Эротическая сага - 27 (Эротические.рассказы)

ЭРОТИЧЕСКАЯ САГА – 27

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГОТОВЫ НА ВСЁ, КРОМЕ ПОКАЯНИЯ 

1.

Как легко и просто мы выставляем личное на всеобщее оборЗение. Времена, когда вызывала восторг и самые острые сексуальные чувствования, выглядывающая из-под платья женская туфелька, канули в лету вместе с последними мамонтами.

Казалось бы, откуда таким взяться? Но они имеют место быть, правда, не в количествах, способных вернуть к сладким сказкам моралистов всех времён и народов, но вполне достаточных, чтобы потрепать нервы тем, кто живёт  нынешней моралью, не ими изобретенной, но вполне  их устраивающей. И я старательно оберегаю грешные души моих персонажей от возможных попыток навязать им «туфельку», вместо, сияющих радостными улыбками, розовых ягодиц. Ничуть не отвергая упрёки, к ним предъявляемые, я лишь защищаю их право жить в своём времени, а не вопреки ему. Время не виновато, что часы остановились.

Нынче требования возросли, и для женщины «показать всё» едва ли ни единственный способ привлечь к себе внимание. А красота и ум? Именно красота всего более нуждается в обнажении, тогда, как от ума требуется главное: с умом распорядиться красотой. С мужчинами сложнее, но ненамного. Проявление ума ограничивается не общим мнением, а обстоятельствами, что вполне окупается мощным копьём Адама и тугим кошельком. Именно теми качествами, что предшествуют славе похитителей женских тел. Что же касается исключения из правил, то к нашим правилам исключения не имеют никакого отношения.

Таковой поход в некую философскую неизбежность, нынче многим чуждую и даже могущую показаться чрезмерной, понадобился для того, чтобы, не углубляясь в исповедальность, позволить участникам тайной сделки, отдающихся потоку слов, соблюсти равновесие между правдой и вымыслом в пропорциях, соответствующим таланту рассказчика и восприятию слушателей.

На сей раз обстановка выглядела интимней, чем на речном берегу и, следовательно, располагала не только к словесной откровенности, но и к действиям, этому сопутствующим. Синьора Розалия, хозяйка, посланная в Рим под не очень осмысленным, но вполне её устраивающим предлогом, расчистила площадку для маневра, которую обе стороны незамедлительно использовали сначала для общей цели, а затем и в своих интересах.

Вопреки обыкновению, завтрак, поначалу, начавшийся с кофе и бутербродами, с колбасой и сыром, превратился в сабантуй с вином и пряностями, не только продуктовыми, но и словесными. Одетые с небрежной лёгкостью, как и положено после сна, девушки, придавали мужскому воображению простор, даже при их чувственном опыте и сноровке, не казавшийся излишним. Освобождённые, таким образом, от соблюдения чувства меры, мужчины, переглянувшись, решили, что нет причины откладывать на завтра то, чему следовало быть ещё вчера.

– Мы ждём, – напомнила Агнесс синьору Бульони обещание откровенной исповеди, и Женни, словно эхо, повторила её слова.

– Распахивай душу, дружище, – обнял его за плечи, сидящий рядом Руди Лаурини. – Не оставляй  нас надолго в томительном ожидании.

– Ну, что ж, вот вам моя правда, если даже не всем покажется таковой, – начал свой рассказ синьор Бульони, старательно расчистив вокруг себя место за столом, дабы, в порыве вдохновения, окончательно не порушить, и без того уже порушенную, строгую симметрию сервировки. – Начну с того, что лет до семнадцати я мог считаться в сексе сущим младенцем, сделавшись в университете, куда, к тому времени поступил, предлогом не только насмешек, но издевательств. А ведь подворачивалось немало случайностей, и даже случаев, попользоваться тем, что для других не являлось проблемой. Но меня парализовала мысль о возможности отказа.

Всякий раз, когда мои попытки заканчивалась не жертвоприношением,   а неловким молчанием, поджатыми губками и зло хлопающими ресницами, на мне веригами, словно каинова печать, повисало свидетельство очередного конфуза. За что и был заклеймён прозвищем «целка», охотно подхваченного не только студентами, но, как мне казалось, даже преподавателями.

Надо было на что-то решаться, и, как иногда бывает в подобных случаях, решение явилось как бы само собой. Однажды, задержавшись  после занятий в библиотеке,   покинул университет  вместе с однокурсницами, сёстрами Стеллой  и Паулиной. О них много и щедро чесали языками, но, в отличие от моей скромной персоны, не с издёвкой, а с восхищением. Девчонки им завидовали, а парни облизывались, поскольку любвеобилие сестриц, распространяясь на всех, доставалось не каждому.

