Сны вампиров

Сны вампира    

(проза для взрослых)      

Начато 21 июня 2013 года, приснившись под утро…

«Перевод в электронную форму» с 30 июля 2013 г.

Сон и Память

(вместо эпиграфа)

«Подвал» нашего сознанья,

Нашей памяти архив,

Сновидений упованья…

И, ничем не заменив,

Пользуемся этим чудом,

Как изысканнейшим блюдом,

Над землёю воспарив!..  

**************************   

... уверяю Тебя, о Читатель Прозы. Ру, эти рифмы ненадолго...

в качестве «рифмованного пролога»,

и вместо предисловия:  

Лавина и сны… 

Почти дастан* 

Меня хранили духи местных гор

– обвал, лавины пролетали мимо...  

я наблюдал, как в страшной пантомиме:  

поток срывает княжеский

ШАТЁР.  

Сминает, как бумажные обёртки,

И увлекает дальше за собой.

И лишь потом донёсся звук чужой,

гул мрачный, грохот…

звуки слишком чётки.  

Реальность превосходит ужас ада,  

возникший на картинах мастеров –

ни Босх, ни мафия, китайская триада

не вызовут таких кошмарных снов… 

Меня хранили духи местных гор.

Дорога вьётся, змейка серпантина –

во сне – опять тревожная картина:  

и вновь лавина погребла

ШАТЁР… 

*  дастАн – у ашугов – каждое 4-е

четверостишье оканчивается одним   

и тем же словом 

…новая книга старого автора отчасти перекликается и пересекается с его предыдущими – но лишь отчасти!  

Здесь, в «Снах вампира», применена «схема», подсказанная восточными лабиринтами всем известной «1000 и одной ночи»,

а точнее, применён старый как мир принцип складывания "разнокалиберных" сказаний воедино – упрощённый «принцип матрёшки»…

... Рассказ внутри иного рассказа, история в истории…

Но, категорически предупреждаем:   детям это читать не следует!  

Сон первый.      Ирэн                стр.9 

Сон второй.      Сокол                стр.16 

Сон третий.       ВУЛФ                стр.28

Сон четвёртый.   Приключения аспиранта     стр.31 

Сон пятый.     Роща                стр.40 

Сон шестой.   Старик                стр.67         

Сон седьмой.   НОВЫЙ «ЗВЕРОБОЙ»                стр.102 

Сон восьмой. Эротический карантин                стр.108

Сон девятый. Вера                стр.121

Сон десятый. Последний полёт               

Сон 11-й.        Последний рассказ                стр.139 

Сон 12-й.     Марсианка из Вологды                стр.144 

Сон 13-й.        Язык                стр.149

Сон 14-й.      Армия Бориса Хмельницкого     стр.159 

Сон 15-й.      Армия Лёши Романова        стр.164 

*** 

Раннее утро.

Раннее и прохладное.

Даже слишком прохладное для июня, особенно в этой местности.

Заснеженные вершины Альп, которые красуются в распахнутом окне профессорской мансарды, сегодня особенно холодны и равнодушны.

Профессор Вирхов зябко повёл плечами – его разбудил внезапный телефонный звонок, тревожный звук, похожий на звон маленького ледяного колокола.

Рука нехотя тянется к старинной трубке из тусклой, потемневшей бронзы:  

- Алло? Я слушаю вас.  

- Профессор? Здравствуйте… – глухой голос, искажённый мембраной, показался Вирхову знакомым. Но кто же это? Спросонья он никак не может вспомнить.    

- Профессор, мне нужно срочно встретиться с вами. Дело не терпит отлагательств.  

Солнце только-только поднялось над холодными горными вершинами, успев позолотить червонным золотом лишь яркую черепицу крыш маленького провинциального городка у самой границы, но спутник профессора, так настойчиво просивший о встрече, почему-то уже в тёмных очках.  

Разумеется, Вирхов узнал его, несмотря на затемнённые стёкла, узнал своего бывшего студента. Лицо Алекса покрыто странной, болезненной бледностью.  

Они, похоже, первые и пока единственные посетители в этом кафе на центральной, словно игрушечной, площади старинного городка.   Заспанная девушка в ярком платье и не самом опрятном переднике (видно, схватила первое попавшееся под руку), не стараясь изобразить на лице дежурную приветливость, несёт им по чашечке горячего и крепкого кофе.

Над чашками стелется ароматный туман.   Вирхов обратил бы внимание на это в другой день, сейчас же ему не до лирики, да и наблюдательность его, не вполне проснувшаяся, притянута странным видом вчерашнего студента.  

- Что с вами, Алекс? Вы плохо выглядите.  

- Я и чувствую себя не слишком хорошо, – тот, кажется, пытается шутить, но профессор в этом не уверен. – Профессор, я должен с вами посоветоваться...

Голос его звучит глухо, словно издалека – значит, бронзовая трубка и старая мембрана здесь ни при чём, телефон не был испорчен.

- Что стряслось?  

- Даже не знаю, с чего начать. Только прошу вас, ничему не удивляйтесь. То, что вы сейчас услышите, понимаю, слишком необычно, даже невероятно – я и сам до сих пор не могу прийти в себя и поверить… хожу, будто во сне… И всё же, прошу вас… Итак, несколько дней назад я, крепко заснув, очнулся вдруг от странных ощущений…

*** 

…Я очнулся от странных ощущений. Поразил холод, страшный холод – этот ледяной, до самих костей, холод, вероятно, и разбудил меня. В первые мгновения после пробуждения мне казалось, что я лежу на мраморном полу в очень тёмном помещении. Чуть позже, когда глаза привыкли к скудному рассеянному свету, оказалось, что я лежу не на полу, а на столе.  

Но это было уже потом. А самые первые – и отвратительные! – ощущения связаны были с иным:   я почувствовал, как с моих зубов кто-то железными щипцами (этот отвратительный металлический привкус до сих пор преследует меня) сдирает коронки. Это был здоровенный детина в грязном брезентовом или клеёнчатом переднике.   У меня было четыре коронки на нижних зубах – и вот, в момент пробуждения он сдирал последнюю, четвёртую.  

Я глухо застонал и широко раскрыл глаза – на большее меня не хватило, сил не было совершенно – поверьте, ни перевернуться на бок или как-то увернуться от этих железных щипцов, ни даже пошевелить пальцами.  

Здоровяк громко охнул, ругнулся по-немецки коротко, невнятно  и выронил из рук щипцы – они с невероятным грохотом упали на каменный пол, инициировав гулкое эхо – и отпрянул в сторону.   Похоже, он был смертельно напуган – то ли моим стоном, то ли металлическим грохотом щипцов.    

Я закрыл в изнеможении глаза. Раздался топот – вероятно, человек убегал прочь со всех ног, несмотря на изрядный вес тучного тела.  

Через некоторое время, предприняв неимоверные усилия, я смог сесть. Отдышавшись, начал (не вставая с места, лишь поворачивая голову) исследовать помещение, в котором оказался, и понял, что нахожусь в городском морге.  

Вскоре послышались голоса – люди явно быстро шли – даже, скорее всего, бежали – в эту сторону. Я, несмотря на тошнотворную слабость и головокружение, метнулся к противоположной от коридора стене, заметив там небольшую дверцу. Вышел на тёмную площадку, задевая плечами за углы. Там находилась грязная лестница. Мне показалось, тут пахло свежей кровью, но никаких кровавых пятен я не заметил – да, собственно, и некогда было приглядываться. Лестница вела вниз, во двор, и на чердак – чёрный ход.   Дверь внизу кто-то дёрнул, и я сразу побежал наверх.  

Когда уже выходил на чердак, внизу голоса послышались громче – люди о чём-то спорили. Явственно прозвучали слова: «Он ушёл на крышу, зуб даю!.. ». И затем – топот десятка ног преследователей.    

Не став ждать здесь тех, кто почему-то гнался за мною, насколько мог быстро я выбежал на крышу.  

Тыльная сторона здания примыкала к очень узкому переулку. В другой день я, возможно, рискнул бы перепрыгнуть – многолетняя спортивная подготовка, согласитесь, кое-что да значит – но сейчас у меня совершенно не было сил на такие подвиги.    

Мне повезло:   с дальнего угла здания на черепицу дома напротив была перекинута стальная балка, неширокий швеллер. Считанные секунды понадобились для того, чтобы перейти на соседнюю крышу.    

И тут показались преследователи.    

Их было пять человек.    

Или четыре. Я их плохо рассмотрел. Потому что растрёпанная женщина с длинными чёрными волосами, одетая в странного вида серый балахон из грубого холста, наверное, из мешковины, вдруг пронзительно завыла – она тоже увидела меня и это ей не понравилось. Если бы жуткий дикий вой возник у меня в ушах, когда я ступал на узком швеллере – точно, меня бы сейчас уже не было. Рухнул бы на булыжники с высоты четырёх или трёх этажей. Дома в этой части нашего городка самые высокие.    

Но я уже был на ТОЙ стороне, и от неожиданности просто споткнулся и сел с размаху на черепицу – рядом, на самом краю, возле края металлической балки.  

Преследователи, «живописную» группу которых замыкал тот самый здоровяк в грязном фартуке, тот, который рвал щипцами коронки с моих зубов, бежали, громко стуча каблуками, в мою сторону.    

Я не стал дожидаться, пока они поравняются со мною, и попытался сдвинуть швеллер. Ужасно тяжёлый, он сперва не поддавался, но потом быстро скользнул по краю черепицы, на которой лежал, и со звоном рухнул вниз, на мостовую, зацепившись по пути то ли за карнизы, то ли за балкон.    

Вой ведьмы в мешковине вновь чуть не выдавил барабанные перепонки.   Закрыв уши ладонями, я побежал прочь отсюда.   Теперь меня и преследователей разделяла пропасть, непреодолимая для них.   Крики позади быстро стихли – вероятно, люди метнулись обратно к лестнице, чтобы перехватить меня внизу, на улице, за этим домом.  

Но нет, здесь восемь или семь домов соединялись практически вплотную различными арками и переходами, крыши плотно примыкали одна к другой, и вскоре я покинул городской центр, спустившись по пожарной лестнице в очередном переулке. Менее чем через полчаса быстрым шагом, насколько позволяли силы, я уже подходил к дому своего дяди.  

Дядя Андреас и его жена Ольгица, к моему счастью, в этот час были дома. Ольгица всплеснув руками, воскликнула: «Да ты весь в крови! » – и принялась оттирать полотенцем моё лицо и шею, позже намазав какой-то едкой мазью и неплотно забинтовав шею. Вероятно, я поранился, когда несколько раз падал, перебираясь по крышам подальше от страшного места.  

Но мои родственники ошарашены были не только моим внешним видом, «усугублённым» пятнами крови. Они рассказали – и я этого совершенно не помнил – что несколько дней назад меня нашли на улице возле ратуши, сбитого машиной. Ни автомобиля рядом, ни свидетелей происшествия почему-то не нашлось. Впрочем, в городке нашем немноголюдно даже днём, не говоря уже о вечерней поре.    

Неизвестная машина, оказывается, сбила меня насмерть – «Неужели? » – пробормотал я, слушая их взволнованный, сбивчивый рассказ.   Когда врач констатировал смерть, меня перевезли в морг, похороны должны были состояться завтра утром.   Родителям и другим родственникам уже телеграфом сообщили об этом, через несколько часов начнут прибывать на печальное мероприятие – которое теперь, к счастью, не состоится!    

У дяди и тёти были определённые мысли по поводу того, кто меня сбил и кому я «перешёл дорожку», а также по поводу того, что,   вероятно, вследствие стресса я оказался в состоянии летаргического сна, почти неотличимого от летального аналога. Но на тему эту (странно переглянувшись) они распространяться не стали, а быстренько собрали меня в дорогу.    

Менее чем через полчаса, поддерживая под руки, они провели меня в гараж, который размещался под их комнатами, в полуподвальном помещении. Удобство такого расположения гаража я тут же отметил краем сознания:   если за домом велось наблюдение и некто, предположим, видел, как молодой человек зашёл в дом, уже не сможет увидеть, как этот же молодой человек дом покинет.  

Потому что дядя и тётя за пару минут оборудовали мне «спальное место» в багажнике, расстелив одеяла, плед и даже уложив подушку под голову.   Как только выедем за город, сказали они, пересадят меня на заднее сиденье – там я отлежусь во время дальнейшего пути.  

Ни времени, ни сил на вопросы у меня тогда не было, поэтому ответы возникали в последующие дни и часы, когда мы уже находились вне досягаемости.  

Через несколько минут, при выезде из города, машина остановилась, и я услышал голос двоюродного брата, который служит в дорожной полиции.   Оказывается, буквально только что они получили команду из мэрии перекрыть все выезды из города, искали преступника – юношу на вид лет двадцати трёх – двадцати пяти. Но никаких подробностей пока не сообщалось.  

Дядя сказал сыну, чтобы он ужинал без них – они до вечера будут на ферме. И, если останутся там до утра, то пусть встретит и разместит родственников – мои родители должны были приехать вечерним поездом.  

Короче говоря, из городка выехали без каких-либо препятствий, а там остановились на просёлочной дороге, вдали от любопытных глаз и случайных свидетелей, где я перебрался из багажника в салон автомобиля.  

Разумеется, ни на какую ферму мы не поехали.   Машина двигала в сторону границы и скоро уже петляла по горной дороге соседнего маленького государства.   Здесь был охотничий домик, доставшийся Ольгице в наследство.  

К вечеру они уже устраивали меня в уединённом горном укрытии. К чему такая конспирация и поспешность, что даже брат не знал о событиях последних часов и по-прежнему считал меня погибшим. На то были особые причины, и со временем я, возможно, расскажу о них.  

Но сейчас упомяну о том, что, пока я спасался диким бегством по крышам, в моём воспалённом мозгу вспышками появлялись какие-то картины, словно галлюцинации, сон наяву, или наваждение.   Мне казалось, что смутно вижу лицо молодой девушки с не очень молодыми глазами – будто в них, в этих сверкающих глазах собрались века, тысячелетия.  

Лицо это приближается ко мне, расплываясь, как в знойном воздухе пустыни и на мгновения теряя контуры. Лицо словно мерцает. Горящие зелёным ярким светом глаза девушки приближаются к моим и… затем я куда-то проваливаюсь. Чувствую будто поцелуй в шею – и резкую боль – после чего наваждение пропадает.  

Дядя и тётя сказали мне, что приедут через пару дней, привезут продуктов и расскажут новости. Действительно, вскоре они выполнили своё обещание, приезжали и позднее, на протяжении нескольких недель – как правило, по субботам.  

А мне тем временем снились удивительные, странные сны – и ночью и днём. Дело в том, что Ольгица хорошо разбиралась в целебных травах, и сразу же составила травяные сборы, разделив на порции – а, заваривая, добавляла снотворное зелье, чтобы раны, как она сказала, быстрее затягивались. Потому что больной человек быстрее всего выздоравливает именно во сне.  

Я ей верю, она мастер своего дела. Это у неё от матери, славянки из Македонии.   Та при жизни слыла знахаркой и вещуньей, не только лечила людей в окрестных сёлах, но и предсказывала желающим судьбу.  

Причём делала это совершенно бесплатно – только надо было, чтоб желающий узнать своё будущее обязательно принёс с собою кусок сахара. Не сахар-песок, а именно крепкий кусок, специально сколотый с белоснежной сахарной «головы».   Зачем это – ума не приложу, да это и не важно, каждый человек имеет право на безобидные странности.  

Впрочем, люди всё равно приносили ей в благодарность и хлеб и мясо, фрукты, овощи. Но – никаких денег!   Мать Ольгицы денег не любила, считала, что они от лукавого, от дьявола.  

Так вот, в последующие дни я сам заваривал для себя подготовленные тётей травы, и спал не только ночью, по двенадцать часов, но ещё и днём – часа по два, или три. И, действительно, быстро набирал силы. В перерывах между сном выходил на прогулку в горы – недалеко от дома – или сидел на скамейке у бревенчатой стены, ел вкусный хлеб.  

Но что-то случилось с моими глазами – даже несильный дневной свет вызывал резкую боль. Поэтому я вынужден был нацепит на нос эти чёрные очки, – тут Алекс дотронулся до металлической дужки солнцезащитных очков.  

Сны мне снились разные – но удивительно ясные, отчётливые, даже временами цветные. Такого со мною почти никогда не было. То я – художник на Британских островах, то фермер в Америке. То – представьте себе – гражданин Российской империи, живу где-то далеко на востоке, за рекой Днепр.   А случалось и ещё почище, словно цветные фантазии в стиле Жюль Верна или Конан Дойля…

- А ты был когда-нибудь в России? – прервал своего бывшего студента Вирхов.  

- Нет, что вы, – усмехнулся Алекс. – восточнее Бухареста я никогда не бывал.   Да и то лишь тогда, когда слушал ваши лекции, профессор.  

- Временно я оставил преподавание, – счёл нужным пояснить Вирхов, – и работаю над проблемами крови. Уехал, как видишь, в другую страну. Мне здесь предоставили неплохую лабораторию, и есть кое-какие интересные находки – возможно, что на горизонте вырисовывается любопытное открытие… Но я перебил тебя, извини. Продолжай, пожалуйста.  

- Сон в ту самую первую, удивительно ясную и звёздную ночь в горах был таким, – и Алекс рассказал Вирхову всё, что ему приснилось месяц назад в охотничьем домике. Некий странный калейдоскоп из отдельных картин, событий, разговоров…   

***   

Сон первый.   Ирэн 

«…Она звала меня Странник; я много путешествовал по стране в поисках пейзажей.

А я называл её Лар Ирэн. Крылатым именем, навевающим смутные сказочные видения – старинные замки, рыцари в сверкающих доспехах, сражающиеся за даму сердца, улыбающиеся золотые драконы с мудрыми усталыми глазами, единороги, окружённые мерцающим ореолом, юные наследницы престола в невесомых одеждах, манящие просторы волшебной страны с парящими в небесах островами. Чудесной страны снов, где перед женским именем произносят уважительно «Лар», признавая божественное происхождение Женщины...

…В далёком сказочном мире Странник преклонил перед Нею колено. Бережно взяв Её нежную смуглую руку в свои огрубевшие ладони, склонил голову и прикоснулся пересохшими потрескавшимися губами к пахнущей цветками жимолости смуглой коже. Он не увидел, как заблестели Её глаза, как одна слезинка, мерцая, скатывается по правой щеке, замерев на миг в уголке губ и, неотвратимо сорвавшись вниз, падает на пурпурное, обшитое золотым позументом платье, расплываясь кровавым пятном… Он, как всегда, что-то упустил…

Всего одну слезу.

Необычно холодное лето выдалось нынче в южной части Шотландии.   Резкие порывы ветра с залива Фёрт-оф-Форт свирепо рвали полы плаща и норовили сбить мольберт, установленный на каменистой вершине над бухтой. Работа не шла, краски не хотели ложиться на холст. Тоска вгрызалась в сердце всё сильнее, сердечная боль не утихала.

Смотрю на серо-зелёные волны, неистово бьющиеся далеко внизу, на свинцовое небо, угрожающе нависшее над заливом, а вижу застывший в густом мерцающем воздухе светлый печальный взгляд и слезинку, скатывающуюся по правой щеке…

Через две недели я вернулся в Лондон и несколько дней провёл в своей мансарде, отчаянно нанося краски на грубую ткань. Один холст  сменял другой, и на каждом – всё то же… Звёздное небо смотрит в упор пронзительно-печальным взором чуть раскосых восточных глаз.

И на щеке блестит слеза… 

Лондонское утро окрашено в серые тона моросящего дождя. Над центром города навис смог, неотвратимо расползающийся к окраинам островной столицы. Лезть «под землю» сейчас необходимо, но вряд ли приятно.    

Лондонская подземка нагоняет такую же тоску, как и это утро, наползающее сверху на город.

Впрочем, можно переждать время карманных воришек и толчеи. В запасе есть ещё пара часов. Галерея, в которой ожидают мои пейзажи a la Dali, оживёт ближе к полудню. Строго говоря, спешить некуда - убеждаю себя. Пью суррогат кофе. Мутная жидкость обжигает нёбо, скрывая отсутствие сносного вкуса. Без спешки упаковываю холсты на подрамниках; багет для рам подберём в галерее, достигнув компромисса с хозяевами. Далеко от того, что хотелось бы, но – кто платит, тот и заказывает музыку.

По крайней мере, они дают мне весомый шанс, а это не пустяк.

Всё поместилось в старую потёртую тёмно-зелёную сумку – мой любимый цвет. Сменить бы её, потрёпанную временем, но… я привык к ней, верной спутнице, сопровождавшей меня в бесконечных поездках по предместьям Лондона, в Кэмбридж и Бирмингем, где проходил все этапы ученичества, постигая тайны составления оттенков и полутонов, мучаясь с нанесением бликов, обучаясь ремеслу, постепенно подводившему через упорный труд и творчество к искусству; где мастера живописи обучали меня, как вдохнуть жизни в минералы красок, наполнить страстным дыханием ровное пространство претерпевающего  метаморфозы холста… Холста, превращающегося в чудесный осколок жизни.  

Или, лучше сказать, превращающегося  в новый живой мир – пусть и застывший, как покажется кому-то, на картине, но всё же живущий своей непостижимой жизнью таинственного Зазеркалья… Жизнью ирреальной или сходной с земною, безмятежно спокойной или безумствующей каскадом чувств, смешивающих Пространство и Время на палитре Вечности в безумный звёздный вихрь…

Позже друзья и приятели в пабе «Хобби-Тон», где собирались попить пивка такие же невезучие «мастера кисти», замечали, что в моих работах появился неуловимый нюанс, притягивающий смотрящего. И тот, кто смотрел, незаметно для самого себя становился как бы участником картины, со-Творцом.    

Это увлекало человека, пьянило, это было странно и необычно. Да, этот нюанс притягивал неясным желанием, волнующим любого, останавливающий возле картины каждого посетителя галереи помимо его воли, или попадая в резонанс с его собственными желаниями.

И я знаю наверняка, в этом её заслуга – Лар Ирэн, чудесной Принцессы Эльфов, незримо присутствующей отныне во всех моих работах. Принцессы с чёрными как смоль волосами, рассыпавшимися по смуглым плечам. Принцессы с азиатским разрезом глаз, демоническим восточным взглядом и ласковой печальной полуулыбкой…    

Сначала была случайная встреча.

И сначала было Слово. Слово узнавания, знакомства, уже тогда несущее в себе оттенок расплывчатого, только ещё формирующегося чувства.

Мы случайно оказались в одном купе поезда, следовавшего через Бирмингем и Манчестер в Эдинбург, где я собирался провести летние месяцы, остановившись у близких родственников и развлекая их и себя натурной живописью – благо, окрестности предоставляли массу возможностей для работы с пейзажем.

Сперва в купе зашла приятная пожилая леди с проницательным взглядом – позже она тактично завязала и поддерживала обычный разговор, сумев не помешать (это редкое качество у пожилых леди) и даже поспособствовать общению со второй спутницей – молодой черноволосой «метиской» из западного пригорода Лондона.

Дом родителей юной леди, с которыми она пока жила, был расположен, по её словам, совсем рядом с Темзой. А работала Ирэн – мне так понравилось её имя, Ирэн – довольно далеко от дома, рядом с управлением лондонской подземки. Интересно, спускаясь почти ежедневно по ступеням станции Лэйтонстоун, я, оказывается, находился в «сфере её влияния» - электроснабжение Центральной линии обеспечивалось из их сектора, находясь под контролем диспетчерской, в которой Ирэн проводила восемь часов в день.

Она была наполовину азиаткой – в ней смешалась таиландская и китайская кровь; отец же был больше шотландцем, чем англичанином (хотя фамилия – как я узнал, Николсон –  конечно же, типично английская). Отец Ирэн привёз свою жену более двадцати лет назад из Бангкока, где устраивал дела своей фирмы, покупая небольшие отели на побережье.

Через год появилась маленькая кареглазая дочурка.

Поезд мчал нас вдаль, пожилая леди давно уснула, а мы с девушкой, выйдя из купе, говорили и говорили. В этот вечер она многое рассказала о своей семье, а меня расспрашивала об искусстве, о художниках, не подозревая, что наша братия редко хвалит себе подобных, предпочитая преуменьшать успехи коллег и завышать свои возможности. Был ли я исключением из правил? Вряд ли.

