Траурно-необычная история. Интимные истории

Чужая душа — потёмки, ну а кошачья — тем более. (А. Чехов)

Итак, после неудавшегося лечения ноги неквалифицированными в области травматологии нашими врачами-коновалами в больницах на периферии, я таки попал в Саратовский НИИ травматологии и ортопедии.

— Гореть в аду эскулапу Салихову! Черти бы его драли — хренов специалист! Чёртов лекарь. Сил моих более нет. Вот ноне, наконец, успокоился, предъявив к оному врачевателю иск на Три лимона — пусть теперь суду объясняет, как он, вместо гипсовых бинтов, додумался замуровать мою ногу в строительный материал, под названием алебастр, что имеет и ноне тяжкие для меня последствия. Это же, граждане, просто непорядок.

Бардак.

Не дома чей опыты над жабой проводить.

Хирургия.

Посмотришь, таки… сплошь милые, в белоснежных халатах, лица. Ухмыляются только. И сомнений нет, что все профессионалы своего дела, у которых излечение таких травм просто поставлено на поток.

Как меня, любимого, скажи, касается, так будто никто и не учился в медицинском; будто только в кабаках мясо и пилили тупым зазубренным ножом.

Страшно даже вспомнить, как смог я на наших больничных койках стерпеть такие мучения и болевые ощущения, кои не испытывает даже татарин при обрезании крайней плоти… и тем паче, похотливый бык при его кастрации — в расцвете сил.

Однако, чтобы я ни испытал, но возникла крайняя необходимость излечения и восстановления двигательного моего аппарата, так как ещё не готова моя фигура музею восковых фигур одной из крутых бизнес-баб на Руси. На юга я, братцы, хочу.

На Юга.

Взглянув на ситуацию под другим ракурсом, я понял, что нужно как-то преодолеть страх и обиду на того, кто, впоследствии, установив на ноге аппарат Елизарова, забыл провести основную в нём спицу, без которой никогда не произошло бы срастания кости.

И вот, наконец, я в клинике.

А в клинике всех объединяло одно лишь желание — вырваться из неё… и оно, как обычно, было даже сильнее желания вылечиться.

Всё бы хорошо и в палате, но не в ту я попал стаю, не в тот курятник, не в тот коллектив, где ребятишки, за двадцать пять, были с мировоззрением воспитанников детского садика «Засранцы»… (меж Юбилейной и Космонавтов)

— Какой дундук необщительный! - думал, верно, и каждый из ребят обо мне в отдельности.

— Да что вы… Что вы, мать вашу! Я, - говорю, - и шутник, и весельчак, и балагур, однако, в отличии от вас, - сказываю, - граждане увечные, я люблю всё красивое, но из сказок уже вырос!

Однако, если мне хотелось посмотреть футбол или послушать новости с передовой в Хохляндии и Сирии, где решался вопрос о целостности государств, а в палате включался фильм о зелёном, гадком и совершенно непонятном мне существе, на которое и смотреть то было тошно и противно.

— Вот, объясните-ка… мне, уважаемые сограждане, можно ли весь световой день и до полуночи смотреть деткам, со звенящими бубенцами, в портках, «Шрека»…

И это, когда ты чуть ли, не при смерти, и это перед операцией, когда на напряжённых личностях пациентов с других палат видимы: испуг, ужас, волнение, а что касаемо меня, так от страха просто мандраж бил, что мозги в студень превращались.

Как я ни пытался — заглянуть во внутренний мирок этих сексуально-значимых уже ребят в обществе, с высоты прожитых своих лет, чтоб понять суть их жизненной философии, да так и не раскусил их понимания сущности бытия. Как можно, вообще, вести какой-либо разговор, не завершая, например, его рассуждениями о любимых нами женщинах. Мне, например, с друзьями, никогда не понять этого отрицания общепринятых идеалов и моральных норм.

Что было на них обижаться, ибо усатые наши «юнцы»… и взрослеет только тогда, когда перестают смотреть «шреков»… расставаясь со своими детскими и юношескими иллюзиями.

Там же… в клинике, и юмор с ребятами других палат зародился какой-то специфично-палаточный, а своими рассказами мы поддерживали боевой дух нашего исцеления.

Я сказывал, что получил травму, отбиваясь ногами от бешеного лиса, заскочившего с голодухи во двор моего знакомого, да не рассчитал, вишь ли, силу удара, промазал… и один из них пришёлся по металлической опоре, подпирающей навес для стёка воды с крыши, а не по дикому и голодному, чёрт-те откуда, явившемуся зверю.

