Глава шестая. Кровное родство

- Франваль, мерзкий мальчишка, немедленно признавайся: сколько ты должен?

Я тяжело вздохнул.

- Боюсь, что всего резняковского приданого не хватит мне, чтоб расплатиться.

Дядя  был поражен.

- Ты их проиграл? Нет? Спустил? Как? На что? Кто поверил тебе такую сумму?

Пришлось рассказать ему всё.

- В жизни я не слыхивал подобной чуши! Какая барышня? Какой вексель? Ни одна шлюха столько не стоит! Кто-кто, а ты не можешь этого не знать! - негодовал дядя.

- Я и знаю это, дядя, - печально ответствовал я ему.

- Ничего ты не знаешь! Ничего ты не осознаешь из того, что творишь. Ты думаешь, это у тебя доброта? Нет! Это просто слабость и глупость! Ты попустительствуешь своей мягкотелости! В конце концов, ты мог бы торговаться, настраивать не своём! А ты позволил себя поиметь! И кому? Амалии Ивановне, этой жирной немецкой бл*ди! В твоем поступке нет ни капли благородства! Только безответственность! Только потакание своим грязными прихотям!

- Дядя, вы, видимо, лучше, чем я, осведомлены о мотивах моих поступков.

- Негодяй, посмотри мне сейчас в глаза и скажи, что это не так!

- Это все Александра, Александра! - рычал он, как раненый тигр. - Это она тебя совратила! Мало ей своих ёбырей, еще тебя норовит сожрать! А ты? Как ты мог так дешево продаться?

- Простите, дядюшка, вы, разумеется, хотели продать меня подороже.

- Я старался ради твоего же блага, дрянной мальчишка! Почему ты не выбрал старшую, или, на худой конец, эту шлюшку, Mari?

- Одна отвратительнее другой! Все Резняковы дуры! Я предпочел ту дуру, которая молчит. Мне безразлично, что будет говорить обо мне общество.

- Глупости. С женой мы живем один месяц - с обществом - до самой смерти! Ты меня опять опозорил! Ты позоришь меня всю жизнь! Подай мне руку, я хочу встать.

Оказывается, дядя приготовил для меня сюрприз. За спиной он держал нагайку и, как только я наклонился к нему и дал руку, обрушил мне на спину страшный град ударов.

- Шлюха! Шлюха! Дешевая девка! - кричал он, давая мне возможность оценить, как тяжела все-таки еще его десница.

Я попытался было вырваться -  не тут-то было! Он держал меня железной хваткой. Он снова бьет меня как мальчишку, а я совершенно беспомощен перед ним! Я ничего не могу сделать! Увидев вдруг его лицо, искажённое гневом и болью, переведя затем взгляд на руку, меня державшую, распухшую покрасневшую руку, жестоко изувеченную подагрой, я перестал сопротивляться. От стыда я почти уже не чувствовал боли, голова моя сама собою низко опустилась. Удары прекратились.

- Мерзавец! - задыхаясь, проговорил дядя, отталкивая меня от себя. - Мне невыносима твоя жалость! Иногда ты настолько напоминаешь мне мужа твоей матери, что я начинаю сомневаться - а мой ли ты сын?

Услышав это, я на некоторое время лишился дара речи.

- Почему вы не сказали мне об этом... Зачем вы сказали мне?   - растерянно пробормотал я наконец.

Он долго смотрел на меня, потом медленно произнес.

- Ты висишь на мне тяжким грузом. Ты повторяешь и преумножаешь все мои ошибки. Я устал. Я презираю тебя. Уйди. Я больше не хочу тебя видеть.