Её вопросы начались почти сразу, без переходов, но это казалось вполне естественным. Тем более, что мольберт и упакованные подрамники не оставляли сомнений о роде моих занятий.

Мы, разговаривая, всматривались в пробегавшие за окном чёрные силуэты деревьев и домов под бескрайним звёздным небом, будто замершим в ночи. В какой-то момент наши отражения в оконном стекле встретились взглядами и будто молния вспыхнула, взорвавшись неизвестно откуда пришедшей убеждённостью: мы знакомы целую вечность… Мы знаем друг друга бесконечно давно… Мы близки, словно две половинки единого целого.     

Невидимая струна зазвучала в сердцах.

Наши ладони соприкоснулись, вздрогнув от искры, проскочившей между ними.

Мы стояли рядом, так остро чувствуя друг друга, что, казалось, вместе с дыханием наши души сливаются воедино.

А за окном всё так же мелькали тёмные силуэты, и яркая Луна взошла к звёздам, нанося мерцающие блики на лица за вагонным окном.

Время словно остановилось для двоих...

…Время остановилось, но не для поезда, который всё быстрее мчал нас к разлуке.

Перед рассветом мы расстались. Она выходила на небольшой станции сразу за Манчестером.

Разве возможно выразить словами всю бездну отчаяния двух сердец, двух половинок, так долго искавших друг друга в безбрежном море жизни и сразу после встречи вынужденных вновь расстаться?! Комок подступил к горлу и огонь нестерпимо жёг глаза изнутри… Последний поцелуй в открытых вагонных дверях. Нога коснулась перрона. Остаться?.. Вагон начинает движение, пытаясь разорвать наши взгляды. Эта рвущаяся нить болью отзывается в сердце.

Заблестевшие глаза Ирэн наполняются влагой. Последнее, что я вижу – одна слезинка, вспыхнув под лучами восходящего солнца, скатывается по правой щеке…

…В мансарде один холст сменяется другим, краски с бешеной скоростью ложатся на волокнистую поверхность грубой ткани. На каждом – всё то же… Звёздное небо смотрит в упор пронзительно-печальным взглядом чуть раскосых восточных глаз.

Смотрит с немым укором …

А на щеке блестит слеза…

Последний холст, без рамы, оставляю на стене. С этой работой мне не суждено расстаться. Остальные же были почти сразу раскуплены в небольших галереях Сити.

…В далёком сказочном мире Странник преклонил колено перед Наследницей престола, великолепной Лар Ирэн на ступенях сверкающего стеклянного замка, парящего над Бесконечной Дорогой.

В далёком сказочном мире Странник бережно взял её смуглую руку в свои потрескавшиеся ладони и прикоснулся губами к изящным пальцам Принцессы, украшенным лишь одним кольцом.

В далёком сказочном мире её бесконечно нежный взгляд согревал усталую душу Странника. А течение незримого ручья омывало его истерзанное тело, излечивая раны и унося прочь усталость…

Слезинки показались в уголках глаз, вспыхивая под яркими лучами восходящего солнца, но испарились, не успев пролиться печальным дождём.

В далёком сказочном мире Судьба соединила их навеки…»   

***   

Вирхов, дождавшись завершения рассказа, кашлянул негромко и произнёс:     

- Лар Ирэн… Знаешь, Алекс, ведь лары – это, скажем, добрые духи у древних римлян или греков.   Да, точно, у римлян. Это – божества, покровительствующие дому, семье.

- А я и не знал… Тогда я проснулся в полночь и решил записать этот сон – для памяти, вдруг забуду – но не забыл. Иные сны позже довольно быстро забывались – некоторые даже не успевал записывать, они «растворялись» почти моментально, только развеивалось полусонное состояние, в первые же минуты после пробуждения – часто я застывал на середине фразы, позабыв, что же случилось дальше в очередном сновидении. Но этот самый первый, запомнился мне с особой отчётливостью.  

Исчеркав карандашом пару листков, я выпил тёплого травяного настоя и вновь заснул. На этот раз мне приснилось нечто совершенно иное...  

***   

Сон второй.   Сокол   

«…Новая планета, возникшая на их пути в отдалённой звёздной системе на самой окраине Галактики, определённо не была приспособлена для жизни.

Для разумной жизни.

И не пригодна к деятельности экспедиции в условиях максимально полного контакта с внешней средой обитания.

Такой малоутешительный вывод напрашивался после тщательного сравнительного анализа данных, полученных со всех зондов, отправленных вниз.

На орбите корабль находился достаточно долго – завершался тридцать седьмой виток. И к этому времени один из первых зондов закончил исследование более плотной среды обитания, желеобразной массы, которой была покрыта большая часть поверхности планеты. В толще полужидкой массы присутствовали аборигенные формы жизни, и лишь некоторые из них приближались по своему уровню к предкам участников межзвёздной экспедиции.

Здесь, на единственной из всех, обращавшихся вокруг угасающей жёлтой звезды, планете, присутствовали наименее разумные формы жизни, остановившиеся в своём развитии миллионы лет назад.

Впрочем, контакт с формой, обладавшей восемью подвижными конечностями, внушал некоторый оптимизм, как наиболее перспективный – несмотря на обитание аборигена в густой водной среде.

Основная проблема заключалась в том, что командир экипажа не мог отправить вниз на вахту более одного наблюдателя. Приходилось пожертвовать развитием контакта с наиболее симпатичными лично для него аборигенами – ради достижения основной задачи экспедиции и восстановления ресурсов корабля, компоненты для которых придётся брать наиболее доступным образом, с поверхности суши. Ресурсы требовалось возобновить не только ради возвращения домой – до этого было ещё далеко – но и для дальнейшего поиска пригодной планеты, чтобы основать на ней поселение, колонию.

Именно для достижения этой, основной, цели и был оптимально подобран малочисленный экипаж.

Где-то там, возможно, за пределами этой звёздной системы, экипаж превратится в колонистов и начнёт осваивать новое жизненное пространство, пригодное для переселения их народа с умирающей планеты, находящейся почти в центре Галактики.

Основная задача по-прежнему стояла перед ними. Межзвёздному крейсеру Специальной Галактической Миссии предстояло продолжить путь за пределы этой звёздной системы.

А наблюдателю-добровольцу предстояло остаться здесь. В полнейшем одиночестве.

За наш столик, предварительно спросив разрешения, подсел высокий мужчина. Мои дети бесцеремонно уставились на него – точнее, на грубый изогнутый шрам, тянувшийся из-под ковбойской шляпы, наискось пересекавший левый висок и на излёте рассекавший надвое бровь.

В это время дня заведение до отказа наполнялось народом, простыми жизнерадостными людьми, привыкшими к работе на свежем воздухе и здоровому аппетиту, который требовалось насыщать здоровой деревенской пищей.

Человек остановился рядом и, безуспешно поискав взглядом свободные столики, вопросительно взглянул на меня со словами «Позволите?.. К сожалению…» и неопределённым жестом, который должен был заменить с трудом складывающуюся фразу.

Как мне показалось, я достаточно вежливо кивнул в ответ на вопросительный жест человека со шрамом. Элементарная вежливость, давно установившаяся в новом человеческом обществе, подсказывала единственно возможное «разрешение ситуации». И, если честно, напоминала один из тысяч обязательных ритуалов, подобных тысяче иероглифов, которые необходимо было знать каждому простому японцу в древней, ужасно перенаселённой, довоенной императорской Японии, Великой Земле Ниппон, где крестьянин, забывший хотя бы один из многочисленных ритуалов, рисковал вызвать к себе повышенное внимание, чреватое отсечением головы. Обычным, будничным, привычным усекновением, одним махом решавшим демографические проблемы. Кто сказал, что проблемы не решить насилием? Ещё как решить! Нет человека – и нет проблемы... На этом тезисе основывалась большая часть истории нашей многострадальной планеты. Тезис успешно распространялся и на иные формы жизни, чем-то не понравившиеся человеку.

Ритуалы – священны, их положено соблюдать, а забывчивость не лечится тибетской медициной, а карается мечом.

После третьей мировой войны, установления всемирного единого правительства, уничтожившего все рассадники терроризма и безжалостно расправлявшегося с любыми проявлениями нелояльности населения, тем более инакомыслия, вести себя по иному было бы, по меньшей мере, неразумно, а временами просто опасно. Поскольку я увлекался в своё время историей древнего мира – в то время, когда посещение библиотек ещё не было лицензировано и не требовалось подтверждать разрешение на просмотр даже безобидных книг Мулдашева, Джека Лондона, Симоны Вилар, не говоря уже о «Капитале», «Преступлении и наказании», «Чернильном сердце» Корнелии Функе или «Мастере и Маргарите» Булгакова – современные имперские ритуалы не казались мне чем-то абсолютно свежим и новым. Как говорится, было с чем сравнивать – хоть и всего лишь по запрещённым книгам.

Да к тому же он, человек со шрамом, вряд ли нашёл бы свободное место – что ж, пусть садится здесь.

Уверенной походкой подошла официантка с наглой грудью и неопределённым возрастом, замаскированным дежурным слоем косметики. Но улыбка, которой она его наградила - нашего нового соседа - была не вполне дежурной. Назвав её по имени, что окончательно выдавало в мужчине завсегдатая более-менее приличного заведения, он лишь добавил после секундной паузы: «Мне – всё, как всегда». Этого было достаточно, чтобы официантка, блеснув улыбкой, напоминавшей оскал довольной львицы, удалилась, обходя столики и, пожалуй, чрезмерно вращая крутыми бёдрами, рискуя опрокинуть на пол чей-то завтрак.

Пока она ходила за чашкой кофе и куском фирменного пирога для человека со шрамом, он заинтересованно уставился на красочный определитель птиц с цветными вклейками, который увлечённо листали мои дети. Сын и дочь, скользнув по новому участнику «застолья» любопытными взглядами, опять уткнулись в книгу, весело щебеча и тыкая пальцами в картинки, если узнавали очередную пичугу. Ребятишки с присущей их возрасту бесподобной скоростью ухитрялись одновременно перелистывать страницы и поглощать вторую порцию изумительного вишнёвого пирога. Вызывая у меня справедливое опасение, что придётся заказывать и третью порцию.

Когда официантка, по-прежнему уверенно покачивая бёдрами и всем остальным, включая блестящий поднос (как только блюдца и чашки удерживались на нём?..), принесла мужчине со шрамом крохотную ёмкость с кофейным напитком, совершенно неоправданно называемым здесь «кофе», и кусок яблочного пирога, я решился заказать такой же себе и детям, которые уже приканчивали крошки прежних порций – гулять так гулять, наедимся хоть раз «от пуза». Джейн – так мужчина, обращаясь к ней, называл официантку – понимающе и (показалось мне) лукаво усмехнувшись, отправилась обратно к стойке. А я, почему-то сконфузившись и пытаясь загладить надуманную неловкость (которую, скорее всего, лишь один только человек и ощутил, и этим единственным – закомплексованным донельзя мнительным папашей с чрезмерным чувством осторожности, оставшимся без работы, зато с двумя шумными весёлыми ребятишками на руках – был, конечно же, я сам), буркнул на всякий случай нечто умеренно вежливое по поводу всеобщего национал-капиталистического счастья в Империи Национального Единства и Капитал-Национал-Социальной Справедливости. Это было частью ритуала. Так было принято. Впрочем, я мог бы и промолчать – ровный гул, стоявший в зале, страховал от неприятностей, связанных с недостаточно проявляемой преданностью капитал-национал-социальной идее.

А человек со шрамом, похоже, искренне заинтересовался цветными таблицами в определителе – в тот момент мой сын, перелистывая страницы, дошёл до отряда дневных хищников и дочь, уморительно всплеснув руками, воскликнула: «Ой, какая лапочка! » - дважды ткнув (для верности) пальцем в разноцветную картинку и затем дёргая меня за руку. Не переставая тормошить меня, она без умолку тараторила:

- Папа, папа, смотри, ну смотри же! Такая красивая птичка!.. – на рисунке был маленький сокол.

Человек со шрамом вступил в разговор, произнося чуть смущённо, почти извиняющимся тоном, словно прося прощения за то, что вмешивается в беседу семьи, в семейные дела:

- Вижу, Ваши дети интересуются пернатыми друзьями? Признаться, я тоже. Более того, у меня на ферме есть один такой – и, поверьте, настоящий друг! Правда, он в летах – так сказать, птица пожилая, пожившая на свете, и летает он уже не так быстро, как в былые годы… Но я-то помню, как он летал. И как спас меня однажды… Это совсем особая история…

Мои ребятишки одновременно подпрыгнули на стульях и уставились горящими глазами на незнакомца:

- О-о-о! У вас есть такая птица?! Как здорово! – Дочь опять захлопала в ладоши и затараторила, - Вот точно такая птичка, да? Такая?

- Именно такая, - мужчина утвердительно кивнул головой. – Сокол. Точно такой, как на картинке.

Затем он обернулся ко мне и протянул загорелую и угловатую, заскорузлую руку человека, привыкшего к тяжёлому физическому труду:

- Разрешите представиться. Арчи. Арчи Малкович. Мои предки прибыли на Дикий Запад в позапрошлом столетии. Так что, могу считать себя коренным американцем.

Промолчав по поводу «коренного американца» и оставив при себе своё мнение о почти полностью истреблённых европейцами индейских племенах, я пожал протянутую руку, а человек со шрамом продолжил:

- Вы знаете, моей птице уже много лет. По правде говоря, я думал, что хищные птицы живут меньше – хотя, конечно, слышал о трёхсотлетних воронах, но, по-моему, всё это сказки. К тому же, сокол – не ворон. Сокол падалью не питается. Птица благородная, знаете ли, – и он кивнул на рисунок в определителе. – И вот что. Я подумал, если вы не очень спешите – хотел бы пригласить вас на день или на пару деньков к себе на ферму – дети познакомятся с этой удивительной птицей. Если вы не против, конечно.

- Ур-ра-а-а!.. – закричали в один голос дочь и сын, засыпая меня одинаковыми вопросами и сияя одинаково серо-голубыми глазами. – Папа, поедем! Папа, папа, давай же поедем, ну пожалуйста! Мы так хотим посмотреть на птичку, мы хотим познакомиться с нею!..

Под таким дружным напором почти невозможно устоять. Словно защищаясь, я выставил вперёд ладони, сделав преувеличенно испуганное лицо и, улыбаясь, кивнул. А человек со шрамом – ковбой Арчи – сказал:

- Мы там живём дружной коммуной, одной большой семьёй – моя кузина и её выросшие сыновья, со своими жёнами и детьми. Поехали прямо сейчас. А по пути я расскажу всё, как было. С самого начала.

Командир экипажа нажал на кнопку всеобщего сбора, чтобы сообщить всем своё решение. Через минуту экипаж в полном составе молча пожирал глазами высокого гуманоида с блестящим чёрным кожным покровом. Командир – а это был он – встал из кресла и обвёл присутствующих тяжёлым взглядом. В кают-компании воцарилась абсолютная тишина.

Высокий гуманоид незаметно вздохнул и начал говорить:

- Все вы знаете, что наши ресурсы на пределе. Изначально планировалось, что экспедиция останется на этой планете, как наиболее подходящей для существования – и не просто существования, а дальнейшего благополучного развития - нашего народа. Увы, этим надеждам не суждено было оправдаться. Жизнь здесь без защитных скафандров или капсул совершенно невозможна. Мы сможем восстановить ресурсы, пополнить запасы практически всех необходимых для функционирования корабля и экипажа химических элементов, но … придётся продолжить путь в холодных просторах враждебного Космоса. И ещё одно… Одно мы должны решить сообща – проблему выбору. Один из нас останется здесь, в качестве наблюдателя. Мы не можем пренебречь изучением этого крайне интересного мира – даже если не рассчитываем жить здесь в будущем.

Воцарилось тягостное молчание. Присутствующие в кают-компании потупили глаза. Холодок пробегал по спине при одной мысли о том, что на тысячи световых лет вокруг не будет не будет не только никого из соплеменников – вообще ни одного разумного существа, близкого им по духу.

Второй штурман встал с места:

- Я готов, капитан… я остаюсь.

…Год выдался на редкость удачным для фермера. Зерновые и овощи дали рекордный урожай, новый сорт кукурузы проявил себя просто великолепно, многократно окупив затраты на приобретение элитных семян, а сад... Ветви яблонь дугою склонялись к земле под тяжестью румяных и золотистых плодов.

Кроме того, сильно облегчалось хранение урожая – в отличие от прошлого, «мышиного», года, когда все соседи в округе паниковали от нашествия грызунов. Сейчас  – хоть бы одна зубастенькая мордочка показалась!..   словно мор прошёл по царству грызунов

Предусмотрительно расставленные капканы – на крыс – также оставались пусты.

Что и говорить, год удался!

Арчи Малкович сидел возле распахнутой двери своего дома и расслаблено потягивал любимое чешское пиво. Даже навскидку, как говорится, было понятно, что по всем контрактам выходила приличная прибыль.

Солнце клонилось к закату, приближался вечер трудного дня – почти как в известной, всеми любимой, песне.

Солнечные лучи окрашивали в жёлто-оранжевые тона растянувшиеся по небосклону облака.

Арчи услышал слабый стук вверху, правее, словно когтями по крыше.

Подняв голову, увидел только хвост птицы, сидевшей на выступе кровли.

Решив то ли подразнить птицу, то ли перекликнуться с ней – не сильно и задумываясь об этом – Арчи начал насвистывать что-то, подражая мелким певчим пичугам. Насвистывая и не сводя глаз с гостя-хищника, наполовину скрытого кровлей дома.

Внезапно сокол – а это был именно сокол, маленький сокол – словно обтекая выступ, мягко спланировал в сторону, откуда раздавался свист, и почти бесшумно скользнул к Арчи.

Расстояние между глазами, неотрывно наблюдавшими за сидящей на выступе крыши птицей, и соколом - первоначально около семи футов – за доли секунды сократилось почти до нуля.

Возле головы Арчи сокол спланировал в сторону, почти зацепив крылом короткую стрижку хозяина дома, который почувствовал словно порыв ветра в абсолютно тихую, безветренную погоду.

Сокол, сильно взмахнув крыльями, и по-прежнему без единого крика, скрылся за желтеющими кронами яблонь – благодаря закатным лучам вечернего солнца, казавшимися более жёлтыми, чем были на самом деле.

Скрылся столь быстро, что Арчи толком не успел его разглядеть.

Всё произошло за считанные мгновения. Замедленная съёмка, наверное, запечатлела бы отличный эпизод для фильма о природе!

Наверное, мои «соловьиные трели» сделали своё дело, подумал фермер, напялив на затылок потрёпанную ковбойскую шляпу. Ведь хищник, это совершенно ясно, чётко летел на звук, не видя изначально цели – именно на звук. Сокол охотился.

Представляю себе разочарование – или испуг? – хищной птицы, когда перед её когтями, раскрывающимися, чтобы вцепиться в робкую мелкую пичугу, пересвистывающуюся с подругами, вдруг обнаружилась голова «великана» - конечно, великана по птичьим меркам. Арчи довольно хмыкнул.

Жаль, всё произошло слишком быстро, он не успел рассмотреть сокола – в том, что птица оказалась именно соколом, Арчи не сомневался. Но, всё равно, маленькое приключение подняло настроение и без того вполне довольного жизнью ковбоя.

Арчи наутро заметил птицу. Сокол сидел на одиноко стоявшем дереве, возле загона для лошадей.

Арчи решил, что видит ту же птицу, вчерашнего «нападавшего». И что она голодна.

Удачный для фермеров год оказался неудачным для маленького сокола. Ведь основная составляющая ежедневного меню хищной птицы в обычное время – мелкие грызуны. Которых сейчас не наблюдалось, совершенно.

Арчи вынес из дому оставшиеся после вчерашнего дня вымоченные в уксусе кусочки мяса. Разложил их на обтёсанной поверхности бревна коновязи. Отошёл в сторону.

Сокол подлетел к приготовленному для него угощению почти сразу.

Птица, схватив первый кусочек, выронила его на траву. Арчи продолжал наблюдать. Сокол, отворачивая клюв явно в отвращении, из-за необычного вкуса или запаха, всё же начал глотать кусочки мяса. Судорожными движениями проталкивая их в пищевод, словно желая поскорее разделаться с отвратительным, по его меркам, продуктом. Голод – не тётка.

На следующее утро Арчи подготовил для птицы более подходящее угощение.

Сокол занимал сухую ветку ближе к вершине на том же дереве.

Куски сырого мяса, на этот раз без лишних «подробностей», пришлись ему по вкусу.

Арчи решил подкармливать птицу каждый день

И каждое утро сокол прилетал, устраивался на дереве, ожидая угощения.

Через месяц они стали почти друзьями. Сокол сопровождал фермера повсюду. Когда Арчи объезжал на лошади свои владения, птица летала вокруг, то возносясь высоко в небо, то делая виражи впереди, словно развлекала ковбоя фигурами высшего пилотажа – или просто радовалась жизни. Белый рысак - подарок двоюродной сестры – привык, что на таких прогулках, обычно по утрам, их сопровождает птица.                

Через некоторое время Арчи уже не представлял себе, как жил раньше без такого пернатого и четвероногого окружения. Что ни говори, а жизнь в почти полном – без людей - одиночестве раньше угнетала его. Арчи привык, и даже перестал выезжать раз в неделю для посещения пивной в городке неподалёку.

А вскоре приехала из Европы кузина, приславшая в прошлом году породистого белого коня. Приехала навсегда, намереваясь заняться разведением этой породы в Америке, и, конечно же, привезла с собой детей – двух смышлёных ребятишек, подраставших без отца.

Арчи был очень рад приезду родственников, они с племянниками быстро нашли общий язык. Ребята с увлечением помогали в разнообразнейших делах, которых всегда хватало на ферме. А сестра помогла наладить быт, несколько запущенный ковбоем после смерти жены. В те очень тяжёлые для Арчи годы он опустил руки и почти забросил хозяйство. Уборку делал крайне редко и мусор скапливался в комнатах месяцами. Во дворе, и вообще на всей ферме, тогда царило запустение.

Арчи называл пернатого друга просто Фэлкон, не особо затрудняя себя выдумыванием имени. Просто Фэлкон, как «просто Мария».   Тем же именем стали называть птицу сестра и племянники. Сокол вроде как превратился в одного из их братства, коммуны, в одного из членов их семьи.

Он с удовольствием сопровождал Арчи в конных поездках, то взмывая круто вверх, словно ввинчиваясь в низкие облака или беспредельную синеву солнечного утра, если день обещал быть безоблачным, то улетая далеко вперёд, а затем, делая вираж низко над землёй, возвращаясь к пыльной ленте, что рассеивалась в воздухе за спиной всадника.

И в это прекрасное пронзительно чистое утро, напоённое голосами жаворонков, Арчи решил объехать свои владения. В стороне от пастбищ, там, где начинались каменистые россыпи, сплошь поросшие колючим кустарником, пару дней назад он снял с ветки буровато-жёлтый клок шерсти, заподозрив, что по соседству объявилась пума. Ни для него, ни для племянников или сестры, ни даже для коней она не представляла опасности – но всё же требовалось проявить осмотрительность. Бдительность – прежде всего. Бережённого бог бережёт. И что, если это самка, и у неё появились детёныши, и она устроила логово где-то в укромном уголке поблизости от ранчо? Голодная мать, защищающая своих детей, или одинокий бродяга-самец, который через день покинет здешние места, чтобы проследовать дальше на север – это, знаете ли, две большие разницы, как говорят на родине его кузины.

А россыпи камней, склоны которых – просто Скалистые горы в миниатюре, даже со своим «Большим Каньоном» - идеальное место для пумы, подыскивающей укромное местечко, чтобы вырастить мяукающих наследников.

…Конь внезапно шарахнулся в сторону от густого кустарника, словно почуял смертельную опасность, и встал на дыбы.

Арчи в этот момент, запрокинув голову, рассматривал вершину веймутовой сосны, где ему почудилось неясное движение и, уже отпустив стремена и поводья, собирался спрыгнуть на каменистую почву.

Соскользнув, ковбой упал на камни, даже не успев схватиться за луку седла, ударился виском – и мгновенно потерял сознание.

Рысак с места в карьер понёсся вскачь, прочь от резкого запаха опасности – хорошо ещё, что левая нога всадника не осталась в стременах; сотня метров по острым камням закончилась бы для бесчувственного тела, бившегося о камни, верной смертью.

