01 Гендер Армс. Неглубокая, нежная

1.

«Удочерите одну из беби-манчкин, и прелестная крошка на долгие годы принесёт радость в вашу жизнь!

Усыновите сиротку с Анакондовых Долин! »

Анаконды - израсходованная планета, складчатая. Горные хребты, лощины, подобные следам гигантских змей, иссечены промышленными разработками. Воронки заброшенных карьеров. Планета остывает, с каждым днём погружаясь во мрак.

«Они не растут и не стареют! Они взрослы и серьёзны не по годам!

Их маленькие ручки, складывающиеся на животе, не умеют сжиматься в кулаки!

Темнота, окутавшая колонизированную жадными дельцами, рудоносную планету Анакондовых Долин сделала огромными их глаза. С тревогой и надеждой эти глаза всматриваются в звёздный космос, ожидая своих благородных усыновителей!

Незаурядная смышлёность! Покладистый нрав!

Беби-манчкины не кричат, а плачут так тихо, что вы их даже не услышите!

Мальчики и девочки «таксы», из-за чудовищной экологии, потерявшие на первых годах жизни своих биологических родителей, остаются под присмотром нашей миссии. Благодаря вашим пожертвованиям мы способны дать им пищу и чистую воду, но не семейное тепло.

Остановитесь, взгляните в эти невинные лица! У них нет будущего на медленно умирающей планете Анакондовых Долин! »

Как изругали эту рекламу... Сколько раз подавали в суд. Словно она коммерческая.

Неэтично! Вопиюще! Недопустимо! Что это за безобразие: мальчики-таксы, девочки-манчкины?! Они – люди, потомки первых переселенцев!

А как ещё? Что прикажете делать, когда потенциальные усыновители клюют на особенности – коротенькие ручки, на самом деле не намного короче нормы. Низкий рост, это да, манчкин-беби не станут выше подростка. И глаза, действительно громадные, останутся таковыми.

Но ведь это лишь для привлечения внимания! Задать первый импульс, поддавшись которому, усыновители вынесут из мрака на свет крошку беби-манчкина, сделав полноправным членом космического сообщества – Круга Терры, сообщества планет земного типа.

Там у малышей есть перспективы. Как бы ни были разбросаны, «Терров» объединяет единый клуб. Они – Земли, филиалы планеты Земля, как полностью искусственные, так и переделанные под неё.

Семья Меденжеров, Кэтрин и Альфонс удочерили Омелу, «Милу» совсем крохой. Сняли с древа! Отсюда имя.

Хорошо поборники свободы выбора не видели, как её оцепляли от ветки! Омела была в том возрасте, когда хваталась крепко, а выразить своё мнение относительно смены гражданства никак бы не смогла! Мала ещё, говорить не научилась.

Воспитатель не без труда добыл нахохлившуюся обезьянку... Меденжеры отвели в сторону густую чёлку, посмотрели в личико... Друг на друга посмотрели и кивнули, не сговариваясь: берём.

Омеле было дано Меденжерами превосходное образование.

«Мила девочка неглубокая, но нежная».

В честь выпуска – подарок: отдых, а затем стажировка планете Хвощ, из Круга Терры. Озёрный, островной заповедник. Санаторий. Погода пасмурная, дни короткие, ночи длинные. Регулярные парки, ботанические сады, парки развлечений и леса, леса, леса…

У беби-манчкинов нет проблем с адаптацией за пределами родной планеты, за исключением яркого света. Им приходится носить отращивать густую, длинную чёлку, носить солнцезащитные очки. Лучший отдых для таких людей в местах пасмурных или с полярной ночью. Для детей лучшее времяпрепровождение – кино, парк аттракционов с тёмными уголками, прогулка в вечерние часы.

Кэтрин оплатила месяц в пансионате. Со второго месяца начиная, Миле выделяют куратора, и постепенно она начинает входить в курс дела.

Там по профилю – отдых для не вполне полноценных детей. Омела, ну, тоже вроде как девиант... Сначала за ней будут присматривать, после она. Беби-манчкины сами отлично ладят с детьми. Быть воспитателем, для Милы, профессия – то, что нужно.

2.

