такая любовь по Хулио Картасару сценарий. Из книги Я не такая порно

КИНДБЕРГ

Действующие лица: Марсело возраст, Лина около 22

Дорога, в машине Марсело, льет дождь, у края дороги, на опушке леса, что за нелепое место для автостопа, стоит девочка (молочно-белое лицо) чилийка с рюкзачком.

Марсело остановил машину, открыл дверцу.

М. – Садись, подвезу.

Л. – Спасибо.

М. – Куда путь держим?

Л. – Я путешествую автостопом.

М. - Дождь как их пулемета, какой смысл ехать на ночь глядя, давай остановимся в этом Киндберге, поговорим-поболтаем,   поужинаем.

Л. -  Прекрасно, спасибо, ну просто здорово!

М. – Ты пообсохнешь, а лучше остаться до утра, пусть льет, пусть льет, а зайчишка переждет (ха-ха)

Л. -  Конечно.

Они останавливаются в местечке Киндберг, место куда приезжают прямо из ливня, который бешено фыркая лупит  по ветровому стеклу. Старый отель с уходящими вглубь галереями.

Томительно-сладко щекочет, сводит легкой судорогой все время, с той самой минуты, когда они свернули в Киндберг. Машина стоит в огромном ветхом амбаре, старуха светит   на дорогу  допотопным фонарем. Марсело несет чемодан и портфель, Лина - рюкзак и хлюпающие ноги.

Гулкие готические галереи до самого холла. Лина назвала его дворцом.

Л. – Ой, как тепло в этом отеле, вот  красота!

Последняя капелька на челке, рюкзак через плечо, лесной медвежонок, герлскаут с добрым дядюшкой.

М. – Я закажу номера -  обсохнешь до ужина.

Л. – (Лина вскидывает глаза, сплошная челка). Номера? Чего ради? Бери один на двоих!

В номере  Марсело настороженно следит за Линой, а она спиной к нему вытаскивает из рюкзака другие джинсы и черный свитер и без умолку болтает.

Л. – Вот это камин, слышишь, какой пахучий огонь.

Он перерывает весь чемодан в поисках аспирина среди дезодорантов, витаминов, лосьонов  после бритья.

М. -  Куда ты собралась ехать?

Л. – Не знаю, у меня письмо для одних ребят, хиппи, они в Копенгагене, и рисунки, мне их дала Сесилия в Сантьяго, ребята, сказала, прекрасные.

Лина небрежно развешивает мокрую одежду прямо на шелковой ширме и вытряхивает рюкзак (надо видеть!) прямо на столик времен Франца Иосифа с позолотой и арабесками. Джеймс Болдуин, клинекс, пуговицы, темные очки, коробочки, Пабло Неруда, гигиенические пакеты, карта Германии.

Л. – Ой, умираю от голода, Марсело. Мне нравится твое имя – звучит, ну зверски хочу есть!

М. – Так пошли, малыш, под дождем, считай, ты уже побывала, а рюкзак приведешь в порядок потом.

Лина резко поднимает голову и стреляет глазищами.

Л. – Я никогда и нигде не  навожу порядка, с какой стати, рюкзак – это как я, или мое путешествие, или политика, все вперемежку, вверх тормашками, какой же смысл?

Обеденный зал, Марсело и Лина ужинают. Приносят суп в большой серебряной супнице, белое сухое вино, Марсело ломает хлеб, и первый кусок – Лине, она держит его на ладошке, точно щедрый дар, и вдруг дует на него, непонятно зачем, но до чего красиво взмывает, вздрагивает ее челка. У Лины ногти слегка обкусанные, но чистые, удивительно чистые, при том что все на ней мятое, грязное после автостопа, она что-то непрерывно напевает, знакомая тема Арчи Шеппа.

Л. – Молодежь (смеется Лина, схлебывая с ложки суп, точно голодный медвежонок) клянусь, ты не имеешь о ней ни малейшего представления – это ископаемые, поверь, ходячие мертвецы, как в фильме ужасов.

М. – Ну-ка ешь, медвежонок, налей себе еще супа, смотри – заболеешь ангиной, волосы совсем мокрые. (А в мыслях уже, камин ждет, весело потрескивая в комнате, где красуется широченная кровать в стиле ампир, зеркала до полу,   столики с гнутыми ножками, бахрома, портьеры) Да-да, так с чего ты стояла там под таким ливнем, ну скажи, скажи, твоя мама всыпала бы тебе по первое число?