Из небесной дали донёсся тревожный крик сокола. Сперва птица метнулась в сторону рухнувшего тела, замершего чёрной точкой у подножия ледникового валуна, заброшенного сюда сотни тысяч лет назад последним, наижесточайшим оледенением. Затем, словно переменив решение, стрелой заскользила по направлению к ферме, с утроенными силами и пронзительным свистом рассекая крыльями знойный воздух прерии.

Казалось, ни одно живое создание не способно мчаться с такой скоростью.

Ирэн хлопотала на веранде, устраивая к возвращению брата нехитрый завтрак из фруктов и овощей, когда над постройками разнёсся тревожный крик сокола и птица до смерти напугала её, бросившись прямо к ней в руки. Сердце птицы бешено колотилось под перьями с такой скоростью, словно вот-вот готовилось выскочить из груди. Сокол перелетел на перила веранды и, взъерошив перья, продолжал тревожно и призывно кричать – а затем взвился в воздух и начал накручивать круги над обширным двором, не прекращая пронзительные крики.

Он, крича, поворачивал голову к женщине, и та отчётливо ощутила тревогу – с братом наверняка что-то произошло. Ведь они всегда возвращались вместе с утренних прогулок, причём птица зачастую сидела на плече ковбоя. Да и вообще, они практически неразлучны.

Арчи нет, сокол беснуется здесь – что же случилось?!

Ощущение опасности, грозившей брату, сжало её сердце. Ирэн крикнула старшему сыну, который до того не спеша чистил бока пегой кобылы в загоне, а теперь, открыв рот, широко распахнутыми глазами смотрел на птицу:

- Джонни, запрягай двоих, живо! С твоим дядей случилась беда!..

Младший сын, выскочив из дому, помчался помогать. Через минуту Ирэн и её старший, четырнадцатилетний Джон, стискивая пятками бока лошадей, пришпоривали, гнали скакунов по жёлтой траве прерии в сторону зарослей и каменистых россыпей, на восток. Сокол рассекал крыльями воздух впереди вытянувших морды лошадей, указывая дорогу.

Не было времени укреплять сёдла, и они сидели просто на спинах коней, каждую секунду рискуя слететь на сливавшуюся внизу в сплошную желтизну землю – лишь уздечки в руках. Совсем недавно став жителями прерий, они быстро научились ездить верхом, обходясь без сёдел, по-индейски. Конечно, дети освоили науку прерий быстрее, чем Ирэн, они вообще всё схватывают на лету. Но с такой скоростью и она сама и старший сын мчались впервые – да что там, не мчались, просто летели, стремясь не отставать от птицы!

Всё же дистанция между ними и соколом стремительно увеличивалась. Главное, не потерять направления, волновалась женщина, не потерять птицу из виду.

- Смотри, куда он летит! – крикнула сыну, а сухой ветер, словно став густым и плотным, отбрасывал её слова за спину, или затыкал обратно в глотку.

- На днях я видел у валунов следы кугуара! – крикнул в ответ сын.

Боже, только этого не хватало, ужаснулась женщина, вдруг отчётливо представив, что могло произойти там, среди зарослей и камней. Ирэн, до крови закусив губу, что было силы пришпорила коня, который, казалось, и так мчался галопом на пределе своих возможностей.

Когда Арчи свалился из седла вздыбившегося от испуга животного там, в низине, в пяти милях от дома и, разбив голову о камни, потерял сознание – пума ещё и не собиралась подкрадываться. Она услышала топот копыт, ржание испуганного коня с подветренной стороны – поэтому скакун почуял её запах гораздо раньше хищника, во всём виноват ветер – и лишь потом бесшумно заскользила между кустарниками, по дуге, чтобы снова не упустить запах добычи, не обратив никакого внимания на крылатую точку, мелькнувшую в небе и лишь на мгновение зависшую высоко над ней.

И скоро старая самка почуяла запах – запах человека. Обычно пумы не нападают на людей, но она, во-первых, была голодна, не насытившись пойманной под утро тощей мышью, а во-вторых, в логове среди камней повизгивали детёныши, два милых котёнка, у которых только недавно прорезались глазки, и для которых уже не хватало молока.

Забравшись по камням выше, так, чтобы можно было рассмотреть возможно большее пространство, и при этом оставаться в тени, пума увидела человека и глаза её блеснули золотисто-жёлтым светом. Охотник увидел добычу. Самку смущало лишь то, что добыча была неподвижна. Может быть, здесь таится какой-то подвох? Кугуар нервно облизнулся и дёрнул головой, кончик хвоста задёргался и начал бить по бокам, слева направо, справа налево. Пума хотела прыгнуть и вонзить клыки в свежую пищу, но всё ещё не решалась выйти из укрытия, выдать себя.

Находясь так, что порывы сухого степного ветра порой долетали до неё, более отчётливо донося запах застывшего на камнях странного человека – ведь охотник просто обязан чувствовать жертву, в то время как объект охоты не должен даже подозревать о том, что на него охотятся – пума почувствовала, как очередной порыв донёс до её расширившихся ноздрей запах крови. Самка резко приподнялась и сделала шаг вперёд. Она почти уже не опасалась ловушки. Опытная старая пума прекрасно знала, что люди, выходя на охоту, способны приманивать хищников свежим мясом – но то мясо пахнет иначе, кровью лисы, овцы, свиньи, кролика, дикой или домашней птицы – да кого угодно! Сейчас она чуяла кровь человека. Человека беспомощного, раненого, но не умершего – старый кугуар прекрасно разбирался в подобных вещах, потому и прожил так долго на этом свете, с каждым годом становившимся всё теснее и опаснее для диких свободных животных, самых что ни на есть коренных жителей горных вершин и бесконечных когда-то просторов прерий.

Шаг, ещё шаг. Прыжок вперёд и вниз. Покатый валун, обтесанный ледником и влекомый в эти края через сотни или тысячи километров от высоких северных гор, исчезнувших после Великого оледенения, стёртых с лица Земли гигантской, страшной силой Вечной Зимы, действительно казавшейся тогда вечной – серый валун, покрытый золотисто-зелёными пятнами (совсем, как глаза охотившейся пумы) накипных лишайников, этих таинственных растений-сфинксов, покатый валун остался за спиной. Краем уха зверь уловил отголоски далёких звуков, бившихся о высушенную землю прерий копыт – не бизонов и не оленей; где-то вдалеке скакали дикие мустанги. Или, возможно, ковбои гнали своё небольшое стадо. Пума лишь повела ухом, дёрнув, прогоняя севшую муху, словно отгоняя бесполезную мысль о недостижимом обеде – то ей не по зубам, старый зверь трезво оценивал свои возможности.

А здесь, прямо перед глазами – подарок небес, груда свежего мяса, которого должно хватить им с детёнышами на неделю, настоящий пир, о таком пума не могла и мечтать, подобного везения не было у неё много лет – семь или восемь? – с тех пор, как на восточном склоне Скалистых гор она, будучи значительно моложе, набрела на тушу коровы, отбившейся от стада и упавшей в скромную пропасть – небольшую, по меркам самой пумы, но для рогатой безмозглой скотины, заблудившейся в горах, среди поросших скудной растительностью склонов и ущелий – для рогатой избалованной дурочки в самый раз.  

Кугуар сделал ещё один шаг, свирепо хлестнул длинным хвостом и приготовился прыгнуть, сделать последний прыжок и, приземляясь, ударить острыми когтями по вздувшимся на шее артериям, готовым брызнуть ароматной кровью.

В этот момент, целясь прямо в сузившиеся зрачки голодного зверя, сверху на голову пуме свалилась птица, перепугав до смерти четвероногого хищника. Сверху на кугуара ещё никто никогда не нападал! Как-то жалко мяукнув и запоздало взмахнув когтистой лапой, способной переломить шейные позвонки оленю или небольшому лосю, пума отпрянула в сторону, припав к неровной земле, цепляясь за раскалённые камни.

Арчи словно сквозь сон слышал рычание разъярённого зверя, который уже опомнился от внезапного нападения, и боевой крик сокола. Тягучая боль сжимала тисками голову, левый висок словно жгли раскалённым железом – в какой-то степени так и было, утреннее солнце успело нагреть камни, на которые он рухнул, падая с коня.

С трудом разлепив налившиеся свинцом веки, Арчи увидел, словно в тумане, как исполинская кошка, в которой от оскаленных клыков до кончика хвоста было не меньше трёх метров, привставая на задние лапы и размахивая передними пытается схватить, сбить молнией налетающего сокола.

Атака сокола, еще атака, удар кошки, ещё один удар мимо – и вдруг, резко прыгнув вверх, пуме удалось зацепить крыло птицы, которая отлетела в сторону лежавшего человека. Ковбой машинально попытался пошевелиться – всё равно он не смог бы ничем помочь ни себе, ни храброй птице – и в эту секунду раздался выстрел.

Арчи увидел, как свирепое лицо горного льва, в мгновение ока оказавшегося рядом, исчезло из поля зрения. Пума, ни секунды не размышляя, стрелой метнулась к ближайшему кустарнику возле серого валуна и словно растворилась в пятнах светотени.

Ирэн с дальнего расстояния стреляла в воздух, даже не надеясь попасть в разъярённого зверя, прыгавшего рядом с тёмной фигурой, распластавшейся на камнях. Выстрел в воздух, и побыстрее – лишь бы отогнать гигантскую кошку – хоть пумы и не нападают, как правило, на людей. Как правило.

Сын первым спешился у тела раненого. Ирэн, отпустив поводья и винчестер, спрыгнула чуть позже. Арчи открыл глаза:

- Как Фэлкон? – с трудом разлепив спекшиеся губы, промолвил он.

- Ничего, - сестра, украдкой смахнув слезу, улыбнулась в ответ. – Наложим шину, срастётся; у него сломано крыло. Будет как новенький.

Арчи, удовлетворённо вздохнув, закрыл глаза, в которые словно вливался огонь, а не солнечный свет. Вот и славно. Главное, птица жива. Надо, чтобы Джон с младшим отвезли Фэлкона в городок, там есть ветеринар, настоящий мастер. Он поставит сокола на крыло. Птица должна летать. Ведь она рождена для этого – иначе зачем жить свободной птице?..

…Орбитальный полёт завершался. Ресурсы корабля пополнились, экипаж готов отправиться в дальнейший полёт, за пределы этой звёздной системы, находящейся на задворках Вселенной.

Капитан готовился передать очередное сообщение в Галактический Центр: «Вживление капсулы с находящимся внутри неё наблюдателем-добровольцем прошло успешно. Капсула вживлена в органическую оболочку под условным названием Falco. Наблюдатель остаётся для самостоятельной работы по изучению аборигенных деградирующих биоформ, или биологических видов с зачатками разума. Наблюдатель совершенно лишён возможностей связи с Галактическим Центром, но регулярно станет передавать на остающиеся орбитальные спутники собираемую информацию. Основные требования к временному органическому «скафандру» соблюдены. Размеры выбранной в качестве оболочки органической формы значительно меньше размеров взрослых особей наиболее массово распространённого на планете полуразумного животного гигантских размеров, Homo sapiens. В то же время размеры органической формы-оболочки умеренно превышают размерами капсулу с наблюдателем, которая не мешает жизнедеятельности выбранного для «прикрытия» организма, способного к маневрированию в трёхмерном пространстве. Капсула вживлена вблизи зрительных нервов органической формы, в свободном промежутке передней части головного мозга, заполненного жидкостью. наблюдатель снабжён всем необходимым. В том числе инъекциями для продления срока жизни органической формы-оболочки. Наблюдатель приступил к выполнению своих обязанностей в течение четырёхлетней вахты, что соответствует 120-и полным оборотам исследуемой планеты, третьей от звезды по имени Сон-Це, как называют её часть аборигенов, подлежащих тщательному изучению».

Космический крейсер Межзвёздной Галактической Миссии, размером с футбольный мяч, прицепленный к неправильной формы призматической конструкции, преодолел земное притяжение и стал удаляться от Земли. Многочисленные сложные приборы, контролирующие с поверхности планеты движение сотен спутников и принадлежащие Земному правительству, конечно, не уловили изменения орбиты одного из тысяч мелких космических тел - космического мусора - что крутились в безвоздушном пространстве над хрупкой планетой... »   

***   

…Утром, проснувшись, я сел на воздухе, смотрел на поросшие лесом горы, на далёкие вершины. Полной грудью вдыхал свежий воздух, отламывал время от времени кусок хлеба и, прожёвывая мякоть (хлебную корку без коронок на зубах есть было трудно, да ещё и свежий воздух студил их), записывал на чистых листах бумаги, найденной ночью в домике, приснившуюся историю инопланетян и сокола.  

Уже через полтора-два часа я почувствовал усталость, разогрел травяной отвар, медленно выпил стакан душистого напитка, и опять лёг спать.

В этот раз, конечно, сон был совершенно иным… 

*** 

Сон третий.    ВУЛФ 

«…Свежий вечерний воздух приятно щекотал ноздри. Существо, выбравшееся из чернеющего отверстия норы, потянулось и шумно вдохнуло пьянящий аромат.

Выпрямившись, отряхнуло с шерсти прилипшие комочки глинистой земли.   Потянулось до хруста в костях, широко зевнуло, продемонстрировав желто-оранжевым облакам свою пасть в окружении жёлтых зубов, и направилось к северной границе участка.

Пройдя вдоль условной границы, существо останавливалось через каждые десять-двадцать футов и метило остро пахнущей жидкостью кусты и небольшие деревья, растущие по меже.

Затем перешло к западной границе.

Ритуал обхода повторялся ежевечернее. Раз в неделю заросшее рыжеватой шерстью существо обновляло часть меток. Запах сохранялся достаточно долго, и это была достаточная гарантия ненарушения соседями установленных границ. Конечно, все соседи обновляли метки со своей стороны. Незыблемый порядок царил в этом странном мире.

Внезапно существо, напоминавшее волка и человека одновременно, насторожилось.

Шорох.

Заострённые кверху уши нервно вздрогнули.

Задние конечности подобрались перед прыжком. Секунда – и сдавленно пискнувшая жирная мышь-полёвка исчезла в чавкающей пасти.

Через полчаса та же участь постигла пожилого ежа, который попался на пути. Не замечая опасности, ёж, занятый поисками червей и сочных личинок майского жука, недовольно фыркал до последней секунды перед нападением и не успел толком свернуться в клубок.

Колючки не остановили голодного зверя и, за считанные мгновения разорвав тёплую, дымящуюся в прохладном вечернем воздухе плоть, Вулф выгрызал изнутри колючую шкурку.

Редко ему удавалось сходу так неплохо поужинать.

А пятью минутами позже была, тоже в прыжке, поймана бело-зелёная пичуга, устраивающаяся на ночёвку в густых ветвях кустарника. На свою беду птица выбрала для ночного убежища заросли одичавшей алычи, выросшей возле границы участка, на маршруте зверя.

Вулф довольно урчал, уже без спешки похрустывая мелкими косточками, словно грыз арахисовые орешки. Или картофельные чипсы.

Можно считать, ужин состоялся.

До смерти надоели эти корешки да фрукты, сморщенные зеленоватые яблочки на заросших деревьях.

А от приторного вкуса иссиня-чёрных ягод паслёна его просто тошнило.

Теперь, более-менее подзакусив и утолив глухое урчание вечно голодного желудка, можно было на досуге поразмыслить о вечном. О результатах обхода и следовавших из этого выводах.

Западная граница оставляла зверя безучастным. В отличие от северной.

Отсутствие запаха с северной стороны подсказывало два основных вывода: или северный сосед отправился в охотничий рейд, и надолго, или с ним что-то случилось.

Если именно второе, и он не вернётся, можно попытаться на пол-акра или даже на целый акр передвинуть границу к северу, увеличив свою территорию.

Вулф, полный радужных планов, медленно возвращался к землянке. Конечно, следовало бы разжечь костёр у входа и поджарить хотя бы ежа. Насладиться давно забытым вкусом размягчённого огнём мяса, ароматной  поджаренной корочкой…

Забытое слово «барбекю» всплыло в памяти на мгновенье и тут же исчезло, обречённое на полное забвение без конкретной привязки к суровой действительности, серым будням, перетекавшим из одного дня в другой, из ночи – в ночь, из года – в год. Холодные зимние дожди сменялись сухим тёплым летом, но число этих зим и лет не имело смысла.

Вулф, поискав на боку блох и яростно почесав загривок, вспомнил о первом выводе.

Если всё же сосед вернётся, то… то его можно подстеречь перед возвращением. Предвосхитив возвращение. Подстеречь на социальной трассе – одной из дорог общего пользования, ответвления которых подходили, теряясь в зарослях, и к их долине – на дороге, но подальше от этих мест.

Подстеречь и… кровожадные мысли опять закружились в голове… можно обеспечить себя свежим мясом на неделю, даже на две недели! Если не отберут по дороге. Ведь на звуки и запах смерти сбегутся со всех окрестностей.

После ужасных землетрясений, разрушивших крупные и мелкие города на островной территории, землю разделили оставшиеся в живых.

Шотландия, Уэльс, Англия – все провинции были поделены. Конечно, оставались совершенно пустынные и бесплодные местности, где нечем было поживиться. Но даже на пустошах водилась хоть какая-то дичь, пусть мелкая, пусть изредка, но водилась. Впрочем, на скалистых и заболоченных участках территории обычно не метили – это были зоны свободной охоты.

В плодородных долинах старались захватывать хотя бы по шесть-семь акров.

Кто посильнее, удерживал более десяти.

Оставались не поделенными социальные трассы. На случай экстренных передвижений. Ведь нельзя было пересекать чужие территории без риска нарваться на яростный отпор. К тому же, твёрдое дорожное покрытие отталкивало души окрестных жителей. Душа требовала мягкой почвы, которая не жгла подошвы в яркий солнечный день. И не скользила бы под ногами в морозную ночь.

Впрочем, большинству выживших идти было некуда и дороги, как правило, пустовали.

И следить за ними, равно как за порядком вокруг них, всё равно было  некому.

Оставшиеся в живых более-менее быстро выработали основные правила и стереотипы поведения, мало напоминавшие принятые прежде в человеческом обществе. Да и сами они уже мало напоминали людей. Скорее – человекообразных приматов, озабоченных лишь заботой о пропитании. Да вечной борьбой за место под солнцем, борьбой за жизнь. Напоминали средней величины – или более крупных – млекопитающих животных, постоянно готовых вступить в жесточайшую схватку за кусок… нет, не за кусок хлеба, или пачку печенья, не за шерстяное одеяло или рыбные консервы – за кусок свежего мяса.

Эти существа были агрессивнее ближайших родичей – шимпанзе и, тем более, горных горилл. Они напоминали, скорее, собакоголовых павианов, гамадрилов или – волков.

Жалкий слой многовековой культуры, которым некогда так гордились люди, растаял, как дымка в тумане, словно тонкий лёд на грязной луже в тёплое утро.

Растаял, по всей видимости, безвозвратно.

Растаял, расплавленный пламенем стихии, что обрушилась на планету в начале XXI века. Стихии, уничтожившей остатки цивилизации. Уничтожившей энергосети, органы власти, газеты и телевидение, воздушное сообщение и поезда, информационную инфраструктуру. Стихии, в клочья изорвавшей всю эту «всемирную паутину», и так далее, и тому подобное.

Человечество – точнее, малая часть его, уцелевшая в ужасных землетрясениях и спасшаяся в горах от гигантских цунами, что прокатились по прибрежным районам и низменностям всех материков – обратилось в пучину хаоса и нравственной тьмы, на удивление быстро позабыв о религии, вечных ценностях и Предназначении Человека.

В развалинах индустриальных городов и мегаполисов, на останках великих цивилизаций Востока и Запада воцарился каменный век.

Каменный век – со своими примитивными, жестокими законами, где отсутствовала врачебная помощь и большинство новорожденных умирало в первые сутки после рождения. Где сильный вырывал глотку у слабого, чтобы насытить голодный желудок, властно подавлявший, тушивший проблески разума в заросших космами головах.

Каменный век с более древними, чем любая цивилизация, животными инстинктами. Голодом и стремлением съесть. Инстинктом размножения и однообразными телодвижениями, заменившими человеческие танцы – и означавшими теперь лишь сигнал, знак готовности к примитивному акту.

Инстинктом охраны территории.

Очень простым инстинктом найти «крышу над головой» - забиться в нору во время холодного зимнего дождя.

Второй каменный век человечества.

Джон Вулф, так и не приняв окончательного решения, но впервые за многие дни насытившись, забрался в землянку. Крутнулся по часовой стрелке, удобно устраиваясь в гнезде из листьев и сухой травы. Смежил сонные глаза. Он был сыт и хотел спать... »   

***   

…Следующий сон был не шотландским, не кельтским – совершенно славянским, и всё в нём было мне трудно понять, всё было незнакомым – и в то же время странно родным. Сон был словно из будущего, далёкого-далёкого Будущего… 

*** 

Сон четвёртый.   Приключения аспиранта 

«…Рыжий, приземистый и очень подвижный зверь напоминает куницу движениями, а внешним обликом хитрую лису. Он бежит по асфальту, элегантно свесив набок длинный язык, время от времени стремительно оглядывается назад, в сторону отставших «сопровождающих лиц», и оглашает настороженно затихший бульвар пронзительным лаем.

Почётный эскорт ушлого зверя – двортерьера, помеси колли, таксы и «бульдога, зебры, пчёлки, носорога…», милого, но чрезмерно кусючего создания (мамочка ласково называет собаченцию – «наша лисичка») – составляют всего двое примечательных личностей, аспирант-заочник Алексей Ломакин и его двоюродный брат Серёга, учащийся восьмого класса. Не сильно прилежно учащийся, то есть нормальный донецкий паренёк.

Алексей выглядит вполне довольным жизнью молодым человеком. И это правда – он только что закончил переписывать начисто вторую главу диссертации (которую не суждено будет защитить из-за «форс-мажорных обстоятельств», но пока будущее отделено слоем оптимистичного тумана и никому не известно, а «форс-мажор» грянет лишь через полгода) и теперь можно, потянувшись и расправив затёкшие руки-ноги, пройтись, подышать «свежим воздухом» шахтёрской столицы.

Сергей «считается что учится». Но для школьников нынче каникулы, время свободы и веселья (или скуки – для тех, кто не умеет занять себя чтением и спортом). Поэтому он регулярно сопровождает брата, который прибыл на месяц из другой области по своим аспирантским делам – или брат сопровождает его? На самом деле, они оба сопровождают «нашу лисичку» – на ежедневных прогулках по тенистому городскому центру, в стороне от пыльных проспектов и окраинных терриконов.

Раскидала судьба их большую семью по необъятным просторам Украины и России. Алексей начал как-то составлять вчерне схему генеалогического древа со всеми боковыми ветвями-хитросплетениями, вплоть до незаконнорожденных «сучков». Начал и, когда число «листиков»-родственников превысило полторы сотни, бросил это безнадёжное дело – белых пятен оставалось на семейном древе ещё порядочно, особенно в нижней части кроны, поближе к «древним корням», и спросить уже не у кого. Старшие поколения уходят, не дожидаясь, пока молодёжь догадается задать вопросы.

Навстречу плывёт семья, что выгуливает красавца-пуделя. Увидев «лисичку», семья щебечет музыкальными голосами в искреннем восхищении (вполне заслуженном – рыжая бестия ухожена, шерсть блестит, вымытая вчера с применением шампуня и силовых приёмов китайского искусства «у-ку-шу»): «Ой, какая неве-еста!.. Ой, какая краса-авица!.. »

И лишь третий, более трезвый и менее женский голос разом ставит всё на свои места: «Ну да, разогнались. Невеста с яйцами».

Девицы прыснули, смущённо и уважительно – рыжий Майк, ничуть не стесняясь, демонстративно приподнял ногу возле бордюра. И тут же задорно и весело облаял белого пуделя, который замер в шоке от смертельного оскорбления, приняв позу огорчённого мушкетёра.

Листья шелковиц мягко шелестят после тёплого дождя, стройными рядами выстроившись вдоль бульвара.

Братья повернули к оперному, затем к другому театру – оба культурных заведения находятся в опасной близости друг к другу (вспоминается фраза Жванецкого насчёт «улучшим обслуживание другом друга»), что-то явно искривляя в окружающем пространстве, забитом сберкассами, овощными магазинами и парикмахерскими. Грязные лотки возле овощного смотрятся дискомфортом рядом с бесконечными рядами розовых кустов и греко-римской классикой стройных архитектурных линий.    

