Басни про ЭТО

Вячеслав Киктенко.  

8-906-732-92-45 – моб.

8-499-164-02-69

Античные басни про ЭТО

Краткое предварение к триптиху «Я вас люблю!.. »

За давностью лет  все рассказанные здесь истории, а точнее байки, а ещё точнее басни – басни про ЭТО, кажутся теперь преданьями из туманной античности. Изменились реалии, нравы, изменился язык общения, особенно у подростков. Сленг тогда был иной. У нынешних подростков свой сленг. Язык эсэмэсок, компьютерный язык изменил скорость сближения, но не суть.

Изменилось почти всё, кроме Главного – притяжения девчонок и мальчишек друг к другу. Притяжение бессмертно, как бессмертна неловкость юношеского сближения.   Вот именно эта неловкость и есть, пожалуй, основная тема басен.

Античных, как видится издали…

***

Знаменитые на всю округу наши коллоквиумы-посиделки проходили вечерами –

у «Пропана». Так это местечко называлось. –  Забранные оградой газовые цистерны, врытые в землю, железные ящики с песком, красная  деревянная панель с пожарными баграми и огнетушителями, надпись – белым по красному –

«Пропан!

Огнеопасно!!! ».

Все большие дворы 60-х оснащались подобным образом – на случай взрыва газа или пожара. Но пожары, а тем более взрывы, слава Богу, были редкостью (во всяком случае, не помнится ни одного), и эти святилища откровенно зарастали ползучей травой, пробивавшейся даже сквозь песок и щебень, густо устилавший днища пожарных площадок. А вот камни, приваленные к ограде снаружи, хорошо прогревались летним днём и становились чем-то вроде скамеек амфитеатра для вечерних мальчишеских факультативов.  

Это было самое то.

Уголок укромный, словно специально упрятанный за гаражами, практически безлюдный. – Посиделки наши были школой самообразования по вопросам  интимным,   самым животрепещущим. Ну, что еще способно так волновать пацанов 12 – 14 лет, категорически лишённых совета педагогов и сексологов (да мы и слова такого не знали!), как не вопросы про ЭТО?..

Конечно, в первую очередь волновали драки, спорт, выяснения лидерства между собою… но всё это днём. И в другом месте. А вечерами…

Расхожая трепотня, коллективная басня про ЭТО, точно жутко дымящая подгорелая каша, наспех переваренная голодными молодыми мозгами, не давала насыщения. Тем более, никто не мог с достоверностью утверждать, где приврал очередной рассказчик, где нет. Глотали с жадностью всё, да ещё и требовали детализации смутноватых мест.

Девчонки-ровесницы на факультативы не допускались. Их приглашали попозже – перекинуться в дурачка, распить бутылочку сухача, а потом ею же и поиграть в неё самоё – в «бутылочку». Светлые, невинные игры 60-х…

А разговорчики наши становились всё темнее, пути познаний всё непролазнее, истории всё невероятнее…

Но вот, поди ж ты, прошли годы и – ничего из них не помнится. Где они, те дикие страсти, «роковые» свидания – выдуманные или взаправдашние?

Запомнились в основном комические или трагикомические случаи, которые, подозреваю, и были единственно настоящими. Затесались в памяти...

***

«Я вас люблю!.. »

1. УТЮГ

– Слышь, пацаны!... А чё это, девчонки и вправду такие дурные? Им как это – неинтересно, или не хочется?.. У меня вон шишка так чешется, сил нет. А они чё, дурные совсем? Им чё, и попробовать неохота?..

Утюг, пацан двенадцати лет, из хорошей семьи Утюговых. Примерный ученик и скромный, даже застенчивый малый. Дома ему не с кем поделиться тайными терзаниями, братьев у него нет, вот он и припёрся из своего частного сектора за речкой на наши, уже становившиеся легендарными в приватных кругах посиделки.

Пересилил себя, припёрся и теперь вынужден держать общепринятый тон, плыть в одном с нами стилистическом русле.

– Давай, Утюг, вноси ясность! – подбадривает его компания, навострившая уши – не робей, Утюжок, раскладывай по полочкам, у нас можно…

И Утюг, получивший общественное «добро», начинает.

