Длинноногая

ABRAXAS

Автор хотел бы выразить огромную благодарность многоуважаемой госпоже Елене Никиткиной, талантливой писательнице и специалисту по древнегреческой мифологии, за предоставленные ценнейшие сведения, изложенные в ее труде "Похищение Европы. Секс с богами", без которых настоящее сочинение никогда не увидело бы свет./1/

Знает всякий, кто немного

С мифологией знаком,

Что Европа с неким богом

Сочеталась, как с быком.

О её происхожденьи

Люди разно говорят,

Да и мест её рожденья

Называют целый ряд -

Кто Тевмессос беотийский,

Кто - богатый город Тир,

В коем пурпур финикийский

Добывают на весь мир,

Или град Сидон державный,

Финикии главный град,

Мощью и торговлей славный,

Как пииты говорят.

Согласно мифам Древней Греции, сам верховный бог древних эллинов Зевс-Громовержец явился длинноногой царской дочери Европе, когда она играла на морском берегу с подругами, в виде быка (по одним источникам - белого, по другим - золотистого, по третьим - рыжего, с серебряным пятном во лбу, напоминавшим своей формой полную луну) и похитил царевну, увезя на своей могучей спине на славный остров Крит.

К сожалению, у большинства нынешних обитателей Земли запас знаний о красавице Европе этими немногими сведениями и ограничивается. Еще со времен Античности существует полнейший разнобой касательно места рождения героини одного из самых занимательных древнегреческих мифов. Одни называют в качестве места ее рождения беотийский городок Тевмессос. Другие - знаменитый финикийский город Тир (Цор, ныне - Сур в Ливане), снабжавший весь Древний Мир добываемой из морских улиток-багрянок бесценной пурпурной краской и окрашенными этой краской дорогими тканями, носить которые долгое время могли себе позволить разве что цари и самые знатные вельможи. Третьи (например Мосх, автор известной поэмы "Идиллии", чье мнение мы всецело разделяем) - не менее богатый город Сидон (ныне - Сайда в Ливане), считавшийся столицей Финикии (вследствие чего не только греки и другие народы, но и сами финикийцы, в каком бы городе они ни проживали, именовали себя сидонянами). Не существует единства мнений о том, кто был отцом Европы. Одни античные авторы называют в качестве такового царя Тира Агенора, другие - его сына Феникса (Фойникса, Финика), третьи - Тития. В качестве матери Европы называют то супругу Феникса Перимеду, то жену Агенора Телефассу. В-общем, "темна вода во облацех"... Но попробуем все же восстановить подлинную историю тех стародавних событий...

Начнем с того, что данное длинноногой сидонской царевне при рождении имя "Европа" в переводе с древнегреческого на русский язык значит "широкоглазая". И действительно, глаза у царской дочери были поставлены широко. Темно-голубые, мерцающие глаза, окруженные густыми, темными ресницами. Волосы у Европы были, вопреки широко распространенным, но оттого не более достоверным (и, кстати, взаимоисключающим) версиям, не белокурые, не рыжие и не черные, как смоль или как вороново крыло, а каштановые.   Таких темно-голубых глаз, таких алых губ, таких пышных, заплетенных, по обычаю дев Ханаана, во множество мелких косичек, вьющихся каштановых волос, розовой кожи, длинных ног и стройного, соразмерно сложенного тела, как у Европы, не было ни у одной другой девицы в Финикии - девушки и женщины (как, впрочем, и мужчины) были там дебелые, темноглазые и смуглокожие. Поэтому в народе шептались о божественном происхождении царской дочери, блиставшей своей непривычной для жителей Юга красой среди других финикиянок, подобно Афродите, окруженной харитами /2/ (так, по крайней мере, говорили эллинские наемники, охранявшие царский дворец, и эллинские невольницы, в этом дворце прислуживавшие - все эллины уже в то далекое время, когда еще не были сочинены ни "Илиада" и "Одиссея" Гомера, ни "Теогония" и "Труды и дни" Гесиода, ни, тем более, "Идиллии" Мосха) умели выражаться высоким, поэтическим языком, несмотря на, казалось бы, низкий род своих занятий). Как утверждает Елена Никиткина в "Похищении Европы", из-за своих широко поставленных глаз юная сидонская царевна была похожа в профиль на испуганного олененка. Не было в Финикии человека, который бы не слыхал о пышноволосой царской дочери. Народная молва окрестила ее странной, даже дикой, и уж, без всякого сомнения, пугливой. Все эти качества были не к лицу Европе, дочери гордого сидонского владыки, правившего своим царством самовластно - он был не чета какому-нибудь греческому василевсу, во всем зависевшего от народного собрания и мнения... Так, по крайней мере, считали люди, а людская молва - что морская волна...

Пышноволосая Европа росла в одиночестве, и подруг у нее не было, потому что она не стремилась их заводить. А если и выходила гулять в чьем-либо сопровождении, то сопровождали ее не отсутствовавшие у Широкоглазой подруги, а дворцовые невольницы-рабыни. Европа часто убегала из дворца и безо всякого сопровождения, ибо пользовалась почти неограниченной свободой. Все сидоняне благоговели перед священной особой своего царя, и это благоговение распространялось также на всех членов царской семьи. Нападений лихих людей опасаться не приходилось - грозные царские военные корабли зорко стерегли финикийское побережье, и морские разбойники стремились держаться от него подальше (сидоняне сами почем зря грабили берега всех своих соседей). Поэтому везде - в  саду, в поле, в лесу, на взморье - пышноволосая дочь Агенора любила оставаться одна. Но одинокой она себя не чувствовала.

Ибо повсюду, как казалось длинноногой царской дочери, Агенориду сопровождали взгляды... Неведомо чьи, но чувствовала она их всем своим существом и не пугалась... Пугалась она только людей, их резких голосов, стремительных движений. А таинственные взгляды (хоть и неведомо чьи), казалось, ласкали ее, нежили, разливались теплом по атласной розовой коже. Европа старалась незаметно оглянуться, ей хотелось подстеречь того, кто на нее так смотрит. Но это ей все никак не удавалось.

