Те, кого хоронят за оградой. У кого какой был первый секс

Это было наше лето. Я помню её посреди раскалённого асфальта, пыльной городской зелени и жёлтого, кругом разлитого света. Каждый день у неё высыпало всё больше веснушек, коричневых на смуглой коже. Когда мы встретились, она была ещё по-зимнему бледна, а когда она убежала от меня (нет не ушла, такие люди непременно бегут, подскакивают, пританцовывают, летят по воздуху, но не идут), её щеки и нос, бронзовые от загара, были усыпаны коричневыми точками, как у озорной девчонки из детских книжек. Словно эти веснушки отсчитывали мой срок. Когда я целовал их, горячие и солёные от солнца, я благодарил всё существование, от земли и до неба, от хаоса до гармонии, от Бога до каждого атома – благодарил всё подряд за то, что меня наградили таким счастьем. Каждая наша минута была переполнена любовью, каждое мгновение наполнялось смыслом, и, словно разбухая от этого груза, секунды становились тяжелыми, долгими и неизгладимыми. В эти дни я прожил целую жизнь, целую долгую, полную, счастливую жизнь.

Это она заразила меня жизнью. Кажется, её энергия передаётся воздушно-капельным путём. Когда она смеётся, искорки её радости разлетаются вокруг и оседают в легких.

Мы с ней часто ездили на холмы. Наш город утопает в чаше, по ободку которой протянулась цепочка холмов, заросших лесом с большими, голыми проплешинами. В то лето они были особенно зелёными, потому что я смотрел на них влюблёнными глазами. Трава на них едва касалась её колен, не выше. В ней прятались муравейники, сладкие, пахучие бутоны цветов и нетронутые красные россыпи земляники. Она облизывала веточку и клала её на муравейник. Когда она слизывала кислоту, высунув язык, как ребёнок, всё во мне поднималось так неудержимо и твёрдо, что мне приходилось закрывать глаза, словно она меня слепит. Она стягивала с себя футболку и, свернув её, как гамак, собирала в неё землянику, иван-чай и полевые цветы.

Я ни разу не видел на ней лифчика. Представляя себе женщину – не конкретную женщину, а простую идею таковой – я воображал её в нижнем белье, всегда в строго гармонирующей и неразделимой паре бюстгальтера и трусиков. Образ женщины был неотделим от этого комплекта, как кожа неотделима от тела. Но она, моя девочка, живая и живущая, не вписывалась ни в один мой стереотип. Она не носила бюстгальтер и часто – даже не уверен, что это было осознанно – недвусмысленно дразнила мужчин тенью своих сосков за лёгкой тканью футболки или блузы. Она никогда не пользовалась макияжем, но её глаза блестели, часто вспыхивали озорными огоньками и мерцали на солнце без всякой краски. Губы горели от очередного замысла, они постоянно двигались в улыбке, смехе и болтовне, краснея и блестя без помады.

Там, на холмах, её губы часто были перепачканы земляникой, и она набрасывалась на меня, играла, дралась, снова играла, оставляя в мыслимых и немыслимых местах большие красные пятна. Её футболки и моя одежда сплошь были усеяны пятнами от ягод. Я покупал ей вино. Иногда она пила его так жадно, что красные капли катились по подбородку вниз и падали на голую грудь. Я не пил, но слизывал их и пьянел быстрее неё. Она хохотала, толкала меня, мы падали и катились по траве, как сочные, полные жизни плоды.

Она часто пела. Я садился на траву и слушал её голос. Я смотрел на неё снизу вверх, как жрец на древнюю богиню. Она стояла лицом к простору, раскинутому перед холмом – перед лесами, небом, летевшими птицами. Она протягивала руки солнечному свету, щурилась, и солнце в ответ грело её лицо, крохотные соски и упругий живот. Казалось, солнце наполняло её, и она умела хранить внутри его свет, иногда выдавая себя и расплескивая солнечные капельки из глаз и губ, как из переполненной чаши. Ветер подхватывал её голос. Казалось, он раздаётся до самого горизонта.

Сегодня был первый солнечный день после целой недели дождей. Мы приехали на закате. Небо уже полыхало огнём в загородной, безлюдной тишине. Она помчалась на холм, навстречу ему, срывая с себя одежду прямо на ходу, словно собиралась кинуться в небесный простор, как в море. Я запер машину и побрёл следом. Слишком земной, слишком медленный. Когда я говорил ей о том, что рядом с её красотой, в свете её волос, в волнах её голоса, я чувствую себя уродливым и маленьким недоразумением, она хмурилась, и, сердясь, чуть ли не топая ногами, как озлившейся ребёнок, тут же, не дослушав, строго ставила передо мной вопрос: «Что это за любовь такая, если она заставляет тебя чувствовать себя жалким и уродливым?! ».

