Грёзы. Наложники

Огороженные занавесками кабинки. А в каждой приятный (или не очень приятный) молодой (или не очень молодой) человек. У них у всех есть работа в моем замке, но в определенное время они должны собраться в этом огромном помещении на осмотр. И все они заходят каждый в свою кабинку, раздеваются по пояс и сидят ждут, пока я их вызову. И само это ожидание уже является для них унизительным, они это прекрасно понимают, со своей участью смириться не хотят, но и изменить ничего не могут.

А я, заставив их прождать довольно продолжительное время, наконец, прихожу в эту комнату, усаживаюсь за стол и, выбирая из стопки досье одно, понравившееся мне, вызываю наложника, назвав его номер. И все слышат, кого я вызвала, и номер, к примеру, 10 выходит без промедления, но не спеша из своей десятой кабинки, и знает, что в этот момент все его товарищи слышат все, что происходит сейчас в комнате, и любое его унижение будет известно сразу же всем окружающим.

Я не знаю, зачем я его вызываю. Наверное, чтобы насладиться собственной властью, увидеть, как он, с красивым торсом, с крепким прессом, с густыми короткими волосами и мощной шеей стоит сейчас передо мною прямо, но понуро и не смеет поднять своих глаз. А все остальные, затаив дыхание, вслепую следят за тем, что я ему скажу или что велю сделать.

Я долго смотрю на десятый номер, смакуя его подневольность, а потом велю ему медленно повернуться кругом. И он выполняет. Неспешно и обреченно. Затем приказываю продемонстрировать мне все свои мышцы, и он поочередно напрягает то бицепсы, то пресс, и я наслаждаюсь его красивым телом. Потом я велю ему снять брюки. Он медленно исполняет приказ и остается в одних трусах. Хороших спортивных обтягивающих трусах. А потом по приказу снимает и их и стоит передо мной во всей своей греческой красе, величественно, но с опущенным взглядом. И каждый из моих мальчиков в этот момент представляет себе обнаженного Десятого и стыдится за него. И боится даже дышать громко.

Мне нравится тело у Десятого, и я решаю, что сегодня я, пожалуй, трахнусь именно с ним. Но сначала я хочу посмотреть еще кого-нибудь. И я отправляю Десятого обратно и велю не одеваться. Он присаживается на кушетку и замирает в ожидании.

Я вызываю седьмой номер. Это совсем еще юноша, в очках и с легким заиканием. Он совсем недавно у нас, и еще не обласкан моим вниманием. Ему тоже стыдно за все, что здесь происходит, но не так, как Десятому. Седьмого мучают комплексы, он думает, что он выглядит хуже большинства моих парней, поэтому стыдится больше всех. И именно поэтому я его мучаю раздеванием с особым удовольствием. Вызываю в полном обмундировании и заставляю снимать по одной вещи, каждый раз долго его рассматривая.

Он стесняется: и майка сидит на нем не в обтяжку, и молодежные штаны в складку, и под майкой нет квадратиков пресса, а на лице – очки. Он думает, что он привлекательнее без очков, и даже несколько раз делает трогательные непроизвольные порывы их снять, но я каждый раз его останавливаю и пристально смотрю в глаза, так что он снова и снова заливается краской стыда. Чтобы потянуть удовольствие, я оставляю его на сегодня в трусах. Если я раздену его полностью, завтра ему уже не будет так стыдно, а смущение моих рабов доставляет мне особое наслаждение.

Я говорю Седьмому, что ему пора учиться доставлять мне удовольствие, и приглашаю проследовать со мной в кабинку к Десятому. Десятый несколько обескуражен – ему еще не приходилось трахаться прилюдно. Его смятение, которое он старательно прячет, нарушает его невозмутимый вид. Мне нравится, что он нервничает, и возбуждает, что он при этом старается в этом не признаваться. Как по-мужски!

А Седьмой, видимо, еще не понимает, что будет происходить, иначе он бы под землю провалился от стыда. Он, конечно, густо покраснел при виде голого Десятого, но неизвестно, чего он стыдится больше: нахождения рядом с голым мужчиной или сравнения себя с ним. Седьмой, должно быть, думает, что он в подметки не годится Десятому. Интересно, на его комплекс неполноценности как-то повлияла бы идея о том, что мне он дорог именно своей подростковой стыдливостью и неуклюжестью?