Особенно любила длинноногая царевна уходить на несколько десятков стадий от дворца. Скинув стеснительную для юного тела одежду, Европа - стройная, как ветвь кизила, с задорно торчащими в стороны острыми грудями - ловко карабкалась через скалистые мысы, у подножия которых шумел и пенился прибой, после чего, приняв морскую ванну, отдыхала на песке маленьких бухт, расположенных между скалами. Весь берег излюбленной Европой местности состоял из такого чередования живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море, по которому скользили паруса далеких кораблей, и мелких, более или менее пологих бухт. В тихую погоду, лежа на скалистой глыбе, Широкоглазая могла часами смотреть в прозрачную морскую глубину, следить за подводной жизнью, наблюдая, как в рощах красных и зеленых водорослей скользят рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой чешуей, как ползают серые и багряные крабы, как открывают и закрывают свои створки радужные морские раковины, или же при сильном ветре следить за разбивающимися о скалы волнами, плетущими вечно меняющееся кружево пены, слушать их убаюкивающий шум. В бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, Европа могла часами греться на солнце, наблюдая то за облаками, плывущими по лазурному небу, то за волнами, набегающими на песок. Или с наслаждением бродить босиком по твердому влажному песку, собирая дары моря - ракушки, рыб, медуз, ловить крабов, а потом спешить назад на берег перед заливающим ее стройные ноги наступающим прибоем.

Дворцовые служанки были к ней  всегда почтительны, хотя Европа знала, что они не любят ее. Но Длинноногой было все равно, ведь она тоже не любила ни одну из них, за исключением своей кормилицы с далекого острова Тапробаны, сказкам которой привычно внимала с детства. Одна их этих сказок запомнилась Черноволосой особенно хорошо, и Европа готова была слушать ее снова и снова.

Это была волшебная сказка о хурсингаре - цветке печали, обладающем стойким, не улетучивающимся запахом, и цветущем только в темноте. Мириады лет тому назад, жила в далеком городе Хараппе юная царевна, превосходившая красотой всех девушек на свете. Красота ее была столь несравненной, что к ней сватались знатнейшие мужи и храбрейшие воины со всех концов Земли. Но гордая царевна не удостаивала своим вниманием ни одного из своих смертных, земных поклонников, отдав свое сердце самому богу Солнца, каждый день проезжавшему в недостижимой вышине по небосводу в огненной колеснице. В конце концов бог Солнца преклонил свой слух к неумолчным мольбам смертной девушки и взглянул ей в лицо с небесных высот. Царевна была столь прекрасна телом и душой, что ее ослепительная красота привлекла бога Солнца с непреодолимой силой. В ту же ночь он снизошел к царевне с неба, возлег с ней, и красавица, сгорая от любви, ликуя, отдала ему то, что девушка может отдать только однажды. А на рассвете лучезарный бог, насладившись и пресытившись земной девой, снова удалился, чтобы больше к ней не возвратиться. Покинутая своим бессмертным возлюбленным, потерявшая от горя рассудок царевна Хараппы в отчаянии наложила на себя руки, повесившись на собственной косе, поседевшей от тоски. Ее холодное тело дивной красоты положили на костер, мгновенно охвативший его жадным пламенем, так что от прекрасной девы за какой-то краткий миг осталась только горсточка седого пепла. Когда же иссушенная зноем, жаждущая влаги земля впитала в себя первые капли дождя, из этого пепла выросло прекрасное дерево, покрытое большими цветами нежной окраски - белой и желтой. С тех пор благоухание этих цветов разносится далеко-далеко. Но цветы раскрываются только в час сумерек, когда жестокосердый бог Солнца погружается в море, и поспешно сжимают свои лепестки с первым же утренним лучом...  

В день совершеннолетия служанки поднесли длинноногой царевне необычной формы хлеб. Подношение это сопровождалось тихим перешептыванием, сдержанным хихиканьем, странными подмигиваниями. Европа, ничего не подозревая, взяла хлеб в руки и только тогда увидела, что выпечен он в форме фаллоса, то есть мужского детородного члена, или срамного уда, значение которого было ей уже известно, хотя она никоим образом и никогда не относила его к себе. Царской дочери и прежде приходилось видеть подобные изображения. Фаллос держала богиня Луны на храмовом празднестве, каменный фаллос стоял на краю каждого хлебного поля в качестве межевого столба. Но этот, румяный и местами слегка подгоревший детородный уд, у нее в руках, отчего-то вдруг смутил Широкоглазую. Однако прислужницы уже подсовывали царевне крупную соль в массивной золотой солонке, и, с хрустом отломив головку хлебного члена, понуждали Европу съесть ее, пройдя тем самым символический обряд посвящения в женщины.

Дочь Агенора отделалась от не в меру игривых и назойливых прислужниц, только съев немалый кус аппетитно подрумяненного, с хрустящей корочкой, ритуального хлеба. Служанки принялись жадно доедать остальное, весело хохоча и выкрикивая Пышноволосой поздравления. Морщась от их казавшихся ей грубыми и непристойными, хотя и не совсем понятными, пожеланий, длинноногая царевна убежала из дворца на опушку леса, подходящего к самому обрыву. Там, внизу, шумело лазурное море, этот шум ее успокаивал и баюкал... Европа прилегла на траву и незаметно для себя заснула, разморенная полуденным солнцем.

И ей приснилось, будто Азия и материк, что отделен от Азии Зеленым морем (тот материк, название которого Европе не было известно), сойдясь, в образе двух прекрасных женщин, бьются за нее в жестокой схватке, как ей показалось, не на жизнь, а на смерть. Азия была приземистой и смуглокожей, темноглазой, с полными покатыми плечами, широкими бедрами, пышной грудью и черными, как смоль, вьющимися густыми волосами. Ее противница, имени которой Европы не знала - розовокожей и голубоглазой, со стройной фигурой, крепкими острыми грудями, округлыми бедрами и стройными длинными голенями, с волосами, завязанными тугим узлом на затылке, что подчеркивало всю красоту ее длинных, пышных каштановых кудрей и продолговатую форму ее головы и лица. Агенорида с замиранием сердца наблюдала за схваткой двух столь непохожих друг на друга таинственных красавиц. Каждая женщина хотела обладать Европой. Наконец Азия была побеждена, и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить царевну своей сопернице - розовокожей и высокорослой, с улыбкой шагнувшей навстречу Европе, раскрыв ей объятья и прижав трепещущую в страхе царевну к своим тугим острым грудям. Пышные волосы победительницы рассыпались по ее широким плечам, накрыв крепко  прижатую ею к груди длинноногую царевну. Европа проснулась в страхе, слезах и испарине, не в силах понять значения этого сна.