— О, горе-гореванное!

Так и сломал ногу, которая, к моему ужасу, практически, сложилась тогда вдвое.

Было жалко и соседа, что навещал меня с другой палаты, да с таким скорбно-траурным видом, что сметана в банке на глазах вмиг закисала. Смертельная обида распирала его нутро, ибо виновниками его травмы были не месть обманутых им девиц и не разборки со злым соседом-рогоносцем, а домашний котяра породы «Хрен поймёшь»… хвативший его зубами за мизинец на руке.

Вот они, друзья наши меньшие — кошки с собаками.

Эти домочадцы, в каждом конкретном случае, руководствуются лишь своими звериными инстинктами. Разве можно понять, что у них в мозгу. А ведь здоровый мужик… всего-то спасал домашнего любимца камышовой породы от агрессивных кошанов-гастролёров с соседнего дома, с любовью удерживая на руках своё чадо и оберегая оное сокровище от кровопролития.

— Тьфу! Мать честная! Что только ухо не уловит. Ну-с… не люблю я котов-самцов.

А третий пациент, наглухо травмированный бедолага, сказывал, что увечье получил, присев на скамье к многочисленным соскам коровы, дабы сдоить с её вымени парное молоко, вместо своей, подзагулявшей сдуру супружницы. Так, та коровёнка, ишь, копытом его так пнула, что летел он из хлева вместе с пустым ведром через соломенную крышу, аки лётчик-космонавт, ага, переломав всё, что можно было, вообще, фигуре сломать.

— Вот как бывает в нашей жизни.

Ведь всё случившееся с нами так непредсказуемо, а потому каждый раз пред Образом Святого Луки задаюсь вопросом: «Я не Ангел! И Мир — не Рай… Но почто, Святитель, это всё со мной, верующим христианином произошло, а не с безбожником-соседом Бушиным, который по праздникам с третьего этажа без страховки головой вниз каждый раз ныряет!

— И скажи, ничегошеньки! Отряхнётся, аки селезень… и опять к рюмке!

Почто тот лис, а может и лиса (под хвост то не заглядывал) кинулась на меня, а не занесло её или его на запах, к примеру, в соседний двор, к тому же… охотнику — Ермаку, у коего во дворе паслись с особым ароматом и вкусом мяса жирные-прежирные индюки, походившие больше на страусов, взращённых на чистейшем, ворованном зерне с колхозного тока.

Так, нет же, скажи, позарилась, зверюга, на мою сухую и неаппетитную основную ходовую кость.

Но стоит ли ворошить ноне это совсем недалёкое прошлое.

А меня опять готовили к операции.

Когда мне медсестра, убаюкивая, сказывала о предстоящем для меня очередном испытании, то грудь у неё просто в гору вздымалась, что меня не ко времени возбуждало.

Чередовал, помнится, я тогда отдых со сном, и сон с бодрствованием, успокаивая свою психику, категорично отказываясь от глупых медицинских процедур. Однако, решила Инночка, таки… взять меня ещё тёплым с постели и, под утро начала трясти. А разбудив, держала вместе с санитаркой, в присутствии лечащего врача, чтоб я не вырвался и смирился с мыслью, что мне их экзекуции никак не миновать.

Пришлось читать тогда мне: «Отче наш»...

—Дрель мне! – слышу, вдруг, глас своего врача с голливудским оскалом… и напрягаюсь так, будто бросают меня с моста в болото с кровожадными аллигаторами. В тот же миг мой мочевой, пардон-с... освобождается от излишков содержимого, пометив территорию клиники.

— А дрель то зачем? - вопрошаю, вытирая испарину со лба, хотя было совсем не жарко.

— А кочету, - сказывает, - не обязательно знать — кто, когда и с какой приправой его откушает! Да, и вообще, хвост, - говорит, - не виляет собакой! Лежи, - молвит, мол, интеллигентная твоя морда - и помалкивай, так как слова тебе не давали! Чей, не в суде обвинение поддерживаешь! - отвечала мне властная дева с боевой раскраской на лице… в девственно-белом белье под халатом, ставя меня в тупик и непонимание.

Когда же дрель завизжала, то мозг мой уловил траурную музыку, а почувствовав металл в любимой кости и противный запах гари, я заорал неистово… благим матом, да на весь Саратов так, что серёжки выстрелили из мочек ушей у зловредной «белоснежки»… и оголились, вдруг, разом обе её грудки.

Не утверждаю… но от моего визга в операционной, могла и Волга из берегов выйти, да и сомы на берег попрыгать.