Омела не первый и не последний приёмный ребёнок в семье, у Меденжеров – непрерывный патронат, в доме всё время кто-то жил. Появлялся, исчезал. Не проходило и года, чтобы кто-то из старших детей не отправлялся в свободное плавание. Старшие-младшие, письма-созвоны, планы на будущее...

Тем странней для неё попасть в ситуацию, когда свободно поболтать почти что и нет возможности. Из обитателей санатория некоторые не говорили вообще, иные держались плотной стайкой и щебетали на неизвестном языке.

Миле оставалось ездить на экскурсии, гулять в одиночестве и размышлять, гадать...

«Планета естественного происхождения? Оккупированная, выкупленная? Кто жил на ней? Кто до сих пор обитает? »

Впереди месяц счастья, покоя, свободы от учебников.

Санаторий утопал в тенистых садах. Забегая в корпуса пансионата, резвились полудикие лисички, как щенята, играли старыми рваными игрушками, украденными невесть когда.

Пансионат с лисичками заботливая, внимательная Кэтрин нашла! Мила всегда хотела домашнюю живность, запрещённую на их планете к содержанию без клеток. Она так признательна Кэтрин! Никогда не огорчит её!

Возле корпусов санатория разбит цветник.

Ушастые рыжики скачут... Трясогузка бежит по тропинке.

– Девочка, хочешь помочь нам с клумбами? Взгляни, какие бутоны. Это тигровые лилии. Раскроются вот такенные!

– Хочу.

Мила обожает ботанику! Селекция её любимый раздел. Кэтрин учла и это, памятливая, добрая Кэтрин! Ни за что Омела не огорчит приёмных родителей.

Заповедник представлял собой озеро, называние – Отшельник.

Теплоходики гнали к берегу ленивую волну. Один принял Омелу на борт. Абонемент от щедрой Кэтрин на экскурсии!

Лабиринты островов сменялись пустой озёрной гладью до горизонта. Не редкость высокие, скалистые островки, приютившие два пучка травы и кривую сосну. Много и больших, лесистых кусков суши.

«Что на них, аналогичные санатории? Коттеджи для частного отдыха? Загадка... »

В ночи слышен колокольный звон, а с утра гонг.

«Созывающий? Монастырский комплекс, школа при церкви? Во что они верят, кому они молятся? »

Мила прислушивалась, гадала. Оттуда никто не приплывал, экскурсий туда не возили, только на необитаемые острова с музеями и руинами.

Палубу покачивало на развороте.

Из динамиков лилась аборигенная, древняя песня на умершем языке. Высокий голос, удивительно передавая тревогу и безнадёжную грусть, выводил припев, сменявшийся бодрым речитативом под деревянный стук трещоток.

Экскурсовод рассказывал, где располагалась ярмарка, на приближающемся острове, где мастеровые ряды. А после зачитал подстрочный перевод отзвучавшего фольклора…

Мила не поверила ушам.

«И это – колыбельная? »

Речитатив:

«Бочар солит маленьких девочек в бочках из железного дерева... Душистую траву кладёт, приготовляет рассол... Мяту трёт в ступке, листья смородины, сверху кладёт розмарин и укроп. Бочар солит маленьких девочек, непослушных утрамбовывает пестом, большой колотушкой... Много насолит, выкатит бочки по осени, закатит их на паром… Отчалит паром, бочар сядет на бочку и смотрит...

Припев:

«Но где же второй берег? Не видно второго берега».

Речитатив:

«Бочар пилит дерево, колет, строгает... Стягивает, продаёт... Хвалит себя бочар, поёт за работой... Маленькие бочоночки из драгоценных досочек, это – под сладкое вино. Средние – под зерно, средние – подо всякое разное... Но большие он не продаёт на ярмарке. Железными обручами стягивает и смолит... Плотно подгоняет крышки... Бочар солит в них маленьких девочек… Бочар в тесных дубовых бочках солит маленьких девочек... Бочар, дождавшись ночную грозу, катит их на паром…

Припев:

«Но где же второй берег? Не видно второго берега».

Речитатив:

«Девочек бочар солит в крепких дубовых бочках... Тех, что молчат, посыплет корицей и сахарком... Тех, кто кричит и плачет, жгучим посыплет перцем, горьким, как слёзы, острым перцем: тихо, тихо сиди... »

Теплоходик причалил к острову.

Ту-тук, ту-тук...

С первого дня преследовали Милу на тенистых дорожках странные звуки.