Вернувшись под отцовский кров, юная дочь Агенора не рассказала о своем странном сне никому - ни родителям, ни братьям, не говоря уже о придворных толкователях сновидений. Уединившись в своей горнице, пышноволосая царевна преклонила колена перед алтарем богини Артемиды - покровительницы дев - и стала смиренно молить богиню (именуемую в Финикии также Астартой, Ваалет, Раббет, Танит и Тиннит), а вместе с ней - и всех других богов - отвратить от нее несчастье, если странный сон грозит ей таковым.

Наутро, облаченная служанками в виссонный хитон и пурпурную хламиду, затканную золотом, Европа, вышла, в сопровождении дворцовых рабынь, прогуляться на зеленый, покрытый цветами луг, к берегу моря. Резвясь, собирали служанки в корзины цветы - душистые нарциссы, пестрые крокусы, фиалки и лилии. Сама же длинноногая дочь Агенора, отдельно от докучавших ей, как обычно, своим шумом и смехом служанок, собирала в свою золотую корзинку одни только алые розы. Набрав цветов, служанки стали со смехом водить веселый хоровод. Их звонкие молодые голоса далеко разносились по цветущему лугу и по лазурному морю, заглушая его тихий ласковый плеск. Особенно забавляли дворцовых прислужниц своими плясками чернокожие бритоголовые невольницы, привезенные работорговцами из глубин Страны Черных. В ушах у них были большие медные кольца, а на длинной тонкой шее - многослойные ожерелья из медных обручей. Рассказывали, будто на родине чернокожих невольниц каждой девушке, начиная с определенного возраста, ежегодно надевают на шею такой обруч, отчего их шеи остаются такими же тонкими, как в детстве. А в случае нарушения какого-либо племенного правила или запрета, браслеты распиливают и нарушительница погибает от того, что ее оставшаяся по-детски тонкой длинная шея ломается, не выдержав тяжести повзрослевшей и соответственно увеличившейся в размерах головы. Вдоволь наплясавшись, бритоголовые рабыни затянули протяжную песню своей далекой родины, незнакомую жительницам Финикии. В этой негритянской песне слышались страстные желания и печаль, она проникала куда-то в глубины сознания и пробуждала в душе все, казалось, пережитое, но давно забытое. Песня доносилась как будто издалека, из древних кочевий Африки. В этой уходящей в незапамятные времена дали невольницам постарше, выросшим не во дворце царя Сидона, а далеко от Финикии, и обладавшим уже жизненным опытом - как правило, печальным -, явственно слышались вопль рожающей женщины, испуганные осторожные шаги преследуемых людей, стоны умирающих, оставленных на верную смерть в зарослях слоновьей травы, крики похищаемых и насилуемых девушек, змеиное шипение, вой гиены, неожиданный свист летящей в непроглядном мраке ночи отравленной стрелы и причитания безутешных вдов, чьи мужья не вернулись с охоты или с поля битвы. Впрочем, на прислужниц помоложе (да и на саму Агенориду), песня бритоголовых рабынь такого впечатления произвести не могла (за недостатком у них жизненного опыта)...

Отойдя подальше от служанок с их шумными играми, Европа пришла на то же самое место, на котором накануне уснула и увидела во сне борьбу двух таинственных женщин - темной и светлой - борьбе, наградой в которой победительнице послужила она сама, дочь Агенора. Мелькнула мысль, а не приснится ли ей, если она опять заснет на прежнем месте, снова вчерашний удивительный сон.

И длинноногая Европа, отложив в сторону корзинку с собранными ею алыми розами, развязав ремешки сандалий, чтобы дать отдых ступням, расстелила на траве свою пурпурную хламиду, раскинулась на ней и снова уснула на прежнем месте, убаюканная шумом лазурного моря. Но на этот раз ей ничего не приснилось...

Агенорида проснулась с уже давно знакомым ей ощущением, что на нее кто-то смотрит. Не поднимая век, еще смеженных полуденным сном, Европа улыбнулась привычному для неё чувству. Но вот Пышноволосая, открыв глаза и приподнявшись на локте, осмотрелась вокруг - и вдруг увидела золотисто-бурого быка с рогами, изогнутыми, подобно боевому луку. Бык неотрывно смотрел на нее. Странно, но его взгляд совсем не походил на тот, который можно было ожидать от быка. Бычьи глаза как будто излучали какое-то несказанно ласковое тепло. Бык подошел ближе, все так же неотрывно глядя на Европу. И внезапно она поняла, в чем тут странность – дивный бык смотрел на нее, не моргая!

По сведениям Елены Никиткиной, бык наклонил свою бугристую голову к лежащей, слегка приподнявшись и опираясь на локоть, Европе и высунул язык. Длинноногая скосила глаза на язык – он был нежно-розовый, в темную крапинку, как будто у быка на языке выступили веснушки. Европа улыбнулась быку, а потом улыбнулась еще шире, когда Рогатый лизнул ей ногу. Еще раз, и еще... Горячий и шершавый, нежный и твердый одновременно, бычий язык лизал ее узкие ступни, стройные длинные голени и округлые бедра, постепенно задирая подол длинного виссонного хитона Европы все выше и выше, пока самой царевне вдруг не захотелось снять одежду, раскинуть руки и ноги и отдаться этим странным чувствам, переполнявшим ее все сильней, не оставляя места мыслям. Поддавшись безотчетному порыву, Пышноволосая, пройдя через море охватившего ее огня, сорвала с себя все - промокший на лобке хитон, серьги, ожерелье, кольца и браслеты с рук и ног. Глядя на нее, никто бы больше не сказал, что дочь сидонского царя похожа на испуганного олененка...

Как-то автору этих строк пришлось прочитать о том, что произошло вслед за тем между Европой и быком, следующее:

"Бык встал на колени, навис над Европой и она увидела, как там, в подбрюшье, что-то растет и надвигается на нее. Она сама подлезла под быка, одной ногой опираясь на землю, другую закинув ему на спину, обняла за шею руками и отдалась спокойному ритму движений, которые напоминали размеренно набегающие волны..."