Я приказываю Седьмому встать в углу и смотреть на кушетку, не отрываясь, а если он отведет взгляд, последуют жестокие репрессии. Седьмой выражает готовность повиноваться.

Я подхожу к Десятому, долго целую его в губы и уже хочу отдать приказ раздеть меня, как мне в голову приходит интересная мысль. Обращаясь к Седьмому, я говорю:

- Сегодня будешь раздевать меня ты. Сделай это нежно.

А потом добавляю уже Десятому:

- А ты сделай так, чтобы, когда я оказалась голой, твой член уже стоял.

Мои мальчики не пользуются стимуляторами, и не у всех члены могут стоять по заказу. Иногда приходится повозиться с особенно ранимыми натурами, которые тяжело воспринимают свое подчиненное положение. Обычно я делаю им минет, отчего и сама получаю удовольствие, и их привожу в душевное равновесие. Когда они видят, что их хозяйка опускается перед ними на колени, чтобы взять в рот член, их мужская гордость обычно успокаивается, и все последующие события воспринимаются уже не столь болезненно.

Со временем мальчики привыкают возбуждаться и без минета, одни – от вида моего обнаженного тела или от прикосновений и поглаживаний, другие – от моих приказов или от вида голых товарищей. Все очень индивидуально. Десятого возбуждает моя нагота, но он может зациклиться на ревности.

Да, Десятый ревнив. Не сильно, в меру. Или чуть-чуть больше. Именно поэтому я хочу, чтобы Седьмой раздевал меня на глазах у Десятого. Седьмой делает это неловко, и Десятый, наверняка думает «Неумеха, кто же так дотрагивается до НЕЕ!? » Седьмой стесняется невероятно: он старается как можно меньше касаться моего тела, и от этого его движения становятся угловатыми, неповоротливыми. Пару раз он чуть не заезжает мне по лицу, и видно, что Десятый не находит себе места. Он, не отрываясь, смотрит на Седьмого, и только дисциплина мешает ему заорать.

- Ты что-то хочешь сказать Седьмому? – спрашиваю я, обращаясь к Десятому.

Он не ожидал, что его спросят, и молчит.

– Говори же!

- Так нельзя раздевать Госпожу! Если ты ее ударишь, я тебе врежу! – Говорит Десятый всего с половинной долей гнева, что была у него в глазах.

- Не суди его строго, он же новенький. В следующий раз ты покажешь ему, как это правильно делать, - я успокаивающе смотрю на Десятого, как будто бы давая понять, что между нами установились особые отношения, неведомые остальным наложникам. Именно это эфемерное чувство собственности в Десятом и является питательной средой для ревности, которая так меня возбуждает.

Седьмой испуган и смущен. Он бы предпочел сейчас быть где-то далеко-далеко отсюда, но он здесь, и его член уже стоит с того самого момента, как он начал меня раздевать. Мне это очень нравится, и я глажу его член сквозь трусы, твердо придерживаясь решения не раздевать его сегодня догола.

- Ну что, ты готов? – спрашиваю я Десятого.

- Да, моя Госпожа, - говорит он, и его голос звучит на тон ниже и глуше, чем обычно. И его глаза уже заволокла пелена маниакального желания, которое затмило даже ревность.

- Тогда возьми меня на корточках, - говорю я, отчетливо понимая, что в этом момент все мои мальчики сейчас представляют, как Десятый загибает меня раком и резко входит сзади.

Их представления недалеки от реальности. Десятый хватает меня и с нетерпением засовывает в меня свой член. Его фрикции решительны, отрывисты, жестки. Седьмой смотрит на это как завороженный, и его эрекция явно говорит мне, что в мыслях своих он сейчас на месте Десятого.

Мне так приятно, что я закрываю глаза от удовольствия и уже не слежу за поведением мальчиков. А когда я снова их открываю, я вижу, как Седьмой прикрывает рукой член, пытаясь, видимо, сдержать вырывающуюся наружу сперму. Но у него ничего не выходит, и он кончает, что совершенно выбивает его из колеи. Меня, впрочем, тоже. Вид Седьмого, который не может справиться со своими чувствами, настолько меня возбуждает, что я начинаю неистово сжимать мышцы влагалища, чем заставляю кончить Десятого и кончаю сама.

- Спасибо, милый, - говорю я Десятому и целую его в губы. – Ты был неподражаем, как, впрочем, и всегда.