Французский аристократ Франваль, которого я привык считать своим дедом, сбежал в Россию от ужасов революции. Он не только обрел  в этой стране рабов новую родину, но и был всячески обласкан государыней императрицей - говорят, Франваль обладал изящнейшей фигурой, обворожительным лицом и самыми разносторонними талантами. Его сын, Александр, женился на русской дворянке Марии Родолюбовой, и менее чем через месяц был подстрелен на охоте как заяц. Виновник - Сенька, стременной из дворни моего дяди - божился, что выстрелил случайно. Это конечно не спасло его от каторги, но дядя, я слышал, всячески поддерживал  лишившуюся кормильца семью. Как ни мало это бесстыдное убийство было похожее на несчастный случай, тем не менее оно сошло тогда с рук. Через год дядя сам женился на француженке, мадемуазель Бурьен, кажется, гувернантке: "Как честный человек!" - с иронической издевкой говорили в обществе, осуждая этот неприличный и непатриотичный брак. Француженка вскоре умерла от родовой горячки; её смерть странным образом совпала  с выздоровлением моей матушки, несколько месяцев до того не выезжавшей и никого не принимавшей по причине болезни, но этого, конечно, никто не заметил. Овдовевшие брат и сестра воспитывали своих детей, живя по соседству и часто наезжая друг к другу. Все с умилением говорили, что матушка любит Сашеньку как родную дочь. Общество простило им заблуждения юности за возвращение к русским корням и добрым традициям тесной семейной близости. Как убежденный  западник я предпочел бы иметь отца француза - несчастного, безвременно погибшего Франваля. Дядины откровения весьма меня фраппировали.

На этот раз я поехал к Сашеньке один, без Никитки. Сестра встретила меня в постели. Она была в белом пышном костюме Евы. Я присел к ней и поделился своими последними открытиями.

Сашенька помрачнела как туча.

- Ах, вот оно что! Конечно! Родная кровь! Вдвойне родная! Не зря мне всегда казалось, что он любит тебя больше! Любит, несмотря ни на что! А сколько он тебе денег переслал - ты все спустил бездарно! А сколько он откажет тебе по завещанию?!

- Не беспокойтесь, ma cousine, я не составлю вам конкуренции. Он только что отказался... от меня. Вы одна получите все.

Лицо Сашеньки моментально прояснилось.

- Да он еще вас десять раз успеет простить, mon cher. Разве вы его не знаете? Он вас так любит! Наверняка откажет вам что-нибудь. А если ничего не откажет, то я сама о вас позабочусь, mon petit frere. Неужели я оставлю своего миленького братика в нищете?

С этими словами Сашенька обняла меня и крепко поцеловала, потом еще раз и еще...

- Сашенька, боже мой, как вы порочны. Вы и вправду хотите? Вас ничто не останавливает?

- А что меня должно останавливать, - с вызовом ответила Сашенька, - мнение света? Никто не узнает. Страх божий? Я в него не верю, да и ты, кажется, тоже, Eugene. Моя совесть молчит.

- Совесть? Ее у тебя просто нет, Сашенька.

- Нет? И не надо! Я плюю на унылую немецкую мораль. Для меня имеют значение только наши традиционные семейные ценности. Ты мой брат. Ты ближе мне, чем кто бы то ни было. Я люблю тебя за то, что ты свой, за то, что ты понимаешь меня с полуслова, за то, что ты никогда никуда от меня не денешься. Я доверяю тебе. Я уверена в себе.   Рядом с тобой я чувствую себя египетской царицей, мой милый Птолемей!

Она притянула меня к себе и закинула мне на бедро свою белую полную ляжку. На меня глядели родные сашенькины глаза - мои глаза, подернутые сейчас ряской желания. Последние сомнения оставили меня.

Я спрятал загоревшееся лицо в пышной нежной груди.

- Oh, ma petite soeure! Мне так плохо, я чувствую себя таким одиноким! Вокруг словно сжимается какой-то гигантский сфинктер и втягивает меня туда... вглубь. Мне страшно, Сашенька!

- Нет, нет, нет, Eugene, перестань, не мучь себя, милый мой, все образуется! Все у нас будет хорошо. Не думай ни о чем. Ни о чем не беспокойся. Если что-то нужно будет, за тебя похлопочу. Я все сделаю. Ты только люби меня, свою маленькую сестрёнку!

- Я люблю тебя, Сашенька, любил и всегда буду любить!

- Так целуй же меня, милый, милый братик!

Как упоительно ласкать родную грудь! Как сладко лакомится спелыми вишнями!

- Сильнее, mon cher, прикуси сильнее, - стонала в моих руках Сашенька, выгибаясь.

