Старик

Жирайр Арамович Шарафян, крепкий и рослый мужчина, когда-то, в молодые годы, бывший донецким шахтером, женившись там на белолицей и белотелой статной еврейке, спустя годы, по настоянию родных, возвратился в Армению. Родня его –  мать, старшая сестра и младший брат, перебравшиеся в Ереван из глухой горной деревушки, в штыки восприняли его “неудачный выбор” и всю жизнь допекали парня: мол, испоганил свое армянское семя на “полужидовских” детей…  И действительно, воспитанные тихой и молчаливой, но упрямой в достижении поставленной цели воспитать детей “по-своему” женой, сын и дочь так и не научились ни писать, ни читать, ни говорить по-армянски, хотя и понимали почти все, так как жили и взрослели в армянской среде… Внешне они ничем не напоминали отца, а менталитетом целиком пошли в мать –  урожденную Фрину Моисеевну Сафир...

Шафик, как его называла всю жизнь жена, был заботливым и нежным отцом, неплохо содержал семью, вроде бы любил “свою Фирочку”. Хотя злые языки соседок спустя годы поговаривали, что у него на стороне есть женщина. Этому можно было верить, так как жена оказалась хронически больной женщиной – с вечным “сахаром”, гипертонией и еще чем-то “женским” после нескольких абортов (муж любил натуральный секс и терпеть не мог “всяких резинок”), и Жирайр Арамович спустя годы, когда детки подросли, стал все чаще, чуть ли не каждое божье воскресенье, исчезать из дому – вроде тоскуя по родным…

Фирочке ничего не оставалось, как “верить” мужу, иногда возвращавшемуся после “визитов к родне” за полночь и зачастую подвыпившим и пахнувшим дешевыми духами: она знала и о своих болячках, и о буйных мужских инстинктах жилистого, нестарого еще мужа, которые она по сути годами не могла, да и не очень хотела удовлетворять никоим образом. В их неуютной полутемной и узкой, как вагон, спальне вечно пахло лекарствами – у нее на тумбочке были всякие пузырьки, склянки, настойки, таблетки, а в его ящике, по настоянию жены, тем не менее пылились без дела целые ленты советских грубых презервативов… 

Впрочем, иногда до соседей за стеной долетали бурные “проявления активной сексуальной деятельности” стареющих супругов, но они быстро затихали и потом долго, в течение месяцев и лет царила мертвая тишина, нарушаемая лишь кашлем задыхающейся от удушья женщины и басом матерящегося и ворчащего мужчины…

Создавшие свои семьи дети со временем, с благословления родителей и в поисках лучшей жизни, разъехались по миру – кто в Америку, кто в Израиль, к материнской родне…

Спустя несколько лет Фрина Моисеевна отдала Богу душу, наконец избавившись и от сварливого, вечно недовольного ею мужа, и от кучи болезней… Перешагнувший семидесятилетний рубеж Шафик, все еще сохранявший бодрый вид, даже не дождавшись годовщины усопшей, надумал жениться вновь. Искать долго не пришлось – место покойницы Фрины заняла другая еврейка, явно именно та женщина, с которой “бойкий петушок Жирик” и был действительно связан до этого годами…

Теперь соседи почти каждую ночь становились “слушателями” и “свидетелями” неистовых половых оргий “молодоженов” за стеной – задору, пылу, неиссякаемой энергии старичков могли позавидовать и куда более молодые… Встречаясь по утрам в подъезде с Шафиком, они многозначительно подмигивали ему или похлопывали по плечу – мол, молодцом!