– Да вот, пацаны, девчонку я одну, соседку, позвал на днях за овраги…

(Утюг ведет себя как джентльмен, имени девичьего не выдаёт. Молоток. Хотя все и так догадываются кто она, его непременная спутница и соседка не только по местожительству, но и по школьной парте.)

ё– А зачем позвал?.. Как позвал?.. – Мы дотошны, кропотливы в «разборе полетов». Детали важны, особенно стартовые, первопричинные.

– А вот так. Сказал, покажу кое-что.

– Показал?

– Показать-то показал… нет, пацаны, я одного не пойму – если мне, или вот вам всем охота пришла, им это чё, до лампочки все эти дела?..

–  Дальше, дальше давай, Утюг, поменьше лирики… Факты давай! – Подбадривают нерешительного малого.

Утюг даёт.

– Ну, пошли после школы за овраги, сели на лужайку… солнышко светит, тепло… Я рубашку скинул, в маечке загораю… а она сидит себе на пеньке, в школьной форме парится. Прутик сорвала, и айда мне пузо щекотать – ну, давай, говорит, показывай,   а то ишь, развалился... была, мол, охота переться сюда, ножки бить…

А на меня не то чтобы страх напал, – она ведь мне лучший друг была… с самого детства была… так чего бояться? А вот непонятное что-то… стыдно, что ли? Не знаю… Изменилась она здорово за последнее лето, – только недавно заметил. «Буфера» нарисовались, из-под платья выпирают, а сама выросла, раздалась, ноги пополнели… Вообще, как чужой человек стала…

– Слушай! – говорю наконец – наврал я тебе всё… то есть не всё, а наполовину. Я тебе покажу, конечно, если захочешь… только и ты мне покажи… мы же друзья, чего нам друг друга стесняться? Я никогда голой женщины не видел, ты первая будешь. А чё, разве лучше, говорю, если я Ирку, твою подружку попрошу об этом?

– Нет, не лучше – отвечает, – хуже… гораздо хуже будет.

А сама так серьёзно на меня смотрит, в упор. Даже прутиком щекотать перестала. Ну, тут я и поверил ей. Поверил, что она этим вопросом тоже интересуется, и всё у нас будет по-настоящему… 

Но она возьми и закапризничай. – Заважничала вдруг, встала с пенька и пошла по травке… как пава, медленно так пошла.   Туда прошлась, обратно, и снова – туда, сюда… ходит, думает что-то, травинку в зубах вертит. А потом остановилась напротив меня и строго так, как училка, приказывает – «Встань». Я поднялся, стою.

– Я тебе покажу… – говорит. – Всё покажу. Но сначала ты мои условия выполни. Обещаешь?

– Конечно – говорю – обещаю.

– Всё? По пунктам?

По пунктам. Гад буду!

– Так вот – говорит – пункт первый: майку снимай!

Я снимаю, а чё? Она дальше диктует:

– Пункт второй. – Штаны!

А мне чё? Я готов. Снимаю штаны. Стою в трусах. Думаю – да ты, подруга, вовсе не такая скромница. Сейчас, думаю, прикажет трусы снять и глаза свои бесстыжие уставит… но она вместо этого приказывает:

– А теперь пункт третий. – Вон ту кочку видишь?

– Ну, вижу  (а там бугорок такой небольшой, травой поросший), вижу…

– Подойди к ней… и не бойся, я пока отвернусь… подошёл?

– Подошёл – говорю.

– Пункт четвертый – отсчитывает, а сама пальцы на руке загибает, – теперь закрывай глаза!

Закрываю.

– Пункт пятый! – снимай трусы, садись на бугорок и считай до ста. Вслух считай, но глаза не открывай, я тебя на честность испытываю. Ровно до ста, что бы ни случилось, считай. А я пока с духом соберусь, приготовлюсь. Как до ста досчитаешь, тут тебе и сюрприз будет…

Ну чё, дал слово – держать надо. Тем более, если сюрприз в конце… Зажмуриваюсь, скидываю трусы, сажусь на указанную точку и начинаю считать – раз, два, три… до тридцати досчитал – что-то в заднице защипало.

Но я дальше считаю.

