Пигмалион

Я леплю тебя из глины своих желаний. Сегодня ты податлива и покорна этим грубым, властным рукам скульптора, охотно и сладостно подчиняясь малейшему движению его пальца или ладони своей  пластичной и трепетной плотью. Ибо ты вся – желание. Моё, своё – и наше с тобой общее.

Стройные ноги, например. Я ваяю их на собственный вкус: длинные, изящные, но чуть полноватые в бёдрах. Наношу резцом и кистью тонкую сеточку чулок и покрываю лаком сапожек на  высоком каблуке. Раскрываю настежь в шпагате или закидываю высоко вверх, переплетая за шеей – и ты следуешь творческому порыву мастера. Моё творение, моё вожделение, моя извращённая фантазия художника.

Далее, торс. Упругий лоснящийся живот зрелой женщины, чуть полноватый – вполне достаточно, чтобы зародить подозрение о возможной беремености в самом своём начале. Особенно тщательно прорабатываю пупок. О, эта божественная омфала, первоисточник всего сущего и центр мироздания! Твой узел связи с изначальным миром, провозвестник грядущего материнства – гладкий, вогнутый внутрь донельзя чувственной воронкой. Как хочется лизнуть, постучаться воспалённым от восхищения языком в эти, навсегда уже с момента рождения запертые, врата в твои глубины, моя Галатея... Но нет, увы.

Не оскорблю своё творение примитивным пирсингом. Кольца, булавки, блестящие бляшки – это для нищих духам. Твой же неистово взывающий к тёмным силам Эроса сладостно распахнутый пупочек... Его укроет от взгляда профанов любимый амулет: чёрный алмаз на золотой цепи, что подобно руке любовника обвила эту талию, талию женщины в самом расцвете зрелости. Женщины, созревшей для любви.

Но у любви две стороны, как у медали: что боги загадали, то и дали. А я сегодня творец, равный Создателю во власти над телом твоим... Или же, наоборот, сам лишь смиренное и беспрекословное продолжение Его всемогущей длани. Так или иначе, но решительно перевернув свою Галатею на ложе подобно скульптору, начинаю прорабатывать её пышные ягодицы – крепкие, рельефные, исполненные как силы, так и греховного вожделения.

Терпение, друг мой, терпение! Многотруден подъём от предгорий тугого бедра к пологим верховьям твоим, но преодолим, и усталому путнику будет отныне в усладу. Пальцы ваятеля чуть расслабляются, проминая и успокаивая сокровенную ткань бытия, воплощённую в трепетной глине... Минута покоя пред тем, как я, собравшись с силами, стремительно падаю в узкий каньон, разделяющий надвое моё лучшее и единственное творение. А здесь уже работа не для пальцев, нет!

Ребро ладони, светящееся изнутри, как крыло истребителя в сверхзвуковом потоке – оно проходит тебя снизу вверх, насыщая энергией. Так вскипает шампанское в узком и стройном фужере тонкой цепочкой пузырьков... Ты хрустальна, хрупка, ты мечтаешь уже о бурлящем потоке, что заполнит это ущелье, когда неприступные, вечные, казалось бы, ледники падут и растают под злыми лучами молодого весеннего солнца.

Мне трогает губы лёгкая улыбка, а глаза прищуриваются. Прав был когда-то давно Иоганн Вольганг фон Гёте, прав и мудр в своей непристойной сентенции:

- Мальчиков знал я любовь, но девушки всё же милее. Когда же я девушкой сыт, мне мальчиком служит она.

Но что-то ты размечтался невовремя, дружище Пигмалион! И я возвращаюсь к своей многотрудной работе, снова разворачиваю статую лицом. Ах этот упоительный разворот! Или разврат? Ведь слово-то едино, различны лишь произнесения... Нет, труд мой ещё не окончен, пока не взнеслись на груди твоей округлые купола с островершиями сосков.  

Что понимают в истинной красоте новомодные ремесленники, накачивающие силиконом сферическую мертвечину в сиськи своим моделям и вздымая их едва ли не до подбородка?! Глина, напротив, жива и правдива, а в умелых руках художника стократ. Тяжелые, слегка набухшие книзу под весом собственной тяжести груди моей Галатеи уже начинают полниться прибывающим молоком. Я прорисовываю тебе чуть синеватые прожилки вен – едва заметно, едва уловимо... Но каждый смертный, впитавший в младенчестве хоть глоток из этого чудотворного источника, различит их мгновенно и склонится в благоговении. Или взметётся к небесам лучшей частью своей в приступе отнюдь не ангельской любви к ближнему – это уж в меру вашей испорченности.

