Как НЕ стать академиком или физиология Любви. Тематика: Как стать проституткой

Как НЕ стать академиком или физиология Любви

(научно-эротическая фантастика)

АВТОР: ОЛЕГ ПАВЛОВ

Каждый день я один среди старых руин

В сотый раз я в судьбу вбил осиновый клин…

И все снова.

Я всё время иду, день – как в пьяном бреду.

Ночь наступит – я жду. Пропадаю, но жду. –

- Как всё просто.

Но только та, что приходит

ко мне по ночам, лучше всех!

Губы нежные, кожа как бархат,

как сказочный мех.

Ты была лучше всех!

Здравствуйте всем!

Перед вами один из не академиков. В совершенной форме не академика, то есть, совершенно не академик.

Это он здоровается с вами.

Он всегда здоровается, если для этого есть повод.

Он – это я.

И повод тоже есть.

Как так получилось, что, вопреки всем обстоятельствам, я не стал академиком?

Вот об этом я и хочу вам рассказать. Даже не рассказать, а показать, как же я умудрился не стать академиком. А, заодно, и научить вас, как этого добиться.

Учить вас – это очень приблизительно, скорее – обучить, или даже приучить. Но, если кому-то не нравится учиться в любой форме слова «учить», то просто передать богатый опыт как не стать академиком. Знаю, что вам нравится, когда вам бесплатно что-то передают и ничего не просят взамен. Это – тот самый случай, когда – бесплатно, и – ничего взамен.

Уверяю вас, это очень непросто – не стать академиком.

Многие сломали судьбы, пытаясь не стать хотя бы докторами наук, профессорами там. И совсем немногим не удалось не стать академиком, так как только избранные или очень упорные и упёртые люди могут себе такое позволить.

Представляете ситуацию, когда, вопреки здравому смыслу, вы стараетесь не стать академиком, а у вас это не получается? Жутко нелепая ситуация!

Для некоторых это ужасно, а для меня это просто моя обычная история. История моей обычной жизни.

Правда, уже в самом начале удивительной истории я совсем немножко преувеличил, точнее не совсем и не немножко, но преувеличил. И жизнь моя совсем не обычная, а перед вами избранный, упорный и упёртый. Одним словом, а точнее, одной буквой – перед вами я. И мой рассказ.

Я не просто старался не стать академиком, а активно этому сопротивлялся! И – удивительно! Я им не стал. Даже не стал докторишкой каких-нибудь неестественных наук. Зато в естественные вляпался, в физиологические, естественно. А выбора, потому что, не было. Видит Бог, я не старался. И где же тут логика?

А теперь всё по порядку. По порядку не совсем обычных событий. Их несовсемобычность спрятана в совершенно обычных невооружённому глазу событиях и явлениях. У меня с детства привычка всё прятать, кроме…

Вот об этом «кроме…» и пойдёт повествование короткой повести.

Для тех, кто хочет стать академиком, эту историю не нужно читать. Вам рекомендую просто стать академиком вопреки здравому смыслу. Здравый смысл не должен присутствовать у человека, если он решил стать академиком. Ему нужно всего лишь учиться, учиться и, последний раз, учиться. Ну – нет, позволю себе ещё разок, настоятельный разок, – учиться. Надеюсь, будущие академики запомнили этот ветхий завет: четыре раза «учится» - и у вас академик будет записан сначала на вашем фено-мордо-, а затем и в генотипе.

Каждый выбирает себе свою судьбу.

Но только после того, как ему её подобрали свыше. Это означает, что выбор всё-таки возможен, и не нужно валить свои судьбоносные беды на Небеса. Там ничего не решается, кроме…

... Кроме разных историй. Об одной я обязан вам поведать. Как-то по старинке получилось: Веды – поведать.

Лучше уж рассказать: рас-сказ – сказ - сказка!

Ну да!

Я вам сейчас расскажу сказку! Поведаю сказку – вот совершенно точное определение, что я сейчас с вами сотворю. Нет, опять не то – вас уже сотворили. Ну тогда вот так: что я с вами сейчас сделаю. Не сделали же вас, в конце концов. Вы же не роботы или, ни дай Бог, не боты-автоботы?

И уж точно эта сказка-рассказка будет не для академиков, а для не академиков – точно будет.

Академики сказок не читают, они сразу, как только их глазки увидят свет, читают монографии и ежегодные сборники научных трудов. А как вы думали? Они в школах учебники читали? Да учителей разных-всяких слушали? У них на это уже тогда не было времени.

А у меня было. Было на всё и даже на любовь. Нет, вот так – на Любовь.

Но вот ведь интересно: тогда, в школе, в младших до седьмого классах у меня любви, как таковой, ещё не было. Колбасу докторскую любил, потом дедушка стал носить майкопскую и московскую мелкозернистую – я и их сразу полюбил. Вкусные были, заразы, вот и полюбил. Отличались, правда, не помню, чем, ценой точно не отличались – обе по пять шестьдесят. Но этот ценник мало, кто видел, по причине её практической недоставаемости. Только тем, кто решительно не хотел становиться академиками. Академикам она доставалась не из магазинов, а, следовательно, и они не знали, сколько такая колбаска стоила.

К слову стоит сказать, что красная и даже чёрная икра стоили дешевле, где-то на рубль за кило икры, либо красной, либо – чёрной. Чёрная стоила четыре пятьдесят. Думаете, за икринку? Нет, за килограмм таких икринок, зернисто-паюсных, одна к одной, в синеньких баночках.

Моя бабушка, Меркурьевна моя дорогая, звала меня на кухню: «внуча, иди кушинькать, намазала пару бутибродиков, один – с красной, один – с чёрной. Масло не забыла. Беги скорее, а то икринки вылупятся».

Из Куйбышева была моя любимая бабуля. Сейчас этот город Самарой называется. И машина есть такая – Самара, с обидной приставкой Лада. С другой стороны, Лада-Куйбышев было бы ещё обиднее. Любила она меня очень, а я – её. Она любила всех своих детей и внуков, а я – только её, деда своего, маму, папу, ещё свою тётю, а также дядю. Больше никого не любил. Не любил я и чёрную икру, и всё время просил поменять один бутиброд с чёрной на бу; тик с красной. Про Стендаля я тогда почти ничего не знал, а то бы и красную перестал есть.

Забегая вперёд и очень в сторону, скажу, что теперь я сильно жалею, что не лопал чёрную икру ложками, как Верещагин, а то наелся бы впрок, вопреки мнениям всех академиков, что впрок наесться невозможно. Но, я, как вы уже догадались, не академик, и уверен, что именно чёрной икрой можно наесться впрок, если бы знать тогда, сколько она стоит сейчас. Но, больше ничем наесться впрок невозможно, кроме бананов, рыбьего жира, обещаниями лучшей жизни в загробном мире, да и просто обещаниями.

С седьмого класса я полюбил почревоугодничать. Совсем чуть-чуть. Но – часто.

И получалось, что я, вроде, скромный такой, отрезал всего-ничего – по кусочку маленькому какую-то колбасу с очень мелкими беленькими зёрнышками жирка. А сама колбаска была твёрденькая, копчёненькая и нереально вкусно пахнущая. А к вечеру – бац! И палочки колбаски уже и нет в холодильнике. А он урчит так сердито: «где палочка колбаски? На всех же принесли, пять шестьдесят за кило! Ты совсем, что ли? ».

Но, совесть была почти чиста, так как палочка весила не более четырёхсот грамм, и мой неакадемический уже тогда мозг чётко всё просчитывал: пять и шесть десятых – на ноль четыре…я слопал два рубля двадцать четыре копейки. И это намного меньше пяти шестидесяти. За весь день. Правда, при этих подсчётах мой неакадемический мозг забывал уследить, сколько же я слопал за тот же день всякого другого вкусненького, но, конечно же, не за пять шестьдесят, а намного дешевле за килограмм. Да и ел я не килограммами, а сто, двести, ну, на не худой конец, тремястами граммами всего другого вкусненького.

Обжорой не был, но и отсутствием аппетита меня никто не наградил. А при рождении вообще у меня вес был четыре пятьсот пятьдесят. Это – в килограммах. А в сантиметрах я был пятьдесят шесть.