Л. – Ходячие мертвецы, - повторяет Лина, путешествовать надо в одиночку, дождь, конечно, не подарок, но в том плаще, поверь, не промокнешь, разве что волосы и ноги немного, вот и все ерунда, в случае чего -  таблетка аспирина…

И постепенно в животе – гуляш, тепло, довольный донельзя медвежонок, вино. Нарастает что-то похожее на радость, покой, да пусть себе несет всякую чепуховину, пусть вещает о взглядах на мир.

Наполнили опустевшую хлебницу, медвежонок лихо расправляется с мягким батоном и маслом.

Л. – А ты что делаешь? Почему разъезжаешь в такой роскошной машине, а почему ты? А-а-а, ты – аргентинец!

И в один голос – да,   вот он, счастливый случай, не подкачал, надо же, не остановись Марсело за восемь километров отсюда промочить горло, эта зверюшка сидела бы сейчас в другой машине или торчала в лесу под дождем.

М. – Кто я? Агент, торгующий прессованными плитами, да-да, без конца в разъездах, а сейчас надо добить два дела сразу. Соль, пожалуйста.

Поразительно: как она вдруг резка в движениях – не то птица, жучок, нет – самый настоящий медвежонок, пляшущая челка и прихотливый мотив Шеппа.

Л. -  У тебя есть его пластинки, то есть как? А-а-а, ну  понятно.

Н-да, понятно, усмехается про себя Марсело, выходит у него не должно быть этих пластинок,, только ему не дано, вот так вжиться в них, как Лине, которая мурлычет Шеппа чуть не после каждого глотка, ее улыбка -  все разом: свободный джаз, кусочки гуляша, автостоп, промокший медвежонок, та-ра-ра  никогда так не везло, ты молодчина! Да молодчина не промах, Марсело напевает любимую мелодию – вот он его реванш! Мимо, это аккордеон, а она – другое поколение, она -  зверюшка, Арчи Шепп, а не танго!

Л. – Ой, как тут хорошо, у меня уже все высохло, а знаешь, под Авиньоном  я целых пять часов прождала машину, ветрище жуткий, крыши срывало с домов, на моих глазах -  ты веришь? Птица разбилась о дерево и упала, как тряпочная, да-да, перец, пожалуйста.

М. – Значит, ты (уносят пустое блюдо) вот таким манером думаешь попасть в Данию, а хоть какие-т о деньги у тебя есть?

Л. – Конечно, доберусь, ты разве не любишь салата? Тогда подвинь мне – ем не наемся!

Она  забавно наворачивает на вилку листья и жует их старательно, проглатывая вместе с темами Шеппа, а то вдруг появляется маленький серебристый пузырек в уголке влажного лоснящегося рта, очень красивые губы, твердо  очерченные, как с рисунков мастеров  Возрождения. (Воспоминания  Марсело прошлой осенью с Марлен во Флоренции, он вспомнил  губы с чувственным изломом, загадочные). Медвежонок напевает, уплетая во всю, и говорит, говорит.

Л. – Непостижимо, как я окончила философский В Сантьяго, мне еще читать не перечитать, теперь возьмусь за книги. Представляешь, Кант сказал, что человеку нужно звездное небо над головой и моральный закон в себе, и все, ты понимаешь. А вот еще был такой женоненавистник Шопенгауэр, его трактат о женщинах – это что-то с чем-то, ну в общем женщина дьявольское отродье. Нет я согласна с ним, что мужчина мыслит масштабно, видит общий план - перспективу, так сказать, а женщина видит только частное что-то.   А есть еще Ламетри, у  него есть трактат о том, что  женщина – это цветок, представляешь, он там разбирает, что у цветка соответствует женщине (болтовня Лины о жизни)

Л. – Почему ты не ешь, Марсело, такая вкуснятина, ты, по-моему, ничего не ел,, надо же, такой солидный человек, настоящий сеньор, правда? И все куришь-ишь-ишь-ишь – не ешь, даже не притронулся, может, вина, , ну немного, неужели нет? С таким обалденным сыром, да выпей, не оставляй этот кусочек. Да-да, еще хлеба, пожалуйста, с ума сойти, сколько я ем хлеба, и, представь, говорят, что я склонная к полноте, вот то, что слышишь, животик отрос,   верно –пока                не заметно, а на самом деле – да, Шепп!

