Дорогой сна

Робкое осеннее солнце золотило палую листву. Редкие облака не могли скрыть синеву неба. Легкий ветерок неприятно холодил кожу, хотя в целом было тепло. Обманчивая погода заставляла многих до сих пор ходить в легкой одежде, несмотря на разгулявшуюся эпидемию.

Вика шла домой. Двигалась медленно, изящно ступая по палой  листве и с улыбкой смотря в небо. Настроение было отличным. Она вообще любила осень. Только в это время девушка испытывала мощный душевный подъем, получала заряд вдохновения и энергии. Она и сама точно не знала, за что именно любила эту пору. Могла лишь строить версии. Возможно, это было связано с началом нового учебного года, нового цикла, когда есть силы и желание постигать новое, когда кажется, что уж с этого-то года все станет хорошо, жизнь войдет в колею и пойдет верным путем, без задержек и заморочек. Знала она и то, что вскоре выдохнется, погрязнет в рутине и сырости городских улиц. Но сейчас ей просто было хорошо. Вика наслаждалась моментом.

Путь от универа до дома можно было сильно сократить, если двигаться через гаражный кооператив и полузаброшенный парк отдыха, расположенный в протянувшейся вдоль дороги лесополосе. Кооператив представлял собой настоящий каменный лабиринт, глядящий на мир облупленными воротами гаражных коробок. Чахлые кусты, глубокие колеи, мусор, легкое запустение – подобное место казалось идеальным местом для шпаны и наркоманов, но обычно здесь было тихо. Когда девушке хотелось пройтись пешком, сэкономив на автобусе, она шла домой через этот кооператив. Он нисколько её не пугал, скорее наоборот, на длинных прямых и резких поворотах этого места она чувствовала себя спокойно и расслаблено. Тут редко кого можно было встретить. Изредка дверь какого-нибудь из гаражей была распахнута, и оттуда неслась актуальная попса вперемежку с матом, пахло маслом и куревом. Но это было скорее исключение, и чаще тихое запустение этого места ничего не нарушало.

Бодро миновав гаражи, девушка вошла в лесопарковую зону. Это место она искренне любила. Оно создавало иллюзию дикости, неосвоенности, неподвластности  разлагающей стихии города. Среди деревьев вились натоптанные тропинки, кое-где покрытые старым, потрескавшимся асфальтом. Его не перестилали уже давно и через  щели медленно, но верно пробивалась трава, демонстрируя всю смехотворность человеческих усилий по преобразованию окружающего мира. Вика шла через заброшенный парк развлечений, построенный еще в советские времена и павший вместе с ним. Колесо обозрения медленно ржавело, покосившиеся ларьки уходили в землю, облупленные фигурки Чебурашки и крокодила Гены напоминали восставших из глубин преисподней демонов. Вон в той приземистой, синеватого цвета постройке явно был тир, а вот там - напротив – аттракцион вихрь, цепи которого теперь беспомощно звенели под порывами ветра.

Место это облюбовала не одна Вика. В хорошую погоду здесь часто можно было встретить неспешных женщин с детьми, а по утрам, и, не только в хорошую погоду – бегунов, проносящихся мимо с натужным хрипом и страдальческой миной на лице. Иногда девушка садилась на скамейку и, закрыв глаза, представляла, каким этот парк был в дни своего расцвета – клубы сладкой ваты, ватаги детей, степенные билетеры и крикливые, верткие продавщицы. Крики, смех, скрип аттракционов, грохот «Землян» из усилителя и кричащие стенды с пропагандистской лабудой. Вика вздыхала, открывала глаза, видела царящее запустение и испытывала… горечь? Печаль? Ностальгию? Нет, скорее тихое умиротворение.

***

Матвей Алексеевич спешил. Подняв воротник изношенного пальто, надвинув шляпу на самый лоб и крепко сжимая ручку портфеля, он думал только о том, как бы быстрее оказаться дома. В своей одинокой квартире. Столь родной, столь любимой. Его убежище и пристанище, укрытие от всех зол окружающего мира.

День опять прошел неспокойно. Матвей Алексеевич винил себя. Он снова посмел на что-то надеяться, хотя ему-то, старому дураку, уж явно не стоило ждать чего-то от жизни. На лекцию в родном техникуме (он упорно отказывался называть его новомодным словом «колледж»), с утра, Матвей Алексеевич шел в приподнятом настроении. На улице светило солнце, коллеги были на редкость приветливы, материал для лекции четко выстроен в голове. С надеждой он представлял, как первокурсники, открыв рты, будут слушать его вводную по истории России, радуясь и проникаясь восторгом и благоговением. А теперь ему было обидно.