Не Илья Муромец, да и просто даже не Илья. Отец с мамой дали другое имя. Вот с ним и хожу до сих пор. Оно во мне очень уютно устроилось. Я ему даже нравиться стал.

Да, скажете вы, трудное у тебя было детство. И вы окажетесь правы. Мне было очень трудно съесть всё, что мне предлагало моё детство. Попробуйте съесть всё, если оно у вас есть.

Такое детство не иначе, как трудным, назвать очень трудно. У меня был уже тогда выбор, а это для неокрепшего ума и ещё менее окрепшего организма было чревато. И это под названием возможность что-то выбрать зрело в моём чреве. А в это время в моём государстве выбор катастрофически иссякал.

А ещё у меня было где побегать и особенно было где подраться. Не сильно так, а что-то вроде обозначить территорию, пометить тумаками и тычка; ми несильными.

Бывали ситуации, когда мои быстрые ноги меня выручали, и территорию метили уже другие. Я собирал «партнёров по дворам» и мы заходили всем дворянством на уже меченые территории и пытались их переметить. Иногда получалось, но часто получали и мы. И не все поровну. Но все успешно возвращались по своим домам – по дворам, залечивали неглубокие раны. Конечно же, это были ссадины, но нам хотелось думать, что это были наши боевые раны. Мы ими очень гордились. Ни ножей, ни, - о Господи! – ни пистолетов и кастетов ни у кого не было. Фильмов про убийства на улицах наших дворов не было, вот и у нас ничего плохого в карманах не было. Трудно это, когда ты не знаешь об этом, и у тебя этого нет.

Короче, детство у меня было. И было оно с колбасой в холодильнике, иногда даже с докторской. Вот эту уж, по два тридцать за кило, я, бывало, мог съесть прямо в магазине, где она была куплена, и уплеталась прямо из бумажной, грубой такой, но уже успевшей сладко пропахнуть этим чудом колбасно-докторского творчества, обёртки. Чавкал я так нежно, что все завидовали и думали: вот этого, точно, дома никто не отлупит. И не лупили, так как отъедал я всего пару кругляшек. Съедал бы и больше, но Создатель и здесь меня уберегал, а заодно и моих родителей: магазин был рядом с домом, за углом. И этот угол и позволял мне успевать выловить из пропахшей соблазном бумаги второй кусок. Если бы не он, угол дома, то довольствовался бы я всего одним кругляшом докторской, свежей-наисвежайшей, ароматной и жирной, кругленькой и мягенькой. Ух, сейчас аж передёрнуло, как она пахла!

Про физиологию колбасы я вам рассказывать не буду – это слишком сложно.

Особенно, если это настоящая колбаса. А это уже из жанра фантастика или – фэнтези. По крайней мере, я так понимаю, что сейчас эти жанры - про колбасу. Сейчас – это вот прямо сегодня или немного завтра.

Я не заметил, как разлюбил колбасу. Детство как-то быстро стало проходить, вместе со школой и с этой колбасой. Запах тот тоже куда-то делся, незаметно для всех и не понятно – куда.

А я, глупый, правда, уже тогда не академик, полюбил как любой простой парнишка с Васьки, телячьи хвостики с тушёной картошечкой. И котлетки полюбил мясные всякие. Но тоже – с картошечкой, жареной, варёной с маслицем сливочным или подсолнечным, иногда по-белорусски – с луком и чесночком. Дед был из-под Могилёва, а бабушка его очень любила и ценила. Она ценила и любила всех нас сразу. И безоговорочно. И от этого в доме всегда было вкусно. А дедушка старался, чтобы это было всегда.

Мама с папой ни о чём таком не думали, а просто работали. Постоянно работали. Может, они и думали о чём-то, но мне казалось, что они не совсем думали о нас. Позже, когда почти все мои друзья и знакомые не стали академиками, а стали как почти настоящие мужики докторишками да кандидатишками околовсяческих наук, мы обсуждали тему, думали родители о нас или – не думали. Мы пришли к спорному выводу, и далеко не единогласно, что, всё-таки, родители о нас думали, и это мы думали, что они о нас не думали.

Чего с нас взять – мы же не академики.

Примитивные мы были все тогда. Ни о чём не беспокоились.

Вы спросите: тогда – это когда?

Чтобы история имела хоть какую-то интригу, отвечу коротко: речь идёт о тех временах.

Думаю, что дан исчерпывающий ответ, так как нет никакого толку подробно описывать «те времена», потому что их уже нет и не будет никогда. Вот вам ответ на «когда? ». В машины времени я не верю, поэтому и – никогда. Академики верят, а я – нет. Я же не стал академиком, и не был им никогда. Я уже говорил: старался и у меня получилось. Сколько можно вам это здесь повторять?

Эт The Бегини;:

Она была совершенно фантастической девчонкой, уже в восьмом классе - ка эм эс по художественной гимнастике, а в десятом – мастер спорта!

Фигура у неё была, словно на небесах главный небесный гончар на своём небесном гончарном круге вложил все свои знания в понимание, что есть Гармония. И слепил её, как мне казалось, для меня.

Не подумайте, что я был горбыль какой-то. Да, как только пошли прыщи типа буто;-де-жюнес, то я сразу засомневался, что я не уродец. Но, моя Меркурьевна, очень настоятельно меня успокаивала. Потом я отправился по стопам отца – в спорт, потом в меня вонзился рок-н-ролл. Тут мне опять повезло. До рок-н-ролла я успел наслушаться джаза. И он меня спас от неистовой волны духа западной свободы. И я полной грудью относительно безболезненно вдохнул запах Чёрного Саботажа, Юрайя Хипа, Прокол Харума, Битлов, Тёмно-Лиловых и других мегазвёзд. Во спасение моей неокрепшей души прорвал моё сознание и джаз-рок. Я полюбил не только хорошо поесть, побегать, подраться, чуть-чуть поучиться, но и послушать музыку, да ещё и с винила послушать. У меня появилась коллекция чёрных пречёрных дисков, а вслед за этим появились и единомышленники, точнее, единопесенники. Моё пространство увеличилось ровно на одно измерение.

Думаете, забыл про одноклассницу? Про гордость и красу всей школы?!

Это просто невозможно.

Всё в ней было совершенно. И грудь была совершенна. Высокая и припухлая. Я уже целый год представлял, как я к этой груди прикоснусь. Я даже отрабатывал эту нежность и робкость, стараясь прикоснуться к воображаемому объекту как можно нежнее и мягче. Получаться у меня стало где-то к концу девятого класса. Мне так казалось, что у меня стало получаться. А у неё грудь становилась всё больше и больше. И их предполагаемая мягкость будоражила всё больше и больше моё фантастическое воображение.

Самыми яркими днями для меня стали дни, когда я помогал ей вытянуть пятёрки по математике, химии и физике. В эти встречи я всё делал на автопилоте, кроме одной функции – я не мог оторвать от неё глаз. Но делал это, как мне тоже тогда казалось, от неё украдкой, то есть, думал, что она не замечает, как я ею любуюсь.

Вы начнёте уже про физиологию спрашивать, так ведь?

Отмахнусь вот таким ответом: у мамы моей тоже была красивая, в меру большая, грудь, и она тоже занималась в своей молодости спортом. Уверен, что папа не сводил глаз с маминой груди, как и многие мужчины того времени. Я не сводил глаз с маминой груди с первых дней своего рождения и так было до момента, когда мне стукнуло полтора года. Злые языки поговаривали, что были совершены колоссальные усилия заменить мамину грудь соской, воткнутой в мой ротик. Но я уверен, что это полное академическое враньё, так как мамину грудь заменить соской было невозможно. Я так утверждал долго, пока мне не показали фотографию, где я в панталонах, с палкой и... с соской во рту. Тогда «фото шопа» не было, следовательно, языки были не совсем злыми. Тогда вообще слов с окончанием «шопа» было очень мало. Демократии тогда не было, поэтому и слов таких было мало. Я с нескрываемым удовольствием мял своими ручонками мамину прекрасную грудь и что-то там почти вслух гулькал и пускал пузыри удовольствия. За полтора года я запомнил навсегда, насколько приятно трогать большую упругую грудь.

