Коллаж интимного. Дань Госпоже Похоть. Серия: Госпожа заставила пить мочу

***

- Зайди в мой кабинет. Я должна проверить, как ты выбрита перед операцией.

Полустыдливость. Лезвие замирательно блеснуло. Сглатываю и нервно скомкиваю одежду, за что получаю замечание – как обухом по голове:

- Выверни как следует и повесь красиво. Ты красива сама, а поэтому у тебя всё должно быть красиво.

«Как вы? » - бумерангово вертится в голове, но с языка, благо, не срывается.

- Подними руки.

- Вообще-то у меня было в планах пройтись там ещё раз.   Но - не успела.

- Я все сделаю, не беспокойся.

Бритва, поглощающая оплошности-островки почтительно, почти нежно.

- Вот теперь ты хорошо побрита. Можешь идти, пока не позовут.

Последнее, о чём я думаю, выходя от неё: «Да это же готовый сюжет для порно! »

***

Крупная, громкая, резкая. Смеясь, кладёт руку на моё колено и держит её там так непозволительно долго, что хочется спросить, а собирается ли она вообще её когда-либо оттуда убирать.

***

Возмутительно плоская, в самовязаном ( а, нет, связанном мамой) миленьком свитерке, с каре натурального цвета - садится напротив, изучает некоторое время вовсе не меню и вопрошает:

- Ты собираешься соблазнить меня своей полупрозрачной майкой, откуда отлично просвечивают соски?

- Нет-нет, ничего такого. Я надела её не ради тебя.

После ужина, весело:

- И даже не поцелуешь?

Этот отчаянный вызов, эта натяжная, судорожная бравада мне более чем знакомы. Наклоняюсь. Целую долго, тщательно. Никакого шевеления ощущений.

- Меня ждёт такси. Заплати, пожалуйста, за ужин и извини, что так тебя бросаю.

Она говорит что-то вроде «всё в порядке» или «хорошо».

Садясь в машину, я думаю о том, что вот бывают же на свете такие дерьмовые поцелуи. Водянистые. Рыбьи. Бестоковые абсолютно.

***

Пока мне звонят и я прижимаю ухом телефон к плечу, потопая в оправданиях, почему возвращаюсь так поздно; и параллельно ища мелочь на проездной в сумке, с моих губ салфеткой стирают помаду и крошки от Тирамису, внимательно стараясь не пропустить ни одной.

***

Ещё школа; тонкие, тонкие, птичьи руки, которые хотелось согреть-защитить, столь же тонкие ароматизированные сигареты, коричневые волосы, завивающиеся по краям, длинные шарфы и каляканья-рисунки на быструю руку – мне, и «постой со мной, покури».

Помню, как однажды эти прелестные пальцы оказались стёсаны в кровь и забинтованы, оттого, что она заехала кому-то, не сняв колец.

Что в этом было интимного? А чёрт его знает. А рисуночки до сих пор между тетрадных листов.

***

Спёртый запах квартиры; в соседней комнате соседи-съемщики закуривают благовония, больше похожие на каннабис.

А мне дана вот эта горячечная, разметавшаяся; отбрыкивается, дурочка, потом обвивает почище лиан в тропиках. Фотографируя, прошу не прикрываться. У неё почти мальчишечье тело, перед которым я пасовала. Маленькие грудки почти никак не отзывались на ладони, они были жестки, как зелёные зимние яблоки. Но мне нравилось, как трусики «Кальвин Кляйн» обтягивали её худосочность, как влито-цепко сидели маечки да футболочки, и как напрасно она пыталась пригладить растрёпанность перед работой.

***

«Гусиные лапки», эти прелестные катышки-холмики на ногах, которых почему-то стесняются. Перекрёстная кавалькада закидывания ног.

- Жарко? – приоткрывает одеяло.

Сливаемся пОтом; выпуклости и впадины сходятся, как конструктор.

- Ты во мне пальцами или кулоном?

- Конечно, пальцами, глупая.

- Тогда почему так прохладно?