"У каждого дома есть окна вверх"... Конечно, это не Гёте, это Борис Гребенщиков, но сути не меняет: любой купол немыслим без выхода в вечность, без точки соприкосновения с неприкосновенным, будь то крест, полумесяц или звезда Давида. Чем же я украшу вершины твоих заповедных холмов, о несравненная?

Решение приходит мгновенно и неожиданно, вспышкой, подобной тому маленькому "Большому Взрыву", что настигает в момент любовного соединения. Ответ блестящий и сочный одновременно. Мастеру он очевиден, почитателей же моего таланта помучу ещё неизвестностью несколько долгих минут.

- Они будут глубокого темно-красного цвета,   радуя глаз ослепительным блеском в сиянии солнца - и одновременно терпкими и сочными на вкус. Больно царапая при неосторожном прикосновении, и в тот же миг насыщая и опьяняя. Мгновенно меняя свой облик и фактуру, лишь цвет остаётся всегда неизменным. Цвет и само слово - я же художник и творю словами, да и языком без слов тоже...

Тут улыбаюсь с похотливым намёком, который моя Галатея понимает с полуслова, да и все остальные, не сомневаюсь.

- ... ничуть не хуже, чем кистью или резцом.

Долгий миг томительного ожидания, пока я в задумчивости проминаю пальцами любимые груди, подбираясь по мягкой податливой глине всё выше и ближе к вершине. Но вот, наконец, искомое слово взрывается во всём многообразии смыслов:  

- Гранат!

Да, ну конечно же, он и драгоценный камень из копей далёкого Севера, и сочное зернышко сладкого плода субтропиков одновременно, не говоря уже о той гранате, что, сменив пол, ощущает себя властительницей мира на подмостках театра войны. Но в  извечной битве полов хороши все средства до единого, а единственный закон искусства состоит в том, что истинное искусство неподвластно законам. И поэтому я решительным жестом вонзаю в самые центры пышных холмов трепещущей уже в нетерпении статуи две густо-кровавые капли, сочные и блестящие. Прими же свои украшения, вечно-женственная моя!

На мгновение прихожу в себя, с трудом оторвавшись от сегодняшнего творческого акта. Это такая поэма экстаза, что Скрябин со своей цветомузыкой скромно отдыхает в сторонке: натруженные руки чуть дрожат от напряжения, губы пересохли, а язычок, оказывается, уже давно чуть высунут между ними и рвётся прильнуть к только что завершёным гранатовым соскам моей Галатеи – настолько они хороши. Воистину, сам себя не похвалишь, три дня как оплёванный ходишь. А подсознание тут же навевает нескромные мысли и такие желания, от которых не то что глиняная статуя, сама Афродита от стыда покраснеет. Стыдись, художник! Не завершен ещё твой труд, а потому вперёд, за работу.

Но прежде чем приступать к последней и самой ответственной части скульптуры – её голове и лицу – окидываю внимательным взглядом общую картину. Чего-то здесь всё-таки ещё недостаёт. Обнажённое тело мертво, ведь лишь завеса тайны или, ещё острее, полуоткрытости – именно она пробуждает желание, обещает и дразнит острой занозой в мозгу, в окаянной стогрешной душе и ещё где-то заметно пониже. Разве не в этом секрет истинной женственности, признайся себе хоть раз как мужчина?!

На стройные ноги девушки уже наброшен узор чулок и сапожек, вздымая выше облаков заострённые копья всей бессмертной когорты воинов страсти, от седого полководца в летах до последнего безусого мальчишки-новобранца. Талия и пупок тоже задрапированы золотом тонкой цепочки и непроглядной тьмой амулета. Но выше-то, выше! Чувственные груди с зернышками сосков, вы открыты стороннему взору бесстыдно и плоско, несмотря на весь свой богатый объём. Хрупкие ключицы, тонкая и едва уловимая впадинка горла. В их беззащитности ощутим двойственный призыв, когда хочется и защитить, и изнасиловать одновременно. Но тайна, божественная и мистическая недосказанность – её-то здесь и не хвата...