Лина зачарованно и вместе с тем нацеленным взглядом следит этот медвежонок за столиком на колесах, уставленным сладостями: пирожные, безе, бисквиты, фрукты.

Л. – Вот то, где побольше крема, а чем тебе не нравится Копенгаген, Марсело?

М. -  Просто какой смысл мотаться по дорогам неделями, да в дождь, да еще набитый рюкзак, а там, в Копенгагене, -  вероятнее всего – обнаружить, что твои хиппи уже колесят по Калифорнии.

Л. -  Эх ты, ну пойми наконец, что мне без разницы, я же сказала – в глаза их не видела, вот везу им рисунки из Сантьяго от Сесилии и Маркоса и маленькую пластинку…….. Интересно, есть тут  проигрыватель, ты бы послушал.

М. – Хм, удумала, - в такой час, да в Киндберге, ладно бы цыганские скрипки, но твои …. Сама посуди.

Лина прыскает, весь рот в креме, под черным свитером  теплый животик, и вот они оба заливаются смехом, вообразить вой этих … в благопристойном Киндберге и лицо хозяина  отеля, ха-ха.

Л.   – Та-ра-ра, Шеппп-чхи!

М. – Так и знал, прими-ка таблетку аспирина, вон несут кофе, сейчас попросим коньяку, с ним аспирин действует лучше всего, я это слышал от знающих людей.

Воспоминания, когда мальчишкой двенадцати лет влюбился в учительницу, у нее был воркующий голос, слова ничто, голос от которого рождалось желание тепла – пусть укроет, погладит по волосам. Потом годы спустя на сеансе психоанализа: что тоска? В порядке вещей, обычная ностальгия по материнскому чреву, учтите, дорогой, все изначально плавало в водах, читайте библию… за пятьдесят тысяч избавился от головокружений, а теперь эта малявка вынимает его нутро по кускам.

Л. – Шепп-чхи.

М. – Кто же глотает таблетки без воды – застрянет в горле, дурила.

А она, помешивая кофе, заглядывает ему в глаза старательно, почти с почтением…

Л. – Марсело, мне нравится, когда ты становишься похожим на доктора или заботливого папочку, не сердись, я вечно ляпаю что попало, ну,   не сердись.

М. – Да кто сердится, с чего ты взяла, дуреха.

Л. – Нет, ты рассердился за доктора с папочкой, но поверь, я имею в виду совсем другое, правда, ты такой хороший, милый, когда говоришь про аспирин и… подумать, не забыл – принес, а у меня из головы вон, Шепп, видишь, как вовремя, но если честно, Марсело, когда ты держишься со мной этаким доктором, мне чуть-чуть смешно, не обижайся, кофе с коньяком – прелесть, спать буду как убитая, ну да, с семи утро в дороге – не веришь? Три машины и грузовик, нет, грех жаловаться, разве что гроза напоследок, но зато – Марсело, коньяк, Киндберг.   (та-ра, Шепп)

Ладошка, перевернутая кверху, доверчиво затихает на скатерти среди крошек, когда Марсело ласково гладит ее.

Л. – Марсело, я же сказала,    не хочу связывать себя ничем, не желаю-лаю-лаю, Копенгаген – он как мужчина, встретились и разошлись (а-а-а!). День жизни, я вообще не верю в будущее, дома только и талдычат о будущем, плешь проели этим будущим…

М. – Да-да, у меня то же самое было.

Воспоминания, дядюшка – думай о завтрашнем дне, сынок, ты растешь без отца. Нет лучше думать о Копенгагене, вспомнил, когда ребята всей компашкой задумали плыть на паруснике – три месяца до Ротердама, заходы в порт, погрузки, и всего шестьсот песо, не больше, ну помочь команде, то-се, зато встряхнемся, проветримся, какой разговор – плывем, да-да, кафе «Руби» на площади Онсе, какой разговор, Монито, шесть сотен, легко сказать, когда деньги так и летят, сигареты, девочки, встречи в  «Руби» закончились сами собой, отпали разговоры о паруснике, думай о завтрашнем дне сынок.