- Ладно-ладно, я завяжу им волосы, чтобы ты не боялась.

- Тебе чертовски идет высокая причёска.

***

- То, как мы сейчас лежим, чем-то напоминает мне сцену из «Реквиема по мечте».

Поглаживания не прекращаются.

Она ставит на меня самодельную пепельницу из бокала. На голый живот, смеясь тому, как съеживаюсь. И тут же убирает.

- Ты можешь ставить. И можешь курить на меня.

- Правда? – выжидающе.

- Да. Стряхивать пепел. Прижигать. Опробовать один из своих кинжалов.

- Глупая. Давай я лучше буду стряхивать ЗА тебя, ты неправильно это делаешь. Я долго наблюдала.

- Вот как, ты наблюдала.

- Ага.

Неподражаемые изгибы губ; тени еще не стерлись со вчерашнего вечера. Бесслюнные поцелуи пересохшими, как русло Нила некогда – ртами. Ритмичное трение её неснятых стринг: сетка впивается мне в промежность. Взвиваюсь, тяну её на себя; мелькающий кавардак ног. Обцеловывает – как падают первые дождинки, еще полузаметные.

Спина совершенно животная, пантерная; груди – обрисованные аккуратно плоды.

- У меня там растяжки.

- Брось, милая. Эти линии сексуальны.

Она лежит на мне, отвечая на сообщения, говоря по телефону, закуривая – абсолютно не тяжёлая, как будто мы однотелые, и мне дико приятно быть её подставкой.

Тесноватое лежбище на полу; её волосы – шалаш, укрытие, купол; зарыться в них и спать сменяемые друг друга вечности.

Очерчивает языком контуры моих губ, змеино отпрядывает, пока её слюна не доводит меня до белого каления. Подбираюсь к сетчатости, понемногу отодвигаю, скольжу, скольжу. Её подбрасывает; вжимает мою руку вовнутрь; длиннющими ногтями впиваюсь в эластичные стенки, чувствую кольца мышц, раздвигаю; ей остро, на тонкие аки бумага стены всем давно плевать.

Балдёжно развалившись, курим.

***

Она гола – беспомощно, как будто ходит с кожей, вывернутой наизнанку. Мы обе голы после игры на раздевание, но я нага всё же менее. Стоим при шлюшье-красном свете. Её мне болезненно хочется чем-то прикрыть. Она только что вытащила меня из-под копошащегося кубла одеяла.

- Что ты там делала?

- Мы просто обнимались.

И это истинная правда.

Она презрительно ощеривается. Ерошит светлый ёжик волос. Затаскиваю ее в ванну, запираю дверь, беру за руки.

- Послушай. Обнимались, не больше. Я не должна перед тобой оправдываться. Мы познакомились только сегодня и ничего друг другу не должны, кроме как проследить за тем, чтобы у нас все закончилось хорошо. Тебя никто не тронет, но ты и сама не вешайся, как на того качка.

- Я вытащила тебя оттуда, потому что тебя уже начали раздевать.

- Мы и так раздеты, посмотри. Он меня всего лишь гладил. И мне это нравилось.

- Я не хочу, чтобы заходило дальше.

- Это моё дело.

- Почему тогда нельзя позабавиться мне?

- Потому что ты пьяна вдупель и не отдаешь себе отчета?

- Мы могли бы сделать это втроем…

Мой тяжелый вздох.

- Я хочу принять ванну, - вдруг сказала она.

- Перестань.

Руки потянулись и стали крутить краны; я закручивала их обратно. Её высокое, худое, угловатое тело с, однако, неплохо намеченной грудью, покачивалось.

- Это чужая квартира, здесь может быть немыслимо грязно и бацилльно! Хочешь что-то подцепить?

Она смотрела на меня в упор. Все углы ожили.

И в памяти болезненно осталось:

- Я хочу принять ванну с тобой.

- Нет, извини. Я бы правда посидела с тобой в теплой воде, будь это другая ванна и другая квартира. Пожалуйста. Давай уйдем отсюда, пожалуйста.