Это ноне, граждане, смешно о былом вспоминать, лёжа с мармозеткой в ложе — размером кингсайз, а тогда, заслышав звук работающей дрели, было не до того, чтобы хорохориться.

Помнится, так я напрягся от боли, что меня «заколбасило»… и даже в трусах не выдюжила резина ещё с советских времён, с помощью которой когда-то буксировали до нашей границы танки с некогда порабощённой фашисткой Германии.

Именно тогда, набычившись от боли и злобы, я надломился и надолго замолчал, так как был пройден лишь первый этап операции, после которой нога оказалась на вытяжке с подвешенным к ней грузом, весом, примерно — ведро с брагой.

А через несколько дён довольно спокойной недели в нашу палату вновь вошла та же сестричка от медицины и сообщила пренеприятнейшую для нас.. троих, весть — о промывании водой желудка перед операцией, путём, пардон-с… клизмы.

Нет, это уже было не смешно…

Это для сильных духом допустить приятную милую женщину к своему изнеженному телу, с негодными средствами — сущий пустяк, таки… для меня этот процесс походил на групповое изнасилование, с квалифицирующими его признаками. Ну, немощен, граждане, я для оных испытаний… Немощен.

Удила должны были бы гореть при виде таких гарных медичках в клинике… в белоснежном их одеянии, а родные видели у меня в глазах лишь чёрное, беспросветное отчаяние, боль и душевные терзания.

— Отцы Святые! - взывал о помощи я тогда к Небу, что даже птицы развернулись и полетели вновь на Север.

— Ну… не нагрешил я на такие низменные над собой пытки и издёвки. Вопреки всем людским страстям, я продолжал верить в джинна, буравя взглядом потолок, однако, очередного испытания избежать мне так и не удалось.

Большей же несправедливости от сексапильной сестрички к себе я не ожидал, когда она лишь одного меня дважды подвергла этой низменной, грубой и животной процедуре, после которой снится мне до сих пор лишь один и тот же фильм — «Мальчишник»...

Дальше — больше…

Закручинился, помнится, я тогда, вспоминая, как курил бамбук под пальмой в Сочи с Ольгой из далёких Минеральных Вод, дабы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей, которые неумолимо лезли в мою голову, а к моей кипельной постели уже подкрадывалась всё та же блондинка в белоснежном, как в бинтах, мини халатике.

Казалось бы, такая святая простота передо мной…

Однако, той оторве, в кавалерийскую атаку: в кожанке, хромовых сапогах и портупее с маузером наперевес ходить, а не с набором бритвенных станков ко мне красться, словно похотливой кошке к любвеобильному дружку на соседнюю крышу. Блудила, видимо, эта блондиночка Инночка… и даже во сне.

Изобретательная белокурая медсестра, таки… нашла необычный способ подхода ко мне — показывать иногда, в рамках дозволенного, строение своего сексуального и такого манящего к себе тела. И вот уже первый свежевыбритый след на волосатой ноге, оставшийся после небезопасного станка, потом второй, третий — и нога уже голая, как коленка у моей подружки с Татарского Камешкира — Лушки.

Но этого оказалось для блондинки мало и Инночка, без моего на то ведома, решила продолжить процесс бритья в области промежности.

— Во многих странах, - доходчиво объясняю ей, - процесс бритья паха у мужской половины населения, вообще, категорически запрещён!

И отстраняюсь, как можно дальше.. от этой милой и горячей особы.

Не дровосек же я железный.

Как же…

Оного Инночке было просто не понять и стала она вертеть туловище моё так, как её душеньке было угодно, добиваясь фриольной позы моего возлежания на застеленной ею кушетке.

Добилась, таки… она своего.

Ясно было, что эта сестричка, по своей сути — очень экспрессивная натура и была просто восхищена той… не вполне пристойной позой, которую она сама для себя создала. Когда же фантазии блондинки стали более изощрёнными, то я, воочию, увидел блеск её горящих глазниц, тщательно исследующих часть моих органов на предмет освобождения их от волосяного покрова.

Глядя на неё, у меня… тут же, пардон, даже сработала предстательная железа.

А ведь я знал от друзей-хирургов, что воздержание, при чересчур долгом нахождении на лечении, влечёт за собой и в здоровом организме переизбыток гормонов, а так, знаете ль, граждане, и до диабета с простатитом недалеко.