Обидно, что он покинул пределы своей внутренней скорлупы, что робко выглянул наружу, позволив лучам осеннего солнца осветить лицо. Что не настроился, как обычно, с утра, на равнодушие и абсолютную невозмутимость. Что снял с лица привычную маску неудовольствия и легкой брезгливости и снова с надеждой посмотрел на мир.

Первокурсники оказались такими же, какими были всегда. Пустыми, равнодушными, примитивными. Парни в клетчатых рубашках и узких джинсах, медленные и сонные, словно мухи, оживлявшиеся только при взгляде на девчонок, накрашенных и разодетых, словно на предсмертный показ. Короткие юбки, обтягивающие джинсы, длинные прямые волосы, ярко-красная губная помада. Молодые бездельники были заморочены своими сетевыми делами, друг другом, новым сезоном «Игры престолов» и обсуждением субботней «вписки». На пожилого учителя с его пыльными плакатами и толстой, исписанной мелким почерком, тетрадкой они смотрели как на пустое место. Он был им безразличен, и они не скрывали этого. Уже на десятой минуте лекции его запал иссяк, и Матвей Алексеевич просто отрабатывал свой час. На лицах студентов не было не то что интереса – даже любопытства.

Но самым плохим было даже не рутинное равнодушие учащихся. К этому старый учитель давно привык и был внутренне готов, хотя и зачем-то надеялся на лучшее. Хуже было то, что возобновившиеся будни напомнили ему о его одиночестве. Выход из квартиры, появление в социальной среде снова разбередило старую рану, и горечь переполнила его. В летние месяцы он мог уйти из реальности – кануть в пучину исторических хроник и старого кино, классической музыки и ярких сновидений. Добровольный затворник, он покидал свою уютную квартирку в  древней хрущевке только для покупки еды, обмена книг в библиотеке и покупки новых дисков в лотке у рынка.

Старый, чудаковатый учитель сводил общение с внешним миром к минимуму, тогда, когда это было возможно. Погруженный в себя, что-то напряженно обдумывающий, строящий свои нелепые воздушные замки… Обычно Матвей Алексеевич был вполне доволен обществом себя самого.

Шурша палой листвой, устилавшей, растрескавшийся асфальт, Матвей Алексеевич думал о том, как все могло бы быть, будь у него женщина. Подруга, любовница… Ему было стыдно признаваться в этом даже себе, но наблюдая за женщинами, думая о них, Матвей Владимирович представлял их, в первую очередь, в качестве любовниц. Несмотря на возраст, он все еще был очень возбудим и при виде молоденьких студенток, со стройными ножками и высокой грудью быстро заводился. Некоторые особы в техникуме провоцировали его, но старый учитель был иезуитски строг к себе. В обращении с ученицами он был строг, сух и держал их, как впрочем, и всех окружающих, на расстоянии вытянутой руки.

Навстречу ему шла девушка. Среднего роста, стройная, со жгуче рыжими волосами. Миловидное личико, вздернутый носик, маленький рот с пухлыми губками и большие, выразительные глаза. Девушка держала курточку на сгибе левой руки, на ней была белоснежная блузка и коротенькая юбка, едва доходившая до середины бедер. Матвей Алексеевич беззастенчиво разглядывал её. Кажется, она заметила это и слегка улыбнулась краешком губ. Пройдя мимо него, она остановилась завязать шнурок, в этот момент Матвей Алексеевич обернулся и увидел, что юбка её задралась, явив миру черные, ажурные трусики.

Закусив губу, мужчина наблюдал за девушкой, совершенно убежденный в том, что та его не замечает. Вдруг она резко повернула голову, лукаво посмотрев прямо в глаза Матвея Алексеича. Тот невольно ойкнул, быстро отвернулся и засеменил прочь, чувствуя, что стремительно краснеет.

***

Глядя в след пожилому мужчине в длинном плаще, Вика с трудом удержала смех. Девушка и сама не могла бы сказать, зачем стала дразнить его. В какой-то момент, поймав на себе его пристальный взгляд, она ощутила легкое возбуждение, а дальнейшее произошло само с собой. Откинув непослушные рыжие космы, она пошла дальше.