Вот вам и вся частная физиология притяжения молодого юноши к красивой девичьей груди. А. если она ещё и выпирает как следует! Тут уж не просто притяжение, а какое-то центростремительное притяжение. Но – это уже физика. Значит – не здесь и не сейчас. Как следует выпирать красивой груди – это не предмет физиологии, а, скорее, предмет грамотного подбора нижнего белья.

А какие у неё были прямые мускулистые ноги, в меру мускулистые, но совершенно не в меру невероятно красивые. Когда на уроках физкультуры она выходила, в обтягивающем дорогом спортивном костюме, в школьный зал спорта, замирали не только школьники и учитель физры, но и стены зала, увешанные шведскими, почему-то, стенками, а большие окна сразу старались пропустить побольше света. И фокусировали свет именно на ней.

Бёдра. У неё уже в десятом классе средней, с уклоном в математическую, школы были женственно-девушкинские бёдра. Одновременно и выраженные, и подтянутые, и очень рельефные. Такие же тугие, как и её, - ой простите вы меня, но по-другому не могу, - как и её роскошная, тугая и ровная, круглая попочка с намёком на то, что ещё немного, всего па; ру-тройку лет, и это тоже будет шедевр гончарного искусства небесного гончара. И она умела всей этой конструкцией пользоваться.

Ежедневные и очень изнурительные уроки гимнастики, которые называются тренировками, сделали своё дело и натренировали её бёдра великолепно. А попочка подтянулась сама собой. Но и тренировки внесли свой вклад. Девушка была очень упорная и трудолюбивая. И – самая первая красавица в школе. И она это заслужила по всем правам самой красивой, по настоящему красивой, молодой девушки.

Ещё у неё была талия, не имя у неё такое было, Талия, а устройство подчёркивания, что у неё есть бёдра и вот то, за что я уже извинился.

Прекрасная уже отчётливо выраженная грудь, всегда прямая, крепкая, но с очень гладкими формами, спинка прямая, красивые подтянутые бёдра, подчёркнуто выделенные спортивной тонкой талией, высокие икры и строгая гладкая камбаловидная, гнали взгляды мальчишек и юношей выше – к её лицу.

Какая же на нём была улыбка! Даже тонкие правильные черты её личика не воспринимались ярко – улыбка перекрывала всё.

Улыбка натуральной блондинки, мастера спорта по художественной гимнастике, с прекрасной фигурой, чувственными губами, при росте чуть ниже среднего, пропорционально-гармоничной девушки.

Ладно, ну хватит уже, скажете вы.

А я упрямо добавлю: она ещё и училась на отлично! Причём, почти без напряга.

Их было у нас в классе трое, три девушки, которые учились на отлично, и, казалось, что делали они это как-то для них естественно. Мальчиков, которые учились на отлично или на хорошо и отлично, было побольше. А среди них был один прыщавый, и совершенно среднего роста, парень. Про него могу только сказать, что, как-то приехав в Евпаторию на летние каникулы и обзаведясь на следующий день корешами, он попал в какой-то двор. Там сидели на тонкой трубе хмурые личности, чуть постарше того паренька из Ленинграда. Один из них, уже не прыщавый, грозно спросил местного моего корешка: ты откуда этого Аполлона приволок? Ну, что там было дальше – не интересно, хотя бы потому, что я просто не помню, что там было дальше. Если бы случилась драка, я бы, наверно, запомнил. Драки – как снежинки: ни одной одинаковой не было в моей жизни. Но, начинать было одинаково неохотно, а иногда даже и одинаково страшновато было. А вот концовки всегда были как снежинки – кто-то постоянно куда-то отлетал, и всё время – по разному это делал.

Так вот, этот самый прыщавый «аполлон» совершил свой первый шаг, сделав свой первый в жизни выбор не стать академиком.

Он влюбился. Втюрился. Въехал по самые уши.

Он – это я. И влюбился я очень сильно. Тут уж не до физиологии. Тут бы привлечь парапсихологию. Вот как я влюбился.

Мой одноклассник, будущий астрофизик, да и просто, по определению с неба, физик-математик, увидев, что происходит с его близким другом, но всё же, конкурентом по математике, сразу навесил кликуху, очень короткую и для всех остальных загадочную, но только не для меня. Для меня она была обидная, так как только я знал, как эти две буквы – ВК, - расшифровываются.

Прошло уже больше тридцати лет, следовательно, по закону, уже можно рассекретить сверхсекретную информацию. И я рассекречиваю: ВК означало, что я - Влюблённый Кретин. Мой друг был прав на двести пятьдесят тысяч семьсот восемьдесят два процента, а то и больше. Возможно, что степень моей влюблённости надо измерять в парсеках.

Вы скажете, что не было у меня никаких шансов завоевать сердце такой красивой девушки.

Но шансы у меня были, правда, их было не много. Но, если пересчитать все, то может и набраться на категорию «да он парень-то со стержнем! ».

Я тоже занимался спортом. И резко усилил занятия, как только у меня стало неистово колотиться сердце, когда шёл в школу и знал, что вот, сейчас мы встретимся в раздевалке, она достанет свои аккуратные туфельки из очень аккуратного мешочка, а я типа как-то случайно сяду рядом и буду неестественно долго надевать свою сменную обувь. В общем, дни становились всё волнительней и волнительнее.

Начался стремительный отлёт от возможности стать академиком. Но это уже был мой выбор, ещё не решение, но уже выбор.

В один прекрасный день я решился подойти к ней совсем близко.

О боже, как же от неё вкусно пахло. Едва уловимый запах духов и её упругого тела! Она пользовалась хорошими духами, хотя многие наши девчонки это даже презирали, а просто пахли аккуратными накрахмаленными передничками и школьными платьицами, которые начали постепенно заменяться недорогими сарафанами более-менее свободного от коричневого маразма типа.

У неё в этот день было голубое платье с белоснежно белым передником, с большими карманами, в которых она прятала свои спортивные, но очень женственные кулачки.

Вы, наверно, подумали, а где ж это нас носило до того, как я понял, что влюбился. Ответ также прост, как и строение Вселенной: я в неё был влюблён с пятого класса, с того первого года, когда я попал в её школу. До этого я был влюблён в другую блондинку из моего четвёртого класса, но другой школы – той, где я учился до этой.

Если я вас не запутал, то продолжим.

В тот прекрасный день я понял, что влюбился окончательно. Другими, более романтическими, но от этого и более затасканными словами, можно сказать, что в меня вселилась любовь и нескромно так устроилась во всей моей голове. Проникнув аж до – вот тут пока пауза. – Сейчас времена непростые, а нам было до шестнадцати-шестнадцать лет. Мало ли чего кто скажет и сделает, если натолкнётся на эту историю – хлопот потом не оберёшься. Могут даже и моего читателя притянуть, за саморастление самоличности.

И она обратила на меня внимание!

Все это заметили и тоже обратили внимание, но уже на нас двоих. И все тоже сразу поняли, что она обратила внимание не просто так, а я – совсем не просто так.

Все мои прыщи мгновенно спрятались за плотным румянцем, и я порадовался, что успел к этому времени натренировать сердечко, которое пыталось выпрыгнуть из моей школьной рубашки, застёгнутой строго на все пуговички. Пиджак не был помехой, так как рок-н-ролл не предполагал, что он когда-нибудь будет на мне застёгнут.

Мы начали встречаться, но от этого мне становилось только хуже, так как я не умел взять инициативу в свои руки, а научить этому мужскому ремеслу ещё никто из родителей не догадывался.

Особенно было жестоко, когда она на пару недель, а то и на месяц уезжала на сборы.

Что меня спасало?

Точно и не упомню, но, вроде, спорт, рок-н-ролл, который сместился потихоньку в сторону хард-рока, космос, математика – эта правда плыла перед глазами, когда я вспоминал, как моя любимая девушка пахнет и как же иногда близко находились наши губы.

Губы? Я же совсем про них забыл. Это было самое желанное, - даже желаннее её груди! – место на её лице и во всём её существе. Только по одним её губам можно было сойти с ума. И у мня это здорово получалось! Сколько раз я откладывал учебники – не хватит ни одного калькулятора, - когда я вспоминал, какие у неё губы.

А она, там, на сборах, их показывала всем, без зазрения совести. Как показывала и себя всю, своё гибкое грациозное совершенное тело. Да ещё и в купальнике, и, возможно, в коротком, так как гимнастки частенько ездили на море, абсолютно чёрное по моему определению.