- Пожалуйста, - сказала и она. – Прошу тебя.

Между нами застаивалась бескомпромиссная, жесточайшая в мире первородная голость. И где-то в ее щели примазывалась невысказанная кошачье-приблудная мольба –  вкупе с монетой, зажатой в кармане; которую поскупились кинуть отчаявшемуся нищему.

***

Шумливо-оглушающее опьянение грохнуло внезапно. Пока мылись, удерживала меня от шатаний.

Накинула полотенце, растерла им, одела. Она – ни много ни мало – позаботившись, чтоб не замёрзла, натянула одежду на мою брыкающуюся бренную оболочку, твою же ж!..

Утро. Объятнический захват почти мужской руки и горловое мурлыканье:

- Будешь на завтрак крутоны?

…?!

- Крутоны. Французские тосты. А позже сварю борщ.

- Да. Да. Определённо да!

***

Попросить ее сплюнуть в мой стакан с пивом и выпить плевок…Причащение? Побратание? Степень мании/одержимости/фетишизма уже не градуировалась.

***

Мне нравится всё: то, как на каблуках она спотыкается, точно звериный детёныш, едва выучившийся ходить; смеётся громко-невежливо, провокационно, закидывая голову; зной от губ, помада с которых – розовато-плёночно на передних зубах; ее кинжальное презрение, скепсис; то, как она не боится выказывать голод, не смущается прилипшим послеобеденным крошкам и запросто вытирает их, как барски спит, взахлёб пьёт, много; пощечины – с размаха, ничто невполсилы; она льётся, стекается, течёт, многоистоковая, подземельная и над-мирная.

У неё не руки – платки без вышивки. Птица-насмешница, иронизирующая и над своей печальной судьбой. Бесклеточная птица, предпочитающая хлыст из собственного хвоста. И когда она его над собой заносит, даже не бичуя – инкрустируя – то вытопленное сладострастие сваливается с языка певуньи.

***

От того, как она облизывала губы, у меня пересыхало в горле. От того, как посасывала и разгрызала коктейльный лёд – ноги слабели, немели до паралича.

***

Пролила соевый соус на мои колени и, присев, принялась промокать салфеткой, скорее размазывая коричневое по красному. Сладкая, сладостнейшая соя, пролейся еще сотню разков!

Пускай опрокидывает и смущается.

***

Тут как тут энэлпэшные «якоря» - твои укусы в затылочную часть головы. Зубы надавливали всегда по-разному. Иногда – терзали, вгрызаясь, иногда – собственнически тянули, иногда – лишь нежно касались костяным: так большая кошка-мать тащит свой приплод за холочку.

И в любое, разномастное время, в любом месте, стоит мне сжать пальцами свой затылок, я чувствую их, и это как с раковиной, в которой шумит море.

И не надо шрамирования или других выделываний. Память тела сработает безотказно.

***

Ты завернута в длинную простынь, как в мантию королева; путаешься в ней, невыносимо пьяна. Я решительно собираюсь-одеваюсь, а та, что влажно под тобой хлюпала – иначе не скажешь! – сидит молча.

Жалобно скачешь, и это комично:

- Постой! Не надо, не надо никуда уходить. Метро ведь еще закрыто. Да и как ты доберешься?

- Спасибо, что приютили, ребят, но вы дико шатаете кровать, а я хочу выспаться, так что отправлюсь-ка я к себе.

- Я что-то значу для тебя?, - серьёзно говоришь ты, вставая перед дверью.

Я не зла, а уже хладнокровна, как пресмыкающееся.

- Не надо задавать мне таких вопросов.

- Ответь.

- Мы слишком мало знакомы.

- Я что-то значу для тебя?

- Скорее да, чем нет.

- Тогда останься.

- Прости, но я всё-таки ухожу.

Как когда-то в случае с ванной. В случае с ванной.

***

- Оденься полностью.

-Мне нельзя оставить у тебя свои трусики?

- Не хочу, чтобы тебя видели без них.

- Глупый, никто не заметит. Я же не стану приподымать подол.