На лавочке, мимо которой проследовал эскорт рыжего зверя, прочно устроились – словно на века – местные нурики-ханурики. Дрожащие руки торжественно звякают стаканами, наполненными до краёв чем-то кроваво-красным. В липком июльском воздухе, быстро теряющем прохладу, звучит пародия на тост: «Ну, за ёпердный тиятр! Поехали…»   

Аспирантка Оксана бормочет с закрытыми глазами: «Твою мать, опять этот хрендель воду гонит ни свет ни заря… Убью мудилу. Буддист хренов, и не спится ему…»

Кто-то на верхних этажах открутил воду на полную.

«Как по мне, так водопровод и не сильно-то поёт», почти стихами подумал, просыпаясь, Алексей, плотно прижатый к стенке горячим девичьим телом.

Наталья, высокая студентка, «наперсница и сожительница» Оксаны, дремлет, свесив руку с той стороны широкой кровати.

Накануне вечером Алексей напросился остаться, мотивируя тем, что троллейбусы уже не ходят, и вообще, до родственников, у которых он остановился на месяц, далеко добираться – подруги согласились без возражений.

Алексей «подозревал», что Оксана, к примеру, не сильно воспринимает его в качестве возможного сексуального партнёра (или объекта?); по крайней мере, несмотря на всеобщую усталость после трудного дня и вечерних возлияний, призрак… призрачная вероятность ночного приключения всё ещё маячила впереди.

Жарко, несмотря на прохладный вечер и открытый балкон. Девицы после выпитого польского «крема», купленного в проспиртованном киоске возле гостиницы «Шахтёр», совсем размякли, распряглись. Повалились на кровать, оставив на себе коротенькие маечки в обтяжку и подобные же, как бы на размер меньше, атласные трусики. Алексей попытался всколыхнуть в себе простые желания, «требуемые по сценарию», но не смог. Слишком уж всё просто, по-семейному. Лёгкий запах пота постепенно вытеснил дезодорант и духи, напрочь отбил всякий намёк на эротику.

Оксана командует сонным голосом:

– Ты ложишься к стенке. Ясно?

– С каких-таких?.. почему это? Хочу с краю!

– Мало ли, чего ты хочешь. Нет. С краю – Наташка. И не спорь. С чужим уставом в монастырь… – при этих её словах Наташка тихонько прыскает, закрывая рот ладошкой, – м-м… я хотела сказать, в чужой монастырь со своим уставом…

Здорово это она. По поводу монастыря.

– Ну ладно, ладно… – Алексей лезет через их ноги в сторону полустёртых оленей на куске выцветшей ткани, что заменяет ковёр. Почему-то рога оленей категорически не нравятся. А так, в остальном, ничего… – Да ради бога. Мне так даже лучше… Только учти, если ночью понадобится в туалет – не огорчайтесь, потопчу!

– Только попробуй, – бурчит Оксана и вдруг ухмыляется. – А чего это ты в тренировочных штанах?! Снимай и ложись нормально!

– Извини, сестра, – «имя, сестра, имя!!! » – как в сюжете с пленённой Миледи, из родного фильма по мотивам француза Дюма, – не могу, Ксанка. Под ними – ничего.

– ?!

– То есть, кое-что конечно есть, и даже, я сказал бы, то, что надо, но…

– Ты что, белья не носишь?!

– Умница. Так что, снимать, вы настаиваете?

– Нет!!! Спокойной ночи!

– Давно бы так… Спокойной ночи…

Засыпают утомлённые солнцем и шумным вечером аспиранты на удивление быстро.

Управление внутренних дел. Третий этаж. Ряд кабинетов, где работают следователи. Самый главный кабинет. Напротив кресла начальника сидит Алексей и … пьёт пиво из чёрной жестяной банки с фигуркой белого медведя.

Если родственник – начальник следственного отдела, сидеть в таком кабинете не страшно. Да ещё и пивко потягивать. Помощника своего – в звании капитана – дядя отправил, попросив принести ещё пару «медвежьих» банок. Интересно, кто держит киоск через дорогу от управления? Мысль проходит где-то по краю сознания, поскольку начальник следственного управления распекает зарвавшегося племянника, учит уму-разуму:

– Ты что себе думаешь?! Даже не смей лезть в то бандитское логово!!! Тоже мне, Штирлиц, блин!..

– Так я же хотел, как лучше… – пытается промямлить племянник, невнятно и неуверенно.

– Что, что хотел?! Если надо вашего замдиректора по хозчасти (опять ворует, подлец?) на место поставить – без проблем! Сейчас же отправляем автоматчиков, две машины бойцов в бронежилетах – и будет он как шёлковый! А на территорию гостиницы лезть не смей!.. Ты что себе думаешь, с морковкой под танк?.. И не такие, как ты, пытались!..

Дядя рассержен не на шутку. Он, конечно, прав. Он знает ситуацию в городе получше многих.

Территория академического научного учреждения, где временно работает (и остаётся на ночь в целях большей эффективности работы) по двенадцать-четырнадцать часов в сутки известный нам аспирант, граничит с лучшей в городе и в области гостиницей. Пятизвёздочный отель «для своих». Директор академиков накануне жаловался аспиранту (ну как жаловался… сетовал, зная о родственных связях собеседника), мол, совсем обнаглели соседи… Пользуются тем, что городская окраина, забора пока нет, запёрлись на коллекционные участки…

Оказывается, хозяин гостиницы – и, как поговаривают, всего криминального мирка области – единолично установил по периметру своей территории «буферную зону». И теперь «и днём и ночью кот учёный…» – только не шибко учёный, да и не котик с цепью золотой, а крепкие ребята (но тоже с золотыми цепями – не «на дубе том», а на бычьих шеях) с удобными лёгкими автоматами, дефилируют по взлелеянным академиками клочкам земли, топчут коллекционные растения – кстати, флористическая коллекция, без преувеличения, одна из крупнейших в стране.

Вчера эти братки не пустили (!!!) на опытный участок с травянистыми многолетниками кандидата наук – дядька вёл своих студентов, вооружённых тяпками-сапками, для плановой прополки участка.

На днях сторож возмущался – рокотал с расстановкой: «Постреляли!.. Гады!.. Всех фазанов по аллеям!.. »

Его можно понять – если почти ручных фазанов иногда отлавливали свои сотрудники – по большим праздникам, так сказать, чтоб и себя людьми почувствовать и коллектив угостить поприличнее – то теперь вкусных пернатых не осталось вовсе.

Мясные праздники закончились. Пора поститься.

Аспирант проснулся от автоматных очередей, которые, казалось, трещали прямо над ухом – или под окном.

Вылез из спального мешка, выданного Леной-кладовщицей.

Стёкла второго этажа академического учреждения грустно позвякивали от близких выстрелов.

Опять эти придурки резвятся, патронов им девать некуда. Услышат шорох в кустах, и лупят очередями – от страха или в целях профилактики. Вчера он видел посечённые пулями нижние ветви разлапистых елей на шикарной центральной аллее, рядом с участком лекарственных растений. Сторожа давно перестали делать ночные обходы территории, чтобы не попасть под «пулемётный обстрел».

Говорят, хозяином гостиницы многие в городе недовольны. То есть, многие из БОЛЬШИХ людей недовольны, ясное дело.

Алексей не мог знать, что в ближайшие месяцы на городском стадионе, в разгар футбольного матча, произойдёт интереснейшее событие, отзвуки которого разнесутся по широким просторам ужасно независимых государств, оставшихся после развала Союза – и даже за их пределы.

Хозяин гостиницы, он же хозяин футбольного клуба, обычно окружённый многочисленной свитой, в том числе разномастными городскими начальниками, окажется в тот день почти в одиночестве в своей правительственной ложе, окружённый лишь охраной и немногочисленными помощниками-шестёрками.

Над стадионом прогремит сильнейший взрыв.

Пострадают многие, лёгкие и тяжёлые ранения получат полсотни человек.

Но среди погибших – лишь Хозяин вместе с охраной.

Неисповедимы пути Господни… Годы утекают, как сквозь пальчики. Здоровья не прибавляется. Бури – социальные и не только – с мстительным, садистским постоянством пронесутся над несчастной страной, окончательно подкосят многих – и бандитов, и законопослушных граждан, и здоровых, и больных.

Квалифицированные рабочие, инженеры скоро вынуждены будут уйти из разваливающихся индустриальных гигантов – на рынки, в киоски, стоять в морозы, намотав на портянки или шерстяные носки по три слоя газет в обувь на два размера больше. Стоять, нахохлившись возле жалких лотков с ерундовой дребеденью – бывшие ракетостроители, которые гордо заглядывали в космос, отправляли первый луноход на поверхность спутника разумной (ой ли, разумной?) планеты, зачитывались романами Ефремова и книгами братьев Стругацких.

Аспирант успешно разведётся с женой, которой всегда не хватает денег (и это понятно, таких денег просто не может хватать…), дважды побывает "в предынфарктном состоянии", вспоминая себя в пять лет, когда уже умирал от крупозного воспаления лёгких и видел себя словно со стороны, из верхнего угла операционной – вокруг малыша, накрытого простынёй, снуют люди в белых халатах, а он, ГЛЯДЯ НА ВСЁ ЭТО СВЕРХУ, недоумевал… зачем суетиться? Всё ведь уже заканчивается, он скоро улетит отсюда…

Реанимация. Потом ещё много чего. Две онкологические операции, которые с трудом перенесла семидесятилетняя мама, потом химиотерапия; половина гонорара за книгу ушло на лекарства – но зато мама осталась жива. Хорошо, что бывшая жена помогала – не отходила от её постели несколько суток. Она для родителей почти как дочь. Так и сказали, когда заканчивались бракоразводные дела: «Как хочешь, но второй невестки нам не надо».

Почти в сорок лет сокращение его отдела в научно-исследовательском институте; он, заведующий отделом, прилагая бешеные усилия, сражаясь против кланов в верхах и пытаясь навязанной «самоокупаемостью» вытащить из ямы… оказывается не в состоянии спасти коллектив. «Людей уходят» – уходит и он, словно капитан с тонущего корабля…

СТОНУЩЕГО корабля…

В эти месяцы, годы, кажется, стонет вся страна…

Уходит, хотя «паны», господа из директорского корпуса, предлагают ему остаться в одной из лабораторий. Уходит, не желая выглядеть предателем. Перед этим он был госпитализирован, поскольку стремительной «летящей походкой из мая» приближался инсульт, давление вело себя чудовищным образом, состояние здоровья резко ухудшилось «по всем фронтам». И ничего уже не хотелось. Просто не хотелось жить…

А после увольнения – почти сразу – проблемы с позвоночником. Лавина, снежный ком, судьба…

Неисповедимы пути Господни. Кто знает свою судьбу?       

Говорят, каждый заслуживает свой путь – а народ заслуживает своих правителей.

Но слова писателя звучат правдивее: «мы с вами – это один народ. А наши правители – это другой народ».

А кто что заслужил – не нам судить, грешным. И не им.

В капле воды отражается океан? Горный поток, сель?    Наводнение?

Снежный ком. Лавина.

Судьба…»   

*** 

- Да-а, – протянул Вирхов. – Многое непонятно, и всё же, если это мысленный контакт с Будущим, которое реально придёт… будущее у России незавидно.    

- В эту ночь мне приснился ещё один сон – сказал Алекс. –Тоже подобного типа – славянские имена, не очень понятные события… и какая-то откровенная мистика перед самим пробуждением. Вот послушайте…   

***   

Сон пятый.   Роща 

«…Пётр Никифорович поднял глаза на открытую форточку.

Со стороны Дома культуры загремело.

Неслись, опережая комаров и здравый смысл, вовсе некультурные звуки.

Наступал вечер и, конечно, местный "диск-жокей" в засаленной кепочке (что чудом держалась на затылке), с неизменной сигареткой в углу рта - мужичок неопределённого возраста, из тех, что до старости остаются для окружающих Васькой или Ванькой - вынес обшарпанные колонки. Поставил их под обшарпанные колонны сталинского периода. И врубил "музыку" на полную катушку.

Колонки дребезжали. Колонны учреждения, призванного заботиться о культуре местного населения, казалось, вот-вот пустятся в пляс - или, скорее, развалятся от пульсации децибел.

Надо сказать, что Пётр Никифорович в нотах слегка разбирался и хорошую музыку любил. Даже властью попранный в былое время джаз. Особенно ему нравились песни Ирины Богушевской.

Особенно вот эта, грустная... как же там... "... я так хотела остаться с тобой"?.. Или о дельфинах. Очень здорово. Её Рио-Рита бесподобна: "... я всё равно не хочу расставаться с воздухом земным".

Тонкая нить мелодии, тихой и проникновенной, словно красавица Ирина поёт именно для тебя, здесь и сейчас...

... Но то, что вдруг загремело из форточки прохладным весенним вечером, ни к музыке вообще, ни к мелодиям в частности, отношения не имело.

Дикая смесь второсортных частушек и блатных куплетов, незаслуженно поимевших название "русский шансон". Боже упаси, какой шансон?! (Французы перевернулись бы...) Лагерная смесь, бесстыдно поправшая синтаксис, грамматику и фонетику вместе взятые. Смесь, по сравнению с которой безобидный суржик выглядел высокой поэзией. Смесь, безуспешно и бессмысленно пытавшаяся подражать талантливому Высоцкому. Да ещё и "положенная" на два-притопа-три-прихлопа псевдонародного мотива.

Пётр Никифорович вспомнил добродушную и вовсе необидную для братьев по разуму армейскую присказку о музыкальном инструменте сослуживца, однополчанина из очень средней Азии: "Балалайка - три струна, Чуркестан - моя страна".

По сравнению с ЭТИМ, что из форточки, нехитрая завывающая мелодия ефрейтора-таджика, равно как "Ой, не будем горювати!" Сердючки, сейчас показалась бы, наверное, подарком небес.

По крайней мере, можно было бы вытерпеть.

Пётр Никифорович поморщился, трудно вставая с кровати. Опять прихватило поясницу. Выпрямился и шагнул навстречу какофонии. Закрыл форточку.

Звуки ослабли. Из гремящих стали просто громкими. Ушло дребезжание.

Пётр Никифорович включил радиоприёмник, призванный сыграть роль "глушителя вражеских голосов" эпохи прохладных войн. Он даже перенёс его на подоконник, выстраивая прозрачную стену "между теми и этими".

Один из каналов настроен - радио "Мелодия". Лучше, чем ничего. Да, тоже "не фонтан" - много в последнее время говорильни в эфире, всяких приветов от Аллы Васе, от Коли Маше, и от "Могучего Матадора" - "Таинственной Незнакомке". Но всё же здесь временами есть настоящая музыка, попадаются приятные мелодии.

"Рио-Рита" почти перекрыла хрипение динамиков. На узком плацдарме "разносчик местной культуры" с извечной сигареткой, не подозревая о том, потерпел сокрушительное поражение.

Потом пошла другая, из "Книги песен" Богушевской:

"... Не для тех, чьё тело рядом, а душа вдалеке,

И не для тех, кто эту ночь смакует в каждом глотке..."

В дверь постучали.

"Открыто!.." - крикнул Пётр Никифорович - он вспомнил, что пригласил на вечерний чаёк милых соседок по санаторному столику.

Второй день они вместе, втроём, завтракали - и обедали, ужинали, конечно же. Улыбчивая работница столовой с большими голубыми глазами, похожая на киноактрису, вчера объединила их (наверное, у многих заканчивалась путёвка, требовалось перетасовать оставшуюся публику) - спасибо ей за это!

Петру Никифоровичу, если честно, уже надоело делить столовские минуты с унылым трактористом из Готвальда и болтливым въедливым пенсионером из Крыжополя, помешанным на украинской политике (сокращённо "у-по"). Пётр Никифорович подозревал, что подобного явления, "у-по", в природе не существует. Вообще, Пётр Никифорович испытывал аллергию на любую политику. Справедливо считая, что радости и чистоты, тем более смысла, искать в ней бессмысленно.

И вот, в честь "нашей встречи, мадам!.." (так, цитируя известного сатирика, ответил на вопрос яркой знойной женщины, мол, к чему чай - хотя, может быть, она имела в виду печенье?), Пётр Никифорович решил устроить вечернее чаепитие - для укрепления добрососедских отношений. Тем более, что старшая дама, Екатерина Ивановна, использовав путёвку, через пару дней уезжала домой, в Лозовую.

Единственная комнатка наполнилась щебетанием - две птички, одетые вполне празднично, впорхнули в холостяцкое жилище Петра Никифоровича. Жилище, конечно, временное.  

"Птички" отличались друг от друга по возрасту, но "пёрышками" - причёсками, платьем и звонкими голосами были сходны абсолютно.    

Екатерина Ивановна - мама троих детей, оставшихся на месяц в Лозовой под присмотром надёжного, умеренно пьющего мужа - невысокая природная блондинка с прямой аристократической походкой, зелёными глазами.

Её пронзительный взгляд немного смущал Петра Никифоровича.

Просто красавица! Да ещё и умная. Чудо природы, одним словом.

Сегодня за столиком она, смеясь, рассказала, почему вот тот старый хрыч, который всегда норовит галантно чмокнуть её в ручку, обращается к ней "Аграфена Матвевна". Оказывается, в самом начале санаторного заезда он прицепился к ней с вопросами, как даму зовут, желая близкого знакомства. И Катя, чтоб отвязался, пошутила ("Аграфена Матвеевна я!.."), надеясь, что сарказм "отошьёт" старичка. Но дедушка с хитрыми влажными глазами юмора не понял - или не захотел понять. Поэтому ежедневные рукоцелования под "Аграфену Матвеевну" продолжаются с завидным упорством.    

Настенька Аппретова, юная работница ЖЭКа, мечтавшая удачно поступить в Луганске или в Харькове, чтобы выучиться на журналиста - овладеть, так сказать, одной из самых древнейших профессий. Брюнетка с такой же почти короткой стрижкой "под мальчика", но более высокой чёлкой.

Серые глазки, в которых мерцают серебряные искорки. Наивное дитя лет примерно двадцати трёх - или прожжённая авантюристка! Само очарование!.. С первого взгляда - и с первого раза - таких девушек не раскусить.

Дамы скромно примостились на краю кровати - Настенька сидела потупив глазки, Катя смотрела прямо - стул в комнате лишь один, а тумбочку Пётр Никифорович приспособил под "столик для чайной церемонии".

Главное место на "столике" занимали не разнокалиберные чашки, а пластмассовый кипятильник ёмкостью всего в стакан (что затягивало церемонию). Кипятильник при включении в сеть надрывно гудел и давал ржавый осадок от металлических частей, спрятанных на дне.

Поэтому после каждой порции, прежде чем заливать чайный пакетик, приходилось ждать, пока ржавые хлопья, кружась в хороводе, спланируют вниз.

Что им рассказывал, развлекая милых дам во время первого этапа церемонии (кипячения), что весёлого из своей жизни пытался сходу вспомнить, уже через полчаса вряд ли смог бы определить.

Но что-то в его словах вызвало у Насти эмоцию:

- Ой, что я сейчас вспомнила! Хотите, расскажу?

- Давай, Настенька, давай, рассказывай, - обратила к ней загадочную полуулыбку Екатерина Ивановна. Египетский сфинкс явно был её дальним родственником.

- Да-да, просим Вас, - отозвался Пётр Никифорович.  

Дальнейшее в густом тумане, слова и лица расплываются…

"... Скорей сними с меня усталость, сегодня долго не уснём..."

Из ночной тишины в городскую квартиру по-прежнему летят звуки мелодии.

"... Ты не грусти, хоть нам осталось всего лишь..."

Проникновенный голос, чуть дрожа, будит что-то в душе.

В душе того, кто готов услышать...

…Катина путёвка закончилась, и на рассвете несколько человек вышли проводить Екатерину Ивановну. Её поезд отходил через полтора часа с Южного вокзала. Такси домчит быстро, время есть.

Пётр Никифорович помог донести дорожную сумку. Юноша с воспалёнными глазами - похоже, он сегодня ещё не спал - и с отчётливым "амбре" перегара, с трудом нёс второй баул.

Целуя ручку Екатерине Великой (как в мыслях Пётр Никифорович называл Катю), не мог не удержаться от попытки сострить, развеселить собравшуюся публику; грусть ощущалась кожей, плавала зыбким туманом.

Пётр Никифорович не знал, откуда выпрыгнула эта фраза, из каких глубин подсознания:

- Как хорошо, что наши отношения не омрачены сексом!.. - Катя от неожиданности даже открыла рот - и засмеялась, ничего не сказав.

Не слишком удачная шутка разрядила обстановку. Гомерическим хохотом зашёлся старичок, упорно называвший Катю "Аграфеной Матвевной". Он тоже явился провожать свою неприступную пассию.

Пётр Никифорович, оглянувшись, опять обратил внимание на вывеску, арку перед аллеей.

На большой доске были прилеплены вычурные буквы "Санаторий Ро...", вместо последних, когда-то отвалившихся, кто-то из ребятишек, наверное, начертил "знак Зорро", латинскую букву "Зэт". "Санаторий Роща", таким образом, превратился в "Санаторий Роз". Или, если читать в английской транскрипции, "Санаторий Поз"?..

Дверца закрылась. Маршрутка рванула с места.

Столб мутной пыли вихрем взметнулся из-под колёс, горьковатый привкус её перебил утреннюю свежесть, с напором вошёл в прозрачный воздух.

Проводив Екатерину Ивановну до остановки маршруток, пожелав счастливого пути, порознь (вместе с Катей исчезло цементирующее начало нестойкой группы отдыхающих) вернулись в санаторий, попить целебной водички перед завтраком.

Вода обладала металлическим привкусом и нравилась не всем.

За столиком они теперь сидели вдвоём, разговаривали мало. Без Кати Пётр Никифорович себя чувствовал как-то неуютно и неловко. Терракотовый пиджак Пётр Никифорович не снял - утром было прохладно - а теперь стеснялся лишних движений, парился в пиджаке. Ещё и горячая каша... Пот ручьём тёк по его лицу.

Анастасия предложила пройтись на берег. Не на морской или речной. С востока вдоль санаторной территории тянулся овальный пруд с островком посерёдке. На островке стояла, наклонив к тихой воде ветви, старая ива. Под нею с утра до вечера сидели два-три рыбака. Неизвестно, с каким результатом. Пётр Никифорович как-то не замечал, чтобы у них ловилась рыба.

Они с Настей пошли на дальний, высокий берег. Там тоже асфальтированная дорожка и, главное - замечательный вид на окрестности. Начинается посёлок, дворы местных и домики дачников, маленькие клочки земли по пять-шесть соток. Дальше за перелеском - ещё пруд, покрупнее, и Рай-Еленовка.

Два шикарных дома - просто дворцы! - граничили с их санаторием.

Один из дворцов, на участке в полгектара, Пётру Никифоровичу особенно понравился. Он уже не раз приходил сюда полюбоваться пейзажем.

В первый раз увидев этот дом, Пётр Никифорович подумал, что подобное чудо архитектуры не может принадлежать плохим людям. Наверняка сюда приезжает крепкая семья, добрые, вежливые, честные люди.

То, что именно семья, он уже знал. Увидел на днях с этого, высокого берега - мужчину, женщину, двоих детей. дети бегали у беседки, возле ряда пожелтевших вечнозелёных деревьев.

"Вечнозелёные" звучало насмешкой. Похоже, ландшафтные дизайнеры, как сейчас именуют себя озеленители, доставили деревца с повреждённой корневой системой. Либо сами хозяева забыли о воде. Может, они не в курсе дела, что растения требуется многократно поливать? Особенно в отсутствие дождей.

С такого расстояния даже в очках трудно различить, что за деревца - туи, кипарисовики, а может, колонновидные можжевельники? Их два десятка в ряду. И четыре деревца уже полностью жёлтые.

Они погибали.

Жаль, подумал Пётр Никифорович, глядя через пруд. Что ни говори, живые существа. Не способные уйти от своей судьбы. Невольники.

Опять с мысли сбила Настя. В который раз, взяв его под руку, будто невзначай ткнулась острой грудью. Пётр Никифорович вздрогнул. Смутные воспоминания напрочь вытеснили мысли о "зелёных невольниках" во дворце современного шаха, об ажурной беседке, увитой клематисами.

Кажется, он уже начал забывать, как это... как это бывает у людей.