…Сорок… пятьдесят… шестьдесят…

А щиплет всё сильнее, аж горит задница! В чём дело, не пойму. Но считать продолжаю, подвываю уже, а счет всё равно держу – семьдесят, восемьдесят… ну, огнём горит, полыхает задница…

И вот тут, чуваки, когда уже к самому концу счёта подобрался, до меня дошло – да она же, ехидина рыжая, меня на муравейник посадила!..

Заорал я тут, пацаны, рот разинул и заорал. Не знаю от чего больше орал – от обиды или от боли. Вскочил на ноги, ничего уже не стыдно, трусы найти не могу, и черт с ними, кручусь от боли за месте, а она… она, пацаны, стоит себе как ни в чём ни бывало, хорошенькая такая, в школьной форме упакованная, стоит себе и раздеваться не собирается… отошла только подальше от меня и – хохочет!

– Так ты и не раздевалась? – ору.

– И не думала! – хохочет.

– А где сюрприз?

– А почеши пальцем сзади – аж ликует, сволочь – там тебе и сюрприз!..

И – наутёк от меня, через овраг… а сама, слышу, хохочет-заливается в низинке… Но мне уже не до неё тогда было. Горит в заднице так, будто клещами раскалёнными на части рвут! Да если б она, гадина, и разделась тогда – смотреть бы не стал, гад буду, пацаны!..

Утюг смолкает, просит закурить. Ему дают. – Курево уже отработал. Но это ещё не всё, так просто он не отделается. Теперь главная интрига – как он с муравьями управился. Собрание требует полной отчетности, до конца. Но Утюг не слышит.

Его сейчас интересует другое, совсем не то, что нас всех:

– Не-е… я, пацаны, к чему всю эту бодягу тут разводил? У вас хотел спросить – они чё, все вот такие… бесчувственные, как чурки? Я ведь ей по-доброму, по-честному предложил. Не лапал, не хапал, – по-хорошему думал дело решить. Им чё, совсем не хочется в этом возрасте, что ли? Да они уже тёлки настоящие, выше нас ростом, здоровее! И всё, что требуется, у них на месте уже…

Наивный честный Утюг искренне просит совета. И грех ему отказать. Хотя бы потому, что находится пацан в полнейшем неведении об истинных потребностях большинства девочек нашего возраста,   и вовсе не подозревает о том, что далеко не у всех девчонок возникает это смутное и страшное для пацанов (страшное своей неразрешимостью) желание.

Но главное, он забыл или просто не знает циничной мужской поговорки: «наше дело не рожать – сунул, вынул, и бежать». А также накрепко связанных с этой поговоркой допотопных понятий о девичьей чести, невинности и прочих делах, проложивших природную границу между мужчиной и женщиной. Вот такой он вырос, дремучий, тяжело воспринимающий жизнь, Утюг.

И мы, как умеем, объясняем ему эти тонкие и во многом тёмные для нас самих дела.

Но объясняем небескорыстно.

Всех волнует главная изюминка – муравьи! Как он избавился от кошмара? Тут открывается перспектива для очередной дворовой легенды.

Но Утюг смущается, отнекивается. Наверное, даже краснеет. В темноте этого не разглядишь, можно только догадываться...

– Как?… Я скажу, но вы не смейтесь, пацаны, ладно?..

Утюг попал –  его просто не допустят больше на милые наши вечера, откажись он сейчас. И, прекрасно осознавая это, Утюг всё же выдавливает из себя – себе же самому – приговор. Собственный приговор на долгие годы вперёд. Ибо прямо с завтрашнего дня он будет уже не Утюг, а…

Но – порядку.

– Как?.. Да бабушка помогла…

Тут уже мы ужасаемся:

– Бабушка?! Как это?.. Как?..