Я хочу, чтобы моя любовь делала тебя сильнее.

Я хочу, чтобы весь мир любил тебя так, как люблю тебя я.

Я хочу…

Я хочу..

Я хочу.

Я хочу!

Я выполнял всё, что следовало после этих слов.

«Я хочу бежать голой по вершине холма! »

Она бежала вверх. Я неторопливо поднимался за нею, подбирая сброшенную одежду. Тайком, одним движением, я подносил ткань к лицу и вдыхал всей грудью. Её запах врывался в меня и взрывался в лёгких, как фейерверк. Молоко, мускат, что-то детское. В моей душе молочно-мускатный взрыв.

Она бежит, не оборачиваясь. Её волосы внезапно подхватил ветер, взметнул порывом. Голая, белая спина мелькает впереди, а за нею – грудь с нежными розовыми сосками, её ласкает встречный поток. Мне трудно дышать.

На мгновение я закрыл глаза, чтобы перевести дух. В иные моменты красоты становится так много, что душа уже не в силах её вынести и, прогибаясь под грузом и скрипя на изломе, она молит о пощаде. Сколько счастья способен вынести человек?

Вдруг в темноту под веками одним ударом ворвался короткий, резкий крик. Я оступился от неожиданности, и тело, накренившись, коснулось руками земли, но тут же отскочило, как пружина, и бросилось к ней, наверх, не разбирая дороги. В два прыжка я достиг вершины. Тело само, повинуясь голому, дикому инстинкту, схватило её, как зверь, и закрыло руками горячую грудь и хрупкие плечики, схватило так крепко, что волосы, зажатые между нами, натянулись на её голове и дернули её вниз, но она не отстранилась, застыв всем существом, от кончиков волос до взгляда. Глаза неподвижно смотрели вперёд, на единственное дерево на холме. Большое, как в сказке.  

Перед нами – никакой опасности. Всё тот же неподвижный простор, разлегшийся внизу, вся та же слепая, синяя пустота сверху. Красное зарево оставляет густые, жёлтые следы на пляшущей траве. Брызнуло и на её кожу, и на мои руки на её груди, блеснуло в волосах.   Всё залилось светом до самого горизонта, словно и нет на свете ни одного чёрного пятна. Только дерево, закрывшись густой листвой, как ладонью, прятало за ней единственный клочок темноты. В тени огромного ствола, будто прижавшись к нему и прячась от живого света, стоял, накренившись, простой деревянный крест.

Он старчески клонился к земле. Доски, бывшие оградой, давно распались и лежали вокруг ствола, все чёрные от древесной гнили и заросшие свежей травой. Гвозди в досках упрямо торчали вверх и, как цветы, тянули к небу свои шляпки, но солнце не трогало их. Только трава, растянувшаяся на просторе во весь свой рост, покачивалась на ветру и, кренясь, припадала к древку креста на мгновение, но тут же отстранялась, как от испуга. Корни дерева впивались в могилу.

Кто посадил его здесь?

Она шевельнулась под моими руками и, распахнув их, как ворота, двинулась к кресту, не отрывая от него глаз. Ветер снова подхватил её волосы и игриво взметнул вверх, но, словно почувствовав, что ей не до него, тут же бросил их обратно на плечи, как обиженный мальчишка.

Голая женщина шагала к могиле на холме.

Я побрёл за ней. Солнце медвяно блестело в её рыжих волосах. По голым ногам била свежая трава. Она переступала мягко, медленно, как настороженный зверёк. Её белые ягодицы, мелькавшие в зелени – откуда это вдруг? – взволновали меня сильнее, чем когда-либо. Внутри меня поднялась горячая волна и толкнула меня вперёд, догнать её, прижать к себе, высвободить этот поток…

Её тело заслонило для меня и дерево, и простор, и могилу. На мгновение, лишь на мгновение, я забыл обо всём, что могло существовать за пределами её бёдер. Ни смерти, ни прошлого. Только она и её тёмная, солоноватая, сочная глубина. В эту секунду я бы взял её даже на могиле.

Вдруг она остановилась и, указав пальцем куда-то мимо дерева, вскрикнула:

- Лисёнок! Смотри, лисёнок!

Из-за толстого ствола выглядывала острая рыжая мордочка с чёрными бусинками глаз. Она застыла, смотря на нас, словно зверёк напряжённо думал и пытался угадать, что мы сделаем дальше. Всё ещё кровью и мыслями внизу, я попытался сообразить, откуда он мог взяться на голом холме, так далеко от леса. Но мысли в этом состоянии словно ворочаются в толще воды, вязко, глухо, с трудом. Я просто стоял и смотрел на неё, как деревянный истукан, родной брат этому дереву и старому кресту. Желание шевелилось во мне, как черви в стволе дерева. Какая она красивая сейчас, в этом солнце, в этой траве, в этой минуте! И в этих трусиках.

