Форнарина ч. 1 Медовый месяц (Медовый секс)

Свой медовый месяц мы проводили, стыдно сказать, на ферме. Собственно, и меда, пока еще не было, как такового. Вообще-то, если уж быть совсем точным, мед поцелуев был – он, не переставая, тек из уст в уста, мешая словам, признаниям и нежным взглядам. Но, в какой-то момент, она вдруг прерывала этот сладостный поток, прикладывая свой нежный пальчик к моим горячим и распухшим губам. Но, это всегда длилось недолго – поток наших чувств вновь накапливал свою необузданную силу и прорывал плотину запретов и сдержанности. И мы опять сливались в безмятежном поцелуе, забывая – кто мы, где мы и зачем мы. Был мед, но не было груш, которые утоляли бы жажду чувств надольше, позволяя добиваться совсем другого качества, качества, о котором, я, лишь только догадывался.

Пытаясь хоть как-то разнообразить привкус и качество меда, мы многое изобретали и разнообразили – область поцелуев все время расширялась, они могли начинаться так же неожиданно, как и заканчиваться. Но, инициатором, а скорее – провокатором их, чаще всего, была, конечно же, она. Уж, не знаю, как я угадывал её пожелания и фантазии, но действовали мы обычно всегда согласованно и дружно, шестым чувством понимая, что хочет каждый из нас. У нас не было запретов, и единственное, на что именно я не имел права - снимать с неё во время наших поцелуев и жарких объятий её коротких, видавших виды, выгоревших и изодранных до нелезя, джинсов. Они лишь чуть прикрывали её коленки. И когда эти изодранные джинсы нечаянно оголяя хотя бы одну из них – я не мог больше никуда глядеть, кроме как на них, о, это были чудные изваяния, достойные кисти живописца. И она конечно же знала про это свое тайное оружие и разумеется, старалась пользоваться им в меру и не злоупотреблять прежде времени и без лишней на то надобности. То, как бы, ненароком,   стесняясь, одергивала их, а иногда, наоборот, умело и ловко оголяла, как бы, невзначай, свое прекрасное колено, следя за моей реакцией, с вызовом и тайным удовлетворением охотницы и проказницы. Ей нравилось еще и так сводить меня с ума, к тому же, я уже достоверно знал, что именно в этой экипировке на ней никогда не бывает нижнего белья.

Иногда, правда, она надевала и короткую юбочку, подобранную внутрь по низу, что придавало ей особую прелесть и начисто мутило мой рассудок, потому что, тогда я уже имел возможность наслаждаться обеими её коленками постоянно.   Мог, да только она мне этого вволю не давала! То и дело, поворачиваясь ко мне боком или спиной, все время находила причину, чтобы прервать мое любование произведением искусства матушки природы. Объясняла же все это просто и буднично – мол, надо успеть сделать что-то, пока тучка не набежала. И когда набегала эта самая «тучка» - а она набегала обычно на нас всегда одновременно, даже и при ясном небе, она, вдруг подходила ко мне, то в глазах моих сразу темнело. Но, ненадолго – меня, обычно приводило в чувство то, что я либо оказывался опрокинутым ловким приемом на землю – при моем, то росте и моей комплекции. Она, хотя и была со мной почти одинакового роста, но была значительно тоньше и изящнее, что-ли – я её, даже, невольно сравнивал со щукой – так гибка, сильна и стремительна была её природа. И даже когда я одерживал верх и уже готов был праздновать победу – она находила свой особенный манер, чтобы выскользнуть и освободиться от моей, казалось бы, мертвой хватки.

В такие дни, она всегда находила время и повод, чтобы наиграться со мной в любовь более основательно - её юбка призывно развивалась среди деревьев и кустов, открывая то и дело, её точеные бедра и трусики, цвет которых всегда соответствовали её настроению и времени дня. Конечно же, я с радостью принимал эти правила игры, потому что знал, даже был уверен, что рано или поздно она выберет тот самый стог сена или свежую копну, вокруг которой мы будем недолго кружить, ловя друг друга, а потом упадем, чтобы слиться воедино в запыхавшемся поцелуе. И потом, прерывая поцелуй, чтобы отдышаться и сбросить с себя все лишнее, отдадимся воле чувств. Вы уже догадались, конечно, что эти её трусики никак не подпадали под это самое «лишнее». Каким образом она угадывала мое состояние и надевала этот наряд – для меня оставался загадкой. Может мы жили и любили настолько синхронно, что это были и её чувства и её тоже предел, после которого не излитая, в своем естестве, любовь может стать разрушительной или вообще угаснуть. И я вынужден был «изливать» эту свою любовь на её точеные, загорелые бедра, на её трусики и на живот. Вспоминая позже, те её причуды, я, нет-нет и ловлю себя на мысли, что именно та любовь и была отчаянно необыкновенна и прекрасна! Нередко, после такого прилива первобытных чувств, мы опрокидывали на себя пласт душистого сена и мирно засыпали, словно малые дети. Просыпаясь, я никогда не мог сразу понять, где чьи ноги, руки и дыхание – мы были корнями и ветвями одного дерева – дерева любви, сплетенными и сросшимися одной жизнью и одним желанием.