Я сходил с ума: мне мерещилось-снилось-казалось, что вот она, зрелая девушка, казавшаяся на голову старше нас, парней, найдёт там, за морями-океанами, принца. И останусь я со своими прыщиками, прилипшими к морде «аполлона».

Да, она пахла всеми запахами свежайших цветов сложно и одноцветных растений. К ним прибавлялись запахи лесных ягод, мха и папоротника, а также хвощей и плаунов нашей области.

Мы очень часто всем классом ходили в походы, и я не пропустил ни одного, когда она была в составе походной группы. Случайным образом я всегда оказывался максимально близко к ней. Если мы играли в волейбол, то я точно был в её команде. И это были самые крутые моменты –я здорово играл в эту потрясающую игру и демонстрировал ей, и только ей, все волейбольные трюки, которым меня научил отец и моё спортивно-математическое чутьё. Иногда трюки были не к ситуации, зато выглядели очень наглядно.

Она меня приняла за спортсмена! Меня, готовящегося к поступлению на биофак или, на худой конец, на физфак или мат-мех-фак – простите, как-то не очень прилично получилось, зато – коротко и отражает суть.

Мы стали много и подолгу целоваться. Мне казалось, а, по-моему, и ей, что эти жаркие, вкусно-сладкие поцелуи не должны заканчиваться. И как только хватало на них влаги наших губ?!

К концу десятого класса все уже не догадывались, а знали – мы парочка влюблённых старших школьников, и, скорее всего, я уже видел её грудь без вот этого – ладно, что-то я сам себя застеснялся, - без лифчика. Забегая недалеко вперёд, скажу, что даже лифчик у неё был супер! Нежный, как её грудь, мягкий и тонкий, с тончайшими лямочками. Такие лифчики ей привозили отец с её мамой из-за границы, где они, в отличие от моих родителей, бывали часто. И жевачкой угощали частенько – не жвачкой, как тут мой комп диктует, а жЕвачкой, так как мы её не жвали, а жЕвали. Ну и тупой же у меня комп. Тоже – явно не академик.

Всё шло к следующему моему шагу ни в коем случае не стать академиком.

Я и она решили прогулять какой-то урок.

У вас, очевидно, возникает ещё один вопрос: а какой урок вы решили прогулять?

Ответ не академика будет незамедлительный: а какая разница, какой. А мы решили прогулять даже два, так как на протяжении первого мы просто целовались, но не на уроке, а уже у неё дома. А на протяжении второго прогулянного урока мы целовались лёжа, и, как вы догадались, это продолжалось у неё дома, но уже в постели. Я даже не знаю, как правильно – в кровати или – в постели, или – в застеленной постелью кровати. Романтикой не пахнет ни от одного из предложенных вариантов.

На самом деле романтика зашкаливала у обоих, и я только успел рассмотреть её шикарный лифчик, который как-то распался на две равные части сам собой. Я ничего не делал! Поверьте, ничего своими руками с лифчиком не делал! Это были Боги. Наши с ней Боги. Я только провёл своей неуверенной рукой по свободному от лифчика месту – я провёл своей рукой по её груди.

Кто-нибудь поверит, что я помню ощущения от этого прикосновения? Никто?

Вот вы все, все никто, зря не верите – я помню каждый миллиметр её груди, как помню каждую капельку на её влажных ярко-алых от долгих поцелуев губах. Наши губы так раскраснелись, словно мы объелись малины с клубникой, а потом этим всем обмазали свои рты. В общем, от долгих и глубоких поцелуев наши губы обветрились основательно. У Дэвида Линча так ментаты в фильме «Дюна» выглядели после того, как объедались спайсом.

Мы в какой-то момент перестали говорить друг другу всякие хорошие, слегка и не слегка, наивные, но очень искренние слова.

Её спортивное сердце тоже перестало повиноваться, и я это чувствовал и даже видел. Её глаза заискрились, и она перестала застенчиво их прятать, а начала смотреть прямо в мои.

Наши молодые тела отделяли уже только её очаровательные с лёгким кружевным кантом нежно-синие трусики и мои тёмно-синие, но тоже, в общем-то, трусики – Создатель и здесь меня выручил, та как я, занимаясь бе; гом, всегда носил только плотно прилегающие, мягкие трусы, а не трусищи, как это было принято у нас, у дворовых мальчишек. Врачи того времени настоятельно рекомендовали подрастающим мальчишкам и девчонкам не носить плотно прилегающее к своим внешним прелестям нижнее бельё. Почему оно называется нижним – я до сих пор не знаю, так как до сих пор не могу отнести к понятию «нижнее» лифчик, так как всегда видел его на женщине только в верхней её части – на груди, или, иногда – около груди, чуть над ней или – сразу под ней. Но, всё равно, всегда в верхней части тела женщины. Ну, а это уже совсем были редкие случаи – на полу около кровати.

Её рука сама потянулась к своим трусикам, и как мне показалось, что рука её дрожала. Вся область вокруг её сказочно красивой и нежной, но одновременно и упругой, груди покрылась неравномерными большими пятнами.

Она волновалась предельно. Но я это понял только пото; м. Так как сам волновался за-предельно. И тоже, от волнения, потянулся снимать такой же дрожащей рукой свои, уже основательно увлажнившиеся, трусики так как они мне уже начали больно давить на всё моё восставшее естество. Точнее, на ту его часть, которая там, в трусиках, восстала против того, что на мне надеты плотно прилегающие трусы. Мне казалось тогда, что так всё напряглось против этого.

Но я быстро понял, для чего всё напряглось.

Наши трусики валялись на подушках, которые уже не лежали на своих местах – там, где должна быть во время сна голова или головы. Подушки устроились, где им попало.

Её тело было почти таким же мягким, как две её роскошные, пухлые и покрытые румянцем груди. Они высоко поднимались – моя девушка дышала грудью, словно специально меня соблазняя.

Соблазнять меня своим глубоким дыханием и невероятно высоким подъёмом её нежной груди, со слегка задёрнутыми вверх красивыми, четко очерченными коричневым ободком, сосками, не надо было: мои трусики были влажными уже в фазе поцелуев в постели, а крепкость моего – ну вы поняли, что там у меня окрепло до степени, чёрт, ничего не приходит из приличного в голову, кроме как вернуть ваше сознание к твёрдо-копчёной колбасе, - так вот эта крепкость превзошла все мои крепкости, которые я наблюдал в своих трусиках уже более года.

По-моему, у меня всё превратилось в такую колбаску, и даже сознание в неё превратилось.

Я целовал её медленно-медленно, миллиметр за миллиметром постепенно спускаясь к аккуратному, подстриженному под короткий купальник профессиональной гимнастки треугольнику.

Боже, как она пахла! Какая у неё была кожа! И как она дышала!

Я же целовал её и моё сознание разрывалось на части!

Мы были совсем голые! А она была местами мокрая, но мокрая и от меня, и от себя!

Мы раскраснелись и размокрелись так в первый раз в своей жизни, в своих жизнях. Я понял, что она решила мне отдаться до полного моего проникновения в неё. И это было окончательное решение. И такое решение было для неё в первый раз в её жизни! Я это осознал всем своим сознанием, и не торопился.

Я ощущал, лаская её бёдра, что они мокрые почти со всех сторон. Но особенно – в области этого прекрасного аккуратного треугольника. Простыня под ней тоже была вся мокрая.

Но мы на это уже не обращали внимания: мы оба были мокрые от первородного возбуждения и от понимания, что мы счастливы и в ближайшие мгновения между нами не будет никаких границ – ни мокрых, ни сухих – вообще никаких.

Во мне включились до сих пор не известные инстинкты, в ней – тоже.

Её потрясающе мягкие в области основания бёдер ноги стали медленно раздвигаться, а я стал осторожно ей в этом помогать своими по-прежнему неуверенными руками. В следующие мгновения я понял, что мои руки ей нужны у её вздымающейся груди, и она сама всё сделает там, внизу, а я должен поддержать это таинство открытия другого измерения наверху, лаская её очень окрепшую грудь. Мы вибрировали в совершенно одинаковом ритме наших вибраций.

