Сердцеедка

Прямо сейчас он смотрит в мою анкету. Торопливо раскрывает фотоальбом и видит перед собой девушку двадцати с небольшим, стройную, большеглазую, симпатичную. Снимок за снимком: учится в университете, дружит со спортом, не лишена приятных округлостей, бывает в консерватории, любит лошадей, не чурается мини-бикини, отдыхать предпочитает в местах сравнительно незатасканных, например, в Картахене. Привычки, конечно, не из дешёвых, зато без гламура, без пафоса и без мужчина-должен-за-всё-это-платить с первой секунды. Ник – «Сердцеедка». Надо брать! Текста он, разумеется, не читает.

Переписка. Скучный, но необходимый этап. Он планомерно развивает знакомство, я выясняю то, что мне интересно. Конечно, привирает – куда же без этого? – но в общем и в целом, в меру. Наконец: «Конечно, ты приглашаешь, и ты вправе выбирать. Но если хочешь, чтобы я осталась довольна, место назову я». И добиваю его: «Если это окажется дороже, чем ты планировал, я компенсирую разницу».

Я довольна. Вживую он почти не уступает своей анкете. Имеет достаток, но не кичится им; носит хорошие вещи, но подбирает их со вкусом, не метросексуал, но вовремя вспоминает о парикмахере и маникюрше. Как и все современные мужчины, не курит. От алкоголя не отказывается, но пьёт качественный и без злоупотреблений; в спортзал ходит регулярно, но без фанатизма. Не человек, а идеал удовольствия в меру, и возраст – тридцать два – в самом расцвете.

– Я поражён...– даже голос у него приятный, с мягкими кошачьими обертонами. – Я думал, что знаю всё лучшее, что только есть в Москве, но я ошибался.

Мускус, мускат, ваниль, ром… ради нашей встречи он сбрызнулся «Дорогой в небо». Одна из моих подруг, Матильда, называет этот аромат «Возьми меня, я вся твоя», и он того стоит.

– И всё же, как бы восхитительно здесь ни было, лучшее, что здесь есть – это ты.

Самую малость морщусь, уж слишком банально, но, несмотря на это, его слова доставляют мне удовольствие. У меня есть небольшой старинный замок в Хорватии, и ради того, чтобы по-настоящему обставить этот зал, я ополовинила его кладовые. Столы, стулья, светильники, отделка стен и потолка, витая лестница с резными перилами, даже паркет аутентичный – настоящий, дубовый, до того, как оказаться здесь, был уложен в малом обеденном зале в одна тысяча семьсот десятом году. В люстрах горят толстые свечи; они отбрасывают на стены пляшущие тени и рассыпаются мириадами отражений в бокалах богемского хрусталя, расставленных на белоснежных скатертях с ручной вышивкой. Посетителей немного, как и должно быть. Негромкая музыка позволяет разговаривать вполголоса и при этом заглушает разговоры соседей. Я выбирала каждую деталь, каждого сотрудника, каждый прибор, я добивалась того, чтобы мой ресторан полностью мне соответствовал, и этот глупый комплимент, признание меня высшей точкой этого зала, вишенкой на торте, греют мне душу. А к нам уже спешит мой милый Фабрицио, с напомаженными усами и в роскошной ливрее:

– Как всегда, в Ваш кабинет? – в его голосе удивительно сочетаются достоинство и желание услужить. Благосклонно киваю.

– Ты, видимо, часто здесь бываешь? – мой кавалер наконец-то берёт меня под руку. Его прикосновение рушит последние сомнения: здоровый, сильный, любящий удовольствия и заботящийся о себе. Подходящий мне. То, что нужно.

– Я очень разборчива в выборе еды... – позволяю себе улыбнуться. – И других наслаждений.

Пока мы отдавали должное закускам, стемнело. Полторы стены кабинета заняты панорамным окном; в своё время дизайнер чуть не угодил в больницу с нервным срывом, но всё-таки придумал, как вписать его в готический интерьер, и теперь мы любуемся огнями вечернего города, их двойниками в реке и висящими в небе мрачновато-рубиновыми кремлёвскими звёздами. Приборы иногда звенят, задевая за край тарелки, но не мешают тихой беседе.