Молодая женщина рядом, словно обдаёт жаром. Аромат женщины, был такой фильм? Ноздри ловят помимо воли - волнение, желание, страсть? Или это всё ему кажется, причудилось?

Наверное, разыгралось воображение.

С женой Пётр Никифорович развёлся давно. Лет семь или восемь прошло. Как говорится, не сошлись характерами. Поняли бы это раньше - сберегли бы нервы друг другу - и потерянные годы. Время, убитое в мелочных ссорах, копеечных разборках. Жена не выносила, когда он рано просыпался и начинал греть воду на кухне, рисовать, готовясь к очередной выставке, осваивая вторую профессию. Высмеивала - мол, что это за работа, лучше бы огород вскопал.

Пётр Никифорович не понимал, как жена может бросить книгу на жирный кухонный стол. Он всегда тщательно вытирал поверхность, прежде чем позволить листу бумаги прикоснуться к столешнице - ещё и подкладывал старый пожелтевший лист полуватмана. Вместо скатерти. Руки не выносили прикосновения к пластмассе. Пётр Никифорович хорошо понимал, почему раньше письменные столы покрывали особой тканью. Бархатом, что ли?

Постоянные претензии... Те, Мельниковы, уже вторую машину купили. А ты, мол, всё на своей полудохлой зарплате сидишь. А их соседи, Ванютины, скоро новую квартиру, трёхкомнатную, покупают. Ну сколько можно в однокомнатной мучиться?!

Всё правильно. Это для него - пустяки. А для неё - смысл жизни, благополучие семьи. Будущее двоих детей.

Характерами не сошлись, да. Характер у обоих - не сахар, не мёд.

В первый раз на развод подавал он сам. Второй раз, когда дети подросли, всё прошло более гладко, смогли с ней договориться. Квартира осталась ей, а дети всё равно, как раньше, в основном обитали у бабушки с дедушкой. В общем, никто не пострадал. Жертв и разрушений нет.

Скандалы, придирки, напряжённость в "международных отношениях", наконец, ушли в прошлое и он - казалось Пётру Никифоровичу - был почти счастлив. Тишина и спокойствие.

По крайней мере, никто уже не выбивал его из колеи, не выводил из равновесия в самые "удачные" моменты, когда он пребывал в безмятежном, беззащитном состоянии. Не наносил ему коварный удар под дых или в спину - когда он меньше всего ждал нападения. Не выматывал жилы.

Бывшая жена с некоторых пор напоминала ему вампира. Как модно стало изъясняться в "жёлтой" прессе, вампира энергетического.

После внезапных ссор у него тряслись руки, отсчитывая в склянку 35 капель валокордина. Под звяканье пузырька слёзы наворачивались на глаза.

А жена после ссор, наоборот, как-то оживала, расцветала, румянилась, блестела глазёнками...

... И вот теперь смутные, полузабытые чувства - жаркой волной, каждый раз, когда к его руке нечаянно упруго прижималась девичья грудь.

Не поддаваться!..

Пётр Никифорович представил, старый фантазёр, как вдвоём с Анастасией начинают они жить вместе, налаживать быт, создают семью и... Нет-нет, не поддаваться! Пульс опять участился, дрожа, словно замирая, после каждых семи-восьми ударов.

И всё же. Полсотни лет с хвостиком - разве возраст для мужчины?! Ещё жить и жить, и радоваться жизни, радоваться молодой женщине, что идёт рядом... Идёт рядом по жизни.

Нет, не стоит. Даже не мечтай. Пётр Никифорович мысленно одёрнул себя. Нельзя начинать сначала. Иначе - опять разочарования. Но ссор и сцен юной жены (а вдруг ещё и демонстративных измен?!) он уже не переживёт.

Пётр Никифорович здесь, в санатории, одном из лучших профильных в стране, оказался по направлению кардиолога.

С его больным сердцем и скачками давления, предвестниками очередного инсульта - не сметь и думать об этом!.. Какая семейная жизнь?! Размечтался.

Обед успокоил. Привычным стал санаторный размеренный ритм, спокойное расписание процедур, обязательный послеобеденный сон.

Вернувшись из столовой, Пётр Никифорович прилёг вздремнуть.

Обычно дверь закрывал, а тут как-то забыл, отвлёкся на шторы - яркий, солнечный день бил в глаза, плохо переносившие любой свет после первого инсульта. Видимо, повреждены зрительные центры.

Задёрнул тяжёлые шторы, лёг в кровать, укрывшись простынёй.

Смежил веки.

Тихонько напевала из динамика, что грелся на подоконнике, Алёна Свиридова. "Ваши пальцы пахнут ладаном". Интересно... не думал, что она поёт и романсы...

Очень мило.

Забыться... И чтоб из прошлой жизни приснилось что-то хорошее, приятное. Спокойное...

Приглушённые звуки убаюкивали...

Тихо скрипнула дверь.

Возле кровати возникла Настя - с наушниками, плэйером.

Стала у изголовья:

- Ой, простите, я не знала, что вы отдыхаете...

- Ничего, ничего, Настенька, сейчас я встану...

- Нет-нет, не вставайте! Мне так неудобно, правда, ну так неудобно, что вас потревожила... Хотите, музыку послушаем? У меня в плэйере хорошая кассета... Вот, один вам, другой мне, - и незваная гостья наклонилась, манипулируя наушниками - крошечные динамики разделялись коротенькими проводками.

Пётр Никифорович подумал почему-то: "На коротком поводке".

- Можно, я присяду возле вас? Тогда мы сможем слушать одновременно.

- Да, присаживайтесь, Настенька, - Пётр Никифорович подвинулся.

- Ой, так вам, наверное, неудобно... Лучше я боком... - и Настя полусела-полуулеглась рядом, устраиваясь на краю. Пётру Никифоровичу пришлось отодвинуться от горячего напора юного тела. Грудь, острая и волнующая - со времени прогулки ничуть не изменившись, ни "поведением", ни формой – опять нечаянно ткнулась ему в плечо. Пётр Никифорович замер на миг, лёжа вытянул руки по швам, затаив дыхание.

В наушнике слышалась приятная мелодия, ворковала молодая певица, из новых, которых правильнее именовать исполнительницами, Пётр Никифорович не знал их по именам - но песня ему нравилась.

Эту он тоже слышал раньше по радио.

Задёрнутые шторы, полусумрак санаторной комнаты ("... ухожу во мрак", - подумал Пётр Никифорович), горячее дыхание рядом...

Пётр Никифорович снова разволновался. Второй раз за день.

Поймал себя на мысли, что хочет - сейчас же - дотронуться до неё.

Приподнял правую руку, лежавшую ровно вдоль тела. Колебался какое-то мгновение, рука в нерешительности остановилась на полпути.

Его избавили от принятия решения - тут же освободившееся место заняла гладкая ножка. Настя придвинулась вплотную. Конечно, разве ей удобно лежать на краю далеко не двуспальной, узкой кровати?

Анастасия подвинула ногу - под его рукой - подвинула ещё чуть-чуть. Выше... Обняла упругим движением его правую ногу. Боже, какая гибкость - и естественность! Нечаянно прикоснулась коленом к напрягшейся плоти - Пётр Никифорович вздрогнул - и, Настя, стыдливо ахнув, как бы отпрянув... тут же запустила руку ему в трусы.

Сказать, что Пётр Никифорович обалдел - значит ничего не сказать. Он вздрогнул всем телом - но и только.

Полнейший шок и паралич. Парализовало волю, и многое другое. Руки и ноги обездвижены. Кажется, он даже боится вздохнуть.

Пётр Никифорович не шевелится. Что вытворяет невинная тонкая ручонка!.. Настя чуть прикоснулась губами к его подбородку, сползла с подушки, продолжая целовать грудь, живот, спускаясь всё дальше, в "запретную зону"... Собственно, почему в "запретную"? Скорее, в забытую.

Откинув лёгкое покрывало, повернула голову, избавившись от наушников.

Поцелуи переместились ещё ниже... Что делает - он опять вздрогнул - что творит эта женщина!..

Её волшебные руки, её горячие губы...

... Как так случилось, что Настя оказалась на четвереньках, грациозно прогнув спину, словно кошка, и опираясь на подоконник, вплотную подходивший к изголовью кровати, и как сам Пётр Никифорович оказался мерно двигающимся позади Анастасии?..

Как так случилось? Невероятно.    

Время перестало существовать, все моменты слились в одно "здесь и сейчас", длящееся - или остановившееся - словно независимо от воли участников акта - великого, как сама Природа, и естественного, как природой же и предопределено...     

Ритм ускорялся, Настя стонала, запрокинув голову...

Куда подевалась невинная девушка с васильковыми глазами, скромно прятавшая взгляд, когда вечером они пили чай или сидели напротив друг друга в столовой санатория? Сейчас эти глаза были закрыты, а тело волнами колыхалось, не просто подчиняясь движениям партнёра - предвосхищая их, наскакивая, набрасываясь жадно белыми полушариями, словно голодными щёчками, опережая, торопя к финалу, вершине...    

Возможно, прошло минут пять – или двадцать, или полчаса.    

Они лежали рядом.    

- Ох, хорошо-то как, Настенька!..    

Пётр Никифорович постепенно успокаивался, дышал не так тяжело. Сердце покалывало, но несильно, терпимо. Решил таблетки принять позже, когда Настя уйдёт к себе. Стеснялся того, что "мотор" уже не тянет.

Настенька уходить не спешила. Более того, держала руку в опасной близости от, безусловно, полезного инструмента (вот ведь, подумал Пётр Никифорович, пригодился прибор на старости лет). Держала, но благоразумно бездействовала, как бы разрешая отдохнуть, прийти в себя.

Они лежали - и разговаривали.

- Аппретова... Красивая фамилия...

- А я из француженок, скорее всего. Из французов, да, так правильнее? Мой прапрадедушка был гувернёром, воспитателем у помещиков, там же, на Луганщине. Старобельский район теперь. Меловые горы потрясающей красоты!.. Вы бывали в тех местах? Он учил хозяйских детей правильному произношению. "Apret", кажется, значит что-то вроде... забыла!

- А я вот вспомнил, - отозвался Пётр Никифорович, - твоя фамилия с одним "п" или с двумя?

- А что?

- Должно быть с двумя. Есть такой термин - "аппретирование". От французского appreter - "окончательно отделывать"...

- Окончательно отделывать? Имеется в виду?..

- Имеется в виду пропитка материалов. Текстильных, в первую очередь. Или нанесение на них при отделке различных веществ - так называемых аппретов. Слышала что-нибудь о них?.. Так вот, предки твои, скорее всего, занимались ткацким промыслом - именно производством, а не торговлей тканями. В общем, не торгашами были. А древним рабочим классом, ремесленниками. Раньше ведь фамилии давали в основном по главному занятию в жизни, и лишь во вторую очередь в связи с какими-то иными особенностями. Например, Колесников, Кузнецов, Коваль, Ткаченко, Бондарь...

- Как интересно!.. Хотя и не очень поэтично... А я видела художника Бондаря... Ну откуда вы всё это знаете? Вы, наверное, читаете много?

- Это да, есть такой грех... Аппреты - клей, крахмал, синтетические смолы - придают материалам жёсткость, несминаемость, безусадочность, огнестойкость...

- Как вы сказали, красностойкость?

Пётр Никифорович поморщился:

- Огнестойкость.

- Ха-ха! Ты только посмотри, - Настя почти естественно перешла "на ты", - если "аппрет" значит "клей", то Аппретова - это... "девушка, которая клеит"!.. Которая клеит интересных мужчин!.. Ха-ха! Здорово я придумала, правда? Которая склеивает мужчин... из того, что было!..

- Ну да, ну да... - Пётр Никифорович почему-то насторожился от невинной шутки.

На следующее утро Анастасия уехала решать внезапно возникшие проблемы с карточкой, и вернулась лишь к вечеру. Кстати, заехав к родственникам на Салтовку.

Карточка Насти, как понял Пётр Никифорович, забастовала, банкомат не желал давать денег.

Пришлось давать Пётру Никифоровичу - он сам предложил ей на дорогу. Маршрутка в город, обратно, да ещё там, в метро... И на прочие, непредвиденные расходы. Покушать ей надо, или как? Может ведь и не успеть к ужину, тем более к обеду. Что ж, голодной ходить?

Исходя из имевшегося расклада, Пётр Никифорович после завтрака пошёл гулять вокруг пруда - в одиночку. И, стоит заметить, не сильно вынужденному одиночеству огорчился.

Он опять любовался на изящный "дворец", выдержанный в розово-песочной гамме, в приятных мягких тонах, и примыкавший к санаторию. Вид слегка портила общая стена - большие, массивные железобетонные плиты.

Он вдруг представил себя молодым и сильным...

И вдруг решил - эх, была не была! - под влиянием эйфории, в которой пребывал уже несколько дней - решил нанести "визит вежливости" хозяину и хозяйке "скромного жилища".

Поскольку видел их только издали, с довольно большого расстояния, хозяин и хозяйка виллы рисовались ему этакими добродушными бюргерами, милыми людьми совершенно в немецком стиле. Хотя, откуда под Харьковом немецкое добродушие? Вполне достаточно и нашего, местного.

Вскоре Пётр Никифорович подходил к богатым кованым воротам, за которыми высился особняк.

Хозяева были здесь, на своей даче. То, что не все граждане под загородный участок могут позволить себе дорогое строение на добром гектаре (наверное, меньше, но полгектара точно есть), Пётр Никифорович как-то не подумал. А напрасно.

И всё же - не хотелось в этот чудный день думать об обыденном, предполагать привычное, более вероятное.

Хозяина звали Сергей Иванович, хозяйку - Лариса Васильевна.

Здесь же крутились двое детишек. Младший, капризный карапуз, и старшая, как в песне группы "Пикник" - "девочка с глазами волчицы".

Действительно, странный взгляд. Который мимоходом отложился в подсознании. Необычный, холодный, жёсткий - жестокий взгляд, совершенно не подходивший одиннадцатилетней или двенадцатилетней школьнице.

Слово за слово, и вот Сергей Иванович уже ненавязчиво просит о консультации, узнав, что гость по основной специальности почти "озеленитель" (это слово Пётру Никифоровичу никогда не нравилось, он ведь занимался не "зеленью" - петрушкой и укропом, и даже не капустой, и тем более не "зелёными" долларами), и пошутил, что сам в последнее время стал "чуть-чуть озеленителем".

Пётр Никифорович проработал почти полжизни в городских структурах, где организовывали посадку деревьев по проспекту Ленина, благоустройство цветочных клумб в Центре, на территории Дзержинского района. Поэтому смог более-менее "осветить вопрос" о хвойных - заодно и о цветах.

Затем, всё выяснив о засыхающих деревцах, Сергей Иванович поспрашивал о других растениях. Мол, не мог бы Пётр Никифорович посодействовать. И получил ожидаемый ответ - отчего же, мог бы, разумеется.

И - чёрт его дёрнул за язык - Пётр Никифорович пообещал через неделю, на следующие выходные, привезти полсотни маленьких благородных самшитов (вы же знаете, растения эти дорогие), эхинацею, редкий лаконос, упоминавшийся в одном из детективов Агаты Кристи... или нет, извиняюсь, Мэри Барретт, называется "Смерть вне очереди".   В «Новейшем справочнике лекарственных растений» этот лаконос ему тоже как-то встретился.    

Впрочем, о цене подробно не говорили, о детективах тоже. Сергей Иванович намекнул, что в деньгах не обидит. Разве можно было не поверить? Такой милый, добродушный человек, само обаяние.

Пётр Никифорович захватил утром, выходя из своей комнаты, редкую немецкую книгу о цветах. Он листал её иногда, присаживаясь на свободную лавочку - изобилие которых на санаторных аллеях радовало глаза и сердце.

Такую книгу можно доверить на пару дней - даже на пару недель, если пожелают - замечательным, душевным людям. Если захотят, конечно.

Захотели.

Сергей Иванович пообещал вернуть книгу на следующие выходные. Мол, планируют приехать сюда в субботу.

Так хорошо поговорили...

Правда, Пётр Никифорович почему-то вслух нафантазировал, что они с женой собираются купить новую квартиру, и лишние деньги лишними не будут - каламбурил вовсю, охваченный творческим вдохновением. И в то же время словно оправдывался за финансовую сторону вопроса. А где-то там, глубоко, в подсознании ворочалась призрачная надежда - вдруг Анастасия захочет связать свою жизнь с ним, захочет переехать к нему, в Харьков?..

Прощаясь, и пребывая в самом приподнятом состоянии духа, Пётр Никифорович вручил гостеприимным хозяевам ту самую книгу, перевод с немецкого - и замечательные цветные иллюстрации - книгу о цветах.

На время.

Условились, что на неделю - в субботу собрались высаживать растения, которые привезёт Пётр Никифорович, и (логично) тогда же книгу вернут.

На том и порешили.

Пожав руку Сергею Ивановичу и пройдя метров двадцать, Пётр Никифорович остановился. Почему-то захотелось обернуться. Словно чей-то взгляд жёг ему затылок. Такое с ним бывало, в транспорте, например. Едет в троллейбусе, чувствует на себе пристальный взгляд, оборачивается - и точно, кто-то внимательно смотрит, почти в упор. Не самые приятные минуты, надо сказать.

Пётр Никифорович, не в силах противиться шестому или какому там по счёту чувству, обернулся.

Хозяева уже отошли от кованой решётки, заперев узорную калитку. Там теперь стояла только их дочка. Одна. И не мигая смотрела на Петра Никифоровича. Сквозь чугунные завитушки ограды.

Странно смотрела. С кривой, презрительной улыбочкой на устах. Поразил яркий цвет губ. И совсем недетское выражение этого детского лица.

Пётр Никифорович растерянно улыбнулся и пошёл, раза два споткнувшись, в санаторий, но уже медленнее, глядя под ноги.

Нехорошо стало на душе от этого взгляда. И сдавило сердце в груди.

Жарко. Солнце в зените.

Скоро обед. Пора возвращаться в "родные пенаты".

Отойдя на приличное расстояние, Пётр Никифорович положил под язык таблетку валидола. Постоял с минуту, ощущая мятный холодок во рту - ясное дело, приятнее холодка, что прошёл по спине, когда поймал жестокий взгляд сквозь чугунную решётку.

Вроде полегчало.

И Пётр Никифорович направился вдоль пруда, выбирая тенёк, в сторону трёхэтажных разноцветных корпусов.

Через два дня он проводил Анастасию - ехали вместе и в маршрутке, и вместе ждали междугороднего автобуса на станции возле метро "проспект Гагарина".

Он подарил ей ниточку белоснежного речного жемчуга - бусы продавала женщина перед входом в основной санаторный корпус - и две серёжки, тоже с жемчужинами.

На память.

Обошёл автобус, приложил к мутному окошку, возле которого сидела Настенька, свою грубую ладонь.

Она с той стороны приложила к стеклу свою тонкую ладошку.

Больше они друг друга никогда не видели.

Пётр Никифорович дважды пытался набирать её телефонный номер, но по недовольным ноткам в голосе понял, что Настя уже вычеркнула его из своей жизни.

Курортный роман - оказывается, вот как называется - то, что с ними произошло.

Жаль.    

В четверг закончилась путёвка и у Пётра Никифоровича. Он распрощался с лечащим врачом, Людмилой Алексеевной, поблагодарил от души. Сказал, что никогда не забудет замечательного отдыха - на природе и в цивилизованных условиях одновременно.

Сразу поехал на дачу. Далековато - но ведь обещал растения тем хорошим людям.

С вечера выкапывал, заботливо укутывал в кульки, сбрызгивал водой - до посадки ещё сутки с лишним.

В пятницу отправился в Харьков.

Путь оказался труднее, чем рассчитывал. С двумя тяжёлыми сумками намучился уже в городе. А плохо ему стало в автобусе.

До автобуса помогли добраться соседи по дачам - своей машиной подбросили к повороту на аэропорт. Здесь уже транспорт ходил регулярнее.

С полчаса ждал автобуса. Жара делала своё дело. Валидол пошёл в ход.

В автобусе таблетки уже не сильно помогали. Попросил воды у кондуктора – не очень молодой сердобольной женщины. Запил иную таблетку, посильнее. Поблагодарил почему-то именно так: "Спасибо, сестра". Женщина удивилась, но виду не подала, просто кивнула в ответ. Чуть позже предложила ещё воды.  

Сердце отпустило, но, как всегда после серьёзного лекарства, у Пётра Никифоровича разболелась голова.

За ночь он пришёл в норму.

Настолько, что в пять утра засобирался в дальний путь. Обещанные растения, укутанные - от жары - как младенцы, ждали в прохладной прихожей; на балконе второй день под сорок градусов, солнечная сторона.

Долгий путь до метро. Здесь он тоже платил, как в автобусе. И в прочем транспорте. Инвалидность - вторую группу - о которой "так долго твердили большевики", то есть большинство врачей, с которыми Пётру Никифоровичу приходилось иметь дело - он ещё не оформлял. Не любил бумажной волокиты. И не хотел унижаться по всевозможным инстанциям.

Поэтому приходилось, что называется, считать каждую копейку.

От Холодной Горы, конечной станции метро, Пётр Никифорович уехал почти сразу - повезло с маршруткой. В два раза дороже, чем автобус - но зато быстрее.

Закутанные в кульках ждали посадки на ПМЖ, жаждали воды. Пётр Никифорович это чувствовал, словно растения шептали ему - "скорее, скорее, умоляем, ну скорее же..." - и мысленно торопил водилу.

Тем не менее, возле санатория "Роща" он оказался лишь в десятом часу.

И тут его ждал сюрприз.

На даче "хороших людей" никого не было. Совсем никого - ни сторожа, ни... ни души.

Калитка была заперта.

Развести руки в стороны - и что теперь?..

Слава богу, из дома напротив показались двое - похоже, молодая пара. Дом поскромнее, видно, только построен, вокруг щебень, песок, строительный мусор.

Но эти двое выглядели счастливыми.

Поинтересовались, не могут ли чем-нибудь помочь.

Пётр Никифорович объяснил ситуацию и попросил набрать номер телефона Сергея Ивановича - вдруг что-то случилось, не приведи господи?! - полез в карман, визитку "заказчика" вроде бы захватил, выезжая - на всякий случай.

Визитка не пригодилась - молодожёны по своему телефону, мобильному, тут же набрали - сначала один, потом второй номер.

Короткий разговор прояснил ситуацию. Семья с детьми уже выехала, будут через пару часов. "А вы пока начинайте высаживать, в полосе вдоль забора, возле земляники" - прогудел в трубку Сергей Иванович. Вода? Вода за домом, кран, правда, открывается туговато.

Получив инструкции, растерянный Пётр Никифорович - не ожидал, однако - поблагодарил соседей. Они, кстати, помогли открыть калитку.

Приходится высаживать самому, без хозяев. Но с лекарствами - в этот день Пётр Никифорович побил рекорд, семь таблеток валидола. Но без нитроглицерина и других серьёзных вещей обошлось. Работал потихоньку, часто присаживался отдохнуть в тени, поливал заботливо посаженные растения - сперва лаконос. Потом самшитики. И лишь в самом конце - эхинацею.

Прошло два часа.

Прошло три часа.

Хозяев не было.

Пётр Никифорович опять начал волноваться. На дорогах не все соблюдают правила - не случилось бы чего...

Не случилось.

В два часа дня звук мотора оторвал от волнений. Растения все уже были высажены, политы. "Зелёные друзья", переехав с помощью Пётра Никифоровича на ПМЖ - постоянное место жительства, - отдыхали в тени, расправив листочки.

Во дворе показались и она, и он. Приехали с детьми. Не поздоровались. Ни она, ни дети. Прошли как мимо пустого места. Лишь Сергей Иванович кивнул головой.

Пётр Никифорович остолбенел.

Ему казалось, что они смотрят СКВОЗЬ него, будто не замечая. Как сейчас говорят? "В упор не вижу"?

Устроились пить холодный сок - видно по запотевшему стеклу высоких стаканов - рядом, в беседке.

Его не позвали, не угостили.

Пётр Никифорович вспомнил старый анекдот про тёщу: "Что, и чайку не попьёте, мама?.."

Ну, это, знаете, уже ни в какие ворота...

Хорошо, у Пётра Никифоровича с собой оставалась маленькая пластиковая бутылочка, с тёплой уже водой - на самом дне.

Вот именно, как на самом дне.

Дети выбежали из беседки, остановились у пустого бассейна. Начали ссориться.

