Всё зря

Анька стояла к Серёге спиной – у раковины стояла, бутылки мыла. Она была маленькая и худая – пила потому что и не ела толком: на еду денег часто не хватало, или жалко было тратить их на бестолковую закусь, только крадущую градусы у питья.

Серёге хотелось увидеть, как будет выглядеть его член между Анькиными крохотными ягодицами, и он исподволь поглядывал на её задок и двигал разговор к соитию – двигал туго, изо всех сил напрягая извивы мозга:

– Ань... Это... У меня жена болеет... Сильно болеет, уже четыре месяца...

Но она будто не понимала. Так и мыла бутылки. Трясла их, бултыхала воду в стекле. Если что-то не вымывалось одним бултыханием, пихала в горлышки куцый, тощий ёршик. Отмытую стеклотару расставляла рядами вдоль стенки.

Он облизывал пересохшие губы, шарил мутнеющим взглядом в глубоких складках халата.

– Ань...

А она знай себе мыла, надраивала. Приосанилась: левое колено вперёд, прогиб спины ироничен, насмешлив даже. Локти в мурашках и красных пятнах замелькали шибче, будто на лыжах, а поясок фартука подрагивал и подпрыгивал, как от хохота.

– Ань…

Вроде наконец поняла – Серёга увидел, как неожиданно вся напряглась. Пожалела, что ли, его? Или просто бутылки кончились, все перемыла. А без дела и без разговора стало тревожно и неудобно. Спросила, не оборачиваясь, застыв над раковиной:

– Ну что?

– Мошт, это… Давай, а?..

Так и не обернулась. Ответила не глядя:

– Ну, давай уж.

Произнесла она это «давай» угрюмо и будто сдавшись собственным своим внутренним уговорам – может быть, долгим и нудным, болезненным даже. А может, и нет. Может, и показалось.

Сняла фартук, повесила на гвоздь. Пропустил её, барабаня пальцами по облупленной серой столешнице – ноги поджал, и она, не коснувшись его, выскользнула из кухни в комнату.

Он неловко, шатко, хватаясь за стены – устремился следом.

Она сняла халат и оказалась голой. Мгновенно. Это застало врасплох. Пришлось раздеваться стремительно, преодолевая судорожную скованность, и на неё на голую почти не глядя. Даже и не увидел, какая там задница на самом деле.

Плюхнулась на спину, на мгновение неприступно сжавшись, стиснув всю себя руками и покрывшись мурашками.

Он всё-таки попытался исполнить задуманное – на ходу и ужасно, непоправимо спеша и тушуясь:

– Давай, мошт, раком?

Она наморщилась:

– Да ну.

И закинула руки за голову. И призывно раздвинула ноги.

Чёрные лохмушки подмышек и такие же чёрные, но кучеряшки, из-под пупка до промежной складки, горькими ароматами шибанули в нос, голова у Серёги закружилась, и он не то чтобы забыл, чего хотел, а просто решил, что можно и так.

Подумал вдруг: «Как просто... И чего я раньше-то?.. » Ему ведь давно хотелось Анькиных прелестей: жопы с кулачок, голых мослов, костлявых объятий. Но почему-то боялся сказать. Он вообще слов боялся. Они у него не получались, не складывались, застревали в петлях кишок и наружу исторгались редко. Да и нельзя сказать, что ему вот прямо-таки до одури, до обморока её хотелось – нет, это желание было вялым и безжизненным. Эдакое грязно-розовое тусклое пятно – но в совершенно серой, серейше-серой массе всех остальных чувств, мыслей и желаний ведь! Ну, вот как заветренная клякса от варенья на измызганных до полной серости обоях – всё-таки что-то, всё-таки развлечение, цель, смысл.

С оголённым инстинктом наружу Серёга залез на Аньку. Вставил. Она закрыла глаза, запрокинула голову. Лицо её сделалось мечтательно, и ярко проступили сквозь побелевшую натянутую кожу две синие жилки от шеи к подбородку.

Серёга конвульсивно содрогался, стоя на коленях над раскинувшейся Анькой, и дико, уже не чуя в себе ни ума, ни памяти, вглядывался в гипнотизирующе монотонный процесс: член в состоянии варёно-сосисочной твёрдости шмыгал, сновал промеж волосатых губ. И вроде было скучно – чувствовал Серёга, только как ломит зубы и где-то посередине обмершего, похолодевшего мозга вибрирует наэлектризованный штырь. Но он до обидного быстро кончил, даже и не вполне стоячим членом. Извергся в Аньку, будто уронил несколько тяжких вздохов из своего тёмного нутра в её тёмное нутро.

Слез с неё, сел на краю и почувствовал стыд и сожаление – члена-то своего, чтоб входил промеж её крохотных ягодиц, так и не увидал. Всё зря, получается. Опять всё зря.