Десятый слегка улыбается, устало и блаженно.

- А что мне с тобой делать? – спрашиваю я, обращаясь к Седьмому. – Я не разрешала тебе кончать. Ты должен контролировать свои эмоции, и твой член всегда должен быть готов вылить свою сперму в меня, а не в трусы.

Седьмой стоит совершенно потерянный и смущенный.

- А я ведь планировала, что после Десятого меня будешь трахать ты. Но теперь ты кончил, и чтобы вернуть эрекцию потребуется время.

- Я скоро снова буду готов, - спешит заверить меня Седьмой. – Простите меня.

- Хорошо, а пока что сделай мне куннилингус.

Поняв, что репрессий не будет, он с радостью кидается исполнять приказание и слишком поздно понимает, что ему предстоит слизывать с меня чужую сперму. В нерешительности он замирает и смотрит мне в глаза. А я смотрю на него ничего не выражающим взглядом, не желая подталкивать к чему-то. Я хочу, чтобы он сам принял решение и пошел на это унижение абсолютно добровольно, без принуждения с моей стороны. Тогда он будет настоящим рабом.

Секунду длится сомнение. Потом в глазах Седьмого появляется спокойствие. Он говорит тихо, так трогательно заикаясь:

- Простите меня, я не могу этого сделать. Накажите меня за непослушание, я это заслужил, но я не могу лизать чужую сперму.

В глазах Седьмого сдержанная, обреченная решимость. Он понимает, что просто так это ему не сойдет с рук. Он даже не гордится тем, что не сломался, не потерял достоинства. Он даже хотел бы, но не мог поступить иначе. И это он, стеснительный мальчик, краснеющий подросток. Мне бросил вызов этот неуверенный в себе юнец. Как прекрасен сейчас его взгляд, как трогательно это тихое сопротивление. Революция без дерзости, без смелости, без криков.

Я накажу его. Я должна его наказать, чтобы другим неповадно было. Иначе на корабле будет бунт. Я не хочу его наказывать, он поступил как мужчина, мне этого так не хватает. Кто из моих мальчиков на такое способен? Боже мой, как хорошо мне сегодня, какое открытие!

И вместе с тем я хочу наказать Седьмого, хочу увидеть страдание в его взгляде, настоящее, неприкрытое страдание. Может, заставить Первого и Второго оттрахать его в попу... У них большие члены, и они жестоки, как звери. И для них не будет моральной проблемой выебать мужчину. Я представила глаза Седьмого во время этого действа, и этого мне показалось уже достаточно. Нет, не надо гомосексуализма. Я накажу его как мужчину, грубо, больно, но как мужчину, дав понять, что мне нравится его поступок. Просто я не могу иначе.

- Ты понимаешь, что ты наделал? – шепчу я, наклоняясь к его лицу? – Ты хоть осознаешь, что наказание будет невыносимым?

- Да, да, - отвечает Седьмой, и я чувствую, как ему страшно и физически плохо от предчувствия боли.

- Первый, Второй, подойдите ко мне! – приказываю я, и вскоре в кабинке появляются два бугая, они братья-близнецы, косая сажень в плечах. Я купила их у одного тюремщика, так что официально они еще отбывают срок в местах не столь отдаленных. Татуировки, бицепсы и циничное отношение к жизни – вот что особенно привлекает меня в этих двоих.

- Отведите этого революционера в комнату для наказания и привяжите к лавке. Я скоро приду.

И, обращаясь к Десятому:

- Собери остальных и тоже идите туда.

Все послушно выполняют приказы. Когда Седьмого уводят из кабинки, он бросает на меня долгий взгляд, полный страдания, но без намека на просьбу о милости. Какой взгляд! Он заслуживает самого жестокого наказания. Он должен пройти через ад, чтобы гордиться собой и уважать себя. Он должен пройти через ад, чтобы я его уважала.

Я заставляю себя ждать всего минут пятнадцать, надо было бы дольше, но я хочу все побыстрее закончить, и еще я боюсь, что меня может одолеть жалость. Уже одолевает. Надо быстрее отдать приказ, чтобы отменить его было уже нельзя. С такими мыслями я вхожу в комнату для наказания, где все уже собрались вокруг скамьи, на которой спиной кверху лежит привязанный Седьмой. Я обвожу взглядом собравшихся. Кому-то явно жаль Седьмого, кто-то просто разглядывает его с интересом. Кто-то смотрит в пол, видимо, размышляя о своем.