Как я выяснил потом, через много лет, она начала испытывать наивысшее наслаждение уже когда мы, скинув свои мокрые трусики, переплели свои ноги, а затем и свои тела, и целовались. Глубоко проникая своими языками друг в друга, и не переставая ласкать всё, до чего дотягивались наши четыре руки.

В какой-то момент она широко и резко раздвинула свои ноги и крепко, даже сильно обняла мокрыми, но от этого ставшими ещё более нежными, бёдрами мои бедра и стремительно сжала их так, что мне ничего не оставалось, как войти своим невероятно окрепшим естеством в неё полностью. Всем, что у меня там к этому моменту отросло.

Там был космос. Мокрый, мягкий до умопомрачения, и липкий, но совершенный и нежный глубокий космос. И я в него провалился. А ещё там было очень тепло. Это был тёплый нежный, мой космос.

Меня унесло, и вот тут я совершенно не помню, куда и в каком направлении. У космоса нет направлений, говорят он – шарообразный или, точнее, сферический.

Она и я перестали дышать – мы были друг в друге. Я не совсем осознавал, кто был в ком. Чисто логически, я был глубоко в ней, но, мне кажется, всё было настолько ярко, естественно и невероятно приятно, что слово логика, как и все остальные слова просто неуместны. Очень даже возможно, что и она была во мне.

Мы так лежали долго. Сколько – невозможно определить, так как время остановилось вместе с нами.

Она закусила губу, и я начал эти невероятно приятные для нас обоих движения. А она начала тихо-тихо постанывать.

И тут она охнула, отпустила мои бедра, широко раздвинув свои.

Я думал, что я провалился в бездну, когда она меня впустила в первые мгновения, но то, что я испытал в этот момент, даже провалом назвать было нельзя. Я провалился в неё с головой и вместе с остатками моего сознания.

Я утонул, захлебнулся от её мягкости и нежности, и мне захотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. Я стал сильно целовать её твёрдую грудь и одновременно неистово вводить и выводить своё, как оказалось потом, оружие моего разрушения.

Она что-то пыталась сказать, но слова прерывались нежными тихими охами, а я пытался ответить, но язык заплетался и слова не выходили. Два наших тела превратились в одно циклическое движение и стали отдавать мегаватты энергии друг другу.

Всё постельное бельё было мокрым, словно это событие происходило на гидроматрасе, а он в этот момент лопнул.

Но нам было всё равно. Она уже закрыла глаза и впилась в мою спину своими прекрасными сильными руками.

У нас всё хлюпало, и я в какой-то момент не выдержал. Хотя очень старался, чтобы всё это не кончалось.

Я кончил. Почему это так называется? - Не знаю. Глупое слово, очень глупое. Гораздо умнее – я не выдержал. Или, чуть похуже, не сдержал, не удержал. А вот правильное: взорвался!

Что происходило со мной – я взрывался и дёргался почти всю вечность. Моё семя испачкало всё вокруг. А она, она искусала все губы и исцарапала мне начавшую волосеть грудь. Моя спина была вся покрыта следами её сильных пальцев.

Мы почему-то притихли: я – на ней, она – вся мокрая и бесконечно красивая. И она не отводила от меня своих прекрасных спокойных серо-голубых глаз. Они мне говорили всё. Яснее всех слов, которые я к тому дню знал. Она была мне благодарна и одновременно ей всё очень нравилось. Всё - и даже я. Я это увидел в её небесно-голубых глазах. Там, в их бесконечной глубине, были все её мысли по поводу произошедшего.

Почему – благодарна?

Это я понял гораздо позже. Она благодарила меня глазами и всем своим девичьим существом, что я, не имея никакого сексуального опыта, берёг её сразу, с первого вхождения в её мягкое тело. Мягкое, и очень робкое. Хотя она сама, вся сама, была необычайно сильной девушкой, совсем не робкой и очень стремительной.

И ещё более, чем гораздо позже, я благодарю её, выражая бесконечную благодарность за то, что она подарила мне. Своей красотой и гармонией, юной нежностью, искренней страстью и страстной искренностью, она навсегда вселила в моё сознание понятие о красоте и гармонии не только женского тела, но и о красоте всего, из чего создан наш мир, из чего созданы мы. Этот подарок оказался той силой, которая во мне будет всегда. Этой силой невозможно воспользоваться с целью что-то разрушить, так как её ограничителем всегда будет чувство гармонии.

Это и есть физиология силы Любви. Не страсти, а Любви.

Что-то слишком много физиологии получается. Но уж терпи; те: без физиологии тут – никак не обойтись.

Какой там два урока! Мы просто прогуляли школу. Всю. Она у меня вылетела, как будто её и не было в голове, и в жизни моей не было. А была только моя девушка.

И я понимал тогда, в тот день, что мы очень и очень повзрослели, и что она повзрослела вместе со мной в первый раз в своей жизни. Нас повзрослела сильная любовь.

Но, я-то к этому не готовился. А она?

Сегодня я уверен, что она готовилась задолго до этого дня. И мне от этого иногда грустно: если бы я был уже тогда таким зрелым неакадемиком, каким стал сейчас, я бы ни за что её не отпустил, ни за что…не отпустил бы и удержал. И не пожалел бы об этом ни на минуточку.

Она была девственницей, но я этого не понимал и не заметил это, так как всё у неё было тугое и сильное, и одновременно мягкое и нежное. Всё – буквально всё: даже коленки были мягкие и нежные. Я их гладил. Мы, почему-то сильно стесняясь друг друга, сидели в кровати и думали об одном и том же – повторить или на первый раз этого достаточно. И она дрожала, словно замёрзла немного.

Она отдала мне также много сил, как я – ей. Возможно, даже больше, чем я. Сколько же сил ей понадобилось, тренированной гимнастке, мастеру спорта, чемпионке города, чтобы она вот так начала дрожать? Невероятно много!

Эмоциональные силы требуют привлечения всех остальных сил, причём безо всякой экономии.

Она нежно прижалась ко мне и тихо сказала: а я ведь тебя тоже люблю. И посмотрела спокойными ласковыми глазами. И прижалась ко мне ещё сильнее. В этот момент меня унесло на другой конец нашей Вселенной. Позже, когда я понял, что мы расстались навсегда, мне казалось, что я в те мгновения покинул эту Вселенную и был в другой, в той, где было моё Счастье.

Что было пото; м, спросите вы, дочитав этот, ну, вот этот…отрезок?

Мои родители поняли всё сразу – таким большим мешком меня ещё по голове не били. На любые вопросы я отвечал невпопад больше недели. Я почти ничего не ел, и холодильник наполнился палками твёрдо-копчёной. Так он наполнялся, пока дед не сообразил со мной поговорить как мужик с…будущим мужчиной.

В школу я теперь ходил только с одной целью – увидеть её. И ещё раз хотя бы ощутить запах её прекрасного тела, ну, хотя бы, духов. Да и запаха её наглаженного передника мне было бы достаточно для моего спокойствия.

Но школа, чёрт её побери, подходила к концу.

Её родители поняли всё, но не так сразу, как мои. Они приехали из очередной командировки и увидели подозрительно испачканное постельное бельё. Мы были совсем неопытными, и она его постирала очень неаккуратно.

Папа у неё был очень строгий и смог её раскрутить на правду, выставив аргументом простынь с разводами.

Моя девушка созналась.

Мне пришлось это сделать вслед за ней.

Но вы не спешите бежать в полицию нравов – нам тогда было уже по семнадцать лет. Вот так вот вам – мы оба были тельцами, апрельскими тельцами, а событие без буковки «б» произошло в мае, когда солнце было ещё в Тельце, но нам уже было по семнадцать.

Её родители встретились с моими, итогом чего стал запрет на всякие наши встречи.

Только на выпускном вечере её родители потеряли контроль над своей прекрасной и очень талантливой во всех отношениях дочерью и отпустили её со всеми гулять по ночному городу.

Было не очень тепло, и я накинул на её плечи свой пиджак. Так мы ходили со всем классом, пока не забрели к кому-то в гости.

Там мы оставили всех, тихонечко просочились в пустую комнатку, и долго-долго целовались, как будто в первый раз. Я робко предложил «это сделать», но она не смогла мне ответить согласием, так как это был чужой дом, а за дверью уже были слышны всякие шуточки, что же мы там так долго делаем. Но у нас снова заколотились наши спортивные сердечки, а у меня снова трусики стали мокрыми, очень мокрыми, так как память о первом нереально приятном событии усилила все мои рефлексы по данному направлению.