Л. – Шепп-чхи!

М. – Ага опять, иди отдыхай, Лина.

Л. – Сейчас, милый доктор, еще минуточку, видишь коньяк на донышке, такой теплый, попробуй, правда теплый?

Лина почувствовала, как изменился Марсело, его настигли воспоминания. (Дописать состояние Марсело и Лины)

Лина, облизывая губы, вспоминала о каких-то лошадях( может, о коровах -  он поймал лишь конец фразы), нет о лошадях,   которые понеслись через поле, словно с перепугу, две белые и одна рыжая, в поместье у дяди.

Л. – Ой, ты не представляешь, какое это чудо – скакать верхом против ветра допоздна, возвращаешься вдрызг усталая, до чертиков, и, конечно, охи-ахи, хуже мальчишки! Ну сейчас, вот допью, и все.(Она смотрит в него -  всей рассыпавшейся челкой, точно еще скачет галопом, втягивая носом воздух).

М. -  Не забудь шарф, малышка.

Л. – Ой, Марсело, в жизни не видала такой широченной лестницы, здесь наверняка был дверей и жили важные графы, которые устраивали балы при свечах и всякое такое, а двери, ух ты,   посмотри, да это наша, умереть-уснуть, как разрисована, - пастушки, олени, завитушки!

И огонь – алые ускользающие саламандры в камине, и огромная раскрытая  постель ослепительной свежести, и глухие шторы на окнах.

Л. -  Ну как здорово, Марсело, тут спать и спать, дай я покажу тебе пластинку, она такая красивая – им понравится, она на самом дне, где письма и карты, не потерять бы, Шепп!

М. – Ты и впрямь простудилась, завтра покажешь, раздевайся скорее, я погашу лампу, и будем смотреть на камин.

Л. – О, конечно, Марсело, какие угли – мильон кошачьих глаз, а искры, ну погляди, до чего красиво в темноте, хоть всю ночь любуйся.

Он вешает пиджак на стул, подходит к медвежонку, свернувшемуся у самого камина, сбрасывает туфли, сгибается чуть не пополам, чтобы сесть рядом, смотрит, как бегут по ее рассыпавшимся волосам отсветы и дрожащие  тени, помогает снять блузку и расстегнуть лифчик, губы вминаются в ее голое плечо, руки все настойчивее, смелее среди роя искр (Ах ты, лесной медвежонок, такая маленькая, глупышка. Они целуются стоя, нагие в бликах пламени, еще и еще, какая прохладная, белоснежная постель, а дальше – обвал,   сплошной огонь, разбегающийся по всей коже,   Линины губы в его волосах, на его груди, руки под его спиной, теля познают, понимают друг друга, и легкий стон и запаленное дыхание, он должен сказать, до забытья, сказать.

М. – Лина, это не из благодарности, верно?

Руки Лины рванулись двумя хлыстами к его лицу, к горлу – яростные, маленькие, беззащитные, невыносимо нежные, они стискивают что есть силы, громкий всхлип, негодующий голос сквозь слезы.

Л. – Как ты мог, Марсело, как ты мог, теперь…

М. – Господи, значит – да, значит – правда, ну прости, радость, прости, сладкая, прости, я был должен.

Взметнувшийся огонь, губы, ступени познания и провальная тишина, где все – медленно струящиеся волосы, горячая кожа, взмах ресниц, отказ и настойчивость, минеральная вода прямо из горлышка, к которому приникают в единой жажде его и ее рот, пустая бутылка выскальзывает из пальцев, , которые на ощупь находят столик, зажигают лампу, взмах рукой – и абажур прикрыт трусиками или чем-то еще, чтобы Марсело неотрывно смотрел на Лину, под золотистым светом лежащую на боку, спиной к нему, на эту зверюшку, уткнувшуюся в простыни.

Л. – Да ты худущий и весь волосатый, Шепп-чхи.

М. – Дай-ка я прикрою тебя одеялом, где оно?

Л. -  А вон,   в ногах, послушай, по-моему, оно подпалилось, а мы  инее заметили, Шепп.