– Да как, как… самому-то пальцами не добраться … а к врачу стыдно идти, да и времени нет – вот-вот сгоришь заживо, такое чувство было. А дома одна бабушка. Она у меня добрая, всё понимает. Сказал ей, что уснул на травке и не заметил. А самому уже всё равно, реву, не могу удержаться, ничего не соображаю…

А бабушка медсестрой на фронте была, не такое видела. Она сразу сообразила, что делать нужно. Задницей к окошку поставила, нагнула, и длинным пинцетом их, гадёнышей, – всех, по одному… долго выуживала…

Утюг горестно замолкает, а мы… мы беспощадны и счастливы своей беспощадностью. Мы гогочем, хватаемся за животы, заходимся на все голоса…

И вот, наконец, сквозь медленно угасающий смех, кто-то выносит окончательное определение:

– Ну всё, Утюг. Теперь ты не Утюг, а…

Да, собственно, и весь этот рассказ, по правде говоря, называется не Утюг, как  сказано в начале, а – ПИНЦЕТ.

2. ВИНТ

– Винт, чё у тебя с башкой? Дубиной настучали? Сам ушибся?..

– Да не-е… хуже. Я, пацаны, любовью ушибленный…

– Это как?

– А так, в прямом смысле…

Винт немного смущён, но втайне, кажется, даже восхищён случившимся с ним. Потому и явился на очередное «заседание» у «Пропана».

Винт, а изначально Витёк, большеголовый черноволосый пацан с соседнего двора, явился сегодня с перебинтованной головой. Герою уже четырнадцать, он постарше других в нашей компании. Кругломорд, полноват, добродушен, и сама походка его кажется добродушной – походка пингвина, немного вперевалочку.

Кличка не очень-то подходит, но дело в том, что он вечно хвастает перед нами своим «винтом» – так он называет духовое ружье. Воздушный дробовичок попросту. Тогда, в 60-х годах, некоторое время их вполне легально продавали в магазинах, и отец подарил Витьку «воздушку».

Витёк страшно гордился ею, только он один из всех наших пацанов имел такое сокровище, с которым очень даже понтово было выйти «на охоту» за город, где можно подстрелить в предгорьях не только пернатую мелочь, но цветистого дикого фазанчика, к примеру.

Остальные ребята довольствовались оснасткой более древней и примитивной – рогаткой. Или самодельным арбалетом. Честно говоря, при определенных навыках в обращении с ними, они обладали ничуть не меньшей убойной силой, а превосходящим достоинством их была бесшумность выстрела.

Но отправиться на общую вылазку не с рогаткой, а с ружьём – это было круто. Тем более, что владелец его на полном серъёзе уверял нас – ружьё нарезное, «настоящий винт». То ли в самом деле это был какой-то особенный экземпляр, то ли Витёк по простоте своей путал его с «мелкашкой» – мелкокалиберной винтовкой, которая и в самом деле относилась к разряду нарезного оружия, но кличку свою пацан заработал прочно.

Как выяснилось позже, этот самый «винт» имел некоторое отношение к рассказу, которого мы теперь ожидали.

Многозначительно почесав перебинтованную башку, поудобнее устроившись на круглом камушке, дёрнув последнюю затяжку «Памира», Витёк зашвыривает окурок в сгустившиеся сумерки, подальше от «Пропана». Мы все невольно следим за рубиново мерцающим полётом окурка, и лишь когда он рассыпается мелко искрящей дробью при ударе о землю и затухают последние огоньки, Витёк начинает.

– Ну, Верку из «Продмага», вы знаете…

Мы знаем. Та ещё штучка. Пухлая крашеная блонда лет тридцати, к вечеру обычно уже навеселе, она редко уходит из магазина без кавалера. А вечерние кавалеры… это, как правило, её же клиенты-завсегдатаи, любители поддать. Никому из нас в голову не приходило подкатиться к этой взрослой развязной бабёнке, а вот Винт… надо же!

– Давай, Винт, давай, знаем Верку… ты дальше давай, трави, чё там у вас вышло…

– А то и вышло… – Винт снова поправляет повязку на бедовой своей голове – любовь у нас вышла… боевая любовь. С дробью, но без выстрелов… Винт чего-то темнит, тянет, не знает как подступиться к основной теме.

– А дробь-то причём? Ты чё, со своим «винтом» на бабу пошел?

– Нет. Без «винта»… но с дробью – ухмыляется «подранок» любви. Мы снисходим к его замешательству, помогаем наводящими вопросами, и Винт поневоле начинает отвечать.

Картина постепенно проясняется.

Винт стал жертвой самой банальной неосведомлённости. Попросту: «слышал звон, да не знаю где он».