“Набаловавшись и наигравшись” в секс вволю, спустя пяток лет скончалась от сердечной недостаточности и вторая жена старика. Он, кажется, перенес и эту потерю не слишком озадачившись…

… Жирайр Арамович уже был давно на пенсии, но каждое утро бодро вставал и ровно в девять шел за продуктами в ближайший магазин. Его по-прежнему уважали и любили соседи, знакомые по кварталу, мужчины охотно переговаривались с ним во дворе, на улице, иногда зазывали к себе поиграть в шахматы, карты или нарды. Шафик порою, бывая в хорошем настроении и здравии, соглашался, но со временем перестал реагировать на такие добрые сигналы и жесты окружающих. Люди судачили, мол, какими неблагодарными оказались детки, не взявшие отца к себе, в “благословенные заграницы”…

Однако теперь соседи иногда по ночам или под утро слышали за стеной глухое мычание, исступленные тихие вопли и всхлипывания,   несвязное бормотанье, теряясь в догадках, что же там, за стеной у старика, может происходить… Поутру на лестничной площадке женщины осторожно справлялись, как здоровье, не нужно ли чего одинокому престарелому соседу. Шафик вежливо благодарил, робко и неуверенно улыбался и отнекивался от предлагаемой помощи, никогда не позволяя войти в квартиру некоторым чересчур любопытным кумушкам… И снова через неделю-другую опять раздавался его глухой голос, глубокие вздохи, странное протяжное мычанье…

“Если бы за стеной жил зрелый мужчина, - “анализировали” собиравшиеся к вечеру в беседке во дворе бывалые греховодники, - подумали бы, что, ничего не скажешь – дело житейское, одинокий мужик привел к себе бабу и “развлекается”… Но старику далеко за восемьдесят – ебля исключена!” – выносили они неумолимый вердикт и облегченно расходились к своим женам, с проснувшейся на почве сексуальной темы явной тягой заняться именно этим “облегчающим делом”…

…А почтенный Жирайр Арамович просто занимался “доступным и безопасным” сексом… Старик, потеряв женщин, все еще не мог утолить свое никак не угасающее половое чувство, которое, казалось бы, в таком внушительном возрасте давно должно было  атрофироваться. Обычно ночами или к утру, сидя в несвежей, смятой под впавшими ягодицами постели и свесив широко расставленные худые, все в синих прожилках вен бледные костлявые длинные ноги, в неярком свете бра, с покрасневшим от напряжения лицом, он, сопя, исступленно и долго… мастурбировал, насилуя и пытаясь возбудить еще твердыми пальцами длинный и тонкий вялый член, резковатыми движениями оттягивая крайнюю плоть с крупной бледнолиловой залупы… Страстное желание и неудовлетворенная похоть терзали и мучили когда-то неутомимого кобеля…

Каждый раз, вновь и вновь отдаваясь этому “постыдному и недостойному”, как он сам прекрасно понимал, но ставшему уже привычным и обыденным “делу”, которым он занимался в далеком подростковом возрасте, и вот вынужден заниматься теперь, на закате жизни, Шафик при каждой судорожно подступающей сладостной волне выталкиваемой спермы вспоминал своих женщин: то первую, сделавшую его, восемнадцатилетнего, мужчиной полногрудую и толстозадую некрасивую тридцатилетнюю “разведенку” доярку Арпик в далеком горном своем селе, то разбитную молодуху Шурку в украинском шахтерском поселке, то безотказную Вальку из Кузбасса, приехавшую к ним на донбасскую шахту “по обмену опытом”, то горничную Аню в сочинском пансионате, то “командировочную” ростовчанку Лялю в московской гостинице, то бакинку Гюльнару с чувственными губами минетчицы, конечно же, первую жену, Фирочку, в которую втюрился сразу и с которой нажил двоих детей (дай Бог им здоровья и счастья в далекой сторонке!), и вторую – Сарочку, подарившую ему несколько лет восхитительного и “всевозможного” секса...

“Много их у меня было, всех не упомнишь за долгую-предолгую жизнь”, - усмехался тертый самец, каждый раз беря в кулак единственное оставшееся ему безнаказанное удовольствие - перетрудившееся за годы свое “мужское достоинство”, и слезы наворачивались на его глаза от нынешнего горького одиночества и бессилия повернуть колесо жизни вспять…

Старику было за восемьдесят, но его слабеющая плоть еще жаждала горячего тела, и сопротивляющийся неумолимому и жестокому времени Мужчина в нем все еще грезил Женщиной…

*    *    *