Что тут скажешь? Во-первых, это явно написала женщина, а во-вторых, она, вне всякого сомнения, если и видела когда-нибудь быка, то только издали (и явно не во время случки). В действительности все было со всем по-другому.  

Рогатый на колени не вставал. Он медленно поднялся на дыбы, нависнув над Европой, и она увидела, как у него в подбрюшье что-то начало расти и надвигаться на нее. Царевна сразу поняла, что это, вспомнив про хлеб в форме фаллоса, который ей пришлось не так давно отведать. Однако восстающий фаллос дивного быка отличался от всех виденных ею ранее срамных удов - и золотых, и каменных, и хлебных - своей формой. Он был длинный, без привычной Европе по изображениям головки, розовый, c какой-то странной закорючкой на конце, напоминая своей формой скорее не виденные ранее царевной фаллосы, а сильно вытянутый в длину и заостренный на конце заморский плод банан (торговцы из дальних стран привозили во дворец царя Агенора разные невиданные в Финикии фрукты и плоды), но главное - он был неизмеримо больше, превосходя длиной и толщиной и хлебный фаллос, и золотые священные фаллосы на празднестве в храме богини Луны, приближаясь размером к тем каменным фаллосам, что стояли в качестве межевых столбов по краям хлебного поля./3/

Как будто подчиняясь чьему-то молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, Длинноногая приподнялась и, встав на колени, робко протянула руку к вознесенному перед ней бычьему уду. Он казался царевне живым существом, слегка подрагивавшим от нетерпения. Медленно-медленно Европа коснулась его кончиками пальцев протянутой вперед правой руки. Уд вздрогнул, упругий, как сжатая пружина. Погладив его, Длинноногая, не веря собственным глазам, медленно села на розовые пятки, упираясь в землю расставленными коленями. Бычий фаллос, все так же подрагивая, то слегка поднимаясь, то слегка опускаясь перед порозовевшим лицом Пышноволосой, потянулся к ней, как живое существо. Осторожно, еле касаясь рукой, Длинноногая еще раз погладила его, и от ее прикосновения он еще больше увеличился в размерах, распух и отвердел. Благоговейно, словно перед алтарем быкоголового Молоха, преклонившая колена перед этим чудом, Длинноногая облекла его губами в некоем подобии священного лобзанья, а затем медленно откинулась на спину, широко раздвинув колени. Склонившись над Агеноридой, бык принялся осторожно лизать ее лоно, источающее липкий сок и набухающее розовым бутоном под горячим языком Рогатого, постепенно, медленно входившего в его сначала плотно сжатые, а затем открывшиеся, словно розовые лепестки, уста, перемежая лизанье то покусываньем, то посасываньем, массируя влажные и становившиеся все горячей стенки влагалища, проникая все глубже, как казалось изнемогающей Европе, до конца в ее переполненный благоуханным, клейким соком грот, заполнив всю его пустоту, вплоть до незримой, упругой преграды, прикосновение к которой заставляло ее трепетать подстреленною птицей. И Длинноногая, не в силах долее выдерживать заставлявшее ее дрожать всем истомленным телом возбуждение, сама подлезла под быка, твердо уперлась широко расставленными ногами в землю, наклонилась и взялась обеими руками за ноги чуть выше щиколоток. Бык громко замычал. Его низкое, протяжное мычание разнеслось по всей округе, заставив сладострастно содрогаться чресла местных Пасифай. Не услышали его только прислужницы Европы, слишком увлеченные своими шумными играми на морском берегу. Ощутив пробежавшую по всему своему застывшему в ожидании чего-то неведомого телу внезапную дрожь, оглушенная стуком собственного сердца, дочь Агенора почувствовала, как бык копытом передней ноги (оказавшимся, к удивлению широкоглазой царской дочери, совсем не твердым, а удивительно мягким и даже нежным) коснулся узла волос у нее на затылке - и длинные, пышные, заплетенные во множество косичек, каштановые волосы, выпущенные на свободу, упали до самой земли. Ощутив близость припавшего к ней быка до мурашек на коже, Европа дрожала всем телом, напряженным, как скифский натянутый лук. Огромный, горячий, пахучий и влажный фаллос дивного быка прошел снизу между ягодицами царевны и стал властно тереться о ее обливающееся горючими слезами лоно и судорожно втянутый гладкий живот, доходя своим амврозийным концом со странной закорючкой до ложбинки меж болевших все сильней грудей царевны, оставляя на ней сочащиеся из закорючки липкие капли, быстро выпрямляясь и превращаясь из банана в напряженную струну. Охваченная все более неудержимой дрожью, Пышноволосая в безотчетном порыве схватила свои острые, налившиеся и увеличившиеся в размерах груди, сдавила ими скользкий конец бычьего фаллоса и начала что было сил тереть его грудями. Кто научил ее этому? Сопение и фырканье быка перешло в сдержанный рев, и Европа ощутила, что упругий бычий фаллос, зажатый между ее судорожно сдавленными острыми грудями, сделался тверже железа. Одурманенная его ароматом, Длинноногая, теряя последние силы, выпустила затвердевший, налившийся кровью и ставший из розового ярко-малиновым фаллос Рогатого из плена своих трепещущих грудей - и  в следующее мгновение бык с размаху вошёл своим длинным, как жезл, твердокаменным удом в Длинноногую, сочащуюся благовонным соком. Такого ощущения сидонская царевна себе даже представить не могла. Исполненный невыразимой муки крик прободенной, как показалось обезумевшей от боли Пышноволосой, насквозь огромным бычьим удом Длинноногой разнесся по всему берегу моря, и резвившиеся на берегу служанки не услышали его лишь потому, что он был заглушен их собственными криками и смехом. Европе мнилось, что совсем недавно еще такой ласковый и нежный, теперь же столь неистовый бык разорвал у нее все внутри, и каждый новый толчок, каждый новый удар бычьего уда, с неудержимой силой, вновь и вновь, входившего в кровоточащее лоно и все глубже проникавшего в истерзанное нутро Широкоглазой, способное вместить его всего наполовину, заставлял Пышноволосую кричать все громче, содрогаясь от невыносимой боли. Европа звала свою мать, пронзительно крича, что умирает. Однако время шло, бык был неутомим, казавшаяся невыносимой боль в кровоточащей ране лона и пронзенном чреве стала отступать перед нараставшим все сильнее возбуждением, могучий бычий фаллос не уменьшился в своих размерах, но горячие влажные губы пронзаемого им вновь и вновь окровавленного лона Длинноногой, стали плотно смыкаться на нем, а пылающее лоно царевны - обволакивать его, вмещая бычий фаллос, как ножны боевого меча вмещают его клинок, будучи точно подогнаны по его размеру. Пышноволосая всецело отдалась властному ритму движений, напоминающих размеренно набегающие волны морского прибоя, истаивая, как свеча, под мощным телом дивного быка, неустанно бившего во врата Европы, как бьют тараном во врата неприятельской крепости, с каждым ударом исторгая из груди царевны все новые стоны, пока возбуждение не достигло наивысшей точки, и все более громкие стоны изнемогающей Агенориды, ощутившей, как заполнивший все ее нутро огромный бычий уд вдруг взорвался, излив в нее упругими толчками потоки обжигающе-горячего, как вулканическая лава, семени, не перешли в заглушившие рев сладострастного быка истошные, отчаянные крики  - теперь уже не только лишь невыносимой боли, но и столь же невыносимого наслаждения...

