашке и с нечесаной шевелюрой на голове.  

На сеновале пахло сеном и мышами. Мыши шуршали и пищали всю ночь. Через тонкие простыни стебли сухой травы втыкались в худые бока философа, доставляя ему мелкий дискомфорт. Он попробовал относиться к этому философски и у него получилось. В животе ощущалась тяжесть от еды - это было приятно. Философ думал на сеновале о жизни. Где же ещё о ней будет так хорошо думаться как не на сеновале. Все философы в мире считали сеновалы своими рабочими кабинетами, кроме, наверное, Диогена, которому лучше думалось в винной бочке, хотя начинал он, скорее всего тоже, с сеновала.

Рано утром крестьянин уехал на тракторе в поле. Шум работающего двигателя разбудил заснувшего под утро философа. Он был этим сильно недоволен, но, относясь к этому философски, и снова заснул.

У крестьянина была дочь. Девушка лет восемнадцати. Вчера философ не обратил на неё особого внимания.

– Вы долго спите, – раздался её звонкий голос.

В дверях амбара девушка стояла, упираясь рукой в косяк. Солнце просвечивало насквозь её ситцевое платьице, нагло раздевая налитое молодостью и здоровьем тело. «Какая красавица! » – подумал философ.

Он быстро спрыгнул на землю и подошёл к девушке. Вблизи девушки была такой же обычной как вчера, но бессовестное солнце уже разбудило в философе похотливого червя, который запустил тумана в молодой мозг.

«Как все красиво! » – восхитился про себя философ. «Добрый крестьянин, вкусная простая еда, пастель из скошенной травы, солнечное утро и прекрасная девушка».

– Чего стала? Рот раззявила? – раздался резкий голос, который принадлежал жене крестьянина. – Иди, работай!

Она стояла посреди двора и сыпала с большой грязной кастрюлей в руках. Из этой кастрюли она сыпала зерно кудахтающим возле нее курам.

Девчонка бросила на философа кокетливый взгляд и убежала. От неё в сарае остался запах свежего выдоенного молока и ещё чего-то терпкого.   На дворе его ослепило яркое солнце, лёгкие раздул свежий ветерок, принёсший запахи соснового леса. От неожиданного прилива разбуженной энергии философ несколько раз махнул руками. Наблюдавшая за ним хозяйка невольно сравнила его с молодым петушком, пытающимся взлететь.

– Молочка свеженького не желаешь? – спросила она мягким и нежным голосом, абсолютно не похожим на тот, что несколько минут назад был адресован девушке.

– Пожалуй можно, – с улыбкой ответил философ.

Потягивая парное молоко из банки, он, улыбаясь, рассматривал женщину. Она тоже улыбалась в ответ, смотря на него карими глазами.   Хозяйка философу понравилась.   Сильное тело было одето в простое чистое ситцевое платьице. Сверху платье покрывал клеенчатый фартук, не такой чистый как платье, но тоже довольно симпатичный. Черты лица, покрытого лёгким загаром, были изящно просты.

Целый день философ наблюдал, как работают эти две сильные женщины. Мысли, игриво блуждали среди философских тем, постоянно натыкаясь на мускулистые задницы хозяйки и её дочери, которые целый день пололи в огороде грядки. Ближе к обеду солнце стало несносно. Философ залез на сеновал и попытался уснуть.

– Отдыхаешь? – раздался веселый голос девушки.

Вынырнув из тяжелого, дневного сна философ увидел, как к нему по лестнице взбирается дочь хозяина.

– А я тебе поесть принесла, – в глиняной миске лежала вареная картошка, лук, краюха черного хлеба и два толстых куска сала.

– Не густо, – ответил философ.

– На большее пока не заработал, – со смехом ответила девушка.

От этого смеха у философа по спине побежали мурашки, и какая-то мышца сладко защемила пучок нервов внизу живота.   Девушка легла на бок, подперев голову рукой, и такими же карими глазами, как у матери наблюдала, как философ пережевывает сало с картошкой.   В её глазах прыгали озорные искорки.   Платье оголило сильные мускулистые ноги, покрытые грубым деревенским загаром. Большая, молодая грудь, не скованная бюстгальтером, свободно повисла, натягивая тонкую материю платья. Всеми клеточками своего тела философ ощущал потоки сексуальной энергии, идущие от этой сильной, здоровой девушки. Он почувствовал, как от возбуждения у него ноги пошли мелкой дрожью, и на спине выступила испарина. С трудом, проглотив картофель, философ лёг рядом с девушкой.

