Галактически

Бойлер Бройлер Роллермен, Чарли Чаплин чахнет сохло, сопла дюзов - фырь - фырь - фырь, у - ха, а - ха, слон е пять, в черно - белом окруженьи, Врангель в джунглях, кот в окне, карлик пони трактор конь.

А когда енот словит мышь, то несет ее к реке, садится на задние лапы, обвивая пушистым хвостом мокрый и  холодный нос, прячет глаза от внимательной желтоглазой круглоголовой совы за стеклами очков с роговой оправой именно с роговой а не в роговой и даже не копытной, берет он мышь лапками когтистыми уютными схожими с кротовьими но побольше, окунает тело мыши в воду, а потом ест.

Берт Рейнольдс и усы. Однажды Берт Рейнольдс решил выяснить раз и навсегда некий злободневный вопрос, дернул усы и умер. С тех самых пор и пошло - поехало. Едет, идет, иногда бежит, но никогда никогда и никому. А отчего ? Потому что.

Космос стелет ровный свет сквозь прореху чердака, лось бродячий ходит резко по чащобам и лесам, мир не видел, не видал, не видел глупее, чем я, мудака. И как вам ? Что ? Что что ? Рифма. А, рифма ... Знаете, я иногда захожу в общественные туалеты, расположенные в уездных городах России, так скажу я вам, сударыня, что лучше бы Борису Беккеру носить парик.

Паровоз пыхнул паровой струйкой, растворившей ужас машиниста перед масштабом родины, он тонко взвизгнул, перекрестив двумя пальцами - по старому обычаю - шлагбаум, и сиганул в окошко, скатившись под откос, машинист встал и отряхнул тужурку, засмеялся ласково и бросился под двинувшиеся по металлическим рельсам колеса. Наутро штабс - ротмистр Докучаев, принимая шинель у швейцара присутствия, сказал, ни к кому не обращаясь : " А колесами - то прямо по шее сердешному. Вдрызг ". Он вышел в дверь, на ходу прикуривая папиросу и придерживая шашку, но швейцар, морщинистый старичок и мошенник, не забыл провидческих слов офицера и через два года самолично расстрелял Докучаева у стены вокзала, заклеенной по военному плакатами, газетными вырезками и прокламациями партии кадетов. Старичок идеей существовал, паек делил с одноногим кенарем, смешливо клевавшим всякое говно в своей клетке, отказываясь свистеть и ходившим по посыпанному песочком полу басом, так что квартировавший внизу в полуподвале беглый монах Зинькович подымал полные коровности глаза к потолку и вздыхал сквозь поросшие волосом ноздри.

Эскадрон летел в овраг, враг не спал, не ел, не пил, по оврагам тек ручей, а в ручье не было рыбы. Ни одной.

Через сто лет придумают слово гэг, вот тогда - то все и закончится, не станет смеху, будет ржач, а я голодом уморюсь за сотню годиков до выдумки гадской. Одно утешает : Ленин тоже умрет.

Красно черный сине золотой серебристо белый свет в глазах а по векам мухи шевелятся ползают перебирают лапками и вывеска " Стой, товарищ. Проверь кобуру и залезай в конуру ". Осины темные и сырые, стоят и думают о курсах курсисток, под деревьями ходит кто - то, невидимый, страшный, будто налим, вылезший на гранит базальта и ставший разумным существом. Присмотришься да и убежишь на х... й. Боязно так - то.

Под Архангельск они прибыли поздней зимой на барже, угостили моржа винцом и уселись сыграть дублетом. Кто ж знал, что картечь обе башки напрочь сорвать может. Никто. Потому и играют они до сих пор, баба золотая еще какая - то имеется у народов, мамонт подземный, но град Архангельск еще тыщу лет простоит и ни х... я с им не случится.

Я матом - то не пишу, брезгую, но за ради случая таковского подпущу пылу и жару, пыльцой орошая цветочной тычинку вставших томатов, в рост умахнувших ботвой листвяной, матица и утица, слепок со слепого и колченогого сторожа, уснувшего в карауле, а его, суку, предупреждали, что ходит лев рыкающий, именуется Лещенкой, пидор горбатый, слово на губу он развесит, как прачка белье на мосту через Волхов, вальяжно ведется козлиный упырь, непрост и хитер, с ним в нарды играть не садись. Лучше сразу зарезать такого, ножом в пузо, продираясь пластиной бронежилета, провернуть пару раз и ногу на горло. И нету песни свободной. Но плясать он будет и после смерти, как нога паука. Ножка, ножка, попляши, дам тебе хлеба и пи... уй - ка на небо, там тебя ждут стюардессы, пилоты, роты, полки, мудаки, космонавты. Гады, все небо заполнили, помрешь - не продерешься. Встанут в ряд - шеренгу, глаза мертвые, носы ледяные, как у енотов, тыркнешься да и вернешься жить дальше. Среди людей.

Хлебом солью мазал стены, вены ели кровь свою же, нос холодный и рука, стало что - то холодать. То зима гремит ведерком, набирает лед в запас, заморозит, застудит, но в дупле живет опоссум. Он седой, читает книжку, карандашиком шурша, чу, гудок, пора идти. Он выходит полустанком, хвост метет следы - хитёр !, дернет, звякнет, стоном лес, скорый поезд пробежит, а опоссум - в дуб ползет, там евонное гнездо. Дупло, то есть.

Редко у меня так выходит, понимаю, что не Велемир, но все равно ништяк. Из - за твоего взгляда, любовь моя. Ты еще раз посмотри на свою фотографию и сама все поймешь, какая же ты красивая. Даже с Борисовой где - то там. Люблю я тебя, Маша. Во всяком случае, пока пишу - люблю. Сейчас точку поставлю, но, знаешь, лучше не буду, пусть всем на зависть будет не точка, не запятая, не точка с запятой, не многоточие, а впервые в моих сказках ничего не будет на конце