- Мне так будет спокойней.

-Хорошо.

Улыбка раздирает мне челюсти и дёсна.

***

Я буду кричать на тебя, замахиваться и удерживать на лету руку. Мы будем драться, как звери, но вполсилы. Я стерплю твою пощёчину, что будет саднить ещё долго, и то, что ты разбила мне губу. А, ещё – отшвыривание на бортик ванны, за который впору уцепиться, как утопающему.

Валишь ночник. Он почти не грохочет, подъёмисто-лёгонький. Лишь прорывается абажур, и эта дыра кажется гротескно кричащим ртом, взывающим об обещанном и неполученном милосердии.

Такие красивые, красивые кровоподтёки; сыгранная рапсодия на твоих рёбрах.

***

Возбуждаться от трения новенькой блузки о тело; когда он входит глубже, точно пытается нанизать бабочку на булавку, - ускользать. Представлять мужчин, оргазмирующих около возвышенных соборов, где все колоссально, монументально и совершенно. Где громады приносят наслаждение.

***

Неутешительный вывод: я бываю счастлива примерно раз в год. Мне пришло это в голову на рассвете.

Один раз – это уже много.

Её руки, бегающие маленькими зверьками по гитарным струнам. Такие детские, бледные, с невыявленными венами. Эти руки привыкли, чтобы ласкали ИХ.

Она приготовила мне ужин. Единственное блюдо, что умела.

Зверьки её рук. Холёные, бездеятельные, прекрасно-нежные. Роскошество плоти.

Когда она шла, шорты оголяли ягодицы и бежевые, телесные трусики.

Пение. Надрывное и снова детское. Ее мир, который никогда не станет мне ясен до конца. Где-то за гранью. Близкие ей слова. Ее выбор меня – очередной каприз?

Она была мясом, и она же была засахаренными лепестками бархатистых фиалок. Театралка и королева.

***

Встретила на перроне, блёсточные веки, даже что-то нанесено на губы.

- И как тебе поездка, лягушка-путешественница?

Перед зеркалом туалета, с нею сзади, я уже не отводила взгляда, а с наслаждением наблюдала; она же хищно выглядывала из-за моего плеча: злобный ангел сладострастия, созерцающий наносимый урон.

Меня кроет, когда она опускается перед мной, глядя исподнизу также – хитроватой, знающей фурией, служащей алтарю.

У себя дома она обдирала мне соски, впиваясь, как оголодавший младенец, и я принимала её, как дитя. Подхватила меня, точно пушинку, заставив ногами обхватить себя за талию; бёдрами водрузила на столик, джинсы мои приспустила, рванув; нанизывала, накрывала поцелуйно.

Её волосы были отдельной темой: ими хотелось укрываться и как одеялом и как саваном, успокоенно замирать под ними – как птицы затихают, если накинуть ткань на их клетку.

- Где твой браслет? Я помню, их было два.

- Браслет? Хмм…Надеюсь, что не в тебе забыла.

- Я загляну и если что, обещаю вернуть.

Хохочем. Даёт мне курить из своих рук.

Пальцы сильнющие, не оторвёшь от лона; люблю бороться и быть покорённой, слабеющей; наваливается, регулируя вес.

Её грудь утыкается мне в междуножье.

И она вновь засыпает, лёжа на мне. Лёжа вся. Мление.

***

Пока готовит, в одних чёрненьких стрингах, которые – что бондаж, как бы поднимают кверху, стягивая, я с пола, лежачая, наблюдаю за её ягодицами. Почему я не художник?!

Позже меня берут на эротическую фотовыставку, но там определенно не хватает её полушарий, а в планетарии – сфер.

***

Оборот, сияние снега, луны, глаз с пушащимися мягонько ресницами, и - коричневого меха, который заставляет вспомнить о её мехе там и теле-мякише. Но черствеет на зубах хлебная корка, уже не даётся на разгрызение. Раньше же – объедалась.