– Откуда и куда, целочка? – воскликнули обе, явно радуясь возможности поиздеваться надо мной.

Но неожиданно для самого себя, не только не растерялся, но даже преисполнился боевого духа.

– Ваши сведения, мои дорогие, несколько запоздали, – нагло сообщил я. – А если не верите, могут вам доказать то, что сейчас кажется недоказуемым.

– Каким же образом, уважаемая целка?

– Самым обыкновенным, – ответил я, притворяясь, будто меня не задевают уколы. – Вы приглашаете меня в гости, а когда останемся наедине, удостоверитесь в правоте моих слов.

– Хочешь нам подарить запоздалое пасхальное яичко?

– Лучше позже, чем когда-нибудь.

– Мы тебе не верим.

– Как же я докажу, если вы лишаете меня этой возможности?

– Докажи на ком-нибудь другом.

– Мне нужны очевидцы.

– Поверим тебе на слово.    

И, по их равнодушным лицам, понял, что они считают тему исчерпанной.

Но мог ли я позволить себе отступить? Во мне заговорил инстинкт тонущего, для которого, протянутая с далёкого берега рука, на какой-то миг может показаться шансом на спасение. И, дивясь собственной наглости, решил воспользоваться неожиданно представившемся шансом.   Рассуждать, был ли этот шанс на самом деле, или обнаружился лишь в моём воспаленном воображении, было недосуг. У меня не было другого выхода, как превратить в реальность всё, что наплёл, или с позором оставить университет.

– Докажу и не когда-нибудь, а сейчас, –  тараторил я, – и непременно в вашем присутствии.

Надо было видеть их удивление. А, значит, главным теперь для меня было не дать им опомниться.

–  Мой план таков: «снимаю» первую понравившуюся «тёлку» и привожу к вам. Надеюсь, квартира, как всегда, свободна. Но после этого, в любое время дня и ночи, отказа от вас не услышу.

Я их не убедил, но рассмешил.   Это способствовало моей задумке, но главное, полагаю, заключалось в предвкушении, с каким удовольствием мои похождения будут восприняты в их интерпретации.

На том и сошлись и я тут же выработал диспозицию. Они отстали от меня на несколько десятков метров, пристально наблюдая за каждым моим движением, похихикивая и отпуская колкости по поводу моей мужской несостоятельности.   А я не спешил потому, что действительно не видел подходящей, для моих намерений, партнёрши. Какая-то сила, мною неосознанная, вела вперёд, придавая, буду честен до конца, бесстрашие отчаяния.    

И вдруг — Она. Нет, не Лаура Петрарки, но ведь и я не он. Ничего не подозревая о возможной перемене в своей судьбе, девушка шла навстречу ей без всяких для себя усилий.   Во всяком случае, рука, несшая футляр со скрипкой, не дрогнула. Это и предопределило мой успех.

–Привет! – сказал я, возникнув на её пути. – Тебя как зовут?

– Зачем? – в глазах её было больше любопытства, чем удивления.

– Хочу познакомиться. Ты мне понравилась. Мне нравятся красивые девушки, а ты очень красивая. У нас в университете таких нет.

– Я ещё в школе учусь.

– Ради тебя, я тоже бы пошёл в вашу школу.

– Зачем?

– Ну, вот опять «зачем да зачем». Неужели не понятно, чтобы сидеть с тобой за одной партой. Кстати, меня зовут Клаудио.

– Орнелла.

– Хочешь, пойдём ко мне в гости?

– Не знаю, – пожала она плечами.

– Я здесь близко живу. Проведём время. Повеселимся.

– Не получится. У меня занятия по музыке. Сольфеджио. Нельзя пропускать.

– Это долгая история?

– Часа на два.

– Многовато. Но я буду ждать. –  И назвал адрес сестричек. – Придёшь?

– Не знаю.

– Приходи, непременно приходи.

Она ушла, а мои девицы, снова потеряли ко мне интерес. Но я горячо настаивал, и то, что они согласились ждать, стало ещё одним чудом. У сестёр, студенты часто собирались на вечеринки, иной раз продолжавшиеся до утра, но меня не приглашали, а я из гордости не настаивал.

Квартира потому так широко использовалась в целях, для которых не предназначалась, что родители Паулины, какие-то важные персоны, подолгу жили вне Италии, а за дочерью присматривала старая служанка, обычно хлопотавшая днём, а по вечерам уходившая к себе. Легко догадаться, что здесь происходило, а я это узнавал из первых рук. Слышать и видеть это «почти» одно и то же, кроме тех случаев, когда есть возможность, второе предпочесть первому.

Между тем, девчонки продолжали изгаляться надо мной, и не уверен, что смог бы долго выдерживать их напор, если бы ни раздался звонок. Паулина, попытавшаяся направиться к двери, была мною решительно остановлена.