Её внимание привлекла постройка, возле залитой бетоном площадки, где раньше располагалось открытое кафе. Сначала она равнодушно скользнула по нему взглядом, как обычно, но потом посмотрела снова, уже осмысленно. Что-то было не так. Приглядевшись, она поняла, что дверь небольшой каморки открыта, хотя когда Вика ходила здесь прежде, она всегда была закрыта. Девушку обуяло сильнейшее желание войти внутрь. Здравый смысл подсказывал, что она не найдет там ничего, кроме пыли, паутины, старой мебели и экскрементов. И все же она шагнула внутрь.

Достав телефон и осветив небольшое помещение, девушка увидела старый, покрытый плесенью стол, колченогий стул рядом с ним и пыльные полки на стене. На грязных, покрытых влажными подтеками стенах висели нити паутины. Больше внутри ничего не было. Вика совсем уж было собиралась выскользнуть наружу, но заметила в нижнем ящике стола какой-то темный, прямоугольный предмет. Задержав дыхание, и быстро схватив находку, она выбежала наружу.

Это оказался старый дневник, с обложкой из черной кожи, покрытой пятнами и немного растрескавшейся. Стряхнув пыль, Вика открыла его. На обложке ничего не было, а страницы были исписаны от руки. Сначала девушка подумала, что это хозяйственный журнал, где велся учет, записывались какие-то служебные данные или что-то подобное. Очень странно выглядел почерк – крупный, скачущий, стремительный. Даже нервный. Болезненно-нервный. Не было это похоже на сухие записи служащих парка. Дабы убедиться, Вика дошла до ближайшей лавочки, опустилась на неё и, открыв дневник, приступила к чтению.

…

5 июля 1989 года

Она все-таки привезла меня в эту больницу. Мерзкая с*ука! Ненавижу!

…

6 июля 1989 года

Свой дневник оставил дома, но, к счастью, взял новую тетрадь, поэтому, видимо, начну все заново. Заняться здесь решительно нечем. От больных меня воротит, а медперсонал занят своими делами и очень странно смотрит, если пытаешься заговорить с ними. Сразу напрягаются, будто перед ними не человек, а дикий зверь. Уроды.

Впрочем, было и кое-что интересное. При утреннем обходе врача сопровождала очень милая медсестра. Высокая, стройная, с красивой улыбкой. Надо бы выяснить, кто она.

***

Вечерело. Вика сидела за компьютером, скользя по россыпи привычных интернет-страниц. Проверить почту, одним глазом окинуть ленту новостей, пройтись по развлекательным пабликам «В контакте», прочитать пару заметок в записях друзей..

Найденный дневник лежал рядом. Девушка испытывала противоречивые чувства – с одной стороны, повествование захватило её, с другой – от тетради так и веяло агрессией и злобой. Почти каждая запись была наполнена желчью и яростью. Вике, внутренне улыбнувшись, подумала, что автор, наверное, в буквальном смысле плевался ядом.

В какой-то момент устав скролить страницы, она взяла тетрадку и вновь погрузилась в чтение. Как она поняла, дневник принадлежал молодому парню. Скорее всего, ему было лет 16-17. Имени его она не знала. Но было ясно из содержания, что парень оказался в больнице. Психиатрической лечебнице.

***

Матвей Алексеевич не мог уснуть. Обычно он засиживался допоздна, ложился за полночь, когда сон уж совсем решительно наваливался на него. Он лежал в темноте и вспоминал рыжеволосую бестию, которую встретил в парке. …Дитя природы, плоть от плоти золотого леса. Дикая, необузданная, страстная… Она находилась в том прекрасном состоянии, когда девушка, будущая женщина, еще не вполне повзрослела. Когда еще присутствует милая детская непосредственность, легкость и открытость и в то же время появляется желание и осознание себя как объекта пристального мужского внимания,   осознание, которое пьянит и заставляет женщину цвести…

Несмотря на кружево благостных виршей, и целомудренных комплиментов, перед глазами стояла куда более пошлая и прозаичная картина. …Раскинув руки, она лежит на кровати,   блузка расстегнута, из под неё виднеется кружево лифчика. Юбка слегка задралась, обнажив бедра. Изгибы прекрасного, юного тела манят, блуждающая улыбка подстегивает, глаза затянуты поволокой призывной страсти. Картина стояла перед глазами, сбросить напряжение не удавалось.