Когда Рогатый вышел из сомлевшей Длинноногой, застывшей в полусогнутом положении, обильно орошая берег семенем, смешивавшимся на траве с выделениями пышноволосой дочери Агенора, и с мычанием, подобным отдаленному раскату грома, снова опустился на все четыре ноги, твердо встав на свои раздвоенные копыта, опустошенная Европа упала ничком на землю и долго лежала под ним пластом на траве, запятнанной местами уже запекшейся кровью, такой же алой, как собранные Европой до встречи с Рогатым розы, рассыпавшиеся из опрокинутой корзинки, намертво вцепившись в мощные столбы передних ног Рогатого, казавшиеся несокрушимыми, словно колонны, обрамлявшие вход в храм сидонского бога Солнца Мелькарта. Бык, наклонившись, спокойно щипал траву, закрывая своим мощным телом Длинноногую от лучей палящего солнца. Преодолевая боль во всем своем истерзанном теле, Пышноволосая, перевернувшись на спину, улыбнулась смотревшему на нее сверху вниз, опустив голову между широко расставленными передними ногами, дивному быку, к которому не испытывала никаких чувств, кроме невыразимой нежности. Лежавшей под быком с широко раздвинутыми коленями Европе почудилось - Рогатый улыбнулся ей в ответ, перестав на мгновение жевать. Его тягучая слюна капала с морды прямо на лицо лежащей у него под брюхом и смотревшей на него снизу вверх дочери Агенора, но это ей было только приятно, и она лишь моргала, когда капли попадали ей в голубые глаза, повисая на темных ресницах. Не в силах сдвинуть ног от боли, Длинноногая осторожно прикоснулась к открытой ране своего растерзанного, как ей казалось, лона и осторожно провела по нему рукой. Затем царевна поднесла руку к лицу. Ее пальцы были влажны от еще сочившейся из раны крови, клейкого бычьего семени, капли которого изредка падали ей на живот, и собственных выделений Европы. Облизнув пальцы, дочь Агенора поднесла их к носу и ощутила запах свежесрезанных ивовых прутьев, которыми ее, бывало, секли в детстве за провинности и шалости. Этот запах внезапно пробудил в ней, только что казавшейся себе выжатым плодом, вожделение. Схватившись левой рукой за заднюю ногу быка, царевна протянула правую руку вверх, к поросшей длинной шерстью трубке под его отвислым брюхом, и нащупала в шерсти влажный конец его втянутого фаллоса. Кто научил ее этому? Бык все так же спокойно щипал траву. Но постепенно от прикосновений пальцев царской дочери уснувший в косматой трубке бычий фаллос пробудился к новой жизни. Европе показалось, что она вытянула его, как меч из ножен, и снова поразилась его величине. Она еле могла удержать его обеими руками. Не в силах наглядеться на него, Широкоглазая, наконец, решилась, и, широко открыв уста, заглотнула ярко-розовый изогнутый фаллос так глубоко, как только могла, ощутив, как пульсирующая закорючка на его конце чуть не застряла у нее в гортани. Дочь Агенора поперхнулась и закашлялась, выплевывая бурые волоски бычьей шерсти, но фаллос Круторогого не выпустила. Рогатый перестал жевать и, подняв голову к солнцу, испустил громкое мычание, от которого вновь затрепетали чресла Длинноногой. Не понимая, что творит, Европа то заглатывала бычий фаллос, то вновь выталкивала его, облизывая со всех сторон языком, впиваясь в него то губами, то зубами, сдавливая его горячими пальцами, вонзаясь в него острыми ногтями, а потом, подтянувшись на крепко вцепившейся в фаллос, конец которого не выпускала изо рта, правой руке к задним ногам мычавшего все громче и протяжней быка, левой рукой намертво вцепилась в огромную бычью мошонку, крепко стиснув в неистовстве литые, как из бронзы, ятра дивного животного.

Рогатый заревел, Европа же, мгновенно выдернув вновь ставший твердокаменным конец его фаллоса из пересохших уст, забыв про боль, задрала ноги, закинув их за голову, ввела бычий уд в свое жадно раскрывшееся лоно... И снова дико закричала, сдавив бока быка судорожно сжатыми ногами. Слезы брызнули у нее из зажмуренных глаз, а Рогатый, насадив дочь Агенора, как на вертел, все громче мычал и рычал, роняя пену из поднятой к небу морды, нанося Длинноногой - теперь уже сверху, удар за ударом. А Длинноногая - о чудо! - принялась делать всем тазом встречные движения. Кто научил ее этому?

Агенориде чудилось, что яркий свет полуденного солнца вдруг сменился черной и слепящей тьмой, из которой, омытая новым, радостным блеском, пред ней предстала необъятная тайна мироздания...          