В бассейне - лужа. В луже - головастики. Пётр Никифорович попытался отвлечь их от ругани - брату и сестре негоже ругаться (хорошо хоть, не матом) - если уж родителям наплевать. Попытался переключить внимание капризуль на головастиков. Нулевой результат. А девочка всё с такой же ухмылкой смотрела на бесплатного раба.

То, что его элементарно кинули, Пётр Никифорович понял не сразу.

"Посмотрим, как приживётся" - вот что он услышал от Сергея Ивановича.

Хозяин потерял добродушный вид. Сейчас перед ним, уставшим больным человеком, стоял сытый хозяин жизни, холодный и отстранённый - таким показывают князя Дракулу в плохих голливудских поделках.

Пётру Никифоровичу не заплатили ни копейки.

На маршрутку денег не было.

Рассчитывая на "зелёное финансирование", Пётр Никифорович взял минимум денег.

Такой оборот дела застал его врасплох.

Как побитая собака, он плёлся к автобусной остановке - до неё полкилометра. Далековато.

Во рту пересохло. Воды уже не было. А налить той, ржавой, из крана, Пётр Никифорович не догадался. Возвращаться же, "делать крюк" в санаторий, уже не было сил.

Мелочи, звякнувшей в кармане, только-только хватало на автобус.

И то ладно.

Хорошо, завалялся жетон на метро.

Замечательно. Живём.

Главное, домой добрался.

Странные люди, эти богатые. Словно и не люди вовсе. Будто лишь изображают людей, имитируют. Мимикрия.

Пришельцы. Хитиновые пришельцы из романов писателей-фантастов о вторжении на планету.

Значит, чем богаче - тем жаднее? Таков стиль жизни? Неужто деньги в самом деле превращают человека в чудовище?

Жаль, если так.

Но если это - правило, то... должны попадаться исключения? Значит, кому-то повезло больше.

Бог с ними. Бог им судья. Хотя и человеческого возмездия ещё никто не отменял.

Как там у Булгакова - "Каждому воздастся по вере его"?..

Ну, почти так. "Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере".

Аминь.

Через год Пётр Никифорович позвонил в санаторий, Людмиле Алексеевне. Узнать, что да как. Она в ответ поинтересовалась, как дела у него, пожурила, что до сих пор не оформил инвалидность.

А потом рассказала такое, что волосы поднялись на голове.

В санатории начали умирать люди.

Первые случаи произошли ещё летом. Сначала обнаружили мальчика, сердечника, который после операции был направлен для оздоровления.

Он лежал возле аллеи, в тени хвойного дерева.

Потом нашли молодого мужчину, из рыбаков, умершего прямо на берегу.

Затем женщину. Эту - под железобетонным забором, в бурьянах. Бледную, без кровинки в лице.

Другие покойники тоже выглядели не лучше, да и вообще, если честно, то на покойников были не сильно похожи.

Словно живой человек заснул крепко - вот только не дышит совсем.  

Если о санаторных ЧП журналисты прознают, газетчики, телевизионщики - плохи дела. Это врач сообщила по секрету, будучи уверена, что Пётр Никифорович никому не расскажет. Вряд ли дело было в особом доверии. Скорее всего, до местных жителей сведения дошли, кто-то видел милиционеров, начиналось расследование. Почему-то никаких следов не было найдено.

Скорее всего, в ближайшее время всё выплывет на поверхность. Такое долго держать в тайне просто невозможно.

Страшнее всего то, что у всех умерших на шее обнаружили по два прокола, через которых вытекала кровь.

Вот только самой крови под ранками почти не было. Словно выпили всю, до капли. Или же убили их где-то в другом месте, а сюда перенесли.

Ужасно, просто в голове не укладывается...

Пётр Никифорович ясно слышал в голосе врача сильное волнение - да что там, волнение... панику!

И вдруг в памяти возник жестокий взгляд - из песни группы "Пикник", тот самый, леденящий взгляд.

"Девочка с глазами волчицы".

Он осторожно спросил:

- А в том особняке, что за серым забором, как там, у них, вы случайно не знаете?..

Людмила Алексеевна, запнувшись на секунду, ответила:

- Да там, кажется, давно уже никто не живёт... Там нет людей.

Кто сказал, что дети всегда "изначально" добры, а старость всегда мудра?

Это неправда.

Дети бывают иногда очень злыми, испорченными своей природой - переданной, вероятно, от какого-то кровожадного и подлого предка.

Изредка попадаются глупые и фанатичные старики. Старушки временами впадают в маразм и готовы забросать камнями самого Христа. Не без подсказки шептунов или крикунов - тех, кому, по идее, первый кнут. Помните народную мудрость? Доносчику, подстрекателю – первый кнут!

А тот, кто громче всего вопит о своём правом деле, скорее всего, не имеет морального права произносить вообще никаких слов.

"... И легковерная Правда спокойно уснула..."

Пётр Никифорович опять слушал песню Высоцкого, одну из любимых песен, самых-самых. Подкрутил ручку настройки. Так хорошо, нормально... В самый раз...

"... Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,

Если, конечно, и ту и другую раздеть..."

Жаль, что молодёжь почти забыла великие песни великих людей.

Которые не бросали слова на ветер.

Которые за свои слова отвечали.

"... Кто-то уже раздобыв где-то чёрную сажу,

Вымазал чистую Правду, а так ничего..."

... Всё перевернулось в этом странном мире. Предателей возводят в "национальные герои", а лжецы и маньяки становятся у руля государств...

"... Двое блаженных коллег протокол составляли

И называли дурными словами её..."

... И попробуй только вякнуть что-то против. Найдутся доброхоты вкупе с патриотами, возьмут под белы рученьки... или организуют самоубийство - для особо опасных "врагов народа". Как в анекдоте про негра в луже крови, расстрелянного автоматными очередями. "Какое зверское самоубийство!.." - удивился белый полисмен.

Есть кому. Воспитали специалистов...

"... Кстати, навесили Правде чужие дела..."

А в бумажный рупор дешёвых продажных газетёнок, так называемых СМИ - вместе с теле и радио - смешают тебя с грязью, ославят по полной программе. Или, в лучшем случае, просто перешагнут, не заметив.

Нынче журналистам выгоднее многое не замечать.

Люди легче верят в грязь, чем в чистоту. И не утруждают себя усилием проверить...

"... Ложь это всё, и на Лжи одеянье моё!.."

Пётр Никифорович почувствовал, что теряет веру в людей. Веру в искренность и доброту хозяев сверкающих дворцов. Веру в чистоту молодых. Веру в справедливые выборы, веру в честных лидеров.

Наверное, человечество - на самом деле тупиковая ветвь эволюции. И, похоже, успешно вымирает?.. В отдельно взятых кем-то странах.

"... Глядь, а конём твоим правит коварная Ложь..."   

*** 

…В эту же ночь приснился ещё один сон, под утро.   И тоже с мистическими вкраплениями, таким же мистическим финалом...  

***

Сон шестой.   Старик               

«…Огненный шар Солнца, словно увеличиваясь в размерах, вырастая, наливаясь кровью, медленно скатывался за линию горизонта.   Чёрные силуэты деревьев ясно вырисовывались на закатном небосклоне, переливавшимся всеми оттенками от оранжевого до фиолетового.

Сумерки наступали мягко и незаметно. Так, исподволь, подкрадывается к человеку старость. Сначала её не замечаешь и не думаешь о ней. Затем спохватываешься, но понимаешь, что поздно.   Поздно что-либо менять. Она уже здесь.    

День – как жизнь. Если не успел сделать в течение дня давно задуманное и, безусловно, важное дело, постоянно отвлекаясь по пустякам, к вечеру спохватываешься... но уже поздно. Твой день кончился.    

Так и жизнь сменяется своими сумерками, часто пролетая незаметно, в суете и потоках второстепенных забот, напрасных тревог, дешёвых страстей.  

Так или примерно так думал в наступающих сумерках старик, распахнув дверь на дощатую веранду. Тяжело опершись о почерневшие перила, изрезанные, как и его лицо, морщинами вдоль и поперёк, закурил трубку, отлакированную временем и натруженными ладонями до блеска, и взглянул на другой берег большого озера. Там, на дальнем берегу, мигая точечками блёсток-окон, раскинув тяжёлые бетонные крылья, вырастал город.

Старик помнил эти места ещё с тех пор, как босоногим мальчишкой бегал по зелёной траве лугов, начинавшихся сразу за сосновым бором, или по узкому серпу песчаной полосы, охватывавшей мыс недалеко от дома  родителей, ставшего впоследствии их с женой домом.   Старик помнил это озеро чистым, тихим  и спокойным, когда высоченных железобетонных уродин на той стороне и в помине не было.

Вдоль берега плавали зигзагами серые уточки со своими выводками, по тропинке вблизи тростников изредка пробегал заяц. Олени и лоси к тому времени уже редко заходили в места, которые интенсивно осваивала  так называемая цивилизация. Но всё же высоко в небесах ещё кружили орлы, а над водою носились чайки, временами соскальзывая к самой поверхности и выхватывая  зазевавшуюся серебристую рыбину.

Он и сам любил порыбачить. Да и теперь иногда позволял себе посидеть с удочкой у воды, удобно примостившись на раскладном деревянном стульчике за выступом небольшого мыса, попыхтеть трубкой в этом тихом закутке. Мыс отвесно обрывался к песчаной полоске, ограждавшей его от мелких волн и почему-то не зараставшей буйной растительностью, надёжно закрывал от внезапных порывов северного ветра, замирающего или слабеющего, но редко меняющего направление.

Ровная поверхность возвышавшегося над близлежащей местностью мыса напоминало горное плато в миниатюре. Летом здесь частенько играли в индейцев дети соседей-фермеров, затаптывая роскошные травы, в окружении которых лежал огромный ствол древнего дерева. Могучий дуб упал в незапамятные времена, сражённый натиском бури, и пересекал теперь поверхность мыса строго по диагонали. Кора с дерева давным-давно слезла, а трухлявая сердцевина со временем превратилась в пустоты, служившие надёжным укрытием от грозы и проливного ливня редким рыбакам. Или - вигвамом  для заигравшихся озорников, представлявших себя то отважными воинами, ступившими на тропу войны, то честными зверобоями, которые подружились с преследуемым красными мундирами  племенем.

Старик в молодости частенько захаживал на живописный мыс. Но юность его всё прочнее заволакивала дымка ушедших десятилетий, друзья детства давно умерли, а сам он уже редко уходил далеко от дома. Ноги с каждым годом болели всё сильнее, да и желание ходить возникало всё реже. Если старик и рыбачил, то сразу за бревенчатыми строениями, где в тростниках были протоптаны два-три подхода к воде.

Затянувшись ещё раз крепким дымком ароматного виргинского табака, старик задумался об ушедших днях своей жизни.

Его отвлёк шорох, донёсшийся из-за веранды. В густой тени обозначился шумно принюхивающийся влажный чёрный нос. Затем показались настороженные уши торчком и большие умные глаза, будто светящиеся в наступающей темноте. Из-за резных буковых столбиков низкой открытой веранды мягкой поступью вышла Гранда, статная “дворянка” весьма преклонных лет, сурового нрава и не лишённая чувства справедливости, насколько оно может быть присуще древним мохнатым спутникам человека. Тёмная длинная шерсть Гранды, светлеющая на груди, позволяла ей без особых трудностей переживать зимние холода, хотя в сильную стужу хозяин всегда пускал её в дом.

Следом выскочила её короткошёрстая дочь Аза, полуметровый шумный подросток, ещё больше, чем престарелая мать, похожая на овчарку, но значительно уступавшая ей, быть может из-за юного возраста, в сообразительности. С первого взгляда было замеСмерть вне очередитнСмерть вне очередио, что в крови этих беспородных созданий безусловно присутствует определённая примесь других кровей, “след благородных предков” – давних спутников человека, овчарок.

Старик, скрестив руки на груди, с улыбкой смотрел на своих питомцев, таких разных и таких похожих одновременно. Питомцы и друзья, иначе не скажешь.

Первые помощники в том нехитром хозяйстве, которое он тянул на своих крепких (а в добрые старые времена - могучих) плечах, сдававших что-то в последнее время. Ведь он сам был далеко не молод. И ему, и верной Гранде недолго оставалось коптить пронзительно синее небо на этом свете, подумалось старику.

Кто же из них раньше отправится к предкам, в залитые солнцем вечные луга и леса, полные дичи?

Раньше, в молодости, его привлекала своеобразная романтика верований индейцев, поклонявшихся в прежние времена Великому Маниту. Потому, наверное, и женою его когда-то давно стала девушка с примесью индейской крови.

Племена, десятки тысячелетий кочевавшие по бескрайним прериям и лесам до тех пор, пока на них не обрушилась беспощадная длань «цивилизации», представляли себе загробную жизнь в виде богатых охотничьих угодий, куда отправляются воины после смерти и являвшихся символом индейского счастья.

Интересно, если путь туда заказан женщинам, то уж собакам  - пусть и умнейшим – и подавно? Вряд ли для них отмерян кусочек индейского счастья в индейском раю. Старик усмехнулся.   Далеко же завела его фантазия.

Пожалуй, только среди ирокезов, от которых Купер вместе с Натаниэлем Бампо щепки на щепке не оставил, остались ещё приверженцы синкретических культов – так их, кажется, называл этот приезжий профессор? Как же его звали, Касти… Карлос, да, он представился именно так, внешность типичного латиноса – надо же, они иногда выбиваются в люди… Карлос прожил тогда в бревенчатой хижине целую неделю, ловил рыбу в своё удовольствие. А потом к нему приехали ученики – точнее, ученицы; студентки, наверное, - и они все вместе укатили в двух синих джипах «чероки», только пыль столбом. Но за жильё профессор заплатил прилично, да, вполне прилично…

…Так то ирокезы. Остальные индейцы (хотя какие они теперь индейцы? Сплошь да рядом метисы) почти все перекрасились в христиан, каких только оттенков там нет! Те же чероки (или чироки – как ни назови, хоть горшком, лишь бы в печь…) из Северной Каролины или Оклахомы – подчистую стали баптистами! Делавары из Висконсина и Канзаса нынче протестанты. Ну а гуроны-вендат из Лоретвилля, что в Квебеке (те же ирокезы, что ни говори) сплошь да рядом, поди ж ты! – правоверные католики, так их… Нет, не к добру всё это. Что-то в этом мире перекосилось, не иначе.

Вновь какой-то звук вклинился в размеренные мысли старика, нарушив их спокойное течение. Глухо заворчала, напрягшись, Гранда. Ей вторила вмиг лишившаяся игривого настроения Аза. И тут до слуха отчётливо донёсся далёкий зарождающийся тоскливый и злобный вой.

Многоголосый вой, быстро набирающий силу, эхом взлетел к полной Луне, криво ухмыльнувшейся в просвет между свинцовых туч.

Старик, резко выпрямившись, нахмурил брови. Опять эта напасть. Никак, стая Чёрного Дьявола снова вышла на охоту. Уже почти два года как проклятая нечисть терроризирует всю округу. И местные фермеры ничего не могут поделать с этими тварями. Одни считают, что стая состоит из полуволков-полусобак. Другие говорят, что в стае - самые настоящие оборотни, принимая во внимание их неуловимость и то разорение, которое они принесли в некогда благодатную местность.

Те, кто нервами послабее, бросили хозяйство и уехали в город или в другие, более спокойные места. А власти, как водится, разводят руками. Копы – не охотники, куда им выследить четвероногих тварей. Их собаки-ищейки сбиваются со следа, впадая в истерику. Так, по крайней мере, ему живописала имевшие место попытки полиции бывшая соседка-фермерша. Сейчас она занимается уборкой в полицейском участке, где служит помощником шерифа её белобрысый племянник, и многое долетает до  слуха бывшей фермерши. Но тут она явно перемудрила, у страха глаза велики.

Старик презрительно фыркнул, выпуская из-под усов клубы дыма. Трубка ещё не погасла.

Женщина, что с неё взять. Они все склонны преувеличивать. Или просто выдумывать. Да чтобы выдрессированные ищейки раз за разом теряли след?.. Быть такого не может. Глупая женщина, что она понимает. Что она понимает в охоте и полицейской работе. В молодости ему довелось поработать рейнджером далеко на юге. С тех пор многое видится по-другому. Многое он видит зорче, острее, что ли, чем другие люди. Особое чутьё – пусть его называют шестым чувством – появившееся у него в те годы, многократно позволяло избегнуть серьёзной беды, предугадать опасность.

И теперь он чувствовал, что над этим краем не просто нависла чёрная беда. Что впереди – тяжкие испытания. И, возможно, смерть.

То, что стая вершит свои тёмные дела в сухую погоду, это правда. На земле не остаётся следов. По крайней мере, простому глазу их след не найти.

Или разбойничает в затяжное ненастье. Они могут нападать в самом начале грозового ливня, который смоет все следы. Разве так способны поступать безмозглые твари? Создаётся впечатление, что стаей руководит чей-то изощрённый злобный разум. Мягкой почвы, после дождя, эти выродки тоже избегают.   И впрямь, оборотни какие-то…

Братья Локсли, что с дальней фермы у карьеров, дважды выходили, казалось, на их след возле кукурузного поля. И оба раза теряли следы, как только подбирались к каменистым осыпям на Паун-Бич или оползням глины за карьерами. Бесполезное, абсолютно бесполезное занятие.

Старик нагнулся и ободряюще похлопал по спинам напрягшихся собак. Шерсть у них на загривках поднялась дыбом, как перед схваткой, и, подрагивая, вибрировала от рычания. Сколько раз по ночам яростным лаем отгоняли они непрошеных гостей от проволочной сетки. Сколько раз он находил затем поутру следы попыток проникновения за ограду, прерванных, что называется, с ходу верными стражами. Надежда только на забор и этих четвероногих верных друзей.  

Из-под крыльца выбралось и затявкало сплошное недоразумение по имени Шакалёнок. Единственный оставшийся в живых щенок приблудившейся дворняги, грязно-белой в рыжих пятнах, которую растерзала за оградой стая Чёрного Дьявола, не пощадив и Крошки, похожей на мать - беленькой с чёрными пятнышками, напоминающими окрас долматинца.

Ещё одного израненного щенка, которого удалось отбить в ту ночь у стаи, забрала к себе в дом восьмидесятилетняя соседка, Клара. Их ферма находилась менее чем в полумиле от места происшествия. Пушистый крупный детёныш не выжил. Раны были слишком тяжелы.

Самый мелкий из всего помёта, Шакалёнок и по окрасу отличался от других. Полосы и пятнышки по буровато-коричневому фону делали его похожим на потускневшего от времени плюшевого тигрёнка. Врождённая осторожность и миниатюрность Шакалёнка как раз и спасли его от недавней ночной расправы. Почуяв бесшумное стремительное нападение проклятых  оборотней, он успел протиснуться под ячейками сетчатой ограды у самой земли. Молчаливое, без рычания, почти беззвучное нападение из-за спины мягко ступающего по траве зверя – это был стиль охоты Чёрного Дьявола.

Выстрелы из карабина выскочившего на порог старика и яростный лай Гранды с дочерью не обеспокоили всерьёз стаю. Твари, прежде чем раствориться во мраке ночи, успели растерзать добычу прямо среди корней веймутовой сосны, где устроила лежбище бесприютная дворняга со щенками, так и не успев спастись бегством.

Остался лишь бестолковый смешной Шакалёнок. Старик решил дать ему это прозвище, как привык давать имена всем животным, скрашивавшим его одинокое существование. Шакалёнок – первое слово, пришедшее ему на ум при виде трясущегося перепуганного комочка с огромными влажными глазами. Бестолковый? Нет, только не бестолковый. Старик убедился в сообразительности щенка в первые же дни. Смешной собачёнок научился чётко выполнять команду  «сидеть! » гораздо быстрее Азы, с которой старик бился уже вторую неделю, кидая  куски чёрного хлеба в награду за правильное выполнение. Шакалёнок быстро смекнул, что надо делать, чтобы получить кусок вкуснятины и, пристроившись рядом, садился куда проворнее Азы. Повторять для него команду не требовалось.

Молодец. Со временем, наверное, выйдет толк из «гадкого утёнка».

…Вой разносился по окрестностям, то поднимаясь до невероятно высокой ноты, то затихая. Казалось, леденящие душу звуки постепенно приближались.

Бесновался, заходясь в хриплом лае, Пират – ездовая лайка Томаса, которую он привёз с собою из далёкой провинции Канады, граничащей с Аляской. Свирепо,   отрывисто лаял пёс других соседей, древней как мир Клары и хромого Марка – рыжий Дик, очень похожий на лайку, с таким же закрученным кверху пушистым хвостом.

Внезапно на самой высокой ноте словно доносившийся из Преисподней вой разом оборвался. Под яркой Луной воцарилась тревожная тишина.

«Чёрт возьми, эта стая просто доконает нас всех»,- раздражённо и встревоженно   подумал старик. Чёрт…не к ночи дьявола поминать, надо же как-то контролировать свои мысли. Хотя какие мысли, тут и слова с трудом…

Он решительно выколотил трубку о дощатые перила и вошёл в дом, резко захлопнув за собою дверь. Традиционная вечерняя трубка, заправленная ароматным табаком, в результате не доставила ни малейшего удовольствия. Настроение было безвозвратно испорчено.

Щёлкнул выключатель. Взгляд невольно скользнул вправо, в угол у двери, где над прислонёнными к стене вилами чуть заметно покачнулся висевший на сломанных оленьих рогах длинный карабин. Поймав себя на этом взгляде, искавшем пошатнувшуюся уверенность – а оружие, как известно, весьма надёжно уверенность укрепляет, -  ещё сильнее рассердился. Не пристало ему бояться каких-то вовкулак-волкособак. В который раз старик говорил себе, что всё это, конечно же, слухи, сплетни. Ну какие могут быть оборотни в наш просвещённый век? Бред полнейший… Болтают люди почём зря.

Тем не менее, карабин с полустёртым узором на стволе всегда был заряжен и содержался в чистоте. В этом доме всегда соблюдали чистоту и порядок. Только так. А как же иначе? Если какую-то вещь, любую мелочь, положить не на место – считай, потерял. Если потом и найдёшь – только случайно. Вещи всегда должны быть под рукою, знать своё место. И дело не в забывчивости, которую старик уже давно начал замечать за собою; намного лучше помнились события полувековой давности, чем случившееся на прошлой неделе, или вчера, или час назад (но собак он никогда не забывал кормить). Дело совсем в другом. Просто… всегда и во всём, везде должен быть порядок. На этом держится мир.

Стало зябко, повеяло прохладой. С чего вдруг? Сквозняков быть не должно, всё закрыто. Снаружи – начало осени, «индейское лето», самое время лететь паутинкам с микроскопическими восьмилапыми аэронавтами. Грустная пора, предвещающая холода и слякоть, грязь и, на смену им, долгую зимнюю стужу. Осень навевала на него меланхоличное настроение, пробуждала приятные, хоть и печальные порою воспоминания…  Прозрачное, будто истончившееся, небо и золотые краски осени ему нравились, а грязь и слякоть, следовавшие за ними… кто же их любит?

Уж лучше колючая метель и трескучие морозы, как тридцать лет назад, в тот страшный год, когда зима отняла у него самое дорогое, что было в его жизни, его первую – и последнюю, как оказалось – настоящую любовь. Первую любовь, ставшую женой – любимой и единственной. Первую - и навсегда.

Так казалось ему тогда. Так, и было в действительности. И сейчас он всё ещё любит её, давно исчезнувшую, любит в своей памяти. Любит такою, какой помнит. Перебирает вечерами пожелтевшие фотографии, не замечая слёз, прокладывающих солёные дорожки блестящих ручейков на иссохшей коже, словно на выжженной степным пожаром пустынной земле…

…Первую и последнюю, так распорядилась судьба.

…Смертельная опухоль, предательски расползаясь метастазами внутри тела, съела молодую цветущую женщину за одну зиму. За одну лишь зиму. Оставив едва заметную искру жизни в некогда весёлом упругом теле, в родной, по-настоящему близкой душе…  Всего одну искру… Погасшую навеки к исходу зимы.  

Старик растопил печь, бросив в огонь несколько мелких сухих поленьев. Уголь ещё оставался в сарае за домом, но запасы стоило поберечь – впереди долгие холодные месяцы. И хотя морозы в здешних местах, относительно близко к побережью Атлантики, значительно мягче, чем в глубине континента… Страшно подумать, что может случиться, застань они врасплох.