;

– Это она, – сказал я, –  а вы прячьтесь и не высовывайтесь, пока не позову.

– Проверим, – подвела итог Паулина. – Но если ошибся, считай эксперимент законченным.

Орнелла выглядела смущённой и растерянной. Зато я витал в облаках перемежающихся образов и мыслей.

– Я не вовремя?

– С чего ты взяла? Просто не ждал тебя так быстро.

– Я передумала.

– А как же сольфеджио?

– Пусть им занимается Моцарт. Может мне уйти?

– Не говори глупости. Заходи и раздевайся.

– Совсем?

Я обалдел от услышанного. Это был самый настоящий подарок судьбы. Преодолев все, копошащиеся во мне знаки препинания, среагировал:

– Конечно.

И когда её тело затрепетало в моих руках, не выдержавшие искуса девицы, ворвались в комнату, чем едва не довели гостью до обморока.   Пришлось успокаивать долго и нудно, но игра была сделана, и верные своему обещанию сестрички, поменяли свои, и без того не очень скромные платья, на костюм Евы.

– А ты проказник, мой бывший папуля! – заявила Агнесс. – Теперь я верю в присказку: лучше хорошо кончить, чем плохо начать.

И она, чтобы оттянуть свою исповедь, решила отвлечь внимание мужчин.

–  Но в случае с попыткой моего спасения, ты оказался не столь удачлив. Мы уезжаем отсюда не с тем,   за чем приехали.

– А ты рассчитывала, что будет легко  и просто?

– Не рассчитывала и не просчитывала, а только дивилась твоей наивности. И согласилась лишь потому, что не хотела вступать с тобой  в бессмысленную перебранку. А, кроме всего, радовалась возможности отдохнуть от домашней суеты.

– О, ты умнее, чем я предполагал? – в голосе синьора Бульони было больше обиды, чем сарказма. – Но увильнуть от обещанной исповеди тебе не удастся, хотя, если хорошо попросишь, не будем настаивать. – И снова добавил: хитра, ничего не скажешь, хитра.

– Может быть, действительно хитра, но мы научаемся всему у мужчин, с которыми спим. Они наши университеты. Потакая вашим прихотям, мы вас делаем болтливыми, присваивая из этой болтовни то, что может пригодиться нам, как женщинам, в понимании того, на что пригодны вы, в смысле прямой или косвенной для нас выгоды. Что же до исповеди, то грешница грешникам не может отказать в такой малости.

Агнесс взяла паузу, чтобы оценить внимание мужчин.

–  Впрочем, не рассчитывайте на многое. Мой первый любовник, то самый таксист, что привозил нашего моралиста.   Вы не обиделись, синьор Лаурини? Извините за глупый вопрос. Мальчишка, которому покупала мороженое. Но так красив, что ни о ком другом, думать не могла. Неосознанно его эмоции остро запечатлелись в моей памяти, принеся мне немало пользы, хотя не сразу, судя по количеству глупостей и ошибок, мною сотворённых, но, видимо, неизбежных. Я превратилась в женщину не потому, что избавил меня от характерного признака нам свойственного, это можно было сделать и пальцем, а потому, что сам того не осознавая, раскрыл мне тайну мужской сексуальности в чистом виде.

И я неосознанно, стала ориентироваться в небольшом пространстве, отпущенном нам природой, и вами, с такой свободой и лёгкостью, о чём даже не подозревала сама. И пример тому, ваше глупое усердие там, где требуется нечто другое. Вот мы и получаем это «нечто». С той лишь разницей, что прежде получали, как получает  желанную игрушку ребёнок, лишь бы не капризничал, а сейчас по расчёту, точному и потому безошибочному. Прошу принять сказанное, за обещанную исповедь.

– Вот уж не думал, что, столь короткую исповедь, можно превратить в длинную проповедь, – засмеялся Руди Лаурини, тогда как синьор Бульони лишь промычал что-то невразумительное. Но Агнесс всё-таки заставила его высказаться.

– Хотя ты действительно умная женщина, моя бывшая дочь, но, присущее всем женщинам легкомыслие, не обошло стороной и тебя. Мне предстоит немало потрудиться, чтобы избежать общественной огласки, смертельно опасной для нашей семьи, которой, не забывай, принадлежишь и ты. А теперь осталось немногое, услышать голос нашей молчуньи Женни.

–  Это не самое умное, что она может себе позволить, – снова вмешалась Агнесс. – Да и рассказывать ей, собственно, нечего. Обычная история: мать передала её из рук в руки, доверившись легковесному обещанию обеспечить её будущее.

–  И что же? – поинтересовался синьор Бульони.