Она стала как-то часто ездить на всякие сборы и очень подолгу там находилась.

Затем я поступил в Универ, а она, конечно же, в Лесгафта. Хотя могла поступить в любой другой институт, так как была очень прилежной, внимательной и неглупой девушкой.

Я ей звонил тысячи раз, но нарывался либо на сердитого на меня отца, любо на не менее сердитую маму, либо на молчание, словно её номер был номером безмолвного холодного космоса, в котором не было даже вакуума, а была беспробудная и безнадёжная Пустота.

Мы жили недалеко друг от друга, и я пытался её подкараулить. Потратил много времени на эти караулы. И это был по-настоящему ка-ра-ул. Она была всё время на сборах.

Мне было очень плохо и грустно.

Прошла целая вечность.

Как-то осенью мне звонок. От неё!? Её голос сразу мне напомнил всё в самых тончайших подробностях, словно включатель включил самый яркий свет в моей жизни.

Помню, что я заикался в трубку – она меня пригласила на какую-то вечеринку, где должна была играть рок-группа и исполнять песни Юрайя Хип.

Она помнила, чем я увлекаюсь! Я чуть не кончил, простите, чуть не взорвался, стоя у телефона!

Стоит ли гадать, пришёл я или – нет?

Я выклянчил кучу денег у родителей, купил новую нейлоновую осеннюю куртку, джинсы новые купил! За пятьдесят рублей! Взял тайком дедушкины финские туфли на платформе и высоком каблуке – дед всегда одевался очень круто, так как был просто крутым человеком, а заодно и директором советского гастронома. Вы уже об этом должны были по колбаске догадаться. А ещё в академики метите.

Как мне казалось, я выглядел не просто круто, а так, как никто.

Она спустилась с лестницы, главной лестницы института физры и спорта. С обручем.

Я ждал внизу. Нет, я там стоял и просто мяк.

Её фигура стала не просто сказочной, а женственной до запредела всех моих фантазий.

Мы поздоровались, а её глаза сразу увлажнились. А у меня высохло во рту. Но только во рту, потому что в остальных местах всё стало мокнуть.

То событие, почти перед окончанием школы, сформировало во мне настолько устойчивую доминанту, что она спустилась в самые низы моего сознания, достигнув все чердаки моего подсознания и заполнив их на долгие годы, а, скорее всего, навсегда.

Пока у меня там всё сохло-мокло, к ней подошёл очень крепкий и где-то даже красивый парень. Я в нём узнал олимпийского чемпиона по спортивной гимнастике.

Его бицепсы и трицепсы торчали даже из-под джинсовой куртки, воротник был поднят вверх. Кстати, именно с тех пор я тоже ношу с поднятым воротником куртки и не только джинсовые, а почти все, которые у меня есть, и у которых воротник поднимается вверх.

Он ей широко улыбнулся своей белоснежной улыбкой, прямо как у Гагарина, а она улыбнулась ему. И я всё сразу понял. Нет, не всё и не сразу, но понял самое основное – она уже с ним. Или – не совсем с ним, а просто при нём. Насколько глубоко при нём, было уже не важно.

Мой идиотский неакадемический мозг помнит только вот такую мысль, возникшую, когда я его ревниво рассматривал: ну – да, у меня только джинсы, а у него и джинсы, и вон какая крутая куртка. Плотная, новая, «Ли» или «Ливайс», кажется. А у меня джинса; «Лоредо» какое-то. Ну, и какой же я соперник этому красивому крепышу, с ног до головы в дорогущей джинсе?

Я даже про его бицепсы не думал. У меня они уже тоже тогда формироваться стали – сорок сэ мэ уже гарантированно было, я даже на них сам смотрел иногда. А вот дельта у меня так и не развилась, хотя всегда старался её подтянуть под мой бицепс и трицепс. Эти две гадины до сих пор нарушают моё равновесие – дельта маловата по сравнению с ними.

Она и он, и я – за ними, словно единственный свидетель на их свадьбе, вышли на двор.

Там стояла куча народа, человек тридцать, не меньше.

К ней подошёл очень взрослый парень, крепкого сложения, но низкого роста, внешне немного похожий на артиста Леонова – такой же кривомордый. Но, в отличие от великого артиста, очень жлобоватый. Жлоб, одним словом.

И выхватил у неё обруч, или грубо попросил – не помню точно.

Олимпийский чемпион стоял и делал вид, что наблюдает и ему это всё выше его интересов.

У меня с собой – ваще не помню, почему и как она оказалась в моей куртке, - была свинчатка. Это кусочек свинца такой, отлитый в столовой ложке.

Я подождал несколько диалогов-пререканий. Но, когда этот толстомясый начал пытаться раскрутить обруч на своём пузе, я не выдержал и пошёл к нему навстречу.

Вот тут я помню точно – я силой выхватил обруч у этого пузыря. Свинчатка уже была в моей левой руке. А кличка у него, это я тоже точно помню, и была Пузырь – ему так его приятели орали, когда он обруч пытался намотать на своё пузо.

Я развернулся и передал обруч его хозяйке. Но тут сильнейший удар мне в скулу привёл все мои рефлексы в норму, и я ответил ему левой точно в его правый глаз. Там что-то чмокнуло.

Я не совсем помню, откуда подбежали ещё двое, но помню, что они тоже были толстые.

Я бил их, они били меня. Занимаясь дзюдо почти пять лет, я старался словить каждого на приём, но был на каблуках, и пару раз сам свалился и словил несколько ударов ногами. Но, закрывался как-то удачно.

Весь народ стоял и смотрел – все были, видимо, спортсмены и ждали, чем это всё закончится.

Меня побили здорово, и здорово порвали новую японскую куртку за восемьдесят пять рублей. Изваляли в лужах. Так джинсы в один момент стали ветеранами всех войн за освобождение обруча.

С их стороны один валялся, другому делали какие-то примочки, а того самого «отважного» куда-то увели.

Меня двое взяли под руки и уволокли в туалет общежития. Там я и провёл пол ночи с приятными тампонами у лица и двумя неприятными – в носу.

С тех пор я мою девушку больше не видел. НИКОГДА.

После того сказочного секса я не смог целых три года, - нет, почти четыре года! – ни с кем им заняться, так как просто секс меня не интересовал. Да, я смотрел порножурналы и у меня плыло в глазах от желания поиметь кого-нибудь из девушек этого журнала, в трусиках всегда были лужи этого желания.

Несколько раз я был один на один с красивыми и очень красивыми девушками, у одной даже запах был почти как у моей чемпионки Вселенной. Мы даже с ней целовались, а грудь у неё была больше, как минимум, в полтора раза, или, правильнее, на два размера. Но всё это было для меня – не то. Я искал причину как не переспать с девушками. Хотя, казалось, хотел этого больше всех на свете.

Я всё время искал максимально похожую на мою первую девушку. Но, самое трудное было для меня – найти такой же запах. Запах моей девушки.

Я пытался уловить в бесконечном пространстве волны, которые напомнили бы мне о том, что у меня была Она.

В своих поисках и ожиданиях той самой единственной, но обязательно похожей, я грустил и всё дальше и дальше уходил от академика, хотя прилично учился.

Ровнёхонько до четвёртого курса.

This Из The Файнал:

На четвёртом курсе я уже не мог так часто менять трусы и уже начал выть и подвывать, так как становился зрелым молодым человеком, спортивного сложения. Меня снова начали чрезвычайно очень интересовать девушки, и даже женщины.

И вот она встретилась. Одновременно и девушка, и зрелая женщина: она была замужем чуть ли не с семнадцати лет. Слухи ходили, что с шестнадцати.

Возможно ли такое? В моей нелинейной неэвклидовой жизни возможно всё.

Если вы доверитесь моим рекомендациям и внимательно прочитаете этот отчёт, то вы практически не сможете стать академиком, как бы вам этого не хотелось.

Мы учились на одном курсе, но первый год я просто никого из ба…девушек не замечал, так как запахи моей любимой девушки не желали из меня выходить, как не желали гаснуть краски первого в моей жизни секса по любви, нет, скорее, из-за любви. Так точнее.