Выйдя подышать на балкон, мужчина с тоской смотрел на мягко льющийся свет фонарей. Появилась мысль вызвать проститутку, но почему-то не принесла облегчения. Вынужденная покорность и равнодушие, так похожие на то, что он видел в техникуме казались чем-то святотатственным и низким. Жуткий контраст не позволял поставить в один ряд рыжую фантазию и обыденную шлюху. Увидав беспечную мощь морского прилива, Матвей Алексеевич более не хотел довольствоваться затхлым течением обмелевшего ручья.

Лежа на кровати, комкая простыни и судорожно стискивая кулаки, он представлял себе роковую незнакомку. Детальности, четкости и воплощенности этой фантазии позавидовал бы любой творец.

***

…

11 июля 1989 года

Я все-таки выяснил, как её зовут. Ева. До чего же она хороша! Разговаривая с ней, я будто испил из чистого лесного источника. Ярость, весь этот проклятый красный туман перед глазами исчез, растворился, словно и не было его. Восторг. Чистый восторг.

И да, наверно не стоило бить этого снулого дибила Мартова. Он, конечно, сам виноват, своим идиотским хихиканьем и косыми взглядами, он давно напрашивался, и все же не стоило срываться. Особенно при ней. С другой стороны, если бы не вся эта суета, то как бы я с ней заговорил?

Кто знает, может, и правда, что ни происходит – все к лучшему?

Ева. Небожительница.

…

Покачиваясь утром у грязного окна автобуса, Вика обдумывала прочитанное.   Поймала себя на мысли, что неизвестный автор дневника ей нравится. Неприятные, полные желчи записи в начале дневника сменились мечтательно – романтическими в момент, когда автор начал писать о Еве. Дико и странно было наблюдать броски из одного состояния в другое – от злобы и тотальной ненависти до тихой грусти и выражения искренней, очень робкой симпатии.

Вике раньше не приходилось сталкиваться с душевнобольными. Её представление о таких людях состояло из   обрывков, собранных по фильмам и байкам, где-то вычитанным и услышанным. Столкнувшись с исповедью  дневниковых записей, девушка будто бы сумела взглянуть на это с другой стороны. Стороны, с которой были симпатия и сочувствие.

Разбирая невнятный почерк и вникая в смысл прочитанного, девушка заметила, что содежание записей, их тональность постепенно менялись. Бурной ненависти было меньше, а пространного описания теплых чувств к Еве все больше.

Учебная суета и общение с однокурсниками на время отвлекли её от размышлений, но возвращаясь домой вечером, она уже предвкушала, как при свете лампы вновь засядет за дневник.   Ей казалось, что все в итоге будет хорошо, что хозяин дневника справится со своими проблемами и наладит жизнь. Потом, одергивая себя, вспоминала, что все уже случилось, причем довольно давно, а теперь она просто идет по следу, что она просто зритель, которого ставят перед фактом произошедшего. Как бы оно там не сложилось на деле. Соблазн открыть последнюю страницу был велик. Подавить его удавалось с трудом.

Вика подумала, что парню сейчас уже за сорок. Наверняка взрослый, состоявшийся мужчина, может быть, вместе со своей Евой живущий спокойной и счастливой жизнью.. Она очень надеялась на такой конец, а больше всего боялась, что записи внезапно оборвутся, и когда она дойдет до последней, будет все так же неясно, чем закончилась история.

***

Полная луна, словно прожектор, вперилась в окно панельной девятиэтажки.   В мягком, слегка продавленном кресле сидела, поджав под себя ноги, рыжеволосая, вихрастая девушка. Согнутая спина была напряжена, пальцы нервно теребили край страницы, а глаза, не мигая, пробегали строчку за строчкой.

Вика была в смятении.  

…

16 июля 1889 года

Перед сном вчера смотрел в зарешеченное окно, на покачивающиеся фонари, снующие под высоким забором компании и редкие машины. Сперва удивился обилию людей, шумных и разнузданно-веселых, но потом вспомнил, что сегодня день города.

Думал о ней весь день. Вроде подружились. Стараюсь всячески сдерживать себя рядом с ней, не пугать. Сегодня на улице пустынно – хлещет ливень. Многие, наверно, до сих пор приходят в себя после празднования. Пора и мне спать. От этих проклятых таблеток вечно тянет в сон, чувствую себя сонной осенней мухой, которой точно не избежать тапка.

17 июля 1889 года

Утро. Разбудила дежурная по этажу. Видел необычайно яркий сон, странно, что еще и запомнил его. Надо зафиксировать его, в общих чертах, пока не забыл.