- Пятьдесят розог, - говорю я.

Но потом, немного подумав, изменяю решение.

- Нет, розги, это слишком мягко за такой проступок. Тот, кто хочет меня ослушаться, должен знать, чем это может ему грозить. Поэтому кнут – 20 ударов.

Это много. Не максимум, в прежние времена заключенных били и больше, до 50 или даже 100 ударов кнутом, но для неподготовленного современного юноши это выше крыши.

Уже с первыми ударами я понимаю, что погорячилась. Первый старается на славу, и кнут оставляет на спине Седьмого глубокие кровавые следы. После пяти ударов Первый делает передышку, но мое сердце продолжает бешено стучать. Седьмой начал кричать уже на третьем ударе, и даже не пытается сдерживаться. Его голос, молодой и приятный, тронул всех моих наложников. Даже у Первого рука, видимо, дрогнула. Все симпатии тем более были на стороне Седьмого, ведь никто не хотел бы вылизывать сперму.

Перерыв окончен, и Первый снова приступает к работе. И хотя бьет он уже не так размашисто, Седьмой начинает кричать сразу же, ведь удары ложатся на открытые раны. Еще пять ударов позади. Господи! Осталось еще 10! Это же целая вечность!

Вновь перерыв. Пятый, мой интеллигент, интеллектуал, всегда отличающийся галантностью манер и неординарностью мышления, вдруг подходит ко мне и, почтительно опустившись на колени, говорит:

- Госпожа, пожалуйста, отпустите его. Оставшиеся удары я готов принять на себя.

У него есть мазохистские наклонности, и эта жертва будет не такой уж и сильной.

- Разделите их между нами, - добавляет Восьмой, самый взрослый из моих наложников, который действует, скорее, из отеческих соображений.

- Слышишь, - говорю я Седьмому, - твои друзья хотят забрать твое наказание.

- Я должен сам, - отвечает Седьмой еле слышно.

- Начинай, - командую я Первому. – И давай больше без перерывов.

Я хочу закончить это побыстрее, потому что смотреть невыносимо. Но в то же время приятно. Я подхожу к Седьмому, присаживаюсь у самого его лица и смотрю ему в глаза, глажу шею в скулы, играю с волосами. Ему в это время невероятно больно, и из его глаз катятся слезы. У меня появляется мысль заняться сексом с кем-то из моих мальчиков, пока Седьмого наказывают, но потом я решаю, что не стоит смешивать эти два удовольствия. Мне почти физически плохо от вида исполосованной кровоточащей спины Седьмого, и эта боль приносит мне наслаждение. Конечно, легко получать удовольствие, когда боль испытываешь не ты. Но я знаю, что Седьмому приятно будет думать, что он выдержал все наказание и отвоевал себе право не участвовать в самых унизительных моих развлечениях. Но кто сказал, что он отвоевал себе это право? Разве не могу я повторить все сначала? Как он поведет себя после однажды перенесенной боли? Нет, я не стану этого делать. То, что он выдержал наказание, дает ему право встать на ступеньку выше, стать для меня кем-то большим, нежели просто игрушкой.

Наконец, наказание заканчивается, и Первый аккуратно вытирает плеть. На его лице нет привычной радости от того, что он выпорол одного из моих наложников. Во время наказания все стали относиться к Седьмому по-отечески. Это хорошо. Люблю дружные коллективы.

- Ты жив? – обращаясь к Седьмому, спрашиваю я?

- Жив, - с трудом отвечает он.

- Пятый и Восьмой, натрите ему спину мазью и отнесите в спальню. Пятый, ты, как врач, знаешь, что делать. Пусть он побыстрее встанет на ноги.

Пятый подчиняется, бросив на меня взгляд сожаления, как будто бы говорящий «а как же меня, меня наказать? ». Я делаю себе отметку, что его бы тоже нужно выпороть. Только вот придумаю повод. Не люблю без повода.

- А ты иди со мной, - говорю я Первому. Мне хочется трахнуться с ним после того, как он выпорол Седьмого.

Мы идем в мою спальню и там долго занимаемся любовью на большой кровати. Я закрываю глаза и представляю себе, что его фрикции – это удары плетью по моей спине или спине Седьмого. Потом он уходит, и я остаюсь спать в одиночестве.