Пышноволосая проснулась от чьих-то голосов. Рогатый лежал рядом и так же неотрывно смотрел на Европу. Из леса к ним бежали люди - судя по одежде, дворцовая челядь - и что-то кричали царевне. Длинноногой было лень напрячь слух, чтобы понять, что именно. Почему-то ей казалось совершенно не важным знать, что они кричали. Бык придвинулся к Европе, повернулся к ней спиной и приглашающе оглянулся. Не колеблясь ни мгновения, царевна Сидона, вскочила ему на спину, подавив невольный крик - саднило развороченное лоно, промежность и, казалось, все тело все еще болели. Спина у быка была широкой,   и Европе, несмотря на боль, пришлось напрячь ноги, чтобы удержаться, когда бык встал и пошел к краю обрыва. Дворцовые служители, бежавшие к ним со стороны леса, приближались, и теперь дочь Агенора, наконец, расслышала, что именно они кричали. А они кричали:

- Прыгай, госпожа! Беги! Спасайся!

Но Длинноногая не думала спасаться! Она хотела только одного – руками держаться как можно крепче за крутые, изогнутые, как боевой лук, рога, а между ногами чувствовать могучие мускулы, перекатывающиеся под этой золотисто-бурой шкурой и ласкающие ее так, как никто и никогда не будет ласкать. И боль, все еще испытываемая ею, была уже не мучительной, а желанной.

Испуганные, ничего не понимающие челядинцы уже подбегали к ним, когда Рогатый одним мощным скачком достиг края обрыва и с разбега прыгнул вниз.

Сверху до стремительно падающей вниз, прижавшись всем телом к быку, Европы донесся отзвук криков дворцовой челяди, оставшейся там, высоко, на краю обрыва. Длинноногая невольно зажмурилась, а когда открыла наконец глаза, увидела, что плывет на спине быка по бескрайнему морю и теплые волны щекочут ее босые ноги. В руке у нее была крепко зажата золотая корзинка из-под алых роз, и сидонянка, рассмеявшись, повесила ее на левый рог чудесного быка. Родной Европе берег Финикии давно уже скрылся в голубой дали. Кругом дочь Агенора видела лишь море да синее небо. И Длинноногая, нагая, нежилась в ласковых лучах вечернего солнца, заходящего у нее за спиной.

Рогатый быстро, как дельфин, плыл по лазурным водам Средиземного моря. Морские волны расступались пред ним, и брызги их скатывались, как алмазы, с его шерсти, не смочив ее. В волнах плескались резвые дельфины, подплывавшие на расстояние протянутой руки, словно просившие, чтобы царевна их погладила (чего она, однако, сделать не решилась). Путь был далек, и время шло. Крепко державшуюся за рога быка Агенориду сморил сон. И снилось ей, что всплыли из пучины прекрасные дочери морского старца Нерея; нереиды весело кружили вокруг быка и плыли за ним, вздымая свои белые плечи и розовые груди из волн морских, рассекая их изумрудными хвостами. Длинноногой снилось, что сам бог моря Посейдон, окруженный морскими божествами, плывет впереди на своей колеснице, своим трезубцем укрощая волны, ровняя путь по морю дивному быку с драгоценной ношей на спине. Трепеща от страха и восторга, сидела пробужденная от сна Пышноволосая на широкой спине быка, держась за его луковидные рога. Море ласково шумело, то и дело долетали до царевны Сидона его соленые брызги. Морской ветер колыхал каштановые кудри Европы и развевал их по ветру, словно покрывало.

Море все не кончалось, а они все плыли. Время от времени Рогатый поворачивал голову и смотрел на Длинноногую, как будто говорил – ну, потерпи еще немного. Царевна же в ответ только смеялась, мечтая плыть так бесконечно! Смеясь, Европа думала только о своем возлюбленном Рогатом, вожделея одного его...

Внезапно налетела буря...

Громовые раскаты раздирали ткань ставшего мрачным, словно вретище, седого неба. Огромные иссиня-черные валы вздымались до небес, подхлестываемые бичом Борея - бога северного ветра. В блеске ослепительных молний, то и дело озарявших грозовые тучи, Длинноногой чудился грозный лик Тучегонителя Зевеса, его косматые волосы, клочковатая борода и кудлатая козья шкура-эгида. Но вместо страха юная Агенорида с каждой вспышкой молнии, с каждым ударом грома испытывала все большее возбуждение, пока, ощутив, как весь низ ее живота вдруг обожгло неудержимою горячею волной, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего своего напряженного тела, наконец не изверглась, забившись в бешеных конвульсиях на спине рассекавшего штормовые волны быка, судорожно сдавив его бока своими длинными ногами и намертво вцепившись в его острые рога, подобные боевому луку. Все новые громовые раскаты заглушали ее дикий, счастливый, восторженный крик...

Выйдя на берег из давно успокоившегося моря, Рогатый опустился на колени, помогая царской дочери сойти на землю, и стряхнув с рогов корзинку и египетский сосуд. Неподалеку возвышался большой валун с плоской поверхностью, похожий на огромную каменную плиту из фундамента какого-то старинного разрушенного здания или алтарь древнего храма, заброшенного с незапамятных времен.