Потом ленивое, сникающее пламя в камине и в их телах, оно опадает, золотится, вода выпита.

Л. – Да ну, лекции в нашем университете – сдохнуть от скуки, не веришь, все самое интересное я узнала из разговоров нашем кафе, или с Сесилией, с Перучо, или из книг – я их читаю всюду, даже в кино перед сеансами.

Марсело слушает и вспоминает двадцать лет назад кафе «Руби» споры-разговоры. Но Лина – она попала на парусник… автостопом, в «рено» или «фольксвагенах», медвежонок под ворохом сухих листьев, челка в каплях дождя, снова и снова этот бред парусник и «Руби». Лина даже не подозревая, стала бросать ему в лицо столько прошлого, несбывшегося, загнанного внутрь, весь его парусник за те проклятущие шестьсот песо. А Лина глядит на него полусонно, соскальзывая с подушек, вздыхает, как сытый зверек и протягивает к нему руки.

Л. – Ты мне нравишься, такой худющий, все понимаешь – умник, Шепп, я хочу сказать, что с тобой хорошо, ты – чудо, такие большие, сильные руки, при чем тут возраст, в тебе столько жизни, какой там старый!

Теперь она проваливается в сон, прикрытые глаза смотрят прямо на него, он возьмет ее еще раз, совсем нежно,, он чувствует ее всю, до самой глуби, и как бы отпускает на волю, слышит полусердитое:

Л. – М-м, я хочу спать, Марсело, не надо так.

Нет так, радость, так, ее тело невесомое и разом отверделое, упрямые ноги, и вдруг ответная вспышка, удвоенный, смелый напор страсти, без удержу… Нет больше бывших, как непривычно принимает Лина его силу и отвечает на нее, а потом в полусне, все еще на краю ветра, сквозь дождь и вскрики, его запоздало озаряет – это т от самый парусник и Копенгаген, его лицо оттуда, из «Руби», даже теперь в самом пределе любви нельзя отделаться от этого зеркала, откуда глядит его прошлое, его фотография, где он совсем молодой, от зеркала, которое Лина все время держит перед ним, лаская его, напевая Шеппа.

Л. – Ну давай поспим, еще глоточек воды, пожалуйста.

Будто он стал ею, будто все – сквозь нее… И наконец сон в шепоте последних ласк, в махнувших по лицу волосах.

Марсело проснулся в девять  утра и увидел Лину, она сидела на софе и причесывалась напевая, уже готовая к новой дороге, к другому дождю. Они позавтракали наскоро, почти без слов, такое солнце! А на солидном расстоянии от Киндберга он остановил машину.

М. -  Давай выпьем кофе.

Л. – Четыре кусочка сахара.

Лицо словно омытое, отрешенное,   воплощение какого-то отвлеченного счастья.

Л. – Знаешь, только не сердись, скажи, что не сердишься.

М. – Да будет, глупышка, говори, не стесняйся.

Л. – Может быть что-нибудь надо, так я… (робкая ладонь Лины накрывает его руку, глаза задернуты челкой) нельзя ли проехать с тобой еще чуть-чуть, пусть не по пути, неважно, побыть с тобой еще немного, ведь так хорошо, пусть это продлится хотя бы до вечера, такое солнце, мы уснем в лесу, я покажу тебе пластинку и рисунки, ладно, если ты не против.

Он медленно отводит ее руку.

М.   – Нет, не стоит,   ну посуди, на этом перекрестке ты сразу поймаешь машину.

И Лина, медвежонок, вся съежилась, точно ее ударили наотмашь, стала далекая-далекая, она поглядывает исподлобья, как он расплачивается, встает, приносит ей рюкзак, целует в волосы, поворачивается спиной и исчезает из виду.

Бешенное переключение скоростей – пятьдесят, семьдесят, сто десять, вот  она, свободная дорога агента торгующего прессованными плитами, дорога, где нет Копенгагена, где во всех кюветах – останки, прогнивших парусников, где все более высокие заработки и должности, полузабытый говорок  буэнос-айресского «Руби» и у поворота длинная тень одинокого платана, в который он врезается на скорости сто шестьдесят, пригнув лицо к рулю, как Лина, когда она опустила голову, потому что все медвежата грызут сахар вот так, пригнув голову.