Ранее – смеёмся в запале, задышливо, смехом и запахиваемся, точно полами шубейки; мы рвёмся, шлёпаем всех по заднице, парных и нет, телящихся, псевдо-вечноюных; если есть спутники – не выказывают удивления, ни смешливости, ни гнева; тискаю груди у полненькой – не вдохновляет; спрашиваю позволения отойти, и в сортире меня рвёт всем этим угаром, неоном, напалмом, глазами как у косули. Танцуем с ней, пытаюсь крутить её, это смешно-нелепо, натыкаемся на всех вокруг, и это кончается зажиманьями у стенки. Задвинуть в угол, придвинуть руку…эластичность колготок раздражительна.

Сонмище, сборище дьяволят; кто-то предлагает свой бокал с соломинкой, отхлёбываю. Разборчивость отодвинута. Запальчиво целуют в щёку.

Концерт когда – сесть на сцену, скособочась, и кончить от басов, от всех этих вздрагиваний, которые падают капельками, краплют, вдруг резко ударяют, замирают, медузно потрясывают, и – вот итог. Одолевает похоть, свербит.

Я сложу ладони ракушками и соберу тебя всю, как росу.

***

Топлесс – на крыше – плясать, в мерцательной дрожи тугих проводов, от которых не умела уклоняться, а ты предупреждала о каждом, но снова – болезненно – по ногам. Еле пролезли сюда с отвёрткой, в домашнем, препьяные. И медляк; накинутый плащик и кожаная чёрная куртка на голые тела, нараспашку. Провода – змеями-медянками. В моих руках – кочевряжится змеёныш. Голова, склонённая на плечо. Несмолвленное пустим с края.

Призыв. Послюни пальцы и запусти их, смажь меня, облепи, чтобы как следует шарахнуло. Раздирая – возложи на жертвенник. Я буду упиваться твоей сочностью. Укрупни или измельчи. Я спекусь на твоем огне и лопну каштаном. Тебе останется только скорябывать умягчённую скорлупу.

***

Как хлещет по ногам – колючечками – злаковость; как мягко секут босость ног травы…Мы валяемся практически у дороги, приминая колосья, и на нас пялятся солдаты вовсю. Как много раз хотелось взять тебя за бутылкой вина и продуманным, студенчески прибедненным, или, наоборот, как у студентов бывает, излишне роскошным ужином, но отдергивала руки, не позволяла им – брать.

Потому что – удобно валяться с тобой и обсуждать свои происки-соблазнения – и не наскакивать на эту дружественную зону, оформленную нейтральным территорию. Да, манит, но вовремя стопарюсь. Не хватало ещё и по тебе страдать.

***

Приводит на ночлег, знакомит со своими, держу марку спокойноулыбчивого белокурого херувима и им нравлюсь, как и всем родителям – такую внешность-обманку еще надо потрудиться, чтоб сыскать. При всем своем опьянении помню её потрясающие башнеобразные бутерброды, их сочность, и при всем своем опьянении чинно режу их ножичком и вилкой.

Она – мой новоявленный фотограф, но слово за слово – и наши беседы и возлияния привели сюда. Наугощала меня пивом, и я изрядно перебрала.

Так, что спокойно переодеваюсь в её присутствии, не отвернувшись. И так, что засыпаю, пока она постанывает, трётся и копошится у меня под боком.

Утром пытается меня сфотографировать, стоя надо мной с полароидом. Невероятно сексуально.

***

Тугие кольца мышц охватывают руку, чуть ли не отхватывает – пожирающее маленькое чудище; ее влага размазана по мне, и когда я вынимаю пальцы, они – онемевшее тесто. Жарко-влажный кармашек, бархан, засыпаться бы его песками и уйти в сны.

Она не даёт себя вылизать.

Как же сжимается низ живота от её «здравствуй, девочка».

***

Покорил завиток коротких, но уже начавших отрастать волос, когда повернулась. Меня – подумать только – бросило в дрожь от её затылка. Потом – уже в торговом - от того, как умело свитер обтягивал всё, что надо. Не вульгарно, едва обрисовывая. Одним словом – умело.