«Шаги? Не похоже... »

Оглядывалась, безлюдный поворот.

Резко через плечо, то же самое.

«Кто-то стеснительный? Хочет познакомиться? В тайне снимает фильм про меня?.. Чего только не придёт в голову! Наверное, птичка. Какой-нибудь местный дятел так добывает себе еду, не в кронах, а у подножия сосен».

У Омелы ещё не было парня, не случилось школьных романов, ей повсюду мерещились романтические моменты.

3.

Зачем она отделилась от группы!

Когда Омела нашла дорогу на причал, теплоход давно ушёл. Администрация вызывается по внутренней связи.

«Что у них есть на такой случай, катера? »

Телефон в будке, сенсорное табло. Начал накрапывать дождик. Тёк на табло. Бежал по нему струйками.

Разговорчивое табло, общительное... К сожалению, непонятливое.

– Вызов катера.

– Прогноз погоды?

– Вызов катера.

– Желаете выбрать игру?

– Вызов катера!

... топ галактических новостей? ... заказ билетов в кинотеатр? ... оставьте ваши претензии на автоответчике администратора, мы примем все меры...

– Вызов катера!!!

– Прогноз погоды?..

Вызов катера! Вызов! Вызов!!!

Слёзы. Тихие слёзы беби-манчкина, которые не услышишь в двух шагах.

Темнело... Дождь усилился...

Омела набирала – «... вызов, вызов, вызов! » – дрожащими руками, ничего не видя от слёз. Телефонное табло выдавало и бормотало полную чехарду.

Дождь лил стеной.

И без того Омеле не достало бы мужества искать ночлега в руинах, до которых ещё бежать.

Она заночевала в зале ожидания и вернулась на теплоходе с другой группой. Затерявшаяся среди круглолицых смуглых детишек, как они - черноволосая, маленькая, но в отличие от них – смертельно бледная кукла, отлитая из алебастра. Чёлка спадает до прикушенных губ.

На причале она в первый раз пережила – его. Его посещение.

Стояла на палубе и пыталась убедить себя, что это дурной сон. Тёрла глаз, который не плакал, хотя из левого текли слёзы размером с виноград. Боролась с желанием прыгнуть под винты, сорвать кожу, вывернуться наизнанку. Отказалась от еды-воды-яблока-аспирина...

– Всё в порядке, нет, я не замёрзла, нет, я не голодна...

Вкус во рту... другой, не принимается и мятная карамелька.

Теплоходик причалил. Сюрприз: группа не сошла, наоборот, забрала ещё одну. Им время плыть из заповедника на выход, в аэропорт.

«Зачем я сошла на берег! - тысячу раз повторит себе Омела. – Зачем, зачем я сошла тогда! »

В нежданном одиночестве она застыла на причале... Опять вечереет. Развернулась и бросилась в пансионат со всех ног.

Звонок из дома!

– Не могли дозвониться?.. Кэтрин, прости, прости!.. Я заблудилась! Я уже нашлась!.. Да, да!.. Уже вернулась! Прекрасно! Здесь очень весело... Очень... Я сходила на фильм! Ну, тот, помнишь, что нам всё не удавалось посмотреть от начала до конца! Нет, нет, надоедайте мне звонками!

Омела смеялась. Заразительный смех, нежней и мягче колокольчика – смех беби-манчкина.

Положили трубку.

Гудки.

Тишина.

В душе она сняла одежду, крепко зажмурившись.

Зеркальные стены отразили юное, начавшее созревать, но никогда не дозреющее вполне, тело манчкин-девушки. Разбилили множеством зеркальных шашечек, как пикселями цензуры, грудки и лицо.

Фруктовое мыло не перебило запах, оставшийся под кожей, внутри.

Выскочила, зарылась в полотенце, как в нору. Окаменела за столом.

Достала из салата оливку, положила в рот и заставила себя проглотить, забыв про косточку. Оливка маслянистая. Пахнет озёрной ночью, зеленью прибрежной, водорослями, тиной и железом крови, точно, как Мила изнутри.

Набор номера. Палец сорвался, снова...

– Служба психологической помощи... Здравствуйте... Почему вы молчите?.. Не беспокойтесь, звонок не отслеживается, он полностью анонимен...

Гудки.