Я спустился к белому мягкому животу, к трем сладострастным складочкам пониже пупка, оглаживал полные ляжки, внутреннюю поверхность бедер, покрывая все это горячими поцелуями.   Раздвинув носом русые волосики, отыскал языком свою маленькую сестрёнку, влажную словно от свежей утренней росы.

- Ах, Egene, родной ты мой! - кричала Сашенька, сжимая мою голову своими сладкими ляжками, - Ах, боже мой! Ах, боже мой! Я не могу!

Я сам уже не мог. Мы лихорадочно сдирали с меня одежду. Пуговицы разлетелись по всей комнате. Оседлав, Сашенька вдавила меня в перины сладчайшим грузом, мягко налегла грудью, нашла мой рот, слилась с ним, жадно целуя, кусая мои губы, язык... Наездницей она оказалась превосходной. После бешенной скачки мы пришли к финишу одновременно.

- Ах, mon cher frere, - проговорила Сашенька, утирая со лба пот, - ты, кажется, стал мне еще любезнее! Господи, как с тобой хорошо! Сейчас отдохнём, пообедаем, немного прогуляемся по парку - я покажу тебе свою новую беседку, а после начнем опять...

Как там у Пушкина? Родные люди вот какие: вы их обязаны ласкать, любить...

После обеда Сашенька повела меня смотреть беседку

- Ну как, вам нравится, дорогой брат?

- C'est charmant! Очаровательно! Прелестно!

- Она вам ничего не напоминает?

- Сашенька, милая моя Сашенька, это же наша детская беседка. Наша беседка!

Сашенька счастливо засмеялась и обняла меня.

- Пойдемте внутрь. Вы знаете, я провожу здесь довольно много времени, читаю, думаю, пью чай...

Сашенькино присутствие чувствовалось во всем. В этой дешевой сентиментальности, в этой навязчивой ностальгии, во всех этих лишних вещах, которые она уже успела натащить сюда - дорогие цветы в горшках, ковры, подушки, роскошные покрывала... Она извлекла откуда-то бутылку шампанского и поставила ее на инкрустированный перламутром столик.   Нашлась и пара хрустальных фужеров. Разумеется, они оказались здесь совершенно случайно.

- За наше духовное родство! - залпом выпила Сашенька божественный французский нектар.

- Вы - моя царица! С вами я, наконец, могу почувствовать себя придворным фаворитом!

- Для тебя милости мои никогда не иссякнут.

- Сашенька, милая, можно мне задать вам один вопрос? Только, пожалуйста, не смущайтесь. Мне кажется... или вы действительно стали больше меня ценить?

Сашенька звонко расхохоталась.

- Ах, Eugene, дорогой мой, пожалуйста, не проецируй на меня свои грязные фантазии. Это тебя возбуждает  вопиющая концентрированная инцестуозность наших отношений. Я же не придаю этому обстоятельству никакого значения.

- Нет, нет, Сашенька! Для меня важнее всего то самое пресловутое духовное родство. Будь вы хоть трижды моей сестрой, я не любил бы вас, если бы не чувствовал в вас своё, родное.

- Так ты любишь меня? Ты правда любишь меня? Такой, какой я стала?

- Как ты можешь сомневаться во мне, Саша? Ты же моя любимая маленькая подружка! Помнишь, как в детстве мы над гувернантками издевались? Спорили, кто первый до слез доведет... А помнишь, я принес тебе в ведерке живого карасика, а ты назвалась киской и разгрызла ему спинку? Я тогда в тебя и влюбился. А помнишь, как мы стрекоз пальцами ловили - это большое искусство - и после, держа их за крылышки, стравливали между собой: которая первая другой глаза выест... А помнишь...

Насытив сладкой ностальгией ее похотливую душу, я перешел от духовных ласк к весьма плотским. Барынька моя, почувствовав себя вконец императрицей, опершись на столик, выказала царственный белый зад.

- Вы очень любезны, поручик, - одобрила она работу моих искусных рук. - Продолжайте, полковник, - получил я вскоре вожделенный приказ.

- Ваше императорское величество, - горячо шептал я сзади в маленькое ушко, отягченное тяжелой жемчужной подвеской, - Признаюсь, в вас я люблю Россию - жестокую, властную, своенравную. Только Россия, в отличие от вас, мне не дает. Я бесконечно чужд ей и ненавистен.