– Настоящее обеспечено, правда, с грехом пополам. Но в будущее никто не заглядывает. Я правильно изложила то, что ты могла бы рассказать сама о себе.

Женни кивнула.

– А теперь, несмотря на штормовое предупреждение, отправимся в открытое море?

– Куда вы спешите, малютки?   – хитро улыбнулся блюститель нравственности Руди Лаурини.

А бывший отец, склонившись к вырезу на открытой груди бывшей дочери, поинтересовался, готова ли она ко всему, что предстоит, услышав то, что ожидал.

– Главное, чтобы вы оказались к этому готовы. Не так ли, Женни? – смело глядя мужчинам в глаза, ответила Агнесс, тем самым, приобщив и немотствующую к общему замыслу, отнюдь ей не чуждому.

Экивок Агнесс вызвал у мужчин восторг.

– Браво! – воскликну Руди Лаурини.

– Кто бы мог подумать! – поддержал его синьор Бульони, и капнул, случайно задержавшийся в бокале остаток вина, туда, куда прежде был устремлён его взгляд.

– Кому-то придётся его слизать, – спокойно произнесла Агнесс. – Есть желающие? – А поскольку желающие нашлись, добавила: – В порядке живой очереди.             

2.

Обычно, достойное описания зрелище, страдает от избыточного восторга или от нарочитой сдержанности автора. Середины нет. Или автор декларирует себя соучастником, или, притворяясь летописцем, утверждает свою полную непричастность к происходящему и, следовательно, не несёт никакой ответственности за увиденное, как, подслушивающий за дверью, от услышанного.

Но о полном беспристрастии не могло быть и речи. Можно ли было не восторгаться той свободой, с которой синьор Бульони приспустил с плеч Агнесс, и без того щедро декольтированное платье, приникнув губами к ложбинке с едва заметной строчкой, оставленной вином.

– Ну что, папуля, ты доволен своей дочерью или всё-таки до полного удовлетворения ещё далеко? – поинтересовалась Агнесс, с той хитринкой в голосе, которая действует на воображение не слабее самых заманчивых поз. Вместо ответа, он опустил платье к её ногам, и когда выяснилось, что предусмотрительная Агнесс убрала все возможные для их сближения препятствия, поднял её на руки и отнёс на диван.

А что другие свидетели этой сцены? Могли они оставаться в бездействии? Женни, потянулась к протянутым рукам Руди Лаурини и завернулась в них, как в одеяло. Милое, несведущее в коллективном сексе, но похотливое создание, упивалось  происходящим столь откровенно, что опытному психологу и сердцееду Лаурини, не составило труда прочитать в её облике жадное нетерпение приобщиться к неведомому.

Надо ли удивляться, что обмен подружками, произошёл столь же спокойно, как самое обыкновенное в их жизни деяние. Да и времени на размышление  не оставалось. А некоторая заминка свидетельствовала не о сомнении, для которого в тесном сцеплении событий, просто не нашлось бы места, а о выборе кратчайшего пути к желаемому.   Но как раз в этом пункте произошли некоторые разночтения. Готовность девушек была очевидна, но мужчины, нуждающиеся в отдыхе, не проявили ожидаемого энтузиазма.

Медицинская философема об одинаковом стремлении полов, при разных возможностях осуществления желаемого, показалась обидной несвоевременностью обоим сторонам необъявленного конфликта. Но бороться с недостатками, вложенными в нас природой, самое неразумное, что могут позволить себе, обладающие скромным разумом, люди.   Потому ограничились возвращением к столу, вовремя припомнив, что привал на пути к вершине, едва ли ни обязательное условие достижения цели.

Мужчины налегли на мясо, бананы и персики, девушки ограничились вином. Их мучила жажда, и мужчинам не составило особого труда сообразить, что невозможно дольше испытывать их терпение. Одеваться никто не стал. Расслабленные тела противостояли всякому действию, требующему усилий. В сгущающихся сумерках белые пятна тел расплывались, сливаясь с темнотой.

– Никогда ещё мой день так быстро не превращался в ночь, – устало произнёс синьор Бульони.

Пригубливая кьянти, Руди Лаурини, что-то шепнул своему подельнику, так громко рассмеявшемуся, что увернуться от повторения сказанного не представлялось возможным.

– Ну, что ж, – произнес Лаурини таким тоном, словно его обрадовало увеличение числа слушателей. – Я просто напомнил своему другу пословицу, приписываемую французам: «Женщина – это хорошо накрытый стол, на который смотришь по- разному до обеда и после».

Снова хохот потряс синьора Бульони, тогда, как девушки ограничились смешком, да и то, чтобы не выдать своего непонимание французского остроумия.

Борис Иоселевич