Омеле выделена комнатка на первом этаже. За окном сад, клумбы, полоска причала видна вдалеке. Серебряная полоса озера. Туман уже начал размывать её.

«Зачем я сошла с теплохода! Следующая группа будет уезжать, и тогда... Я же не могу вдруг отказаться... В лицо Кэтрин сказать... Да и что? Что сказать?.. Я как будто случайно сяду не на тот пароход..."

За полночь её подбросило в постели.

Лисички, шнырявшие везде, притащили игрушку-тукана с выгрызенным глазом. Светонакопитель в уцелевшем глазу пробивал солнечное сплетение. Полумрак сообщал рваной, резиновой игрушке жуткую реалистичность.

С улицы раздавались шаги... Знакомые шаги: ту-тук, ту-тук...

4.

Начались дни, в которые Омела молчала даже наедине с собой. Дни перемежались темнотой, про которую она молчала.

Омела пыталась не ложиться спать. Пыталась вымотаться и крепко спать...

Бесполезно, итог один. Всё равно, бесполезно.

Звонок из дома!

- Привет! Всё отлично, наотдыхалась, работаю в саду! Спасибо!

Гудки.

"Кэтрин такой ангел! А я свихнулась, неблагодарная. Кэтрин нельзя огорчить".

И опять сумрак увязает в туманную, беспросветную ночь...

Телефон доверия.

– Да, я слушаю вас...

– Мне плохо. Он скоро придёт. Птица смотрит на меня.

«Передать звонок в полицию? – засомневался оператор. – Или нет? Разве на всякий случай, вдруг наркота, и окажутся буйные рядом».

– Пожалуйста, девочка, расскажи мне подробнее. Кто он?

– Я хочу умереть. Он измазал меня... Снаружи, изнутри, я не могу... Не могу больше...

– Кто придёт, девочка? Связаться с твоими родителями? С опекуном? С кем ты живёшь? Твои родители знают, где ты?

– Да, да. Знают...

– Пожалуйста, не вешай трубку! Расскажи, что тебя беспокоит?..

Что? Шаги.

Они отовсюду слышны, куда бы ни спряталась, где бы ни заночевала, неотвратимо приближающиеся шаги.

– Кто придёт? Соседский мальчик обижает тебя? Отец? Отчим?..

Ночь лежит крышкой на заповеднике, придавив все острова.

Среди клумб тусклые фонари: сизый, жёлтый, сизый... Подсветка.

Ту-тук, ту-тук... Приближаются шаги.

Да хоть прожектора светят на дорожку, никого не осветят...

– Не знаю. Я никогда не видела его.

«Кажется, психиатрия».

– Откуда же ты его знаешь?

– Я не знаю.

– Это голоса? Они приказывают тебе?

– Нет, он... Молча...

5.

Ту-тук, ту-тук… Уже по брусчатке.

Толчок в грудь. Бешеное сердцебиение.

От резиновой птицы не отвернуться. Птица готова расклевать Омелу.

«Лисёнок, лисёнок, зачем ты приносишь её ко мне? Не приноси её больше».

Омела твёрдо знает, что плакать нельзя, но не может сдержаться, зажимает себе рот, слушает и считает шаги.

Меркнет птица. Перед этим кошмаром бледнеет всё.

Телефон брошен, включилась громкая связь...

Омела прыгает обратно в кровать.

Она притворяется нормальной, убеждает себя: «Раз я сплю, как и положено, я как будто нормальная и всё нормально. Я в домике, я вне игры. Он не имеет права. Я, как все, я сплю. Я обычная, нормальная, обыкновенная... »

Не для него. Не для того, кто идёт с причала.

– Алло, пожалуйста, не вешайте трубку! Когда приходит, что он делает?

– Он каждый раз... Он трогает мне... Не знаю, как сказать...

Плач.

"Слышь, – где-то шепнули по полицейским каналам, – котан, включи параллельный канал. Запись, нет, не включай!.. Тут кое-что забавное".

– В лицо, в глаз... Он ложится мне на лицо… Мне… Мне не отодвинуться!..

Плач.

"Ахренеть, ты это слышишь?" - "Голосок ми-ми-ми..."

– Мне... нечем… Когда он во рту, мне нечем дышать! Он... Мне не отвернуться, просто некуда!.. Мне некуда отодвинуться....