Она была замужем, уже поступая в Универ.

На четвёртом курсе нас отправили на картошку, а затем, после двухмесячного сбора потэйты, мы устроили нашей группой сортировщиков тусню дней так на пять. И пару дней зависли у неё на квартире. Муж был в командировке.

И вот там, у неё в квартире, я прыгнул окончательно в сторону от академика.

Я её разглядел. И пригласил на медленный танец. Из-за этого медленного танца я чуть не вылетел из Универа. Но, как говорится в народе, чуть-чуть не считается. и я не вылетел, а снова влетел и взял себя в руки, окончив это хорошее, в общем, заведение.

Вся химия с физиологией и сошлись в этом танце. Она пахла почти также, или неотличимо почти. И грудь у неё была такая, что её даже трогать не надо было. В танце её грудь трогала тебя сама. И очень большая, и одновременно тугая.

Она была совсем не темпераментная, но опытная.

А я был темпераментным и совсем не опытным. К тому же, во мне копилась страсть и семя страсти более трёх лет, почти четыре.

Так что, первые несколько встреч заканчивались полной потерей контроля с моей стороны. Я пачкал не только себя и её, но и всё вокруг.

Потом наши темпераменты начали путь навстречу друг другу.

Она развелась, не из-за меня – это я недавно узнал. У неё до меня, вместе со мной, и без меня были любовники. Кто из них был причиной развода? Очень даже возможно, что и я. Мне уже давно всё равно, и ответ на этот глупый вопрос меня не интересует.

Так как она стала моей женой, а затем и матерью моих двух детей – самых ярких звёзд в моей огромной вселенной.

Я в неё влюбился ещё до первого секса. Незадолго до первого секса.

У неё было всё, что мне было надо. Не было только одного – верности.

А мне и она была нужна.

А вот, если бы я выбрал путь навстречу академику, то мне и это было бы не нужно. Академики сами себе верны.

А мне нужна была верность любимой Женщины.

Мать моих детей для меня до сих пор Женщина и не только потому, что она мама моей дочки и сына. А потому, что я её любил, долго и мучительно, но искренне и даже смешновато искренне. На фоне её неверности смешновато.

Мы развелись через двадцать лет, и я опять лез на стенку, соскребая обои. Я от неё стал зависим и с ужасом понимал, что мне уже не подобрать партнёра в сексе. Двадцать лет с любимой женщиной! И её больше нет.

Грустно? Печально? Катастрофа?

Ни то, ни другое, ни третье-четвёртое.

Я был внутри самой безысходной безысходности. Я не видел выхода, так как не понимал, как найти силы, оторвать себя от зависимости.

Мы развелись, так как я хотел вырваться из своих собственных сексуальных оков. Они меня сковали до состояния, когда я просто не понимал, что мне делать.

Долго так не могло продолжаться, и я встретил мою вторую жену.

Она была младше меня на двадцать лет: мне ровно сорок, ей ровно двадцать.

У неё была прекрасная фигура, очень сильно напоминающая мою первую любовь.

И привыкал я к новой женщине, на самом деле, молодой девушке, почти год.

Но потом привык так, что снова по уши влюбился. Даже, помню, затошнило от мысли: опять! Опять влюбился! Это же плохо закончится! Для меня плохо закончится.

Возможно, и для неё.

Так и случилось.

Где-то на третий год совместной жизни я стал зависим от её запахов и её молодого тугого с нежнейшей кожей, тела. Грудь у неё отсутствовала напрочь. И она переживала по этому поводу гораздо больше, чем я.

Она стала моей второй женой.

Секс с ней тоже был, но это была, действительно, только химия. И не пускала эту химию развиться до более тонких материй она, а не я. Мой волновой резонатор был готов к любому диалогу. Но мои двое детей сидели у неё, как заноза в её невероятно красивой попе. Её попочка компенсировала стократ полное отсутствие её груди. и ещё – кожа и губы.

И ещё она была бесплодной. По этому поводу она просто бесилась, а я нет. Я был верен своим детишкам, которых любил бесконечно. К слову, люблю их также и сейчас, хотя они уже очень взрослые и у них свои семьи. И мне не нужны были другие дети. Нужны были только эти два солнышка. До конца они выросли не рядом со мной, а где-то рядом со мной.

В таком бесячестве мы прожили с ней почти десять лет. Нас удерживал яркий, иногда даже плотный и всегда – мокрый, секс. В этом ей - огромное уважение: она часто мне отказывала и доводила меня, а затем и себя до полной готовности отдаться на все сто.

Мне казалось, что я, всё-таки, изменяю своим детям, уходя с головой в оргию с одним человеком. Оправдание было одно – я её тоже любил. Она пахла моими первыми двумя женщинами одновременно. У меня всё было по-честному. И я без неё не мог быть.

Мы часто расставались. Повод почти всегда был один - какой-нибудь наезд с её стороны по поводу моих детей.

Во время каждого расставания я снова лез на стенки и неустанно их царапал, а в душу мою вселялось отчаяние.

И мы всё же развелись.

Я всё время пытался удрать, вырваться от своей зависимости от женщины, в смысле, сексуальной зависимости.

Их вины здесь нет никакой. Я сам виноват, что с первых встреч показывал, как я буду от них зависеть. И особенно я это показывал в сексе. Я им доверялся сразу, так как никогда не было опыта скрывать от них свою привязанность.

Хотя, думаю, что как любовник я был середнячком. А то, что у меня были только красивые женщины, так это просто от меня правильно пахло, я всегда был аккуратен, чист телом и душой, и мои бицепсы не сдулись до сих пор. Ну, это моё сугубо личное предположение и даже мнение.

Казалось, наступило самое время и повод подумать об академике.

Не поверите – ни фига; не наступило, и ни фига; не повод!

Мой организм уже полностью и окончательно заточен под Главный Механизм.

И я до сих пор воспринимаю волны от запахов, которые похожи на запахи и волны моей первой девушки.

Она уже бабушка, молодая бабушка. Наверное.

Почему она тогда не пожалела меня, и не приложила свои прекрасные ладони к моей избитой морде? Не знаю. Наверное, она что-то для себя решила. Но я виню только себя – я тогда не понял, что она могла сделать меня академиком, если бы я тогда её не отпустил.

Но я был просто юношей и не знал, как удерживается Любовь.

Потом, шагая по жизни, получил сполна – удерживал почти тридцать лет своих любимых женщин, пытаясь им объяснить, как я их люблю. Не помогло, мы в конце концов расставались. Мучительно, долго и с невероятными попытками всё склеить, но – расставались и расстались навсегда.

И всё это очень помогло не стать академиком.

Зато-о, я всё ещё молод и бесконечно им благодарен, что это именно так, а никак иначе.

Если мне сейчас какой-нибудь академик, увидев, какой я умница, предложит сесть в его машину времени, в которую я никогда не поверю, и укажет как сделать всё, чтобы стать таким же именитым, как он, академик, но для этого надо будет забыть про яркие чувства, которые рождает только настоящая взаимная Любовь, я ему отвечу – сам садись в свою машинку и дуй обратно в академики.

Но, если он меня всё-таки обманом затянет в свою нереальную машину времени, то я вернусь за двадцать минут до нашего решения прогулять два урока. И после того, что с нами произойдёт, я потрачу все свои силы, чтобы её никому не отдать. И, уверен, у меня после этих растрат останется ещё так много сил, которые мы вместе и накопим, что я стану великим из великих, пусть даже просто её единственным великим мужем.

Но, это всего лишь голая, нет, не эротика, а фантазия. Не может быть такого никогда, потому что этого уже нет.

Я нашёл путь, как не стать академиком. И я по нему почти прошёл.

Вы спросите: а почти – это что означает?

Ответ будет очень непростым: я до сих пор хочу повторить тот секс. Нет, слово секс к тому совершенно не подходит. Я до сих пор хочу почувствовать, что я нужен в этот момент моей женщине. Искренне нужен. Но, без Любви такой секс невозможен.

А я уже и просто как любовник – не очень. Активность – очень, а вот технически - как любовник – не очень.

Именно из-за этого стремления быть нужным Женщине в моменты высшего наслаждения я смог не стать академиком.