Ничуть не стесняясь и потягиваясь словно кошка, она подходила ко мне, снимала с меня остатки одежды – так мать снимает её со своего ребенка, перед тем, как его искупать – тщательно вытряхивала её, снимая каждую травинку и бросала у моих ног. Потом она повторяла все это, ничуть не смущаясь, со своей одеждой – я, же наблюдал за всем этим происходящим действом, с чувством кролика перед удавом, радуясь лишь одному – что меня не проглотят, во всяком случае, сейчас. Затем, испытывающее глядя мне прямо в глаза, она медленно и буднично снимала с себя трусики и с верху до низу обмахивала и вытирала ими мое изнывающее от неги и чувств, тело. Что странно, при этом она невольно переходила на итальянский язык – чудная, незнакомая речь так и сыпалась из её уст. В такие минуты, я невольно вспоминал свою маму – её теплые и ласковые руки. Закончив эту странную процедуру и обмахнув себя ими же, словно веником, она небрежно бросала их мне на плечо, изрекая свое всегдашнее: «Это тебе - на память! » И это "на память" означало всегда, конечно же одно - мне надо было тщательно выстирать их в пруду детским мылом и повесить на ветку березы, как флаг нашего прочного союза и нашей странной любви.

Мы играли, вернее, играла она со мною «в любовь», как подрастающая девочка со своей любимой куклой. И я, чаще всего, был рад играть роль этой куклы – отдаваясь её воле и порыву самоотверженно и бескорыстно. Но иногда, меня, все же, начинали одолевать смутные подозрения и догадки:

- Может, она фригидна или больна? Что это – игра, идущая из детства или меня просто используют, как раба, чтобы заготовить сена для коней, щедро платя монетой любви! Тогда зачем весь этот маскарад с бракосочетанием, молодежной свадьбой и этим «медовым месяцем»?

А месяц, между тем подходил к своему апогею, и сидя за вечерним чаем, мы нет-нет, да и обменивались немыми взглядами, в которых был и вопрос, и ответ, одновременно – «нравилось ли это нам, обоим?! » Конечно же, нравилось – нравилось это одиночество, чем-то похожее на первобытное дикое отшельничество, нравилось то, что чувства наши обретают новые оттенки и новые берега. Мне нравилось то, что она никогда не повторялась в своих выдумках и фантазиях, словно испытывая меня и проверяя. Да и я, постепенно вовлекаясь в эту игру,

тоже мало-помалу начинал выдумывать и фантазировать – и как мне казалось, ей это особенно нравилось.

И только в одном она была постоянна – когда я, сидя на корточках на мостках, стирал детским мылом её труселя, или был увлечен чем-либо иным, она словно мстя мне за то, что я хотя бы на мгновение забываю о ней, незаметно подплывала или подходила ко мне сзади и …. наказание, приятное наказание следовало незамедлительно. Обычно, мы долго, после её броска, барахтались в воде, а потом, наглотавшись воды, плыли к прибрежным зарослям. Там она вырывала самую крупную лилию - её гладкий и скользкий стебель завязывала мне вокруг шеи, как галстук, а самим цветком заставляла меня растирать её упругое, смуглое тело. Её фантазиям не было конца и края – они сыпались на меня словно из рога изобилия. Не так давно, она выдрала корень аира, и разломив его пополам,   с удовольствием съела свою половинку, смеясь над моими гримасами от его жгучего вкуса. То ей приходило в голову разжечь костер и изжарить в углях картошку. Но пиком её фантазии было конечно же, лазание наперегонки на самый высокий стог сена – с одной стороны мы ставили лестницу, но спускаться с другой стороны надо было уже просто так. На место приземления мы клали несколько пластов сена – вы, разумеется, догадываетесь, что на лестнице она всегда обычно оказывалась передо мной, а со стога съезжала прямо на меня.

А по вечерам, после ужина, мы обычно играли в прятки «на раздевание и секреты». Конечно же, она была догадливее и проворнее меня - поэтому мне, чаще всего, первому «удавалось» остаться совсем голым и переходить к секретам - оттого все мои секреты были уже известны ей. И когда я начинал повторяться, она отчаянно протестовала и предлагала мне выкуп – отвезти её к пруду на себе. Я покорно подставлял ей спину или плечи, и она ловко вскакивала на меня, как на коня, не забывая подгонять по бокам хворостиной. Мостики на пруду были длинными, и мы кувыркались и ныряли до посинения – когда наши тела покрывалась от холода гусиной кожей, тогда мы бежали в дом и ныряли под одеяло, чтобы, вдоволь повозившись, обняться и провести ночь, словно малые дети. И только посреди ночи, почему-то, почти одновременно, мы просыпались вдруг от нахлынувшей на нас взрослости и нежности. В такие минуты мы, словно договорившись, по очереди давали волю своим рукам. Мне казалось, что я изучил её тело до самой последней впадинки и родинки. Все части её тела мне были знакомы, но, тем не менее волновали каждый раз все больше и больше.

Видя, что я чаще целую её груди, и будто ревнуя меня к ним, она нежно увлекала мою голову выше, а потом, уже и ниже – запах её тела дурманил и сводил меня с ума. От неё пахло всеми цветами нашего луга, всеми растениями пруда и деревьями ближайшей округи. Наверное и у неё, тоже, в такие минуты, спадали окончательно все печати с тайн и запретов – потому что её руки, а потом и губы, все чаще и чаще стали оказываться на моем естестве. Поначалу, когда она нежно касалась моего озирающегося мальчугана, - я замирал в незнакомых чувствах и ожиданиях, но постепенно, ощущая её нежность и ласку, тоже погружался в безмятежный поток любви. Когда же мое напряжение достигало своего предела, я, смутно надеясь, всякий раз, на большее пытался наконец, овладеть ею, как женщиной. Но, она каждый раз переводила эти мои поползновения в игру, и не пожелай она того сама, не оказаться мне сверху ни разу, чтобы слиться с ней воедино всеми чакрами, всеми, кроме одной. Но, всякий раз, её бедра были неумолимы и семя мое утекало напрасно – её пашня, очевидно, была еще не готова принять его.

(продолжение следует)