За помощью, если в морозы закончится топливо, было несподручно обращаться: от телефона он избавился давно, вскоре после смерти Лоры, просто перестав платить и разговаривать. А в людях по большому счёту разочаровался ещё раньше. В ушлых и хитромудрых политиках, основное отличие которых от редких государственных деятелей, по определению, состояло в озабоченности своей карьерой и суете вокруг ближайших выборов, а не вокруг интересов нации. В страховых агентах, толпы которых пытались хапнуть себе проценты где угодно и на чём угодно, на чужом здоровье, жизни и смерти – с тем, чтобы потом, не приведи Господи, если что случится, под любыми предлогами, притянутыми за уши юристами-крючкотворами и шитыми белыми нитками, не заплатить ни цента. В расчётливых продавцах, старающихся всучить рассеянному или расстроенному жизненными перепетиями покупателю залежалый товар. В стоматологах из пресловутого «Полидента», подобно жадным гномам подземелий, добывающих свои доллары в кариесных зубах взвизгивающих домохозяек. И в других врачах – терапевтах, хирургах, «узких специалистах по левой ноздре или правому мизинцу», всё знающих о болезнях, но ни черта – о здоровье… Обнаруживающих смертельную болезнь слишком поздно. Слишком поздно…

Старик вздохнул. Откинувшись в кресле, взял со стола, покрытого истёртой сине-белой клеёнкой, раскрытый томик Библии с потрёпанными краями. Пару минут пытался сосредоточиться на жизнеописании Искупителя. На том месте, где отступившийся было, но вовремя раскаявшийся евангелист красочно живописал сцену изгнания торгашей из храма – одно из любимейших мест в Библии. Через какое-то время невидящий взгляд прошёл сквозь строки священного писания и замер, застыл в неподвижности.

Треснули, догорая в печи, поленья. Старик очнулся от задумчивости и опять отложил, не закрывая, книгу.

Спать ему не хотелось.

Страшный бич, отнимавший у него все силы последние пять месяцев, гнал сон. Бессонница.

Напасть, которую может оценить во всей её неприглядной мощи лишь тот, кто испытал эту дрянь на себе.

Бессонница. Усталость, не отступающая ни днём, ни ночью. Безжалостно давящая. Прижимающая к земле.

Беспощадная сила, стремящаяся растоптать всё человеческое внутри, раздавить, уничтожить.

Мог ли он предположить, что на склоне лет его настигнет эта страшная слепая сила? Каждый день -  одно и то же, если оставить в стороне несущественные детали. Яркие краски дня тускнеют. Чёткость изображения, фиксируемого сетчаткой, расплывается, как на плохой чёрно-белой фотографии, как на бракованной карточке. Звуки утрачивают чистоту, остроту, тембр. Становятся приглушёнными. И, вместо интереса к жизни вызывают такое же глухое раздражение. Или, по крайней мере, мрачное равнодушие.

Но самое главное и самое страшное – усталость, сопровождаемая всей этой тусклой каруселью. Усталость, наваливающаяся на грудь. И усиливающаяся день ото дня боль. Здесь, слева. Тупая, тягучая боль сердца…

Таблетки от боли, от сердечных приступов и от бессонницы – куча всяких разноцветных таблеток, полученных по рецептам – по всей видимости, мало помогали. Точнее, не помогали вовсе. Он был в этом абсолютно убеждён. Что ещё сильнее увеличивало его неприязнь к «узким специалистам» от медицины. Все врачи, в сердцах готов был сказать старик – прохиндеи. Им лишь бы рецепт всучить, заставить человека пойти в аптеку. А там денежный ручеёк, глядишь, и располнеет, вливаясь в золотую реку надёжных доходов, которые зиждятся на человеческой боли и её использовании в корыстных целях. На пациентов им, по большому счёту, глубоко наплевать.

Но дело было не только в бессоннице.

Имелись ещё две причины.

Одна – мелкая, совсем пустяк, в другое время ускользнувший бы от внимания, занятого более серьёзными вещами. Пустяк, разросшийся в последние месяцы до размеров причины именно из-за бессонницы. Вскормленный и взлелеянный ею. Это – почти постоянный шум, грохот музыки, перекрывавший сами мелодии. Грохот, доносившийся по вечерам и ночам с той стороны, где на острове у городского берега быстро выросли, словно грибы после дождя, рестораны и прочие увеселительные заведения, предназначенные для убийства времени (а время не прощает, когда его убивают, не правда ли?). Для убиения времени и выкачивания долларов из бестолковой публики, закосневшей в стереотипах поведения и штампах мировосприятия. Не мыслящей иного врямяпровождения – кроме уничтожения времени.

С тех пор, как бессонница скрутила его, припёрла к стенке, старик просто возненавидел грохот звуков, пародирующих музыку. И заодно людей, являющихся их вольным или невольным источником и причиной. Он с отвращением оглядывался на перемигивающиеся красные огоньки ресторана-«мельницы», вывешенные по краям несуществующих лопастей. Дешёвая имитация «Мулен-Руж». Ничего настоящего. Дешёвка, как и всё, на что способны эти временщики. Временщики, приходящие, чтоб урвать кусок пожирнее и исчезнуть в неизвестном направлении. Чем они отличаются по сути от рыщущей по округе вечно голодной стаи? Лишь тем, что у них две ноги вместо четырёх и шерсть растёт на теле неравномерно? И всего-то? Стоит задуматься над тем, во что превратился человек, названный когда-то разумным. Или он всегда был таким? Склонным к жестокости и убийству, алчным и куцым своими мыслями-мыслишками существом, неспособным заглянуть в завтрашний день? Оставляющим вокруг своих жилищ горы мусора, истребляющим почти всё живое вокруг себя? Кроме форм жизни столь же агрессивных и опасных, как и он сам? Кроме живучих крыс и мышей, разносящих вместе с плодовитыми, словно кролики, голубями (в какой-то стране, он слышал, голубей называют «летающими крысами»), зачатки будущих смертельных эпидемий, по сравнению с которыми китайский грипп покажется невинным насморком?

Кровавые огоньки несуществующей мельницы отражались попеременно в  тёмных озёрных водах, подобно припухшим глазкам издевательски подмигивающего гуляки, окосевшего от беспробудного пьянства.

Имитация старины входит в моду. Равно как перевес разрушающего начала над созидающим в современном мире. Если центробежные силы преобладают над центростремительными, то происходит что?.. Не надо быть инженером, чтобы понять, что именно произойдёт. Карусель разлетится к чёртовой матери.

Странный перекос у этих новых непонятных людей, заменивших образованность и интеллигентность информированностью и отталкивающих своей моральной слепотою. Да бог с ними со всеми.        

Вторая причина была посерьёзнее.

Часто по ночам, если ему удавалось заснуть до полуночи – а это происходило чаще далеко за полночь, или даже под утро, когда пьяный разгул на городской стороне замирал, пресытившись сполна алкоголем, обжорством и первобытными танцами, съедавшими излишек дурной энергии (насколько же люди не ценят порою свои силы – когда они ещё есть у них)… По ночам НЕЧТО входило в его сны.

И без того старику удавалось выхватить, отобрать у бессонницы в лучшем случае три-четыре часа беспамятства, жалкие три-четыре часа чёрного провала без сновидений, явно недостаточные для восстановления сил.

Правда, за эти жалкие часы, которые, будто дразня или издеваясь, швыряла ему болезнь, он хоть немного приходил в себя. Впрочем, отдыхом назвать их было трудно.    

Но с некоторых пор… Почти два года к нему во сне стали приходить кошмары. Бессонница появилась ухе потом, вслед за ними.

НЕЧТО просачивалось в его сны.

Когда ему удавалось уснуть, провалиться в спасительную бездну забытья, нечто бесформенное и неопределённое, ощущаемое  вначале лишь как проявление смутной тревоги или каких-то сходных ощущений, начинало будто выталкивать его на поверхность, возвращая в реальный мир. Выталкивать из краткого спасительного сна.

Он вроде бы и спит, и даже, как ни странно, понимает, что спит…  Но в то же время видит в темноте стены, потолок, окна, выходящие на берег озера… Даже отблески света с той стороны. И какой-то частью себя начинает ясно ощущать, что это уже не сон.

В детстве ему говорили, что он часто спит с открытыми глазами. Однажды в лагере скаутов, где младших ребятишек собирали в постоянные группы для игр и ненавязчивого обучения полезным для общества (или просто полезным) навыкам, ранним утром раздался громкий крик.

Взъерошенные воспитатели, выскочившие из дверей, увидели странную картину. Перепуганные насмерть малыши, мешая друг другу, вырывались из спального помещения одной из групп. Они мчались наперегонки с выпученными от страха глазами и кричали: «Белые глаза!.. У Энтони – белые глаза!.. » 

Да, позже он узнал, что во время сна глаза у него часто приоткрывались – сам то он никак не мог этого видеть – и являли случайным свидетелям яркие белки. Зрачки же, как правило, оставались как бы прикрыты веками, будто ребёнок до предела закатил глаза в истерике. Действительно, тем, кому повезло увидеть спящего маленького Энтони, становилось, прямо скажем, жутковато. Зрелище не для слабонервных.

Славный малыш Энтони. Так звала его часто мама. И отец.

Родители любили его.

Только родители и любили. Больше его никто не любил. Настоящих друзей у него в детстве не было. Да и было ли само детство? – иногда задавался он вопросом.

Так случилось, что с фермерскими ребятишками, соседскими детьми, он не сошёлся. Честно говоря, для этого и не было серьёзных предпосылок. Просто он был самым младшим, и не интересовал их, не вписывался в их игры. Так, мелочь пузатая, стоит ли обращать внимание.

Теперь, разменяв седьмой десяток, он по-прежнему иногда – или часто? - спал с открытыми глазами. С женой они об этом никогда не говорили. То ли проявлялся её врождённый такт, впитавшийся с молоком матери, индианки из племени пауни, то ли по другим причинам, но эта тема в разговорах не затрагивалась никогда. Сейчас, вспоминая, он думал, что ему удивительно, сказочно повезло с женой. Она обладала редким даром принимать мужа таким, какой он есть. Не пытаясь исправить или переделать что-либо в привычках или характере. Она просто любила…

Только после смерти Лоры той ужасной зимой он понял, как мало судьба отмерила им счастливых дней под солнцем. Безоблачных, счастливых дней совместной жизни. Наверное, каждому отмеряно сколько-то светлых и тёмных полос на жизненном пути. Наверное, если кому-то случайно достаётся всё светлое разом, подряд, то потом, когда «лимит исчерпан», наступает такая зима и… всё разом рушится.

Многое он готов был отдать за одну лишь возможность увидеть её, сказать нежные ласковые слова, согреть теплом своего сердца. Готов был отдать всю свою жизнь, сколько там её осталось, жизни, за один лишь нежный взгляд, за возможность прикоснуться к её руке. Как много тёплых ласковых слов сказал бы он ей в эту самую минуту, но… если бы было в человеческих силах что-то изменить…

Увы. Слишком поздно. Жизнь не повернуть назад и прошлое не вернёшь.

В те годы, давно ушедшие подобно песку, просыпающемуся сквозь ладони, или убегающей весенней воде, они почему-то мало говорили, но зато – понимали друг друга с полуслова. И даже без слов. Один из них всегда чувствовал, что хочет другой, и  старался предвосхитить желание партнёра даже в повседневных бытовых мелочах. Пускай  желание будет самым пустячным – салат из капусты с майонезом на завтрак вместо приевшейся традиционной яичницы с беконом, или нежные маисовые лепёшки вместо его любимых капустных котлет – причём именно тогда, когда он был готов почувствовать, что любимое блюдо начало приедаться. Лора угадывала его желания раньше, чем он сам бывал в состоянии их почувствовать и сформулировать! Ах, Лора…  Как жаль, как чертовски жаль, что тебя нет сейчас рядом… Ты бы помогла. Ты бы поняла меня…

Старик тяжело вздохнул. Да, жена смогла бы понять, смогла бы помочь. Он всегда её помнил. Иногда, работая в поле, на тех двух-трёх акрах, оставшихся от некогда крепкого фермерского хозяйства, он останавливался, распрямляя ноющую спину, и смотрел вдаль. В те далёкие просторы, где прозрачный купол небес, казалось, соприкасается с краем земли, скрытым дымкой. Со стороны могло показаться, что он просто смотрит в небо, всматривается в линию горизонта. А на самом деле перед его внутренним взором возникало родное лицо, нежно или с тревогой вглядывающийся в его глаза призрачный, но оттого ещё более манящий, взор жены…  И слёзы заволакивали бескрайнее небо, как только он вспоминал, что её уже нет на свете.     

Иногда старик мысленно разговаривал с нею, спрашивая совета. Представлял, как бы она восприняла то или это, что бы сказала, как бы поступила.

Жена по-прежнему оставалась для него первым другом и советчиком, даже уйдя глубоко в землю. Наверное, память о ней – единственное, что ещё удерживало его на этом свете. Если с ним вдруг что-то случится, кто будет помнить о ней? Старику казалось иногда, что пока он хранит память о жене, она жива. И если он умрёт, то уже не один – они умрут оба, а мысль о том, что Лора опять покинет мир, пусть даже в его исчезнувшем сознании, эта кощунственная мысль была для него невыносима.

Нет, он не забыл жену. Более того, в последние месяцы вспоминал её всё чаще. Сейчас, как никогда ему требовалась её помощь.

Вспоминал ежедневно. Ежечасно. Вечерами, когда расправлялся с самыми неотложными делами, избавлялся от извечных хозяйственных хлопот, он думал всё время о ней. Вспоминал, вызывая в тускнеющей памяти светлый образ жены. Чуть раскосые зелёные глаза. Нежную и робкую улыбку. Тёмно-каштановые, почти чёрные, как у её далёких индейских  предков, волосы, заплетённые в тугие косы.

Увы, лишь зыбкий образ, оставшийся воспоминанием о прожитой жизни, словно сон о том, чего не было…

Он рассказал бы ей о той неотвратимой и мрачной силе, которая давит на него во сне, наваливаясь беспощадным свинцовым грузом. Давит на грудную клетку, вот здесь, слева… Бесформенная чёрная фигура, заслоняя нечётким силуэтом звёзды в окне, нависает над ним, наваливается невероятной тяжестью и давит всё сильнее и сильнее, так сильно, что перехватывает дыхание. И нет никакой возможности  пошевельнуться, набрать в лёгкие воздух, вздохнуть…

Иногда ему кажется, будто липкие холодные пальцы прикасаются к горлу и сжимаются постепенно, сжимаются с нечеловеческим равнодушным упорством и нет сил противостоять этой мёртвой хватке.

Он пытается повернуться во сне на бок, уворачиваясь от смертельных объятий, но не в состоянии даже пошевельнуть рукою. Невероятные усилия, которые тратятся на эти бесплодные попытки, вызывают в теле лишь чуть заметное вздрагивание, судорожное вздрагивание в самих кончиках пальцев.

Однажды ему чудом удалось повернуться. Точнее, вывернуться из-под кошмарного пресса, от которого веяло могильным холодом.   Старик очнулся на полу после жёсткого удара о шершавые доски. Очнулся, скатившись с влажной, пропитанной холодным потом страха, постели. Придя в себя, он понял, что дрожит всем телом, оставшись совершенно без сил. И это вместо отдыха, с надеждой, пусть слабою, ожидаемого накануне от погружения в столь кратковременный сон.

Полностью обессилевший, выжатый как лимон, старик попытался сесть на полу у низкой кровати. Это удалось лишь с четвёртой или пятой попытки. Сердце бешено колотилось загнанной птицей, бьющейся о решётку клетки; кровь пульсировала так, словно собиралась разорвать в клочья артерии.

Через несколько минут старик смог перебраться на кровать, упираясь дрожащими руками сначала в доски пола, затем в края жёсткого спартанского ложа. В изнеможении, со вздохом облегчения откинулся на подушки, судорожно ловя ртом воздух. Перед мысленным взором возник образ рыбы с вытаращенными, бессмысленными от ужаса глазами. Образ рыбы, выброшенной на берег, и безнадёжно цепляющейся из последних сил за ускользающую жизнь. Цепляющейся за жизнь, которая стекала последними каплями с блестящей чешуи. Да, примерно так старик представил себе окончательное расставание с привычным миром. Казалось, жизнь вытекает из него по капле. Опять возникло ощущение, что он умирает.

Всё же в этот раз он не умер. Так и лежал с открытыми глазами до утра. Чуть придя в себя, не задумываясь, автоматически, выпил лекарства. Снова прилёг, задумавшись с щемящей тоскою о скоротечности странного приключения, именуемого жизнью. И о том, что, в сущности, надеяться не на что. Старость – смертельная болезнь.

Пронзительный далёкий вой заставил вздрогнуть его всем телом. В яростном лае зашлись Гранда с дочерью и соседские псы. Их реакция не оставляла сомнений – это опять выли звери из стаи Чёрного Дьявола.

Пока твари, сбившиеся в стаю, разрывали бродячих собак, которые случайно забредали в их владения, люди закрывали глаза на тревожный факт существования злобных зверей. Но вскоре их возглавил огромный чёрный пёс, похожий на уродливую помесь дога с волком, и тревога овладела жителями. (Примерно в то же время у старика начались ночные приступы бессонницы)

Чёрный пёс с жутковатой внешностью появился неизвестно откуда, словно из пустоты, и задержался в этих местах. Одно время его прикармливали работники ближайшей автозаправки «Лукойла», безуспешно стараясь приучить псину откликаться на кличку Макс, но когда разобрались, что имеют дело с убийцей, было поздно.

Для начала Чёрный Дьявол со своей бандой взял в привычку окружать одиноких путников или небольшие группы людей, грозно рыча и недвусмысленно демонстрируя вместе с клыками намерение атаковать. Звериный рэкет заканчивался тем, что перепуганные люди бросали взбешённым псам всё съестное, что находилось при них в сумках или кульках.

Дальше – больше. Стая начала резать домашний скот, то разрывая на части отбившегося телёнка, то убивая, загнав до изнеможения, козочку или молодую тёлку. Владельцу бензоколонки под давлением возмущённых фермеров пришлось организовать облаву на Чёрного Дьявола, которая, как и следовало ожидать, окончилась ничем – зверь словно заранее почувствовал, что тучи над его бандой сгущаются. Будто ему кто-то нашептал.

Пёс действительно был хитёр и коварен, как дьявол. Он играючи уходил от спохватившихся «благодетелей». Тогда-то и поползли слухи о том, что в стае на самом деле не кто иные как самые настоящие оборотни. А чёрный вожак банды оборотней – отродье дьявола, воплощение сатаны.

Старик, подобно иным здравомыслящим людям, ещё сохранившимся в этом стремительно изменяющемся уродливом мире, готов был посмеяться над сплетнями и росказнями глупцов или болтунов, которых уродливый мир плодил, словно крыс. Готов был посмеяться, но лишь до недавнего времени.

Месяц назад эти твари загрызли до смерти неизвестного бродягу, на свою беду решившего заночевать на берегу живописного озера. Беднягу не спас даже яркий костёр, который был сложен из смолистых сосновых веток; в этом месте веймутовы сосны подходили почти вплотную к озеру. Звери объели у несчастного всё лицо, выгрызли шею и живот, пожирая в первую очередь мягкие части рук и ног… Страшное зрелище вызвало шок у местных жителей, но не вызвало должного усердия у полицейских. Копы так и не смогли установить личность погибшего ужасной смертью. Не было у них и желания всерьёз заняться причиной страшной трагедии.

Спустя полторы недели подобная судьба постигла другого несчастного.

Кто-то пытался объяснить поведение зверей инстинктом охраны территории от чужаков, свойственным как собакам, так и многим диким животным, причём не только хищникам. Но старика такое объяснение не устраивало. Оборотнями они были, или нет, но звери стали людоедами, и этот факт всё менял.

Копы, наехавшие сюда повторно с одним типом в штатском, экспертами и служебными собаками, ни черта не смогли сделать. Они всего лишь пришли к твёрдому выводу, что убийства совершались не человеком. Всем фермерам в округе это было ясно и без них, как дважды два. На нелюдей опять устроили облаву но, как и ранее, собаки-ищейки постоянно теряли след. Вся эта затея окончилась пшиком, ничем.

Кроме того, была ещё причина, скорее личного плана, которая усиливала ненависть старика к злобным тварям. В разговоре с почти выжившей из ума, но не утерявшей с годами способности сострадать, дряхлой близорукой Кларой (она была старше по крайней мере лет на десять) выяснилось, что ночные кошмары регулярно посещают и других жителей озёрного края. Если бы старик был склонен к суевериям и тому подобной ерунде и чертовщине, то, несомненно, запаниковал бы. К счастью, он был выкован из более прочного материала, в другой, более настоящей стране. Родители привезли его из северной европейской страны, и в семье всегда были сильны традиции – в хорошем смысле этого слова.

Старик считал себя чем-то вроде осколка уходящего мира. Бесконечно древнего в восприятии современных нагловатых юнцов и девиц, забывших о вечных ценностях и нахватавшихся вместо них всякой дряни. Пусть осколком, но пока ещё не выжившим из ума.

И вместо того, чтобы свариться в собственном соку разлагающих страхов и сомнений до состояния безвольного, насмерть перепуганного киселя, как многие на его месте и поступили бы, старик решил волевым усилием выкинуть всё  это из мыслей и с головой ушёл в работу. За последний месяц он заготовил кормов для гнедой Аманды больше, чем обычно. Выкошенную траву он разбросал по всему двору и под навесом, где она быстро доходила до кондиции. И вчера начал складировать высохшее сено в дальнем углу конюшни.

Всё равно какая-то часть сознания была занята призраком и стаей оборотней. Несмотря на смертельную усталость, бессонница по-прежнему терзала его измученное тело. Пытаясь заснуть по ночам, он укладывался в постели только на боку. На правом боку. И никогда – на спине. С некоторых пор.

Сердце ныло по-прежнему и утром и днём. К ночи боль обычно усиливалась. Таблетки и капли он принимал скорее по инерции. Больше по привычке, чем сознательно. Без особой надежды на ожидаемый эффект.

В углу возле входной двери стояли острые вилы, а на медном гвозде или старыми оленьими рогами – давним охотничьим трофеем - под низким потолком смирно ожидал своего часа заряженный карабин. (Этот олень служил ему постоянным укором, воспоминанием о первой и последней в его жизни охоте, где ему пришлось убить животное. До сих пор он помнит влажные глаза с поволокой, истекающие страданием и жаждой жизни – жизни, которой он лишил это ни в чём не повинное существо…)

Между делом старик проверил сетчатую ограду, залатав стальной проволокой разошедшиеся местами ячейки. Сменил собакам ошейники. Теперь  Гранда и Аза красовались в новых ошейниках, сверкающих на солнце заострёнными металлическими шипами. В магазине он неожиданно для себя переспросил продавца, не серебряные ли это шипы. И осознав свой вопрос, сильно смутился, даже покраснел, после чего поспешил покинуть заведение, не пересчитав сдачу. Что могло свидетельствовать только о весьма серьёзном душевном волнении. В каком-то смысле старик переживал за собак больше, чем за себя.

Он словно готовился к последней решающей схватке. И Гранда, казалось, вполне отдавала себе в этом отчёт. Настолько, насколько вообще собаки, эти зачастую умнейшие животные, способны понимать, чувствовать и решать. Сомневаться и, главное, решаться.

Гранда, казалось, понимала происходящее. Часто садилась рядом и заглядывала в хмурое лицо хозяина, будто спрашивая о чём-то. Даже её поведение изменилось: она чутко прислушивалась к стрекотанию сороки, давно поселившейся в старом гнезде среди ветвей могучего вяза неподалёку. К голосам двух соек – Джей и Джой, получивших имена от старика за бесшабашный характер и постоянную болтовню. Сойки издавали массу звуков, частенько подражая скрипу старых сосен или мяуканью кошки. Сойки вместе с сорокой Че находились на пищевом довольствии в хозяйстве. Птицы ежедневно подъедали остатки ужина. Им всегда перепадали какие-то остатки со стола или из мисок Гранды и щенков. Кроме второй миски для Азы, старик ставил третью -  для смешного Шакалёнка. Но вечно голодный карапуз ухитрялся подъедать остатки и за старшими, набивая брюхо до состояния мячика. В результате птицам теперь мало что доставалось. Трудно было удержаться от смеха, глядя, как раздувшийся щенок пытается пробежать значительное расстояние от одной миски до другой, стараясь и успеть схватить новый кусок, и отогнать наглых конкурентов. Не шибко его пугавшихся, но – от греха подальше – перепархивающих лениво перед самым носом озабоченного Шакалёнка.