Тут надо учесть некоторые характерные детали нашего быта, обихода 50-60-х годов, когда из отдалённых мест целыми партиями возвращались по домам заключённые и становились авторитетами в городских дворах. В наших глазах они были окружены ореолом героики, – заслуженным или не очень, вопрос другой. Во всяком случае, за ними тянулся  шлейф блатного романтизма. Говорили, что эти мужики «знают жизнь», «прошли Крым и Рым». То есть, было чему у них подучиться.

Тем более, иногда в порыве великодушия кто-то из них мог вступиться за нас в подростковых разборках с недружественными зареченскими шоблами, численно и организационно превосходящими наши, «навести ажур» и провести превентивную «профилактическую» работу.

Авторитеты наши также любили собраться своей компанией под вечер, посидеть где-нибудь за сараями, распить бутылёк-другой, потолковать за жизнь, «прокашлять»

кое-какие свои вопросы. И Винт, как самый взрослый из нас, был однажды допущен в их мрачноватое, но по-своему элитное общество. Сгонял пару раз в магазин, приволок пойла, сигарет, и был милостиво оставлен в безмолвных слушателях – без права встревать в беседу, но всё же, всё же…

Там-то и нахватался отрывочных сведений о «настоящем» ухарстве в делах любовных. Толком ни черта не усвоил, но один фокус (в деталях так и не раскрытый) буквально ошеломил его. И ещё он понял, что Верка – та самая – особенный кайф ловит, если мужик «с шариком». То есть, понял он, что какими-то шариками или дробинками мужики заправляют свои причиндалы, и от этого баба так тащится, так тащится…

И Винт отважился.

Вконец истомившийся неразрешающимися страстями и притягательными слухами о Веркиной простоте и доступности, подвалил перед самым закрытием в магазин, уболтал Верку продать ему вина, а потом, переборов себя и вознесясь до гордыни отчаяния, прямо так и предложил поддатой бабёнке – айда, мол, вместе выпьем, дома, мол, никого нет, можно побалдеть на пару… а у него, мол, начинка отменная – такие шарики, такие шарики!..

Что поразило его не меньше, чем собственная отвага, так это лёгкость, с которой Винт нашёл женское понимание и отзывчивость.

– Подробности, Винт, подробности! – Зашумела орава, скандируя и каламбуря слова популярной тогда песенки: «А из зала мне кричат – давай подробности…» – про дробь, Винт, про дробь давай!.. Дробь-то причём?..

– «А при том!.. Где я шариков-подшипников наберу? И чё с ними делать? – Я же толком не понял что к чему… сколько их на один раз нужно? Куда их конкретно заправлять?..

– Ну и как? Чё придумал?

– А-а, какого хрена думать!.. Не время для этого… – лежит она, голая, пьяная в мат, лежит себе на кушетке и зовёт к себе, поторапливает… ну, я по-быстренькому в сортир заскочил, а там сыпанул дроби в резинку...

Винт опять поправляет повязку на башке, ясно белеющую в сумраке.

Звёзды горят-разгораются на летнем небе, цикады верещат из травы, тёплый ветерок ласково овевает наши воспалённые головы, а мы лишь внутренне ахаем – это же надо!

Вот козё-ол…

Козёл старше нас, и при этом не знает (не стоило пропускать наши факультативы, а Винт их частенько пропускал!), не знает, что эти шарики зэки-умельцы вживляют куда-то под самую кожицу, что как-то они там перекатываются, придавая, якобы, дополнительную сладость и остроту ощущений для женщины.

(В нынешние, просвещённые интернетом и рекламой времена это известно практически всем – интимный пирсинг)…

Мы тоже, ясное дело, не понимали всей тонкости этой механики, но чтоб вот так, в резину дроби сыпануть?..

– Ты чё, Винт, вконец долбанутый?.. Какой же ты кайф получил?..

– Если бы получил!.. Откуда я знал, что резинка такая слабая? Я же в первый раз, да ещё вот так, с начинкой… короче, пацаны, и кончить я не успел, только понял – лопнула она, гадина, резинка эта позорная… там, внутри у неё и лопнула…

– Ну, а Верка что?