Ночь. Эта проклятая больница. Пустота. Распахнутые двери палат, коридор запружен беспорядочно стоящими каталками и инвалидными креслами. Мигающий свет и тишина. Гнетущая, звенящая тишина.

Я иду по этажу и пытаюсь отыскать хоть кого-нибудь. Мысли закричать не возникает, я откуда-то знаю, что не стоит этого делать, так безопасней.   В одной из палат вижу Еву. Она лежит неподвижно, то ли спит, то ли без сознания. На ней короткий белый халатик, в котором она обычно ходит, другой одежды нет. Привести её в чувство не получается, я поднимаю её и сажу в кресло-каталку. Очень отчетливо помню  приятную мягкость и теплоту её тела. Выкатываю кресло из палаты и медленно качу куда-то.

Двигаясь по длинному коридору, объезжая каталки, замечаю, что становится темнее, лампы светят все более нервно и прерывисто. Странно, ощущаются несильные порывы ветра. А вот дальше – самое интересное. Останавливаюсь. Пару раз обойдя кресло, осматриваю свою Еву со всех сторон. Затем медленно расстегиваю ей халатик, провожу рукой по щеке, губам, шее, груди. Поигравшись с соском, опускаюсь ниже от пупка к промежности. Проводя по её половым губам пальцем, чувствую, тепло и влажность, дрожащее напряжение. Слышу стон, который она издает не приходя в себя. Целую её в слегка приоткрытый рот. Порывисто, страстно, а затем сжимаю её шею, все сильнее стискивая пальцы. И вот тут – будто бы уже не я. Угол зрения смещается, и я будто смотрю со стороны – вижу её и себя – с пальцами, стискивающими шею. И просыпаюсь.

Ничего не понимаю. Встретил сегодня Вику во время завтрака. Она сама на себя не похожа. Понурая, медлительная. Волосы беспорядочно разметаны, хотя обычно тщательно уложены. Длинный, какой-то бесформенный и мятый халат.   В один момент она оживилась. Увидев меня.

Её руки затряслись, губы задрожали. Она смотрела на меня всего секунду, а потом с криком выбежала из помещения. Другие сотрудники и некоторые из пациентов смотрели ей вслед. Но не я. Перед глазами стояли едва заметные синяки у неё на шее.

24 июля 1889 года

Черт бы побрал эту проклятую больницу, этих врачей и весь сраный мир!   Руки дрожат, но только сегодня смог собраться, чтоб удержать ручку. Если напишу – может, полегчает.

Я никак не могу понять изменений в её поведении. Еще два дня после того сна она меня избегала, будто панически боялась. Потом вроде успокоилась, привела себя в форму, перестала срываться, как подстреленная лань, едва меня увидев. Но теперь полностью меня игнорирует. Если и отвечает – то резкими, отрывистыми фразами. А смотрит… как и весь остальной персонал. Слегка презрительно и в то же время выжидательно, терпеливо – как на психа. Я несколько раз пытался с ней заговорить. Тщетно. Я не могу понять причины столь резкой перемены её отношения ко мне. В чем я виноват? До позавчерашнего дня я вел себя тихо, ни на кого не срывался. В чем я виноват перед ней?

Позавчера, получив очередную порцию ненависти, кружкой ударил одного из этих психов – Хмельницкого. Тот упал, завизжал, начал трястись. Кажется, я продолжал бить его, уже ногами. Когда подскочили громилы из персонала – долго не могли скрутить. Несколько раз откидывал их, пинался и кусался. Кажется, сумел до крови достать одного из этих ублюдков. Меня повалили, долго пинали, потом надели смирительную рубашку, вкололи успокоительное и заперли в изоляторе.

Как потом выяснилось, я провел там три дня. Два из которых совершенно не помню – только яркий, красочный бред в голове. Бесконечный, повторяющийся, изводящий. Вытащили меня, когда сильно поплохело. Подскочила температура, начались судороги.

Все, извел на письмо последние силы. Температуру, вроде немного сбили, но чувствую – скоро снова станет худо. Даже не знаю, когда смогу сделать запись в следующий раз. Все эти дни Ева больше не снилась. Мерзкая, лживая сука.

***

Сжимая книжки под мышкой, Матвей Алексеевич возвращался в свою лабораторную. Предстояло отвести еще две пары. Хлопнув дверью, бросил очки на стол. Потер виски и уставшие глаза. Задумавшись, начал смотреть в окно. Глубоко вдохнув и выдохнув, сгреб книжки и вышел наружу.