Подойдя к плите с дрожью в длинных ногах, дочь Агенора провела ладонью по ее нагретой за день жарким солнцем плоской поверхности и зачем-то поставила свою золотую корзинку - память о Финикии - на теплую землю у основания плиты. Подсаженная Рогатым, Длинноногая взобралась на плиту и легла на спину между передними ногами нависшего над ней быка, которыми тот опирался на плиту. Ее согнутые в коленях ноги касались ступнями земли. Впервые они совокуплялись лицом к лицу, глядя в глаза друг другу, не как животные, а как люди, в еще неведомой Европе позе, названной в далеком будущем "миссионерской". Почувствовав уже знакомый резкий запах, Длинноногая, не в силах больше выносить взгляд неотрывно глядевшего ей в глаза быка, зажмурившись, крепко схватилась дрожащими руками за его передние ноги, мощные, как столбы, стараясь как можно тверже упереться ступнями в землю - и уд Рогатого опять вошел в ее нутро, достав, казалось, в этот раз до сердца. Крик Длинноногой был заглушен быком, наклонившимся к ней, впервые замкнув ей уста поцелуем. Никто еще не целовал пышноволосую дочь Агенора в губы. У Европы перехватило дыхание, язык Рогатого заполнил ее рот так же, как бычий фаллос заполнил царевнино лоно. Каждое соприкосновение их языков пронизывало ее до мозга костей. Широкоглазая уже приноровилась к своему быку, ее влагалище приняло размеры бычьего уда, исторгавшего теперь у сидонянки из груди не громкие болезненные вопли, а короткие, восторженные вскрики. Удар следовал за ударом, подбрасывая вновь и вновь Пышноволосую, приподнимавшуюся всякий раз на цыпочки  и вскидывавшуюся раз от раза все выше, опираясь на плиту лишь затылком запрокинутой назад головы да локтями накрепко вцепившихся в передние ноги быка над упершимися в плиту раздвоенными копытами рук, стремясь прижаться к мохнатому брюху пронзавшего ее все глубже и сильней быка, хотя это не удавалось ей из-за размеров бычьего фаллоса, который она так и не могла вобрать в себя даже наполовину, то отрывая тугие ягодицы от каменной плиты, то снова ударяясь ими о плиту, что только усиливало наслаждение, толчками разливавшееся по всему телу Длинноногой - от беспощадно вспарываемого лона до кончиков пальцев сведенных судорогой рук и ног царевны, пока потоки семени, смешанного с вагинальным секретом сидонской царевны, не хлынули в подставленную Европой по наитию в основании плиты золотую корзинку из-под алых роз.

Придя в себя, пышноволосая дочь Агенора, в изнеможении лежавшая на спине на мокрой и горячей каменной плите, сразу же поймала устремленный на нее взгляд Рогатого. Бык, склонив голову, так выразительно взглянув на Длинноногую, что сидонянка сразу же все поняла, как если бы умела читать его мысли, и тотчас покорилась неизбежному, хотя и содрогнувшись внутренне при мысли о том, как же огромный бычий уд войдет в крошечную розовато-лиловую звездочку ее афедрона /4/, в который Длинноногая, лаская себя жаркими ночами в своей девичьей спальне, не могла проникнуть даже своим тоненьким мизинцем. Она втайне надеялась, что Рогатый погрузит в нее свой колоссальный фаллос лишь на четверть или треть его длины, боясь иначе лишиться рассудка. Но в следующий миг пустынный берег Крита огласил пронзительный крик Длинноногой: "Умираю!", ибо бык одним могучим ударом вбил в нее свой уд сразу наполовину, пронзив царевну, как ей показалось, до самых кишок. Обезумев от боли, Европа в неистовстве рванулась, словно дикая коза, и на мгновение лишилась сознания, сомлела, уже не чувствуя, как бычий фаллос, вырвавшись из ее окровавленного зада, стрельнул струей горячего, как вулканическая лава, семени, обдав им длинноногую царевну с ног до головы.

Агенорида вновь пришла в себя, стоя, как истекающая соком сука, по-звериному, на четвереньках, сжатая с боков литыми, как из бронзы, мощными передними ногами дивного быка, всем напряженным телом ожидая его нового броска в свою жадно раскрывшуюся плоть, и он вошел в нее одним рывком, глубоко, до самого дна, как она и хотела, словно желая распороть ее, вонзившись в недра Европы длинным удом, будто исступленный лепет, крики и стенанья Длинноногой еще больше распаляли его животную сущность, а потом, когда Агенорида, безжалостно мучимая его могучей силой, все чаще крутя ягодицами, наконец, взорвалась и с криком забилась в конвульсиях, резко, одним ударом покрытой пеной морды, перевернул Пышноволосую на спину и вогнал в широко раскрытые уста помертвевшей Европы едва вошедший в них фаллос, из которого тугой струей хлестало кипящее семя. В неистовстве поднявшись на колени, дочь Агенора, держа бычий уд обеими руками, то заглатывала его так глубоко, как только могла, то выталкивала языком наружу, упиваясь текущим из него семенем, заливавшим ей лицо, шею и плечи, втирая его в твердые, острые, как у козы, соски готовых вновь лопнуть от вожделения грудей, живот и жадно дышащее окровавленное лоно.

В первую ночь, проведенную истомленной ласками Рогатого Пышноволосой на новой земле, за пределами вскормившей ее родной Азии, Европе приснился еще один удивительный сон.

Длинноногой снилось, что из лесу на берег Крита, которому было предназначено богами, или самой судьбой - а ведь судьбе покорны даже боги! -, стать ее новой родиной, вышла та самая прекрасная белая женщина с розовой кожей и пышными каштановыми волосами, которая в ее первом сне одолела свою соперницу-Азию в борьбе за Европу. Уже нисколько не страшась, сидонская царевна сама бросилась в объятья к ней, и белая женщина, лаская Длинноногую и гладя ее по голове, приговаривала: "Здравствуй, Европа! Добро пожаловать домой! Теперь вся эта часть света будет названа твоим именем! Такова воля богов!"

Древнегреческие мифы гласят, что Пышноволосая, доставленная на славный остров Крит могучим Круторогим, зачала с ним и произвела на свет трех сыновей - Миноса, Радаманфа и Сарпедона.

По местному критскому мифу, сам Тучегонитель Зевс, он же Зевес, в образе быка возлежал с Европой под платаном у Гортины. Согласно изображениям на прасийских монетах, они сочетались в ветвях самого платана, причем Зевс для этого обратился птицей (совсем как его сын, бог Солнца Аполлон обратился лебедем ради совокупления с прекрасной Ледой, царицей спартанцев - впрочем, впоследствии честь этого подвига была приписана самому Зевсу). По версии поэта Антимаха, Длинноногая была надежно скрыта Зевсом в пещере на острове Крит.

По другой версии, Европу скрывали в местечке Тевмесс в Беотии, а супругом Европы называли Зевса-беотийца.

Впоследствии Европа вышла замуж за царя Крита Астерия, который, умирая бездетным, оставил власть над островом сыновьям Европы от Зевса-быка. По одному из мифов Астерием звали, однако, не супруга прекрасной Европы, а быкоголового (по другим версиям - всего лишь рогатого и хвостатого) пасынка ее сына Миноса-"талассократа" /5/, зачатого супругой Миноса, сладострастной Пасифаей, от другого, на этот раз уже не финикийского, а критского, быка. Астерий более известен в мифологии под именем Минотавра, что означает по-гречески "бык Миноса". Впрочем, это уже совсем другая история.

ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ См.: Елена Никиткина. Похищение Европы / Секс с богами. © Copyright: Елена Никиткина, 2007. Свидетельство о публикации №2709110382.

/2/Харитами (др.-греч.: "изящество, прелесть") именовались в древнегреческой мифологии три богини веселья и радости жизни, олицетворение изящества и привлекательности. В древнеримской мифологии (во многом заимствованной римлянами у греков) трем  харитам соответствовали три грации.

Хариты, как богини изящества, прелести и красоты, даровали тем, кто поклонялся им, творческое вдохновение и считались покровительницами искусств. Элемент "Харис" включает микенское слово ka-ri-si-jo. Согласно Гомеру, хариты были "прислужницами Афродиты". Жилище харит располагалось рядом с жилищем муз - спутниц бога Солнца, музыки и искусств Аполлона (Феба), что подчеркивало их близость. Особенного развития культ харит достиг в беотийском городе Орхомене.

Согласно Гесиоду и Ономакриту, хариты, (упоминавшиеся и в одах Пиндара), были дочерями главы олимпийского пантеона Зевса Громовержца и Евриномы.

Первая из харит, Аглая, или Евгиала (др.-греч.: "ликование", либо "красота", "блеск"), согласно некоторым мифам, была женой хромого бога-кузнеца Гефеста (сына Зевса, именовавшегося в древнеримской мифологии Вулканом), и вестницей богини любви и красоты Афродиты. Имя второй хариты было Евфросина (др.-греч.: "радость", либо "благомыслящая"). Имя третьей - Талия (др.-греч.: "изобилие").

Однако о харитах существуют и другие предания.

Так, например, согласно Антимаху, хариты были дочерьми Эглы и бога Солнца Гелиоса (впоследствии слившегося в представлении античных греков с Фебом-Аполлоном). Если верить Гермесианакту, то одну из харит звали — Пейто. Согласно Каллимаху все три хариты были дочерьми Зевса от Илифии. По Сервию же - дочерьми бога вина Диониса и Афродиты. В некоторых мифах хариты именуются дочерьми Океана и Эвриномы, либо Диониса и Корониды.

Согласно Гомеру, одну из харит звали Пасифея (не путать с Пасифаей - дочерью Гелиоса и супругой дочери Европы от Зевса, воспылавшей нечестивой страстью к быку и родившей от этого быка чудовищного Минотавра-Астерия). Харита Пасифея, упоминаемая в произведениях римского поэта Катулла и у автора "Описания Эллады" Павсания, иногда считалась возлюбленной бога сна Гипноза и дочерью Диониса.

Спартанский поэт Алкман упоминает не трех, а только двух харит, именуя их Фаенна ("Блеск") и Клета ("Звук"). Давший им эти имена лакедемонянин Харит воздвиг харитам храм им на берегу реки Тиаса. По другой версии, почитание харит было введено Лакедемоном.

В отличие от спартанцев-лакедемонян, афиняне именовали двух харит Авксо ("Прославляющая", "Умножающая") и Гегемона (Игемона, то есть "Повелительница", "Госпожа"). По другим данным, афиняне именовали харит Весной и Осенью.

Харитам был посвящен LX орфический гимн.

В изобразительном искусстве харит обычно не две, а три, и обычно они изображаются сгруппированными таким образом, что две крайние стоят лицом к зрителю, а та, что посередине, — спиной, с головой, повёрнутой вполоборота. Такова была их античная поза, известная и копируемая скульпторами и художниками, начиная с эпохи Возрождения. В разные века хариты (грации) наделялись разным аллегорическим смыслом. Древнеримский философ стоической школы, драматург и прозаик Луций Анней Сенека описывает трех граций как лучезарных девушек, обнажённых или одетых в свободные одежды, олицетворяющих тройственный аспект щедрости: оказание благодеяния, получение благодеяния и оплату благодеяния.

Флорентийские философы-гуманисты XV века видели в харитах-грациях олицетворение трёх фаз любви: красота, возбуждающая желание, которое приводит к удовлетворению. Существует, однако, и ещё одна, встречающаяся в трудах гуманистов, начиная с Анджело Полициано, придворного поэта и друга Лоренцо Медичи Великолепного, воспитателя его сыновей, профессора греческой и латинской литературы во Флорентийском университете (1480—1494), автора пьесы "Сказание об Орфее" (1471), интерпретация, согласно которой три хариты-грации ассоциируются целомудрием (лат.: Castitas), красотой (лат.: Pulchritudo) и любовью (лат.: Amor).

/3/ У быка половой член тонкий и длинный, с заострением на конце, имеет S-образный изгиб. На кончике бычьего полового члена различают шейку головки, отросток мочеполового канала и слабовыраженную головку. На шейке головки находится шов — связка, закрученная в левую сторону. При эрекции диаметр полового члена увеличивается незначительно, но длина его при выпрямлении изгибов достигает 100—150 см. Во время семяизвержения (эякуляции) кончик бычьего пениса загибается и поворачивается вокруг своей оси, описывая почти полный круг с диаметром 12 — 14 см. Конечная часть бычьего полового члена помещается в препуциальном мешке, который находится впереди мошонки, ближе к пупку. При чтении новеллы следует учитывать, что сблизившийся с Длинноногой бык был не просто четвероногим, но принявшим его образ Зевсом - величайшим из богов, со всеми вытекающими из этого последствиями.

/4/ Афедрон - здесь: задний проход (анальное отверстие, анус).

/5/ "Талассократ" - "морской владыка", "правитель (повелитель) моря (морей)" - титул Миноса и других царей славного острова Крита, обладавших сильнейшим в тогдашнем Средиземноморье торговым и военным флотом, что поставило в зависимость от их Критской державы все прибрежные города и государства.

Общеизвестно, что девственница не испытывает оргазма не только в ходе дефлорации, но обычно и еще достаточно долгое время после нее. Однако в случае Европы дело, естественно, обстояло иначе, поскольку, согласно представлениям древних греков, с ней сочетался не земной мужчина, а бессмертный бог, принявший бычий облик.

В заключение выражаем огромную благодарность выдающемуся мастеру кисти Владимиру Рылову за превосходную иллюстрацию.