А Верка, чуваки, хоть и кривая в дым, но тут же всё учуяла. Учуяла и ка-ак заорёт: – Ты чего, скотина, там вытворяешь, какого дерьма в меня напихал?…

Ну, я честно признался… а она ещё сильнее визжит – убью, мол, сволочь, выскребай, а не то, мол…

– Ну, а ты, Винт, ты хоть кончить-то успел?..

– Какой там кончить!.. – И стояк весь пропал, и желания уже никакого…ужас один.

– Как выскребать? – Спрашиваю.

– А как хочешь! – Орёт, – но чтобы только все, до последней горошинки, вот здесь, на тумбочке лежали.

А сама ноги раздвинула, меня за волосы ухватила, и суёт туда…

– Ковыряй! – Орёт – пальцами выковыривай, да поосторожнее… – Понежнее, значит. Материя всё ж тонкая…

Ну, я и ковырял, ковырял. Нежно ковырял, старался…

Мы едва удерживаем хохот (нахохотаться ещё успеем), и всё-таки допытываемся до конца.

– Молоток, Винт, молоток!… Ну а как увечье-то получил?..

– Так и получил… Последнюю дробину выковырнул, на ладонь положил, стою на коленках и показываю – вот, мол, всё теперь, последняя. Ну, думаю, может и обойдётся как-нибудь, хотя бы орать  перестанет…

Ну, она и перестала… поёрзала молча задницей по кровати, убедилась, наверно, что ничего там внутри больше нет… а потом, гадина, изо всей силы ка-ак двинет мне в лоб своей пяткой – я же перед ней на коленках стою, верю ей… ну, бабища она, сами знаете, здоровая какая, – очнулся я на полу…

Башка трещит, в глазах зелёные круги плавают, а всё равно вижу – и пол, и тумбочка, всё вокруг кровищей забрызгано. Моей кровищей. Это я от её пятки дубовой об угол тумбочки затылком долбанулся.

Верка маленько струхнула, конечно. – Могла ведь и убить. Но протрезвела, осмотрелась, поняла, что я хоть и раненый сильно, а всё равно живой. Промыла рану, перевязала башку, кровь быстренько тряпкой подтёрла, и урыла на фиг…

На фиг, пацаны, такая любовь? На фиг все эти приключения кровавые с подковырками, а, пацаны?..

Винт ещё долго слушает наш ликующий гогот. Молча закуривает, дымит в небеса, по возможности невозмутимо пережидает выплески нашей радости, и, кажется, ещё не подозревает, что отныне он уже не вполне Винт, а скорее – винт-дробовик…

Или попросту…

Да-да, и этот рассказ называется, конечно же, не ВИНТ, а: ДРОБЬ.

3. МУРА

– «Не-е, пацаны, книжки читать – последнее дело. Я только теперь это понял…»

Опять сгущается вечер. Опять мы паримся на нашей «летней сессии». И паримся,

увы, не в роскошной античной терме, окружённые виночерпиями и  гетерами, а у нашего старенького, занесённого пылью «Пропана».

Кузнечики, перетрудившись за день, смолкли. Время цикад в траве, звёзд в небе. Самая лучшая пора для доверительных бесед. Дела, дела сердечные...

Сегодня очередь Муры.

Он только утром вернулся из пионерлагеря, окрепший, возмужавший и – тайно взволнованный. Взволнован, вероятно, чем-то случившимся в лагере, и ему не терпится поделиться с друзьями…

Вообще-то Мура и прежде был пацан рослый, здоровый, а теперь –

«выыще, чувак! ». Хотя ему только весной пошёл четырнадцатый год, выглядит он на все шестнадцать, если не больше.

Тёмные усики уже крепко проступили над губой, волнистые жёсткие кудри красиво оттеняют молочно-белое лицо, а глубокие карие глаза взирают в мир прямо и, кажется,   даже вызывающе… если только не присмотреться хорошенько и не разглядеть в них  затаённую доверчивость, граничащую с наивностью.