Это было странно, но та девушка, встреченная им в парке, до сих пор не шла из головы. В узких, извилистых коридорах колледжа, она виделась ему в мелькавших фигурах студенток. Мелькнула мысль, что она может учится здесь. Прежде он её не видел, ну и что, он работает далеко не со всеми группами, а может она вообще из первокурсников… Мысль повстречать её повторно пугала и возбуждала одновременно. Матвей Алексеевич в красках представлял себе, как исказится её рот при их встрече, она вспомнит его неловкий конфуз, его несдержанность, засмеется громко и визгливо, показывая на него пальцем. А потом обернутся все. Все эти оболтусы будут смотреть на него и смеяться, смеяться, показывать пальцем, снимать его испуганную физиономию на телефон…

Но затем он видел следующую картину. Тишина. Мягкий полумрак его квартиры. Они наедине. Она смотрит на него и, кажется, ей больше не до смеха. Он подходит ближе и властно ставит её на колени. Резко, наотмашь бьет по лицу. Она со вскриком падает. Чтобы знала. Знала свое место. Соплячка. Мелкая, похотливая дрянь. Ебливая сучка.

На парах старый учитель был непривычно несобран. Он постоянно замирал на полуслове, заговаривался, смотря в одну точку. Даже сонные, равнодушные ко всему студенты заметили это. Им, в общем-то, было все равно. А вот старому маразматику явно пора на пенсию.

Домой он возвращался быстро, скользя привычным маршрутом, словно привидение в своем длинном, сером плаще с высоко поднятым воротником. Не оглядывался, не зашел, как обычно, за бутылкой молока и жареной курицей в магазин. Лишь один раз он замер. В парке, у того покосившегося, синеватого здания, где он её увидел. Замер, затаив дыхание, огляделся по сторонам. Её, конечно же, там не было. Никого не было. Шумели деревья. Ветер резкими порывами взметал пыль с асфальта. Её нет. Но это ничего. Она есть в его голове. Она там, живая, почти настоящая. В деталях. Запомненных или додуманных... это неважно.

Возвращение домой обещало возможность абстрагироваться от мира и сконцентрироваться на том, что беспрестанно занимало его голову уже второй день. Добавить фантазии красок, пропустить через себя, феерично сбросить пар и вот, может быть, тогда наконец-то протрезветь и прийти в себя, пережив нежданное впечатление и оставив его в прошлом.

***

Когда Вика открыла дверь и вошла, первое, что попалось её на глаза – дневник. Потертый, выцветший, пугающий. Будучи по природе своей очень впечатлительной, Вика вчера долго не могла уснуть, начитавшись дневника. Чем дальше шло повествование, тем более мрачным, жестоким и безумным оно казалось. Уже на моменте внезапного изменения отношения Евы к владельцу дневника, девушка интуитивно начала понимать, что хорошо все не закончится. Что лучше ей было бы остановиться на моменте начала влюбленности автора. Отложить эту безумную тетрадку и самой додумать конец. Греющий сердце хэппи-энд. Что автор одолел своих демонов. Что Ева разглядела в нем человека - настоящего, понятного, близкого. Что она спасла его, стала для него спасительным уступом. А затем позволить дневнику затеряться среди других вещей и вскоре все забыть.

Но нет. Девушка не могла остановиться и читала. Долго читала. Продираясь через дикий сумбур мыслей, нагромождение, оставленное потоком сознания сумасшедшего. Мысль о том, что прочитанное не плод больного воображения неприятно холодила сердце. Смотря ужастик, девушка всегда цеплялась за здравомыслящий краешек сознания, не позволяющий забыть, что это всего лишь искусно слепленная картинка. Пусть и леденящая душу история, но всего лишь вымысел. Но при прочтении дневника спасительный островок здравомыслия рассыпался в пыль. Почва уходила из-под ног и Вика срывалась во мрак того, что было скрыто от привычного взора. Какой-то неосознаваемой черной бездны, не имеющей формы, не имеющей начала и конца. Где нет упорядоченности. Где хаос.

Сегодня весь день она ходила как в воду окунутая. Обычно легкая на подъем, сегодня она была подавлена. Мир вдруг выцвел, смазался, пугал. Сердце то и дело заходилось в испуганном стуке.

