Эротическая сага - 16. Серия: Эротические рассказы

ЭРОТИЧЕСКАЯ САГА – 16

или НОВЫЙ ДЕКАМЕРОН

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 16

ТОЛК ХОТЬ ЕСТЬ, ДА В ТОМ ТОЛКЕ БЕС

Здесь, по моему, следовало бы перевести дух, позволив повествователю расслабиться и оглядеться. Снежным комом накатывающиеся события не всегда соразмерны с возможностями рассказчика, и без того сомнительными, придать им стройность и внешние признаки правдоподобия. В такой толчее, трудно не сбиться с пути, пробираясь нехожеными сюжетным тропам. А, значит, не обойтись без ловкости первопроходца и удачливости авантюриста.  

Как показывает опыт, попытка отложить «на потом» то, что отлагательству не подлежит, приведёт к потере контроля над персонажами. Едва учуяв слабину авторского воображения, персонажи разбредутся по другим литературным сусекам, и снова собрать их воедино занятие не менее безнадёжное, чем слушателей и читателей. Поэтому, позволив рассказчику промочить горло очередным стаканом вина, следует, как можно скорее, вернуть его в рабочее состояние, напомнив, кстати, что самое время сосредоточиться на интриге, в которую супруги Бульони / Клаудио и Анна / нежданно-негаданно были вовлечены несдержанными эмоциями их дочери Агнесс.

В этом случае, как и прежде, хлопоты и заботу о дочери взвалил на себя отец. Профессиональные навыки юриста и родительская сентиментальность объединились в желании спасти репутацию семьи, напрямую связанную с его, откровенно наполеоновскими, планами на будущее.   С Анной всё обстояло сложнее. Подчёркнутое желание Агнесс держаться как можно дальше от материнских ласк и объятий, вызывало ответную реакцию, но только на первых порах. Легкоранимая и легкоувлекающаяся, Анна интуитивно избегала всего, что угрожало её спокойствию. А если не удавалось, очертя голову устремлялась в омут увлечений, не всегда удовлетворяющих тело, но заменяющих душе успокоительные таблетки. Памятуя, надо полагать, немудрёную народную примету, оставшуюся зарубкой в памяти, не  поднимать того, что тяжело нести. Зато чутко реагировала на всё, кажущееся подозрительным, в отношениях мужа и его падчерицы. Это была не ревность, а нечто другое: непривычное, непонятное, а потому оскорбительное. Но тут же опоминалась при мысли об Эдуардо Виттали, объятия которого не оказались бы менее сладкими, даже будь он её пасынком.

Выбор мужем зятя подкосил её основательно. Смириться с потерей дочери, куда ни шло, но любовника?! Словечко «предатель», не сходившее с её уст наедине с подушкой, постепенно сделалось синонимом мужа. Хотя, глядя со стороны, ничего, кроме понимающей усмешки, такое определение в себе не заключало. Но взгляды постороннего, и находящегося в гуще событий, не сопоставимы. Не оставалось ничего другого, как противопоставить очевидной несправедливости сдержанность в проявлении чувств, притом, что вынужденное их сокрытие, лишь усиливало остроту ощущений. И, как ни странно, укрепляло в ней протест, обязывающий к осторожной предусмотрительности в его проявлениях. Не сказать поумнела, но обзавелась той долей практической смекалки, которая заменяет женщинам ум. Обмолвка о подозрительном интересе мужа к падчерице, в горячке сорвавшаяся с языка, больше не повторилась, но поскольку оказались задетыми не только материнские, но и женские чувства, подозрительность обострилась до такой степени, что превратилась  в ясновидение. И то, что муж, в неуместном рвении, вторгся, пусть и неосознанно, в пределы её влияния, превращало его во врага, недостойного не только прощения, но и обыкновенной снисходительности.

Но пока заботы синьора Бульони не пересекались с тревогами жены.   Слишком важен был предстоящий разговор с Агнесс, усугубляемый полной к нему неготовностью и потому оказавшийся самым тяжким испытанием в его адвокатской карьере. С чего начать и чем закончить? Как в совершенно новой ситуации найти нужный тон, дабы не вызвать озлобленное сопротивление, уже однажды проявившееся  в истории с первым её любовником голодранцем Сильвано? Это директриса колледжа могла, не чинясь, назвать свою ученицу проституткой, что не делает чести официальному лицу, и тем более не может быть рекомендовано родителям, если не хотят однажды и навсегда обречь себя на бездетность при живом ребёнке. Столь же бесперспективной выглядела попытка разыграть удивление: как, мол, подобное могло произойти с девушкой, перед глазами которой неувядающий пример очевидной честности и неочевидного благородства? И хотя возможность использовать собственную репутацию всегда под рукой, растерявшихся перед сложностью задачи родителей, к чести синьора Бульони, обошёл, хотя и не без внутреннего сопротивления, казавшуюся спасительной приманку.