Он симпатяга, такие нравятся девчонкам. Беда в том, что он парень слишком в себе и слишком застенчив. Много читает, явно сверх программы и, кажется, что-то втайне пописывает. Но это уже не наше дело…

В лагере он быстро сошёлся с пионервожатым, лет на пять постарше, и они крепко задружились. Пионервожатый Толик откровенно презирал свою временную работу, а с ней заодно и коллег. Мужского, естественно, пола. Зато уж с молоденькими вожатыми у него был полный ажур. Бабник он был, по слову Муры, первостатейный и, как петух в курятнике, успел «перетоптать» всех смазливых курочек-комсомолочек.

А с Мурой, как с наиболее продвинутым и не по годам рослым пацаном, кирял вечерами и охотно делился впечатлениями от еженощных побед.

Были они с Толиком уже вполне запанибрата, когда Мура в лёгком подпитии признался старшему товарищу, что хотел бы тоже… ну, как бы это сказать…

Женщину хотел бы.

Изумлению Толика не было предела – он узнал о полнейшем Мурином целомудрии! Здоровенный пацан, отвязанный, без рисовки курящий и пьющий и, на тебе, – такой прокол!

Толик тут же, на правах старшего друга, пообещал, и даже настоял на том, что нынче же ночью Мура познает прелести и глубины таинственного существа, имя которому Женщина.

Мура был ошеломлён, пытался отнекиваться, лепетал, что, мол, ему нужно подготовиться, как, мол, это так – вот так, сразу, без любви?..

Почему без любви? – Возмущался Толик, – это и будет самая настоящая любовь, а не позорное пацанье блеянье…

И вообще, старший товарищ не собирался больше терпеть безобразия.

«Оч-чень и оч-чень! » – Язвительно, как педагог, сказал он Муре.

И пристыдил:

– Девственность приличествует нежному полу, а для тебя, бычары, это чистый срам!..

Мура был сломлен морально. А физически – послан в магазин.

За распитием бутылки Мура всё же попытался уточнить – где и с кем ЭТО произойдёт?

И как будет называться то сокровище, обладать которым ему нынче предстоит?

– Да какая тебе разница! – Отмахнулся Толик – все цыпочки нежные, ласковые…

Я сам ещё точно не  знаю, с кем буду сегодня. Но с кем-нибудь буду. Главное, чтоб она ничего не узнала…

– Как это, ничего не узнала?!. – Задохнулся Мура.

– А вот так – чтобы тебя не узнала… а то не даст!

Толик обрисовал диспозицию.

Дело в том, что у каждого вожатого была своя отдельная комнатка в деревянном бараке, располагавшемся на отшибе от основных отрядных корпусов.

По краткому военному плану Муре надлежало после отбоя подкрасться под Толиково окно и ждать. Просто ждать. – Тихо, бессловесно ждать и не обращать внимания на возню, скрипы и стоны, которые неизбежны, и будут, будут, будут раздаваться из окна!

А вот когда Толик кончит и выйдет отлить, вот тут…

– Пацаны, я дрожал, как овца! – Самому себе изумляясь, воскликнул Мура, беря паузу в повествовании – мандраж бил сумасшедший, хотя и выпили к тому времени прилично… ну, прямо всего трясёт! Сижу под окошком, слушаю их возню, бред какой-то, ахинею ихнюю, любовную, и думаю – это что, и со мной так же будет? Но я ведь не знаю кто она, что ей сказать нужно перед этим?..

Сижу, трясусь, ничего надумать не успел ещё, а у них вдруг стихло...

И – Толик на крылечко выходит…

Далее эмоции восходят на такую волну, что передать их словами самого Муры не представляется возможным. Из архаики и путаницы героического эпоса удалось восстановить следующую картину.

Итак, Толик вышел из тёмной двери в тёмную ночь.

Во-первых, естественно, помочился с крылечка.

Во-вторых, естественно, закурил, пустив колечко дыма, удивительно точно наплывшее  на ясный лунный круг.

И только во-третьих поманил Муру неторопливой рукой. Поманил и молча указал на вожделенный дверной проём.

На негнущихся ногах Мура пошёл…

Пошёл прямо к заветной двери, ничего не соображая и почти ничего не усвоив из предварительных штудий маэстро. Понял только, что ждут. – Там, в темноте, на кровати… там согласны на всё, если только вести себя «по уму».  