Вика одергивала себя. Она просто слишком впечатлительна, она слишком близко все принимает к сердцу. Стыдно пугаться какой-то глупой писанины, которая наверняка не имеет ничего общего с правдой. Что, если все написанное лишь умелая стилизация, написанная длинными летними вечерами скучающим билетером, с излишне буйной фантазией?

Девушка не могла остановиться и снова и снова прокручивала в голове сцены из дневника. Они детально вставали у неё перед глазами. Истерические припадки владельца дневника, его извращенные фантазии по поводу Евы, доскональные, подробные описания внешнего вида медсестры в те моменты, когда автору удавалось её увидеть… Вика решила, что правильней будет избавиться от дневника. Она сделает это завтра же. А потом выкинет все из головы и, наверно, не будет ходить через заброшенный парк. Не будет сворачивать с проторенной тропы. Больше не позволит выбить почву у себя из-под ног.

Изрядно покрутившись, она все же забылась неглубоким, дрожаще-нервным сном.

***

Прохладный осенний воздух проникал через форточку в квартиру. Сквозь пыльную тюль лился желтый свет уличных фонарей. Тишина.   Мерный стук часов. Матвей Алексеевич, не мигая, смотрел в потолок. Он был обессилен. Ни мыслей, ни чувств не осталось. Наконец, он уснул.

Старый учитель тонул. Медленно погружался в вязкую жижу. Образы реальности наслаивались друг на друга, перемешивались, создавая чудовищный микс. Казалось, будто кто-то взял строгую, четкую форму его жизни и скомкал. Скомкал, словно пластилин, превратив её в нечто несуразное, лишенное очертаний и ориентиров. Через этот хаос красной нитью тянулась она. Словно светлячок, она ловко скользила через нагромождение мыслей, через темный чулан его сознания, таивший давно забытые уголки и мрачные глубины, куда он сам редко решался заглядывать. Когда все вокруг оплывало и смазывалось, лишь она казалась чем-то реальным, чем-то знающим направление. Способным вывести из этой безумной мешанины, навести порядок и снова вернуть все в норму. Педантично разложить все по полочкам, очертить границы и навести порядок. И Матвей Алексеевич последовал за ней.

Это оказалось не так просто. Не раз он терял её из виду и сбивался с пути. Тогда лишь огромным усилием воли ему удавалось подавить панику. Но он неизменно находил её. Может, она поддавалась? Возможно, это было не бегством, а помощью, сознательным стремлением помочь, сблизиться,   дать поймать себя, отдаться. Яркая, расплывающаяся фигура со временем приобретала очертания, становясь четче, обрастая деталями. Теперь это была она, во всех деталях и подробностях, вплоть до небольшой складки на задней стороне юбки и выбившейся на лоб пряди ярко-рыжих волос.

Матвей Алексеевич почти догнал её. Расстояние сокращалось, он вытянул руку. Мимо проносились аттракционы и ярко раскрашенные лотки с мороженным и сладкой ватой, сквозили неясные тени прохожих, пугливо отскакивающих в сторону с пути бегущего мужчины. Длинная прямая, рывок, неимоверно яркий, затмевающий все свет. В какой-то момент старый учитель застрял, запутавшись, будто в паутине. С усилием сделав рывок, резко провалился вперед, оказавшись в небольшой, скупо освещенной светом луны комнате.

Все внезапно изменилось. Стало четким, выверенным, неподвижным, будто материальным. Все было настолько реалистично, что Матвей Алексеевич подумал, что проснулся. Но интерьер был не знаком. Это была не его квартира. Медленно подойдя к окну, он выглянул наружу. За окном виднелись верхушки деревьев, далекие огоньки то ли звезд, то ли квартир из соседних домов.. А внизу было разлито море мрака. Настолько густое и непроницаемое, что казалось, там нет вообще ничего и комната маленький островок, висящий на краю бездны, в окружении небытия.

Отвернувшись от окна, старый учитель оглядел комнату. Виднелись очертания письменного стола, шкафа и кровати. Большой и с виду очень удобной. На ней, свернувшись калачиком и закутавшись в одеяло, кто-то спал.

Его сердце учащенно забилось. Медленно, стараясь даже не дышать, он подошел к краю. Из-под одеяла виднелась изящная стопа с тщательно выкрашенными ногтями. В изголовье можно было различить беспорядочно разметанные волосы, отчетливо отдающие рыжим в лунном свете. Тонкие руки сжимали подушку. Тихо. Никаких звуков. Вдруг под его ногой слегка скрипнула половица. Матвею Алексеичу этот  звук показался оглушительным, он едва не вскрикнул. Но ничего не изменилось.