Мысль обрывается на полуслове, а шею распластанной перед моим взором женщины обвивает теперь тончайший прозрачный платок – нежно-белый, с искрящимися прожилками золотистого и антрацитово-чёрного. Изящная, хрупкая, ломкая вопреки всей своей силе и основательности – именно такой я хочу видеть тебя сегодня и всегда, Галатея - моя мечта, воплощённая в глине силой ладоней художника и направившей их божественной волей. Потому что искусству претит однозначность, сила его в недосказанности и намёке... А ведь всего-то, казалось бы, лишь полоска тончайшей ткани,   узорно обернувшая нежную женскую шейку. Но в нужное время, в нужном месте и любящей мужской рукой.

И вот теперь, наконец, мы займёмся твоим лицом.

Возлюбленная моя! Тебя лепили, рисовали и воспевали бессчётное множество раз, в разные времена и под разными именами. Модель и художник, творец и творимое – тема эта извечна и неисчерпаема... Но сегодня ты моя и только моя фантазия, Галатея, так отдайся же таинству воплощения с той же одержимстью, которая обуревает сейчас Пигмалиона.

Тонкое круглое личико, вздёрнутый носик и губки бантиком? Как бы не так! Ты рельефна и основательна, при всей своей кажущейся утончённости. Мощный подбородок пусть будет округлым, женственным,   но в нём проступает неукротимая воля и страсть. Широкие скулы чуть выдаются вперёд, а высокий лоб выдаёт недюжинный ум. Так же, как широкие ноздри – открытость, распахнутость многоцветию запахов и ароматов. Но всё это для понимающего взгляда лишь камушки в общей мозаике тела, созданного для пиршества любовной стихии. И духа, сплетающего нежность и силу в единое чувство превыше любых описаний – то, что рождается в яростном сплетении мужчины и женщины.

А губы твои? Я ваяю их пухлыми, сочными, чуть приоткрытыми в предожидании чуда. Наводящими на понятные и очевидные, хотя и непристойные ассоциации с иной частью твоего роскошного тела, носящей то же самое наименование. Ты голодна, ты жаждешь… "Напоите меня вином, освежите меня яблоками, - как пела некогда сестра твоя в далёком Иерусалиме, - ибо изнемогаю я от любви". Или ещё споёт? Но женственность вечна, как высшая форма искусства; лишь бренная жизнь коротка. Так поторопимся же, моя ненаглядная.

Что остаётся художнику на долгом пути к совершенству, спросишь? Ну конечно же, увенчать тебя короной волос. Тем более что цвет их давно уже выбран. Где были двое, там станет одно – эту алгебру любви мы с тобой постигали сегодня уже не раз и не два, на ней же и завершим. Чёрное с золотом, вороная моя кобылица! Или, напротив, гнедая – с какой стороны посмотреть. Я укрываю тебе голову коротенькой стрижкой, нахальным шерстистым "ёжиком", в котором смешались прядью к пряди старая бронза и тёмный, как полночь, агат. Словно вторя проблескам на шарфике, что вьётся сейчас вокруг твоей шейки, то ли лаская, то ли грозя задушить, ты чувствуешь это? Вот так же и твоя двухцветная стрижка – она и корона принцессы, и шутовской колпак. Повелительница и рабыня страсти моей. Одной ногой упираясь в прошлое, другой ты шагаешь в будущее – уверенно или робко, решаешь сама... Но ах!    

Ноги дрожат и не в силах удержать мою трепещущую от нетерпения статую. Ещё мгновение – и ты рухнешь оземь, разбив и смяв мечты самонадеянного скульптора. О боги, ну что же мне делать?!

Впрочем, ответ давно известен любому, кто на деле Мастер, а не дилетант. Штырь для остойчивости, ствол тёмно-медового цвета бронзы, уже готов, и основанием ему лёг на каменный пол мастерской сам создатель Пигмалион, покоряясь воле модели, готовой уже обрести и вобрать в себя жизнь. Ложусь, раскинув руки и ноги, - крестом для опоры, готовый держать и хранить... И насаживаю на него, на себя твою тёплую, трепещущую глину. Одно лишь движение, один упоительный миг – ствол проходит тебя вглубь и почти что насквозь, взрываясь где-то в небесной вышине беззвучным ослепительным фейерверком.

И ты, моя Галатея, лишь миг назад податливая мёртвая статуя - ты отзываешься исступлённым криком подобно младенцу, которому перерезали пуповину:

- Жива! Жива и любима!