Плач.

– Он… Он между проводит, между... там, у меня между... Царапает, мозоль... Мне... Мне не отодвинуться!..

Плач.

Как менялся звук... Отчётливый, почти синхронный: отставание в доли секунды, стук двух костылей. С невероятной силой и тяжестью костыли ударяют в землю двойным выстрелом: тутук, тутук!

По железному понтону звонко: ту-дук, ту-дук!..

По гравию глуше: ту-тук, ту-тук!..

Сильно по брусчатке садовых дорожек: ту-дуг, ту-дуг!..

Так громко и медленно должен идти очень высокий, очень тяжёлый кто-то...

Ту-тук, ту-тук...

Его дыхание врывалось в комнату прежде него самого холодным туманом, заполняло лёгкие, как сырая озёрная вода.

Незримый.

Омела услышала писк резиновой игрушки, шлёпнувшейся где-то за окном. Выбросил мешающий момент. Безусловная животная интуиция.

Ту-дук, ту-дук!..

Удары костылей по паркету...

6.

Отчаянно вглядывающаяся в темноту, Омела встретила ладонь на своей щеке. Широкую, как весь остров.

– ... нежная... – глухо, тихо, на пределе слышимости произнесла темнота.

На низкий голос мембраной откликалась диафрагма.

Он имел повадку рационального, незлого зверя.

Кончики пальцев живые, на фалангах каменные мозоли. Рука провела по щеке, легла на затылок.

К распахнутому ужасом глазу прикоснулась мягкая, тёплая плоть. Кожаное тепло давило, выжимало слёзы, вращалось вокруг глазного яблока, выдавливало из глазницы, он отрывался, падал, и?.. Отправлялся в его рот. Слепой отправлялся – в незримое, в пасть огромной, повсеместной темноты...

Омела слышала причмокивающий звук, чувствовала отдышку изо рта. Глазница наполнялась толчками, теплом и отвращением, пока не затекла солоноватой слизью, вперемешку с её слезами.

Будто Мила игрушка, а не человек, облизанный, обсосанный шарик глазного яблока ложился обратно. Возвращённый, он жёгся и мутно видел.

Омела плакала.

Воняющая озером, застарелой тоской, мускусом, тьма играла густыми волосами манчкина. Липкими, испачканными. Раздвигала чёлку, встряхнув за волосы, поворачивала лицо к тусклому фонарному свету.

– …нежная, да… Нежная…

Лапы на горле. Мозолистые пальцы на ноздрях.

Приступ удушья вынуждал ловить воздух ртом. Ловить в губы, то, что он клал в губы.

Как скорлупа – орешек, голову Омелы целиком скрыли ладони громадного существа. Схватил и просунул. По нёбу водил, по щекам изнутри, по мелким ровным зубкам. По языку: вперёд-назад... Слишком толстый, чтобы дышать. Солоноватый, гнилой озёрный запах. Животное тепло.

Единственное тепло в ночи. На ощупь оно казалось светом.

Во рту мягкая невидимая плоть со шляпкой гриба раскрывалась ещё шире от похоти. Лезла в горло, настойчиво, тупо. До брызнувших слёз и – обратно...

Лапы держали голову, гладили лицо чуть-чуть, едва-едва.

Миле хотелось проглотить, хотелось, как в омут самоубийце. Захлебнуться, умереть. Лежать как утопленница, изнутри и снаружи в парной, озёрной воде, не остывшей к ночи. В покачивающих лапах волн, улыбаться. Пока они не оторвут ей голову, пока осока не перережет шею.

Умереть, не дожидаясь того, что он сделает дальше, а он сделает, впустив омерзительное тепло до пупка, до ёкнувшего сердца. Раньше захлебнуться.

Глухой шёпот отдавался в животе:

– ... неглубокая...

Ласково, с неудовольствием.

Захлебнуться… Густой, солоноватый толчок окатил нёбо. Потек из губ, носа, глазниц.

Лапы легли на макушку, давили на неё... Просто так. Пауза, перерыв.

– ... нежная, да. Неглубокая...

Омела дышала, старалась дышать.

Что-то явно требовалось этой животной тьме вроде отклика, приглашения, взаимности… Что-нибудь, способное подхлестнуть похоть или украсить её: плач, трогательные руки манчкина, пытающиеся закрыть бёдра, томное, молчаливое сопротивление или крик. На сладкое – крик.