– Ты что? Мамка услышит, – сказала она, плотно прижимаясь к нему телом.

– А мы тихонько, мы ничего такого делать не будем, — ответил философ, дыша ей в лицо чесноком, — мы только полежим рядышком и все.

– Ну давай полежим, — проговорила девушка, впиваясь поцелуем в рот философа.

Секс был бурным и громким. Девушка кричала не стесняясь. Это очень возбуждало философа. Он никогда не считал себя каким-то сексуальным монстром. Те немногие девушки, которые у него были вяло постанывали, может от невысокого уровня возбуждения, а может ради приличия.

Крестьянка же кричала громко.   Философ затыкал ей рот и постоянно оглядывался на дверь. Всё-таки мамка была, где-то рядом. Но мамка так и не пришла. Закончилось все как-то быстро и просто, как будто неожиданно выключили телевизор.

– Ладно, я побегу, а то мамка заругает, а ты поешь и миску занеси в дом.

Девушка спрыгнула на землю, оставляя размякшего философа. Он так и лежал, не застёгивая штаны и рубашку, закинув руку за голову. Сквозь дырки в крыше прожекторами пробивались лучи июньского солнца, освещая переносимую сквозняком пыль. Не спеша, философ нащупал миску с едой. Наугад вытащил что-то мягкое и стал жевать. На вкус это была картошка, но запах неприятный и резкий ударил в нос, запах сразу вывел философа из блаженного транса. Так пахли руки и рубашка. Этот запах оставила девушка.

«Как же я не почувствовал сразу? - удивился философ. – Надо пойти помыться».

Философ блаженно закрыл глаза и, стараясь не принюхиваться, доел обед. В голову полезли мудрые мысли. В животе тихонько заурчало. Он задремал, как был с расстегнутыми штанами и рубашкой. Во сне мысли продолжали копошиться, выстраиваясь в логические формулы. Красивая женщина в розовом, воздушном саванне нежно взяла философа за член. Блаженная истома разлилась в паху. Лицо женщины было закрыто капюшоном.

– Ты кто? – спросил философ, пытаясь заглянуть её в лицо.

– Ты что, пьяный? – ответила незнакомка голосом хозяйки.

От звука этого голоса философ проснулся.

– Ты что здесь, от безделья рукоблудием занимаешься? – хозяйка сидела рядом с ним и озорно улыбалась. Рука была засунута в расстегнутые штаны философа, а крепкие пальцы уверенно сжимали возбуждённый член.

В растерянности философ схватил хозяйку за руку и потянул к себе. Ему было стыдно и неловко что его застала в таком виде взрослая женщина. Но хозяйка поняла этот жест по-другому.

– Ты хочешь? – задала она совсем по девичьи наивный вопрос и, не дожидаясь ответа, начала делать минет.  

От такого поворота событий у философа слова застряли в горле. Он удивлённо смотрел на трудящуюся хозяйку, пока мышцы на шее не стали болеть от напряжения.  

– Ну и черт с ней – подумал философ, и больше ни о чем думать не смог.

Несмотря на свой возраст у хозяйки было больше темперамента чем у дочки, да и фантазия у неё была побогаче. Кроме того, женщина была слегка пьяна.   С начала философу это нравилось, но минут через пятнадцать он почувствовал усталость. Тем более что разгоряченная хозяйка начала пахнуть. Запах был такой же, как и у дочери, но намного выдержанней. Ещё через пятнадцать минут философу эта оргия надоела, но вырваться из рук этой сильной женщины он не мог.  

– Ну что же ты! Давай! – подбадривала философа женщина, стоя на четвереньках.

Но давать философу уже было нечем, давалка окончательно поникла и для дальнейшего процесса была непригодна.  

– Ну что же ты, – огорченно воскликнула хозяйка.

– Ладно! Отдыхай, а я к тебе вечером приду.

– Мне бы помыться! А? – жалобно попросился философ.

– В субботу баню топить будем, там и помоешься, – бросила в ответ хозяйка и вышла во двор.

Философ обнюхал себя. До субботы осталось всего-то три дня.  

………

– Вставай! – голос был громкий и резкий.