Но как это – «по уму»?.. И с чего начать?..

Мура скинул одежду прямо на крылечке. Вошёл в проём двери и молча, в страхе, притулился у косяка. В темноте разглядев смутно белевшее обнажённое тело, возлежавшее на кровати поверх простыней, стал судорожно припоминать сцены из романов, освоенных им во множестве...

Лезли в голову всякие дикости, вроде «умри, но не давай поцелуя без любви», сцены безумных объяснений – у пруда… в дачной беседке… на балу…

Всё не то, не то, не то!.. Но что – то? Что-то же нужно сказать! Нельзя же вот так, молчком, без объяснений! Книги учили совсем не тому, не тому…

А из глубины комнаты уже доносился нежный, настойчивый голос:

– «Ну, ну…ну, чего ты застрял, милый? Так и будешь у стенки стоять?.. Тебе что, плохо со мной?.. Ну, иди ко мне, иди… иди, негодяй!.. »

Девушка шептала, звала…

И Мура, собрав остатки мужества, всё же решился. Дрожащей рукой пополз  вверх по стене, нащупал выключатель – и…

Вспышка мгновенно высветила картину: абсолютно голое, невероятной белизны существо женского пола лежало на спине, «раскинув объятья» (кажется, именно так выразился Мура), и молча глазело на абсолютно же голое дрожащее чудище. А оно, мокрое от страха, подрожало, подрожало, и вдруг зашлось в отчаянном вопле:

– Я вас люблю!!!…

Завопило дрожащее чудище и, судорожно погасив огонь, бросилось в атаку, в блаженную тьму, в самый сладимый ужас…

Но этот, безмолвный дотоле «ужас» вдруг очнулся.

Очнулся, и не заорал… нет! Он даже не завопил, он – завыл, как воет мотор на тягучем подъёме, одним, но всё возрастающим звуком, переходящим в ультразвук:

«А-а-а-а-а-а-аа-ааа-аааа-ааааа!.. »

И – прямая девичья нога спортивной комсомолки встретила пионера почти у самой цели. Встретила в упор – в пах, в святая святых, в самое «я вас люблю!.. »

Что было далее?

Далее был конфуз...

Истерика так и не узнанной девушки в комнате…

Корчи Муры на крылечке, куда он выкатился, скрюченный от боли и стыдухи...

Притворные оханья и хлопоты Толика, метавшегося меж двух пострадавших…

Толик успевал молча, но злобно пинать Муру на крылечке, и тут же, буквально через секунду, забегать в комнату и утешать даму, уверяя, что забрёл какой-то маньяк, шатун из местных, деревенских, что он его сейчас догонит и даст ему, и покажет…

И показал.

Он схватил обезголосевшего Муру за руку, прижимая свой палец к губам – молчи, мол, баран, хоть теперь молчи и отваливай, отваливай поскорее в кусты… 

Ногой сошвырнул с крыльца Мурину одежду, а вослед показал ему кто он такой есть: повертел пальцем у виска и повторил своё знаменитое: «Оч-чень и оч-чень! ».

Окончательно, горестно повторил...

На том дружба и кончилась.

По-видимому, навсегда.

Не пару себе выбрал Толян...

А наутро Мура слинял из лагеря, и чем там у них, у Толяна с разъярённой комсомолкой дело кончилось, осталось безвестным.

Но то было утро, а теперь надвигалась ночь, и мы, восхищённые пиршеством пересказанного, молча покидали наш амфитеатр и тихонько расползались по домам…

Мы ещё не знали тогда, как они в точности называются, эти наши вечерние посиделки, наши, увы, совсем не платоновские, а, скорее, платонические пиры…

Но ощущения от них, от дивных тех томлений, от подступающих предчувствий и сладостных посулов чистой, как слеза, молодости, остались у всех и навсегда под этим кодовым кличем, вобравшем в себя суть происходившего с нами в те года и объединившем позднее все наши истории в одну-единственную, остались навечно под этим отчаянным кличем:

Я ВАС ЛЮБЛЮ!..

А книжки читать – последнее дело.

Нынешние подростки это хорошо понимают.

Лучше нашего.

Правда, появились гаджеты…

Может, чему другому научат?

***