И самое главное – она грела мне руки после мороза. Как будто я пришла домой к камину.

Её невероятно горячие руки. Словно имеющие свой маленький обогреватель.

***

- Чёрт, хочется выплюнуть уже жвачку, а поблизости нет урн.

Подставляет ладонь лодочкой. Под мои губы подносит.

- Плюй.

Покорно сплёвываю. Она – принимает. Этот комочек, мою слюну…И эта ее небрезгливость сближает. Род-на-я.

***

Тугие яблоки твоих грудей. Ртуть во взгляде.

Плевать, да? На взгляды тётушек бальзаковского возраста, сидящих на нашем ряду; на их замечания нам. Мы плачем вдвоём, обнявшись, над грустной подростковой мелодрамой. И когда я кладу голову тебе на плечо и подкладываю ладонь под висок, то ощущаю ею бретельку твоего лифчика, и это пьянит как ничто другое.

Казалось, я могу так сидеть несколько вечностей, замкнувшихся в символ змеи, кусающей свой хвост. Слушать твоё дыхание, и даже как кровь циркулирует по венам; синхронизировать пульсацию, ритмы, позывные. .. Не сказать, чтобы ты была красива, что я люблю карие глаза, но счастье является без спроса, толчок – вот оно, то самое, твоё.

Как же вкусно пахнут флаеры; лимонад, попробованный с тобой, также бесподобен. Мои руки заняты стаканчиками с колой; твои – попкорном, и поэтому ты берёшь билеты в рот. И когда я отнимаю их, чтобы закинуть к себе в сумку, то ощущаю влажный след слюны. Он прохладен, и я снова заведена. Когда я отпиваю глоток из твоего стакана, то чувствую солоноватый вкус на трубочке – ты ведь выбрала кукурузу соленую, не с карамелью. Там побывали твои губы, и поэтому я приникаю еще. Отпиваю.

Если бы я могла утонуть в запахе твоих духов, я бы это и сделала.

***

- Тебе незачем одеваться, я всё равно скоро это с тебя сниму.

Половина стены отделана ремонтом; ажурный узор, склеенные от несмытой туши ресничины.   Как были – так и легли. Я согласна быть шкурой зверя, в которую замотаешься, фаршируй меня фразами, бранью, дрожащим грассированием.

Мыкаться в тебя, макать пальцы, прятать в тебе заначки, миловать, выращивать на тебе бархатцы. Вгрызаться в обмякшую, орошать-опылять, окропить, картой краплёной к столу приклеить; трепать, как собака лапоть…Ты – моя полуобглоданная кость, на которой еще много хрящей; знатный ломоть хлеба, который можно безнаказанно и безотказно крошить на скатерть. Не дай себя испоганить, очерствить.

Будь моей шахматной доской, лимфатической жижей, горбушкой луны, умеренной удавкой, шерстинками животного, колючей опунцией; ползи на карачках, жуй меня и выплюнь жёваное. Одомашненным оцелотом обкусываешь, порыкиваешь картаво; терзаешь гитару/клавиатуру/моё тело, растёкшееся лениво. Спазмируешь, пальпируешь, заглядываешь в меня при свете, и говоришь о том, как тебе нравится то, что видишь.

Галопом по мне проносишься или муссоном. И – как пахнёт пышноцветьем. Дымно-дурманная, чуть с дурнинкой; продырявливаешь меня зубами так, что дырочки – как от жучка-древоточца. Отложи в меня сотни икринок дразнящим вкрадчиво жальцем , мечи икру, зарони своё семя, яростно заплодись. Главное – не прикипеть.

Леденечно осядешь во рту. И всю ночь, меня опробовав, будешь претенциозно держать в объятиях, чутко реагируя на малейший раздражитель. Моя молельня, поприще, богадельня; теки прозрачненьким мёдом из сот, попранная и возвеличенная, внутри – кораллы, Колумб, прииски золота. Шебуршимся в наполье. Трудишься надо мной…как это распаляет.

- Удовлетворена? Сыта?

И, конечно, получишь только удовлетворительный.