Где же выход? Даже, когда хватаешься за соломинку, иногда удаётся выплыть. Если, конечно, повезёт. Синьор Бульони весьма кстати припомнил недавно прочитанный на досуге рассказ Эдгара По «Похищенное письмо», к творчеству которого обычно обращался за вдохновением перед решением, то и дело возникающих, казалось бы, нерешаемых проблем. Такого рода, построенные на дедукции, расследования привлекали его тем, что расширяли, применительно к его адвокатской практике, мысленное пространство.

В нём исследовался поиск похищенного предмета, сначала неудачный именно потому, что, во-первых, оказался слишком прямолинейным, а во-вторых, подразумевал ту же прямолинейность в воре. И только, когда за дело взялся обладатель свежего и неординарного взгляда на ситуацию, письмо удалось найти способом совершенно простым и ясным.

Синьор Бульони осознал, что стоит перед такой же проблемой. Неординарность случившегося требует столь же неординарного подхода. Агнесс следует не просто поразить и удивить, а ошеломить. Вызвать в ней растерянность, а когда соберётся с мыслями, разговор уже начатый, не сможет, а, возможно, не захочет прервать. Как говорили древние: постигнуть непохожее непохожим.

Но чем удивить девушку, ставшую женщиной не по закону, придуманному людьми, а по зову природы, прошедшую через множество рук и, значит, достаточно опытную, чтобы сориентироваться в любых обстоятельствах? Как ни бился над этой задачей, ничего стоящего не приходило в голову. И только, когда Агнесс появилась на пороге кабинета, начал с того, с чего следовало начать, несмотря на видимую свою неготовность.

– Входи, Агнесс, присаживайся и оставь свою настороженность за дверью. У меня к тебе несколько вопросов важных для меня, как юриста, – он помолчал, как если бы подбирал нужное слово, – и отца.

Агнесс, изготовившаяся к обороне, вдруг сообразила, что на неё никто не собирается нападать.

– Я предпочитаю не отвечать на вопросы, требующие от меня больше, чем могу сказать, – справедливо предполагая в услышанном ловушку, но, не понимая, её сути, огрызнулась Агнесс.

– Разумеется, дорогая, я не заставлю тебя свидетельствовать против себя самой. Юридические законы действительны не только в судопроизводстве. А потому  не сомневаюсь, что буду правильно понят. Как не сомневаюсь и в том, что смогу заслужить твоё доверие. А пока хочу лишь уточнить сказанное. В моей практике нередко случаются женщины, запутавшиеся в любовных историях до такой степени, что без помощи адвоката не обойтись. И, чтобы спасти их, важно понять психологию подзащитной. Но искренность не из числа женских добродетелей, а потому приходится довольствоваться не конкретикой, а собственными изысками, не всегда убедительными для судей и присяжных.   Не хочу, чтобы нечто подобное произошло между нами.

– Но я не нуждаюсь в защите.

– Ошибаешься. Все мы, правые и виноватые, нуждаемся в защите. А для этого считаю не бесполезным уяснить логику твоих поступков. Избавь меня от необходимости угадывать, если не хочешь обречь на действия вслепую.

Агнесс всё ещё не понимала, к чему клонит отец, спокойный тон которого сбивал её с толку. Ожидание грома и молний, сменившееся шорохом опадающих осенних листьев, вызвало в ней, объяснению не подлежащее, раздражение.

– Неужели ты думаешь, что я поведусь на такую глупую приманку? – не скрывая насмешки, поинтересовалась Агнесс. – Противника следует уважать.

– Противника? Густо берёшь, дорогая, если думаешь, что мы с тобой противники. Но будь я и впрямь тем, кем являюсь в твоём мнении, требую уважительного отношения к себе.

– Я всегда тебя уважала, и моё отношение не изменилось.  

–  Ой, ли! Тогда почему, мы тратим время на, никому не нужные, препирательства, – спокойно отпарировал он, едва сдерживаясь, чтобы не оказаться более резким, чем следовало. – Повторюсь, нам необходимо взаимное доверие, а обманом его не завоюешь.

– Право, папа, ты загнал меня в тупик, – Агнесс прибегла к смирению, отразившемуся в печальном взгляде и тембре голоса.  

– Мы оба в тупике, и единственно возможный способ выйти из него, честное и открытое взаимопонимание. В ситуации, когда каждая минута дорога,   ничего другого не остаётся, как отделить нужные мысли от ненужных слов, дабы не упустить возможность во всём разобраться.

– Странно всё это.

– Почему?

– Потому, что у меня нет оснований не проявлять к тебе доверия, но ровно так же нет оснований доверять.

– Уже семнадцать лет нашему с тобой знакомству, и за это время могла бы придти к определённым выводам.

– До сих пор наши отношения находились в чётко очерченных границах, меня вполне устраивающих. Но после всего случившегося…

– Согласен. Случилось нечто, в прежние границы не укладывающееся. А потому следует исходить из этого печального факта, а не заниматься самозаморочками.

– Значит, появилась необходимость меня прилюдно защищать?