Мозолистые пальцы раздавили соски. Дёрнули, скрутили. Добыли желанное.

Полу-всхлип, полу-крик.

Громадная рука подбросила Омелу и посадила на округлое толстое тепло. Лапы впивались в грудь: закричи. Встряхивали, мяли.

– ... неглубокая, да...

После каждого стона он утробно ворчал. Шляпка тёплого гриба ныряла толику глубже, расправлялась там и не сразу выдёргивалась обратно.

Распирающей тесноты с лихвой хватало для стонов. Не терзая маленькой груди, он пробивал и выдёргивал... Плавно, тесно заходил. Тряс, подёргивал внутри при стонах. Вибрировал частой, всё более крупной дрожью.

Стоны слились в один.

Расправившийся на полную, гриб выходил из плоти рывком, без поступательной дрожи втыкался.

Фонтанирующий удар и протяжный стон… Протяжный, с прощальным наслаждением, не спеша вытаскиваемое орудие…

Вынул и водрузил на обмякшее, склонённое тело. На голову. Аккуратно свёл ноги Омелы, как покойнику закрывают глаза.

Лапы вернулись на голову. Это, на минутку, аборигенный благословляющий жест. Смертельно тяжёлые ладони, между ними – обтекающая, ставшая мягкой, плоть. С неё капало между глаз. Испарялось, наполняя комнату запахом водорослей, росы. Озёрным запахом. Утренним, спокойным...

– ... неглубокая, – вздохнул и погладил по голове, – нежная...

При стуке костылей Мила осмеливалась открыть глаза.

Как всегда, левым глазом она увидела пустоту, а тем, тем глазом видела удаляющуюся по садовой дорожке громаду на костылях. Широкая, нереально здоровая спина колесом, покрытые шерстью плечи.

Ту-тук, ту-тук… Тяжело и размеренно он уходил на костылях к причалу.

Без спешки.

Ту-дук, ту-дук… Костыли били в землю, отставая на долю секунды. Между костылей бесшумно переносилась нога.

Ту-тук, ту-тук... Он не оборачивался.

Телефон поддержки отрубился по лимиту островного времени. Нелимитированная, полицейская линия ожила:

– Фух... Я кончил!

– Второй гном кончил, третий гном кончил...

– Не могу поверить, я столько времени слушал чьи-то стоны! Что ли зафиксировать звонок?

– Зачем?! Дурак, нет? Прицепятся, не отцепятся, чего да как, да о чём вы думали! Завелось лишнее бабло на штрафы? Отдай мне!

– Тогда всё что ли?

– С тебя вискарь.

– Своя цена!

7.

В предпоследний день Омела пропала. Никаких версий у полиции не нашлось.

Срочно вызвана семья. Поиски затянулись. Привлечено местное население.

Безрезультатно.

На пороге коттеджа Медженеры прощались с волонтёрами, прочёсывавшими острова.

Элегантная, как с картинки, после целого дня поисков, Кэтрин:

– Большое вам спасибо, друзья! Спасибо за помощь, господин Бондарь! Не согласитесь ли остаться с нами на ужин? Обсудим заодно планы на будущее... Я хочу сказать, на завтрашний день. Что от нас требуется, чем мы с Альфонсом можем быть вам полезны?

Бондарь – местный, инвалид с глухо заросшего монастырского острова, куда не пускают, да и не причалить особо. В положение вошёл, помогал осматривать побережья.

– Завтра попробуем сетями... – промычал островной житель и ворчливо согласился. – Ужин? Кофе?.. Что-что, а кофе давно не пил.

Полицейский катер уходит с заповедника.

– До завтра, мисс Кэтрин.

– До завтра, спасибо за помощь, господин офицер! Не могу поверить, что моя девочка утонула...

Мельничка шуршала. Потянуло свежеобжаренным кофе.

Одноногий Бондарь прислонил костыли к стене, развалился в кресле, потянулся устало, и почесал пах.

– Хорошо, Альфонс... Хорошо, ничего не скажу, нежная... Но в следующем году я хочу какую-нибудь... Более зрелую, покрупней. Чтоб, ну, ты понял, чтобы на всю длину, от души... А так, хорошо, нет, всё отлично, я доволен.