У меня только поэтому получилось!

Сейчас у меня взрослые дети, и я уже много наслышан о параллельных вселенных. И мне кажется, что в другой, а, может быть, во многих других вселенных, наши волны не отпустили друг друга, и я с ней в этих Вселенных всегда рядом. Вечно рядом, и мы вечно любим друг друга. И у нас с ней бесконечный секс, такой же, как тогда, когда мы прогуляли школу. В первый и в последний раз прогуляли вдвоём.

This Is The END

Ну что, читатели, вы всё запомнили?

Я спрашиваю не про запах докторской колбасы того времени, а про всё то, что я здесь вам передал.

Теперь должно быть понятно, что у Любви не может быть анатомии, так как у неё нет никакого тела. А раз нет тела, значит не может быть его анатомии.

А вот физиология может быть, так как она есть у всего, у чего есть механизмы.

И химия есть у Любви. И много её там, химии всякой. Не простой, а очень сложной: гормоны, пептиды, феромоны, аттрактанты и прочие биологически активные и сверхактивные вещества, растворённые в воде в виде бульона под названием наше тело.

Запахи – это и химия, и физиология, и даже – физика, так как волны от запахов могут взбудоражить могучие силы любви. Следовательно, Любовь – это волны. И они должны совпасть или быть в гармоничном сочетании и переплетении.

«Мама, прости меня, это не любовь, это – химия, мама, прости меня – о-о-о, у меня химия» - поёт, точнее, приятно мяукает фронт-мэнша современной группы «Моя Мишель», родившейся в борьбе талантов за…за что они там боролись, не помню, но музыка у них хорошая, так как поют постоянно про химию любви. Поют и мяукают, мяукают, но поют.

А вам пытаются вставить в мозг, что есть анатомия любви, даже кино такое есть. Кино есть, а анатомии нет. И где здесь академическая наука?

Ох уж эти академики – всё отдали в поисках Истины.

Одни академики пошли в сторону Начала, другие – в сторону Конца.

Соберите всех академиков всего мира. Только соберите настоящих, тех, кто жизнь свою положил, чтобы добиться этого очень высокого и достойного звания. Да не просто положил, а вгрызался и грыз гранит и сталь науки.

Знания надо добывать. И они их добывали. Что-то добыли.

Но – что?!

Вы приблизились к Истине?!

Итак, теоретически вы собрали всех умных академиков.

А теперь задайте им вопрос: Вы познали, поймали, достигли Истины?

И они все хором, в унисон, но разными голосами ответят:

- только момент, одно мгновение.

- Мгновение Истины мы уловили.

- И не удержали. Мгновение невозможно удержать.

- Мы задавали себе вопросы, на которые невозможно получить ответы.

- Что было до? А что будет после?

- Мы даже задавали вопрос: зачем?!

- Никто из нас не получил даже намёка на ответ.

Но все те академики, у кого была Любовь, ровно, как и те, у кого по их мнению её не было, ответят, как один:

- если и применять это не очень умное слово – Истина, то только в контексте со словом Любовь.

- Без неё слово Истина – набор букв и звуков.

И также, в унисон и как один, они продолжат:

- чтобы стать академиком, на одной из ступенек вашего стремления вам надо будет отречься от всего. И даже от любви.

А вы им ответите:

- Значит, по определению, вы не пошли по пути поиска Истины.

- Вы пошли в академики. И от вас Истина стала ещё дальше, чем была в начале вашего пути.

И в конце «диалога» я задам риторические вопросы:

- Академики! Вы – самые мощные, - после коррупции, конечно же, - двигатели прогресса! Задумывались ли вы, почему с каждым вашим открытием, с каждой вашей уникальной прогрессивной технологией, Человечество всё ближе и ближе подходит к пропасти своего уничтожения?

Здесь, скорее всего, нужен наводящий вопрос:

- почему с ускорением прогресса людям всё тревожнее и тревожнее? Голодных и несчастных – ну катастрофа, а не просто плохо! Земля задыхается от последствий ваших открытий. От грязи ваших технологий Земля чахнет и крутится как-то неровно и нервно, пытаясь стряхнуть в Космос назойливых обезьяноподобных существ, среди которых вы, академики, для неё наиболее опасны.

Для взяточников и коррупционеров этот вопрос не является наводящим. Наоборот, он отводящий! – В тревоге, страхе и суете прогресса технологий легче творить безобразия.

Почему этот вопрос риторический? – А потому, что ответ тоже дам я.

Совершая свои открытия, вы начисто забываете о последствиях внедрения этих безобразий.

Потому, что вы думаете только своим мощным мозгом и только головным.

А думать надо всем, что вам дано от рождения! – Всем, что есть в вас, кроме головного мозга.

И, в первую очередь, «сердцем» и душой.

Только эти два органа подскажут вам, надо ли показывать ваши «эврики» Человечеству или отложить на па; ру сотен лет публикацию или продажу.

У вас есть пример потрясающего НЕ академика – Никола Тесла. Он опередил время настолько, что до сих пор мало кто понял, чем он там занимался, запуская энергетические торпеды на Луну.

Он понял, до чего докопался в изучении новых источников энергии. Эти источники могли быть неисчерпаемыми и заменить все остальные, известные людям, а он мог стать сказочно богатым.

Но! – Он закрыл все свои разработки, которые сулили опасность. Опасность вам, людям.

«Сердце» и душа всегда там, где есть настоящая Любовь.

Если бы она была у вас, двигатели прогресса, на Земле было бы поспокойнее…

Уловили?!

Вселенная не состоит только из вещества, энергии и механизмов.

Она ещё состоит из чувств и волновых связей. Тончайших до кажущейся невозможности их познать.

И вы, академики, отказались. Вы, самые умные и целеустремлённые, отказались от самого интересного.

Но, может быть, вы, академики, хитрые и сразу поняли всю сложность вопроса и практическую невозможность найти ответ. Ответ глубокий, со смыслом. На вопросы «зачем Вселенной Любовь? » и «что Вселенная приобретает, вкладывая в разум это чувство? ».

Вы отказались изучать механизмы чувств безудержного влечения двух обречённых любить. Значит, вы отказались изучать механизмы Любви.

У кого-то из вас под боком, у кого-то - рядом или поблизости, почти всю вашу осознанно сознательную жизнь находился механизм, который связывает все самые фундаментальные вибрации, ритмы и волны Вселенной.

На этих волнах развивается Разум. Есть уверенность, что не только человеческий.

Вы не захотели его изучать?! Не поняли, что он важнее любого технологического прогресса, ведущего к разрушению?!

Вы испугались трудностей?!

Или вы просто не поняли, что это один из важнейших механизмов Вселенной?

Вы, академики, чего-то не поняли?!

Тогда, какие же вы академики?! Просто дознаватели, грызуны науки. Очень умные, но очень непонятливые грызуны.

Любовь – это сплошные механизмы, а на самом деле, она и есть механизм. Но он отличается от всех других механизмов – он, простите, она - Главный Механизм.

Рассказ должен был называться вот так: Как не стать академиком или физиология Главного Механизма. А совсем коротко – вот так: «Физиология Главного».

Ещё раз спрошу: вы всё восприняли правильно?

Тогда действуйте! Что вы там будете задействовать, чтобы не стать академиками, мне почти всё равно.

Я вам указал прямой путь.

И ещё. Забудьте, как пахла докторская колбаска того времени, какие были котлетки, а какое мяско, молочко-сметанка, и кефирчик был по пятнадцать и двадцать восемь копеек. И кефирчик был всегда ароматный, потому что свежий был всегда.

А маслице сливочное – не поверите: сли-воч-но-е! Не БЗМЖ, а сливочное! Его – на булочку, а на него - чёрной икорки, да так, чтобы одна икринка другую догоняла.

Не жадничали тогда, но уважали меру.

Даже маргарин с удовольствием ели! Но – в меру.

Чтобы не стать академиком, но постараться познать Главный Механизм, вам это не пригодится.

Зато может пригодиться вот это: ;;;;;;

Ну, когда же было это «тогда»? - немножечко нервно повторите вы свой вопрос.

Исчерпывающий ответ: тогда, когда мы прогуляли школу и не будем жалеть об этом никогда.

Вот теперь это ;;;;;; точно пригодится.