— Чу! Чу! Да вы, мадам, очки бы надели! Осторожнее, внимательнее, аккуратнее с бубенцами то! Это же не на пятке вам волос брить! И вообще, милейшая дамочка, операция у меня на ноге, а не в той области, куда вы глаз свой положили и опасным предметом стараетесь проникнуть! - заголосил я, опасаясь катастрофических со стороны этой зажигательной медицинской сестрички последствий.

— К этому же, в конце концов, надо относиться серьёзно, а не абы как! Корень жизни — не только, знаете ль, женьшень! Тем более, орган ещё детородный! Где же, - вопрошаю, - вообще, профсоюз, смотрящих за вашими опасными действиями, женщин!

А ведь носила, оказывается, дивчина очки. А ведь одела, таки… дивчина, свои очи. А коли бы я не обратил на столь важное обстоятельство её внимания.

— Не допусти Господи! - крестясь, произнёс тогда тихо я. - Хоть бы кому её из мужчинок удалось ночью стреножить, дабы про меня на время забыла.

И замер я, аки памятник Прометею, цепями прикованного к скале, ибо никак не мог освободиться от ощущения того, что в палате находится сам генералиссимус Сталин, в лице этой, «милосердной»… мать её ети, сестрички. Лишь после моего третьего предупреждения, я обратил внимание на то, с какой осторожностью пластичная Инночка освобождала мои «луковицы»… от пушистой растительности.

Хорошо ещё, что не столь обильна была она в интимном месте.

Более того, она принесла из кабинета врача лупу, с помощью которой дополнительно убедилась в отсутствии какого-либо волоса и пушка, чистоте и блеске выбритого в промежности участка, позволив, наконец, сменить мне позу — на более пристойную.

По окончании всех необходимых перед операцией процедур, эта молодка обозвала меня, почему-то, породистым жеребцом, и тут же покинула процедурную… по-английски.

Видимо, удовольствия и боль — это часть нашего пути.

И вот наступил тот день перед последней в клинике операцией.

Подозвал я к себе лечащего врача и задал глупый, верно, ему вопросец.

— Вы меня не теряете!

— Окстись… дорогой! Не дождёшься! - был ответ Константина свет Александровича. - В нашей клинике ты захочешь умереть — не получится!

Всё бы, конечно, ничего, но смущал меня перевозчик тел до операционной и обратно, страстью коего, наверное, были: панихида, похороны и заупокойные обеды со спиртным… в неограниченном количестве, так как это просто читалось на его испитой «вывеске»… Однако, именно он, как никто другой, успокоил меня.

— Списанного «товара» здесь не бывает! - сказал он. - Так что смело читай «Отче наш»… и пой песню: «Умирать я не хочу — небо я ещё копчу! »…

И всё будет нормально.

Действительно, я с первого дня наблюдал за мчащимися по коридору, со скоростью ветра, каталками… в сопровождении врачей, медсестёр и непосредственного перевозчика тел, убедившись в том, что последние на них расположены были, вроде как, в правильном всегда положении — головой вперёд.

Вот и наступил день моей последней операции.

Что я помню…

Да, собственно, ничего, кроме образа Отца-Святителя Луки, да тёмного тоннеля, в конце которого виден был яркий свет.

И всё…

А вот очнулся я будто в склепе. Темень — глаз коли.

Посмотрел налево — стена. А направо…

— Матерь Божья! - прошептал я, мучаясь от жажды из-за сухости во рту и жары. - Сколько же здесь трупов то возлежит рядом со мной и все прикрыты белыми простынями, а главное — головами к окнам, все — к окнам!

Осмотревшись, понял, что лежу я на больничной койке, которая в положении гроба стоит неправильно — совсем не по фэншую, а посредине, впотьмах, сидят за большим столом девы… в вечернем прикиде, и о чём-то мило-премило рассусоливают, распивая что-то, так похожее на «Кагор»… а от них седая молодость струится.

— Ангелы! - крикнул я. - Чая купеческого желаю!

— Обойдёшься! - грубо отказано было мне ангелочками не первой, как я заметил, свежести.—Да, тебе и нельзя! Ты имеешь счастье находиться — в реанимации! Операция прошла в штатном режиме, а потому усни, бедолага, и других не буди! А нежели будешь бузить, то привяжем, - сказывают, - бечёвкой твоё глупое тело к кровати!

— Куда он денется с подводной лодки! - вторила первой другая каменная баба.

— Значит, я жив, а это главное. Ущипните меня, ради Христа, ибо не верю я пока в то не верю! - молвил я.

И вновь ожили мои надежды на будущее…

И тогда запел я песнь про любовь…