– А как ты думала? Поставщиков слайдов твоими друзьями не назовёшь. И необходимость тебя защитить, с меня никто не снимал.

– Неужели так серьёзно?

– Святая наивность или притворство? И то и другое, более чем неуместно. Тебя могут выгнать из колледжа, и для этого у них есть все основания.

– И чёрт с ним, с колледжем! Я ведь выхожу замуж.

–  Как быть с учёбой, предстоит обдумать, а свадьбу ускорить.

– Бедный папа, сколько тебе со мной хлопот.

– Поэтому надеюсь на твою помощь. Я должен знать всё, чтобы за поворотом меня не подстерегала неожиданность.

– Я всё-таки предпочла бы маму.  

– Постарайся меня понять, как я понимаю тебя. Мама слишком эмоциональна, а в твоём, то есть в нашем с тобой, случае решающим фактором окажется именно хладнокровие. И тратить время на смущение, пустая затея. Ты не девственница, а я тебе не чужой.

– Именно это я имею в виду. С чужим, пусть и мужчиной, мне было бы легче разговаривать.

– Легко не значит правильно.

– Неужели так безнадёжно?

– Безнадёжна только смерть, но наш с тобой случай  почти приблизился к последнему шагу.

– Вмешиваться в мою жизнь никто не имеет права. Если я что-то делаю не так, не означает, что каждый, кому ни лень, может заняться исправлением моих ошибок.

– Я не каждый, согласись. А другие, не без удовольствия будут заниматься именно тем, чего больше всего опасаешься. Мы на виду. И каждая наша оплошность, соблазнительный предлог, использовать который постараются в полной мере.

– Если я чего-то страшусь, так это, увидеть тебя в толпе осуждающих.

– Мое отношение к тебе сложно, но в толпе, о которой ты говоришь, меня нет.

– И всё же я не хочу…

– Не хочешь?

– Скажу точнее, не могу. Это всё равно, как раздеться перед тобой.

– Но перед врачом ты бы разделась? Представь себе, я не отец, а врач. И, в данный конкретный момент, таковым являюсь. Да, это больно, даже стыдно, но спасение не в прикрытии стыда, а в операции.

Собственные доводы, казавшиеся неотразимыми, напоминали синьору Бульони недавний разговор с комиссаром полиции нравов Руди Лаурини, смущавший необходимостью  разыгрывать перед Агнесс плохую копию хорошего оригинала. Пользоваться приходилось тем, что под рукой, коль скоро обстоятельства не оставляли времени для размышлений. Но, при этом, привносил в ситуацию и нечто личное. Куда лучше, чем сама Агнесс, ориентируясь в её душевной неразберихе, терпеливо преодолевал затянувшимся молчанием не остывающее напряжение, долженствующее, по его расчётам, если не сломить, то хотя бы ослабить ее волю. Не отрекаясь от волнующей мысли, что испытывает при этом ощущения, мало похожие на отцовские.

Что же до чувств, обуревающих Агнесс, все они бесконтрольно отображались на её лице, то красном, почти пунцовом, то бледном до белизны чистого листа, на котором душевными каракулями уже написано то, в чём пока не хватало мужества признаться.

И вдруг её прорвало. Слова, лившиеся потоком, без соблюдения элементарных правил синтаксиса, казалось, наскакивали одно на другое, затемняя смысл, совершенно неуловимый для случайного слушателя, но синьор Бульони таковым не был, а потому, именно в неупорядочности находил те важные для него подробности, которые в спокойном разговоре никогда бы не выплеснулись наружу. Такие признания не часто произносятся на исповеди у подножия божьей матери, ибо относятся не к исповеданию веры, но чувств, пред которыми вера всего лишь яичная скорлупа, прикрывающая суть.

Казалось, Агнесс никогда не остановится, но в этом не было необходимости. Каждой клеточкой своего существа синьор Бульони впитывал услышанное, осознавая, что весь его сексуальный опыт, предмет гордости и бахвальства, не стоит выеденного яйца перед тем, что успела приобрести и освоить семнадцатилетняя пигалица, и не только сделать своим достоянием, но и открыть ему глаза, на то, что считал далёкой целью, так до конца и не освоенной.

Поддавшись её волнению, он обошёл письменный стол, разделяющий их, протянул к ней руки, и она упала в его объятия, как падает уставший путник на неудобное, но спасительное ложе, оказавшееся необходимым  для его слабых сил.

– Будет, будет, – бормотал он, вытирая тыльной стороной руки её, заплывшие в слезах глаза. – Успокойся, успокойся, всё будет хорошо.

А сам таял в блаженстве, никогда прежде не ощущаемом и воспринимаемом с такой ясностью, как в эти минуты. И при этом задержался на мысли, никому, кроме адвоката, не могшей придти в голову даже в бреду: то, что сейчас происходит, дороже самого дорогого гонорара, когда либо заработанного им прежде, и, наверняка, в будущем. А, значит, должен, во что бы то ни стало, его оправдать.

Борис Иоселевич

/ продолжение следует /