- По-моему, Eugen, ты сам уклоняешься от выполнения своего гражданского долга. Любить родину все равно, что любить мать: ты входишь туда же, откуда вышел, и это повторяется до бесконечности. Всего тебя мало, чтобы удовлетворить ее. Эту родную пустоту не заполнить ничем. Она проглатывает целые полки: гвардейцы штабелями укладываются в императорскую койку, остальные, сладострастно крича ура, эякулируя кровью, ложатся на поле боя. Родина-мать дает. Но от тебя что-то не видно пылкой сыновней почтительности.

- Как там солдатушки поют? За родину мереть - что родную матерь еть! Я, может, и хотел бы... но не могу! Уже не могу. Ласкать мать только за то, что она мать - это удел детей, которые зависимы от матери и влюблены в нее. Я вырос и похоронил мать. Я могу искренне скорбеть на её могиле, но у меня не возникает подросткового желания выкопать и выебать. Я стал независимым...

- Вы?! Независимы?! Полноте, кузен, не смешите!

- Я отказываюсь от матери, как от матери. Почему? Мать требует любви и ласк на том только основании, что она мать - неважно, хорошая или плохая - и, как вы изволили заметить, меня всего не хватит, чтобы удовлетворить её материнские аппетиты. Но я не обязан! Я не хочу! За что, за что я должен ей платить?! За то, что она меня родила? Нет уж, увольте! Я не отрицаю, бесспорно, это весьма значимое событие для меня, но оно имеет свою определенную, хорошо известную всем, даже детям, причину, а именно: сам акт зачатия. Простите, но я в этом не участвовал! Следствие не есть причина, сын не может быть отцом, и поэтому я не несу никакой моральной ответственности за свое появление на свет.   Вот если бы я был богом и мог зачать сам себя - тогда, как честный человек, я должен был бы платить - платить собственной кровью. Вы заметили, кто обычно сидит у креста? Мать и блудница - две Марии, две стревятницы, два лица великой пожирательницы жертв.

- Неблагодарный сын! Она же вскормила тебя!

- Да! Пока я был дитя! Но ведь и я платил ей тогда любовью - щедро, не считая! Однако, согласитесь, было бы странно, если бы я так и остался недорослем и продолжал жить за ее счет. Это, конечно, была бы сказочная жизнь! Не жизнь, а сласть одна! Великая мечта русского народа! Илья Муромец сказал родителям, эпично лежа на печи: "А кормили вы меня до тридцати лет - кормите и до самой смерти!" - и богатырски присосался... Многие, правда, воспринимают такие отношения как естественные и даже искренне не понимают, как может быть иначе? Но такой потребительский патриотизм - что родную матерь есть.

- Вам, братишечка, матушкиных останков не то, что до смерти - до тридцати лет покушать не достало.

- Не переходите на личности, cousine, мы рассуждаем сейчас о любви к родине. Я бы хотел любить свою родину не как сын мать, а, по совету Перикла: как эраст своего эромена. Взять, к примеру, прекрасного Никитку. Как вы думаете, за что он меня предпочитает всем остальным? Только за то, что я лучше всех. Я ему хорошо плачу, зря не обижаю, в случае чего - могу защитить. У нас прекрасные отношения. И при этом ему совершенно не обязательно меня хотеть. Достаточно того, что я его хочу, не будучи при этом обязан как родную мать его ласкать и ублажать. Я делаю это тогда, когда пожелаю, а он лишь терпит мои ласки - не более того. И люблю я его не за то, что он меня кормит - напротив, это я его кормлю - а за дивную его красоту... Вы собираетесь кончать, сударыня? Мой патриотический запал уже практически иссяк.

- Нет, вы только посмотрите, какой европеец выискался! Евротик! Да дай тебе волю, милый мой, ты бы любил родину не как Никитку, а как Никитка, холуёк: подставлял бы барину задницу и ****ил мелочь на кухне. Как, кстати, поживает votre petit serail?

Дома меня ждал пренеприятнейший сюрприз.

Настала, наконец, моя очередь метать громы и молнии.