Наклонившись ниже, он почувствовал запах. Здоровый, свежий запах юного тела, ириса и цедры. Одеяло медленно поднималось и опускалось в такт дыханию спящей, оно было мягким и теплым на ощупь. Медленно стянув его до самых щиколоток, старый учитель увидел девушку во всем её очаровании. В тонкой футболке и трусиках, она безмятежно спала, слегка улыбаясь во сне. Его рука скользнула по её волосам, неровному изгибу спины и ниже – по ноге – до ступни. Ровная, мягкая, очень нежная на ощупь. Сердце бешено застучало, плотоядно проведя языком по сухим губам, он грузно залез на кровать и резко перевернул её. Матвей Алексеич завис над ней, когда она открыла глаза.

***

29 июля 1889 года

Сегодня я наконец-то осознал, что мое сопротивление бессмысленно. В прошлой жизни меня учили, что любое действие ведет к противодействию, поэтому все мои попытки неподчинения и своевольные выходки приводили к тому, что меня скрутили в бараний рог. Я вдруг понял, что выиграть можно лишь играя по правилам. Я дам им то, что они хотят, чего ждут и тогда они оставят меня. Я ловко сыграю роль, одену маску. И лишь я сам буду знать то, каков я на самом деле.

Если нет возможности избежать насилия, расслабься и получай удовольствие. Несмотря на мое мнимое спокойствие, думаю, еще нескоро они выпустят меня из-под своего пристального внимания. Мне предстоит терпеть, вдобавок к тому, через что я прошел раньше.

Но ничего. На самом деле, даже во всей этой скорбной ситуации есть светлые моменты. Дыма без огня не бывает или худа без добра, уж не знаю, что будет в данном случае уместнее. Да это и не важно. Главное, что я много сплю, а во сне Ева всегда рядом.

Максимально близко, под полным моим контролем. Она меня страшно обидела и тем самым убила всю романтику. Теперь я ненавижу и вожделею её одновременно. Я завоевываю её, подчиняю себе, дрессирую, как породистую суку. В общем-то, она и есть сука. Похотливая, извращенная сука, получавшая удовольствие от возможности дразнить пациентов, вызывать в них желание, становиться объектом их мечтаний. Но теперь она получает свое сполна.

Я не тороплюсь. Делаю все медленно. И с каждой ночью она становится все более покорна и доступна мне. Она больше не плачет на людях, не впадает в истерику. Она выглядит собранной, уверенной, почти такой, как прежде. Контроль в её отношении не столь строг и, кажется, её коллеги постепенно забывают внезапные и столь ей не свойственные истерические припадки.

Сегодня за обедом она сидела недалеко от меня. Казалось, она всеми силами стремилась поймать мой взгляд, выполнить каприз, угодить. Еще более откровенно, чем ранее одетая, она привлекала голодные взгляды всех, а я лишь посмеивался, занимаясь своим холодным супом. Она моя, чего бы вы там себе ни навыдумывали.

Думаю, если бы я сказал ей встать на колени, медленно вылизывая пальцы моей левой ноги, она бы подчинилась. Конечно, это было бы неразумно и неуместно – маска должна оставаться на своем месте. Но безусловно одно – это было бы крайне забавно.

***

Ветер стремительно гнал облака вдаль. В холодном воздухе носился ветер, с силой раскачивая деревья и взметая пыль с растрескавшегося асфальта. Подняв воротник и засунув руки в карманы, Матвей Алексеевич неподвижно сидел на старой, выщербленной скамейке. Его глаза были полуприкрыты, он был спокоен и расслаблен. Он прекрасно чувствовал себя. Цельным и… полным. Великолепное чувство сытого удовольствия. В голову настойчиво лезло сравнение с обожравшимся сметаны котом.

Через дорогу нервной походкой пробежала девушка. Быстрые, дерганые движения – оглядывающиеся прохожие злорадно думали, что красотка явно опаздывает  куда-то. Туда, куда важно прийти  вовремя. Но постепенно её движения разглаживались, походка становилась мягкой, переливчатой, чарующей.

Сделав очередной поворот, она увидела темный, неподвижный силуэт на старой скамье. На миг замерла. Глубоко вдохнула. Уловив легкий поворот головы, в предвкушении двинулась вперед.