Словно издеваясь и желая усилить мой приступ, она присела на корточки, спрятав грудки за коленями и позвала зверька, должно быть, каким-то звуком, но я его не услышал. Её тело распустилось мне навстречу и как будто дразнило меня и звало, не обращая внимания на свою хозяйку, увлечённую лисёнком и старым крестом. Напряжение во мне натянулось до предела и лопнуло так громко, что мой разум оглушило. Я одним прыжком настиг её и схватил сзади. Она упала на землю под весом моего тела. Лисёнок взметнулся и бросился наутёк. Над крестом тревожно шевельнулись листья.

Она попыталась подняться, заелозила ногами, выбираясь из-под меня, но я прижал её к земле так сильно, что она не могла пошевелить даже головой и её волосы разметались среди травы. Рыжие реки среди свежей зелени и ягод. Они пачкали её щеки бордовым соком и путались в золотых линиях. Бёдрами и грудью я давил на неё изо всех сил. Одной рукой я нащупал под собой ширинку и рванул её вниз, а другой рукой прижал её голову к земле. Мои пальцы, давно почерневшие от машинного масла и сигарет, потерялись в солнечной, тёплой копне.

Я знал, что ей это нравится. Хотя, в эту минуту я вряд ли хоть что-то знал, кроме того, что так сильно хочу её взять, так страстно и так непреодолимо, что просто должен сделать это, и выбора у меня нет. Я был твёрд и налит кровью, смешанной со страстью, любовью, вожделением, благодарностью, восхищением, радостью, безумием, инстинктом - всё это вертелось во мне, металось и рвалось наружу, толкая меня вперёд, в неё, как в бездну.

Она застонала подо мной, приподнявшись, чтобы впустить меня. Листья зашумели сильнее. Порыв ветра на мгновение поднял кончики её волос с земли и бросил мне их в лицо. Я припал губами к её затылку. Она обмякла и застонала громче. Казалось, её голос раздаётся до самого горизонта и заполняет собой всё пространство. В эту секунду мир был пуст, его не существовало, я умирал и рождался заново в её тепле, впиваясь в него, как в младенец в грудь самой жизни. Я даже забыл дышать. Забыл существовать. Я стал её частью, изливаясь в неё, и секунда этого потока, казалось, длилась целую вечность, вечность, в которой умирали, рождались и снова умирали миры, пока время не сделало круг и вселенная не родилась снова, бросив нас вновь на этот холм, в эту траву, в золото её волос.

Всё кончилось.

В это мгновение я мучительно застонал и вскрикнул, как новорождённый.

Родиться заново под солнцем, у старого креста, в свежей зелени и пустой, безлюдной тишине. Разве ожидал я такого, когда увидел её в толпе и решил подойти к ней?

Теперь она тяжело дышит подо мной.

Мы не шевелились. Ветер проносил над нами минуту за минутой, смешивая их с летним жаром и запахом ягод. Над нами и вокруг нас – бездны пространства, пустого, заполненного лишь на донышке чем-то ярким, живым, бродящим – холмами внизу, городами, дорогами, машинами, вывесками, уличными фонарями, людьми. Разве они существуют? Я вдыхал запах её тела и не мог в это поверить.

Я готов умереть здесь и сейчас. Мир дал мне всё, что он может дать, все сокровища, всё счастье земное. Тот, кто лежал в земле, недалеко от нас, безмятежно молчал, уставив в небо свой крест, как неподвижный, навеки застывший взгляд.

Всё кончилось.

Всё кончилось. И только ветер шумит над нами.

Вдруг из-под меня, из-под золотого облака волос, как из-под земли, раздался тихий голос:

- Я люблю тебя.

Тут же эта фраза растаяла в горячем воздухе. Её волну подхватил ветер и унёс далеко, за алый, налитый кровью горизонт. Слова, одно за другим, сорвались с края земли и канули в Лету. Сначала «я», потом «тебя», а потом и «люблю».

Она уже давно меня не любит. Но дерево по-прежнему стоит на холме, а под ним всё так же молчит крест, пряча в тени листы свою тайну – чьё-то имя и чью-то жизнь. Я хожу туда каждое лето. Ещё в том, нашем году, я вырезал в стволе её имя. Каждый год, тем же ножом, я ставлю под ним зарубку. Их уже восемь. Когда они ещё свежие, только распустились под моим лезвием, из них выступает капля сока. И каждый год я думаю: «Как мои слёзы». Дурак.

Я собираю ягоды в кулак, вдыхаю запах и набиваю их в рот. Сладкий сок течёт по лицу, пачкает руки. Пара красных капель срываются на одежду.

Но моя жена знает, как отстирывать такие пятна.

Ничего страшного.