Философ с трудом открыл глаза. Солнце только-только выскользнуло из-за горизонта. Воздух был пропитан ночной сыростью.

– Зачем? – свешивая косматую голову с сеновала, недоуменно спросил философ.

– Работать будешь!

– Вы, наверное, не понимаете, – спрыгнул с сеновала философ, – я работник умственного труда, а не физического.

– Значит так, – крестьянин ткнул в грудь философа черенок лопаты, – за сараем выроешь яму под перегной, вечером прейду, проверю!  

Крестьянин был ниже философа ростом. С обветренного, загорелого, покрытого выражением задумчивой угрюмости лица на философа смотрели два немигающих глаза. Выражение этих глаз было такое, что философу не захотелось спорить дальше. Крестьянин развернулся и, покачиваясь из стороны в сторону, тяжелой походкой вышел из сарая. Отшвырнув лопату, философ снова полез на сеновал.

Крестьянин пришел домой поздно вечером. Слегка покачиваясь, то ли от усталости, то ли от бутылки дешевого вина, он молча смотрел на густые заросли бурьяна, росшего за сараем. Наконец, громко сплюнув и отшвырнув окурок, в то место где надеялся увидеть свежевскопанную силосную яму, он решительными шагами направился в сарай.  

– Слазь! – грубо приказал крестьянин.

Философ слез.

– Ну что, выкопал? – спросил крестьянин, уткнувшим немигающим взглядом в глаза философа.

– Пришло время отстаивать свои взгляды, - подумал философ, – Я должен убедить этого темного человека. Он должен меня понять.

– Нет, не выкопал.   Я не могу копать я же….

– Не можешь?! – перебил его крестьянин. – А что ты можешь?

– Значит, работать ты не можешь, а трахать каждую ночь мою дочь можешь! – взревел крестьянин, кровожадно вращая глазами.

– Нет, уже не могу, – честно признался философ. - Тем более что у вас баня только по субботам.   Но она сама приходит каждую ночь. А меня тошнит от запаха немытого женского тела.

– Что?!   Тебя тошнит от моей дочери? – крестьянин сжал кулаки и, наклонив вперёд голову, сделал шаг к философу.

У философа мелко задрожала нижняя челюсть. Поза крестьянина не выражала ничего хорошего. Попытка отнестись к происходящему философски тоже ни к чему не привела, мысли путались и разбегались как тараканы, застигнутые хозяйкой ночью на кухне. Философу захотелось стать тараканом и забиться в какую-нибудь щель, но единственная щель, в которую он мог пролезть, был выход, наглухо закрытый разъярённым крестьянином.

– Нет, нет, — залепетал философ, – ни от вашей дочери, ни от вашей жены меня не тошнит, но, если бы они чаще мылись.

– Что ты сказал о моей жене?! – сильные руки схватили философа за грудки.

– Ты жрёшь моё соло, живёшь в моём доме и ещё …, – конца фразы философ не услышал, резкий удар обжёг ему лицо и швырнул на землю.

– Убью, гада! – сорвав со стены моток старого провода, крестьянин размашисто стал бить корчащегося на земле философа.

Философ кричал. Тонкие и крепкие жилы, со свистом проносясь в воздухе, впивались в молодое тело, вызывая нестерпимую боль.

Экзекуция продолжалась минут пять. Неожиданно, крестьянин остановился, как будто полностью сделал намеченную работу. Лицо, которое только что было перекошено злобой, надело свою обычную маску задумчивой угрюмости.   Аккуратно, по-хозяйски повесил провод на тот же гвоздь, он вышел из сарая и развалистой походной направился в дом.

Вечерело. Воздух был наполнен разнообразными запахами крестьянского подворья. В доме включили свет и, наверное, сели ужинать. Собака, в предчувствии объедков издавала какие-то неестественные утробные звуки, нервно звенела цепью и непрерывно обнюхивала пустую алюминиевую миску. Наступало время для романтических встреч.  

Минут через десять, потирая спину, философ мелкой рысью прокрался к калитке. Стараясь не скрипеть старыми петлями, он, воровато оглядываясь, открыл тяжелую дверь и выскочил на улицу.   Широко шагая по разбитому тяжелой колхозной техникой асфальту, философ быстро удалялся от дома, время от времени вытирая слёзы рукавом засаленной клетчатой рубашки.   С неба усмехалась толстушка луна, философски относясь ко всему происходящему на земле.