– Почему Сердцеедка?

Улыбаюсь и пожимаю плечами:

– Наверное, от неуверенности в себе. Представь себе: вчерашняя школьница, почти нецелованная, выбирает ник из своих фантазий. Как напоминание: я сильная, я смелая, я всё знаю, всё умею и у меня всё получится.

Он молчит и смотрит на меня с теплотой.

– Я тебе нравлюсь?

Ответа не требуется.

– Поцелуй меня.

Это действительно хорошо. Он нежен и бережлив, он целует не только губами, но сердцем.

– Я придумала игру, специально для нашей встречи. Сейчас начнут подавать блюда, за каждым мы будем по очереди рассказывать о себе. Выпивать немного вина. Танцевать. Целоваться. И снимать по одному предмету одежды. Пока не узнаем друг о друге самое главное.

– А как же…

– Не беспокойся. Стёкла прозрачные только отсюда, еду пришлют по сигналу на лифте, вот в эту нишу, а звуков и вовсе никто не услышит. Эти кабинеты спроектированы для тех, кто ценит уединение.

Для начала – немного устриц. Солёные, с нотками йода, немного перца и под итальянский мускат. Он рассказывает какую-то чушь про школу, первую жену и брокерскую контору и уверенно ведёт меня под чарующий «Summertime». Минус пиджак с жакетом. Теперь сердцевина персиковой пальмы, суховатая и вызывающая жажду, мой рассказ про археологический факультет и нарастающий «Kisses of fire». Он снимает галстук, мне приходится лишиться блузки. Он ощутимо сглатывает… можно подумать, будучи надетой, она так уж скрывала это бельё. Основное блюдо – морской язык с овощами. Он шутит, что копается в бумагах так же, как я в курганах. Пьём шабли гран крю, танцуем под «Des mensonges en musique»; теперь я прижимаюсь к его обнажённой груди, а он может полюбоваться трусиками и верхом чулок. Очередной поцелуй… низкий, чувственный, удивительно женственный голос Патрисии Каас уносит меня в бесконечность. Для тех, кто не до конца наелся рыбой – пирог с говяжьей грудинкой. Что о нём говорить, мясо – оно мясо и есть. Мужчина без брюк, но в носках – самое омерзительное зрелище на свете; вовремя останавливаю руку, когда она тянется к ремню, и он остаётся босиком. За это вознаграждаю его лифчиком и возможностью поцеловать то, что под ним. Теперь баловство – сыр, фрукты, мороженое и, разумеется, шампанское, последние капли которого я выливаю на себя. Под брюками у него оранжевые боксёры с чёрным рисунком, бьющие в глаза, брутальные, надетые с надеждой, что будут показаны. Он не ждёт чего-то особенного, на мне же ещё чулки... и только они и остаются на мне, когда я ставлю «Di mekhutonim geyen», еврейскую свадебную песню. Мы танцуем, соприкасаясь кожей рук, груди, живота, и я чувствую, как с каждой секундой тяжелеют его движения, вижу, как в глазах зарождается удивление, потом непонимание и паника. Я толкаю его на софу, и он тяжело рушится, заставив её протестующе скрипнуть пружинами. Долой эти ужасные трусы! Растягивая удовольствие, я неторопливо сажусь на него сверху, как ему наверняка мечталось, и самым чарующим голосом, на который только способна, произношу:

– Теперь пора узнать самое главное…

Он пытается заслониться рукой, но не может поднять её. Пытается сбросить меня, но не может пошевелиться.

– Кто ты? Чего тебе от меня надо?

Его бархатный голос не узнать, это просто хрип, вырывающийся из пересохшего горла. И за миг до того, как сверкнёт, опускаясь, нож, я ласково, как глупенькому ребёнку, отвечаю:

– Я же уже сказала, я сердцеедка. Сердце – это десерт.