Сойки и сорока относились к любимцам. Правда, в руки старику они не давались, чётко соблюдая дистанцию в пять-шесть футов. Да он и не пытался превращать сообразительных птиц в прирученных синичек, садящихся на плечо и клюющих хлебные крошки с ладони.

Птицы взмывали в воздух, громко хлопая крыльями, если Аза или Шакалёнок вдруг бросались к ним, приглашая поиграть (или закусить свеженьким мясцом?), соблюдая на всякий случай осторожность.

Поведение почти ручных птиц в чём-то напоминало привычки крупного ужа, по вечерам подползавшего к дому и пившего молоко из блюдца, которое ставил для него старик. Змея отрабатывала угощение тем, что вылавливала  в окрестностях мышей. Гранда словно понимала, в чём дело, и не трогала угощения. Аза и по жизни трусоватый карапуз откровенно боялись змею, длина которой от головы до кончика хвоста превышала три фута. Это был старый змей. Великий Змей, как назвал его старик. Он такой же старый, как и я, думал хозяин подворья, наблюдая за ужом, степенно, без спешки, пьющим молоко. Старик закуривал трубку, а змей, допив всё до капли, медленно уползал в прибрежные заросли.

Каждый делал свою работу. Змея ловила мышей. Гранда несла службу по охране территории. Птицы докладывали о приближении чужаков. Старик чувствовал себя властелином маленького, но почти идеального в его понимании мирка. Правильного мира, в котором царили порядок и доброта.

Думая о минувшем времени, он вспоминал, как по весне запрягал Аманду и начинал вспашку двух акров земли. Потом, после боронования, высаживал картофель, тыкву, кукурузу – традиционные, древние культуры этой благодатной земли. Покойная жена, вспоминалось, прекрасно готовила маисовые лепёшки. Зёрна измельчали сами, в большой прохудившейся кастрюле, которую старик переделал в гигантскую «кофемолку», удачно приладив к днищу маломощный электродвигатель.

Совместная работа по дому, по хозяйству всегда доставляла им с женой удовольствие, тихую, спокойную семейную радость. Они на самом деле были счастливы. Жаль только, что Бог не даровал им детей…

Сейчас старик всё делал один, с грустью вспоминая пролетевшие годы.

Вечер начинался, как обычно. Устав после праведных трудов, старик устроился в  кресле на веранде. Креслом служило автомобильное сиденье, изъятое в незапамятные времена из развалюхи-малолитражки и достаточно устойчиво установленное на проволочный ящик для молочных бутылок, прислонённый к шершавой стене. За годы с неё слезла почти вся краска и первоначальный цвет с трудом угадывался в серо-коричневых оттенках. Когда-то стена была приятного кирпичного цвета. Старик прекрасно помнил это, так как сам выкрасил обшитый досками дом за год до женитьбы. Тогда он был молодым и работал споро и радостно. Не думая, как сейчас, о болях в пояснице и распухших суставах.

Справа от парников, возле ограды, спрятавшейся за кустами крыжовника и персиковыми деревьями, играли Аза с Шакалёнком. Игра носила весьма односторонний характер, обусловленный значительной разницей в размерах щенков. Мелкого Аза попросту подминала, валила его лапами на траву и хватала то за уши, то за молотящие по воздуху миниатюрные лапки. Оба щенка притворялись, что рычат, а когда Шакалёнку надоедала эта экзекуция, или Аза, заигравшись, невольно причиняла ему боль, он обиженно взвизгивал, вырываясь, бросался к открытой двери парника или в кусты, но почти сразу возвращался, особенно если Аза не преследовала собрата по играм, и свалка возобновлялась с прежней силой.

Вдруг тревожно застрекотала сорока, сидевшая на высокой сосне в сотне футов от них. Нервно качнув пару раз хвостом, она взмахнула крыльями и, не замолкая ни на секунду, понеслась к дому. Щенки замерли и насторожились. А Гранда, лежавшая у ног старика, вскочила и угрожающе зарычала, вздыбив шерсть на загривке.

Встряхнула гривой и тихо заржала Аманда, которая паслась на открытом участке возле склонённой к земле старой яблони. Старая лошадь мотнула головой, согнав со спины  примостившуюся там неразлучную парочку, Джей и Джой. Те с отрывистыми криками взлетели к вершине яблони и беспокойно запрыгали по веткам, вертя по сторонам пёстрыми головами и поочерёдно взъерошивая перья  на затылке.

В кустах возле ограды раздался шорох. Качнулись ветви и в тот же момент к щенкам молнией метнулась бурая тень. Взвизгнув, перепуганные щенки стремглав бросились к дому.

Старик ухватился за перила свободной рукой, пытаясь подняться на больные ноги, но секундой раньше Гранда рванулась навстречу бурой тени. Посреди двора они яростно сшиблись в прыжке и рычащий клубок покатился по затоптанному спорышу. Мелькавшие движения сливались в хаотическую расплывающуюся сферу и невозможно было разглядеть в этой кутерьме, кто кого рвёт, подминая лапами. Только разноцветные клочья шерсти летели во все стороны из эпицентра жесточайшей схватки.

Старик наконец-то смог подняться и распахнуть настежь дверь. Из дверного проёма возник длинноствольный карабин, словно прыгнув в  руки. Раздался оглушительный выстрел в воздух и клубок моментально распался. Гранда погнала бурого зверя прямо на лошадь, которая, всхрапывая, взвилась на дыбы. Старик, отбросив в сторону бесполезный карабин, схватил вилы и поспешил следом. В эту секунду будто ослепший в пылу схватки пришелец опасно приблизился к лошади и это решило исход. С силой обрушившись копытами на бурое пятно, Аманда заржала. Когда старик приблизился, его помощь уже не требовалась. Гранда, схватив за горло поверженного противника, ещё трепала его яростно, не остыв от боя. Но, поняв, что зверь лежит бездыханным, отпустила ненавистную бурую шею, потемневшую от пролившейся крови. Череп злобного пришельца  был растрощен мощным ударом копыта. Аманда, всхрапывая и нервно прядая ушами, переступала поодаль, поглядывая на результат своего вмешательства.

Вздохнув, старик, по-прежнему с вилами в  руках направился к ограде. Надо проверить, как же пробрался во двор этот пёс.

Возобновившееся тревожное стрекотание сороки догнало его буквально через пару шагов. Совсем рядом раздался вой. Казалось, он доносится с разных сторон, приближаясь к ограде. Похоже, решающая битва ещё впереди.

Старик развернулся и с трудом, превозмогая боль, побежал к дому, намереваясь перезарядить карабин. По крайней мере, один выстрел из допотопного ружья попадёт в цель.

Тем временем леденящий душу вой приблизился вплотную к ограде. Гранда с дочерью исступлённо лаяли. Аманда вновь заржала и принялась бить землю копытами. Неистовство боя охватывало защитников. Они готовы были отстаивать свою территорию, стоять насмерть за свой маленький мир.

Что-то тяжёлое в разных местах ударяло по сетке. Будто невидимые за кустарником звери бросались телами, проверяя забор на прочность.

В паузах между глухими ударами, сотрясавшими ограду, и диким воем, стало слышно тарахтение автомобильного двигателя. Старик понял, что сосед заводит свой проржавевший «бьюик». ошейники. Ради этого специально на днях выбрался в город. Теперь Не собирается ли Том подъехать в нём, как в броневике, на подмогу? Что ж,   учитывая возможности его скорострельного помпового ружья, помощь была бы весьма кстати. А если и Марк поспешит сюда со своей охотничьей винтовкой… пожалуй, объединённые силы в состоянии отбить атаку свирепых оборотней, или как их там.

Только старик успел зарядить оружие, как из-за кустов, сумев протиснуться в прорыв сетки или подкоп под забором, выскочил ещё один зверь – пятнистый, с уродливо оскаленной пастью, и впрямь похожий на оборотня из стивенкинговских кошмаров. Старику показалось, что Гранда с Амандой переглянулись, и лишь после этого понеслись на чужака. Причём Аманда слегка замешкалась, но в свете последующих стремительно разворачивающихся эпизодов боя эта задержка казалась вполне продуманной, своеобразным тактическим ходом.

Собаки, разительно отличающиеся размерами, стремительно понеслись друг на друга, и пятнистая тварь слишком поздно заметила движение Аманды, пустившейся с места в галоп. Атака подкованного гиганта внесла растерянность в ряды противника, что и решило вопрос жизни и смерти для второго пришельца.

Гранда сделала вид, что нападает и, не приближаясь ни на фут, опять отвлекла внимание Пятнистого. Тот припал к земле перед прыжком и закрутил досадливо лобастой головой в нерешительности. Крупный пёс, похожий на мутировавшего дога, был растерян. Вместо одного врага откуда-то появился второй, и этим вторым оказалась нападающая лошадь, что никак не вязалось с обычным порядком вещей – лошади должны в панике спасаться от таких зверей, как Пятнистый.

События разворачивались слишком быстро. Чужак не успел толком отреагировать. Короткий, но стремительный конский топот прервался диким криком страха и боли, слившимся с хрустом ломающихся костей.

Дальнейшие события, промчавшиеся за считанные секунды, старик позднее вспоминал, как фильм ужасов, прокручивающийся в замедленной съёмке.

Через забор медленно, словно проплывая во внезапно сгустившемся воздухе, перемахнули в чудовищно растянутом прыжке две крупные тени, одна больше другой. Две тени, значительно превосходившие размерами предыдущих неудачливых и непрошеных посетителей. Столь же медленно они приземлились на передние лапы, спружинившие при касании о землю. Старик совершенно отчётливо увидел горящие нечеловеческой злобой, будто замороженным адским огнём, выпученные глазища ядовито-жёлтого цвета, почти без зрачков. Увидел истекающие слюною, как бы нехотя разлетавшейся в стороны, будто подвешиваясь в плотной субстанции, в которую превратился воздух, злобно оскаленные пасти со сверкающими рядами клыков-ножей.

Старик словно почувствовал зловонный смрад из этих адских глоток, хотя, конечно же, расстояние никак не позволяло превратить ощущение в реальность. Столь же медленно, даже неторопливо, он приложил резной приклад карабина к плечу и прицелился. Мушка совпала с головой ближайшей твари. Сквозь прорезь прицела он ясно видел светящийся бешенством глаз и спокойно нажал на спусковой крючок. Тихо щёлкнул курок. Облачко, вырвавшееся из блеснувшей стали, вытолкнуло раскалённый кусочек металла, начавшего свой путь к цели. Свой самый короткий и прямой путь.

Старик увидел, как металлический конус подлетел к растерявшемуся жёлтому взгляду, не успевшему даже моргнуть. Смертоносный металл приблизился вплотную к цели и, чуть замедлив скорость, вошёл точно в левую глазницу, навеки погасив злобное свечение. Ещё через мгновение, растянувшееся в немыслимые предсмертные судороги, бесформенные ошмётки мозгов и кожи, разбавленные белеющими осколками костей черепа, разлетелись во все стороны, будто воспарив в экстазе смерти, в последней пляске тканей и трепещущих клеток, освободившихся наконец-то от долгого заключения в ограниченных пределах бренного тела.

За оградой раздались странно растянутые громкие звуки. Краем сознания старик понял, что это выстрелы. Выстрелы из помпового ружья. Вероятно, Том палил из окон своего «броневика» по мечущимся снаружи оборотням. К громким выстрелам присоединились редкие хлопки с другой стороны. Хромой Марк, как видно, тоже вовремя подоспел к раздаче.

Посреди двора остался только Чёрный Дьявол, вожак расстреливаемой стаи. Зверь покосился на падающее обезглавленное тело помощника, ставшего бесполезным. Останки, студенисто содрогаясь, рухнули на землю. Чёрный Дьявол презрительно отвернулся от бесполезной вздрагивающей груды мышц и сделал плавный шаг. Медленный, но уверенный шаг в сторону дома. Он шёл прямо на старика. Суженные зрачки горящих злобой двух жёлтых светящихся пятен впились намертво в изрезанное морщинами лицо стрелка. Дьявол шёл к своей цели.

Краем глаза старик уловил движение в полутьме у ограды. От кустарников на помощь вожаку стелились по земле ещё две тени. Наперерез им бросилась Гранда. Вслед за нею Аманда, в неистовстве бившая поочерёдно копытами бездыханное тело поверженного врага, заметив появляющуюся из-за спины опасность, вскинула задними ногами в сторону ближайшей тени. Мощный удар надёжно подкованного копыта, не уступавшего величиной голове нападающего, отбросил одну из теней обратно. Гранда сцепилась со второй тенью.

За это время Чёрный Дьявол успел сделать пару громадных прыжков, которые старик наблюдал по-прежнему словно в замедленной киносъёмке. Словно в адской киносъёмке, сценарий которой был написан кем-то неведомым, остававшимся за кадром. Кровавый сценарий, написанный для развлечения других неведомых существ.

Убелённый сединами стрелок отбросил в сторону карабин, оставшийся без заряда, и потянулся за стоявшими рядом вилами. Пока распухшие суставы пальцев смыкались на деревянной рукоятке, чёрный вожак успел совершить ещё один прыжок-полёт, мягко и плавно приземлившись у самого крыльца. «Замедленная киносъёмка», создававшая видимость мягкости и плавности, не смогла скрыть сотрясения почвы, передавшейся волнами на содрогающееся от глухих ударов крыльцо, словно предвестия разрушительного землетрясения.

Стрелок, оставшийся без ружья, отчётливо видел, как сжимаются задние лапы этого исчадия ада перед последним решающим броском. И, начав движение рукоятью, понял, что не успеет выставить вилы вперёд. Он ясно представил, как истекающие зловонной слюною клыки вырывают его горло, отбрасывая назад голову, ставшую ненужной и повисающую на ошмётках сухожилий и позвонков.

В этот момент из-под крыльца прямо на звериную пасть бросился дрожащий от страха и решимости Шакалёнок! Щенок отчаянно вцеплялся, царапая, в ненавистную морду и горящие глаза Чёрного Дьявола. Одно лишь движение зарычавшей твари - и громко щёлкнула пасть, раскусив пополам отчаянного щенка, решившего отомстить убийце матери.

Но этого мгновения хватило старику, чтобы развернуть, удобно перехватив, деревянную рукоятку.

Зверь мотнул головой, отбрасывая останки пожертвовавшего собой юного создания, и вновь поджал лапы для прыжка.

Взлетев в воздух, Чёрный Дьявол распахнул пасть для последнего смертельного движения, целясь в горло своей следующей жертве.

Одновременно, глядя прямо в полные чёрной ненависти приближающиеся узкие зрачки, старик завершил разворот холодного оружия и чуть откинулся назад, стремясь упереться краем рукояти в дощатый пол или угол веранды.

Огромная зловонная пасть, будто натолкнувшись на непреодолимое препятствие, с лязгом захлопнулась - вилы упруго вошли под рёбра чудовищу, что-то хрустнуло внутри, мощные лапы судорожно рванули по плечам падающего старика, с треском разрывая клетчатую рубашку и сдирая кожу, прорезая в напрягшихся до предела мышцах глубокие алые борозды.

Два тела, живое и умирающее, тяжело рухнули вниз, проломив ажурное ограждение веранды…

Через мгновение всё было кончено.

Чёрное безжизненное тело гигантской твари, проткнутое вилами, будто уменьшалось в размерах прямо на глазах, создавая чудовищную иллюзию. Опадая, словно автомобильная камера, выпускающая с последним вздохом придававший ей форму затхлый газ. Словно затхлый воздух, вырвавшийся из заданных пределов, оживлял её некогда, придавая «при жизни» упругость и чуждую всему человеческому адскую силу.

Некий бесплотный дух, злобно шипя, уходил из полюбившейся оболочки обратно в пустоту, в небытие.

На следующий же день собранные трупы злобных тварей, терроризировавших столь длительное время всю округу, были перевезены в муниципальном грузовике на пустошь за карьерами. Там их и забросали внушительным слоем глины в одном из распадков, захоронив под двухметровой толщей останки неуловимых до поры до времени тварей.

Зачем-то фрагменты останков были взяты экспертами с собой, в городскую криминалистическую лабораторию

Старик не участвовал в импровизированных похоронах, залечивая дома раны после битвы со взбешёнными чудовищами.  

И ещё существенная деталь.

Старик наконец-то вздохнул свободно. Призрак навсегда ушёл из его снов, а измучившая за долгие месяцы бессонница отступила. Бессонница исчезла и больше не возвращалась никогда.

Старик доживал свои сумерки, ожидая наступления вечной ночи, но доживал их спокойно.

Мир воцарился в его душе.

Мир был вокруг.

Всё шло, как и должно было идти…»   

***   

- Что вы на это скажете, профессор?    

Вопрос Алекса вывел Вирхова из состояния какого-то ступора или гипноза. Профессор глубоко вздохнул и оглянулся.   За столиками рядом с ними уже появились люди – немного, пожилая женщина с девочкой – вероятно, внучкой. И трое стариков, куривших перед одинокими чашками кофе – они тоже заказывали чёрный, без молока.  

Солнечные лучи отражались в окнах. Солнце поднялось уже довольно высоко, но первые этажи пока оставались в тени.    

«Странно – подумал Вирхов – кажется, я слушал эти истории целую вечность. Или, по крайней мере, целый день! » 

- Даже не знаю, что тебе сказать. – Он опять помолчал. –Подобный, назовём его так, симптом, мне совершенно незнаком.   Раньше я с таким явлением не сталкивался… 

Усталости профессор не чувствовал, и готов был слушать далее.  

И Алекс, разумеется, продолжил свой рассказ. Новый сон отличался явной фантастичностью – и в то же время в нём присутствовала некая связь времён… 

*** 

Сон седьмой.   НОВЫЙ «ЗВЕРОБОЙ»

«…Флаер круто взмыл в бирюзовое небо. Теперь солнце светило сбоку, согревая первыми утренними лучами продрогшего пилота. Надо было одеться потеплее, подумал молодой человек, облаченный в легкомысленные шорты и свободную зелёную куртку с обилием карманов.

Ночная прохлада успела окончательно пробудить его ото сна, пока он шёл от ажурного коттеджа из металлопластика с инкрустациями натурального  дерева к импровизированной стоянке посреди подстриженной лужайки.

Пилот беспечно посматривал на редкие облака, стремительно летевшие ему навстречу. В такой ранний час вряд ли кто ещё в этой глуши решит ворваться, подобно ему, в прозрачные воздушные потоки.

Нечего опасаться внезапного столкновения. Сегодня воздухоплавание стало практически безопасным. Автоматические системы сканировали окружающее пространство на предмет обнаружения в контрольном секторе других летательных аппаратов и более мелких объектов – представителей царства пернатых. Совершенная техника при необходимости мягко корректировала траекторию полёта, моментально вычисляя зону риска, так что пилот – или пассажир – продолжал ощущать себя хозяином положения. А не бесправным придатком умной машины.

Андрес продолжал парить в небесах в прямом и переносном смысле. Работа, которую ему предложили в ГИРе – Галактическом Издательстве Раритетов – была, мало сказать, по душе. Он о такой мечтал! В эпоху, когда старые добрые книги давно вышли то ли из моды, то ли просто из употребления, вытесненные доступными компьютерными текстами – начинать такое!..

Курд – молодец. Взялся за рискованный проект, фактически изобрёл принципиально новый подход к издательскому делу. И это, безусловно, замечательно!

Андрес почему-то был уверен, уверен абсолютно, что всё получится наилучшим образом. Не может не получиться. Сердце подсказывало – или интуиция – что найден правильный подход к одной из назревших проблем человечества.

Идея переиздавать древние, почти доисторические, книги в серии «Сокровищница разумных рас» - привлекала сходу. Предполагалось, что коллектив соправителей – то есть людей, правящих тексты, изменяя их в лучшую сторону, с учётом современных реалий – добьётся в идеале создания произведения, которое выглядело бы так, как написал бы его автор, живи он сейчас, в Новую Галактическую эпоху.

То есть, помимо сохранения литературных достоинств прозы или поэзии, ставилась задача преумножения этих достоинств. Наряду с обязательным сокращением авторского текста в десять-двадцать раз.

Курд сказал, что это неизбежно.

Древние авторы столь многословны, это никуда не годится. Бальзак, Дюма, Лев Толстой и Жюль Верн – за исключением, быть может, Конан Дойля и Уэллса – в оригинале совершенно не воспринимаются. К тому же. Накопившиеся лексические изменения…

Будь его воля, он притормозил бы их рукописи ещё на уровне заместителя редактора – если бы тексты были принесены сегодня, а не полторы тысячи лет назад – надо же, в конце концов, уважать время пользователя… то есть, читателя.

Но и это ещё не всё! Курд придумал поистине гениальный ход – по крайней мере, талантливый, вряд ли кто решится оспорить этот факт – нашёл «решение теоремы», которое должно притянуть к переизданию древностей всех мыслящих существ, от ювенильной стадии до имаго. Или хотя бы привлечь их внимание.

Во-первых, книга издаётся на самой настоящей бумаге, привычный пластик ради идеи отправлен в отставку. На БУМАГЕ – совсем как в древние времена!

Во-вторых. Курд, став автором проекта, привлёк для иллюстрирования каждой книги лучших мастеров планеты. Впрочем, кроме местных, в проекте участвовали и художники с периферии – двое венерианских поселенцев и один марсианин.

И, наконец, в-третьих, раритетное издание, которое должно было выйти небольшим тиражом – максимум полмиллиона экземпляров – включало иллюстрированную энциклопедию, где популярно и вместе с тем достаточно грамотно объяснялись забытые термины, названия давно вымерших растений и животных, полуразумных первобытных племён, вещей, давно исчезнувших из обихода… и всё это в сопровождении строгих правильных картинок, забытой классической книжной графики.

Что и говорить, издание должно было стать событием века!

Андрес вчера узнал от знакомых из ГИРа, что заказы на книгу начали уже поступать со всей Солнечной системы, и даже из других звёздных систем Галактического Сообщества. И это, безусловно, о многом говорило!

Курд предложил ему сделать литературную адаптацию «Зверобоя», бессмертного произведения Фенимора Купера, изумительно чистой, пронзительной, доброй и чуть грустной  книги, написанной почти два тысячелетия тому назад, в эпоху покорения американских аборигенов и азиатских племён Пришельцами.

Андрес выполнил работу на едином дыхании, на подъёме вдохновения,   пребывая почти в духовном экстазе, и всего за одну неделю.

Сейчас флаер нёс его, легко разрезая невесомые облака, в интеллектуальную столицу Европы, а сердце согревал спрятанный в кармане чип, содержащий окончательный вариант адаптированного «Зверобоя».

Наблюдая в эти напряжённые и счастливые дни за его работой, младший брат, штурман космического патруля, решивший навестить их во время своего отпуска, глубокомысленно изрёк: «Да-а!.. Так изрезать текст и не кастрировать при этом Купера – для этого нужен талант! »

Талант, не талант, но Андрес и в самом деле славно потрудился, совершенно ничего не обкорнав и никого не оскопив при этом – ни первоисточник, ни автора – скрепляя эпизоды фразами в стиле Купера. Превращая кусочки текста в единый, художественно цельный монолит.

Так что, по сути, брат был прав. Использовав для краткости присущую ему –как, собственно, почти всем дальнобойщикам - манеру выражаться.

Уменьшившись почти в двадцать раз, книга по-прежнему несла в себе чудесные описания давно исчезнувшей природы Америки, высоких моральных критериев и духовности великого писателя, тему любви и самопожертвования, вечного и преходящего.

Удивительно, подумал Андрес, любуясь на белые облака причудливой формы (одно из них напоминало голову медведя, другое  - орла, расправляющего крылья), почему Пришельцы, пройдясь «огнём и мечом» по древнему континенту, не восприняли идей Купера?

Из Галактического Справочника, с которого, собственно, и начиналась его работа, он узнал, что «новые американцы», хитроумно истребив аборигенов, часто без оружия, создавая всего лишь эпидемиологические ситуации – но и сами исчезнувшие во время Третьей Мировой войны – не признавали Купера. Не видели – или не хотели видеть – в нём гения.

Видимо, миролюбивые идеи, высказанные писателем, уважение к природе и к личности – аборигену ли, представителю «высшей расы» - идеи, проповедовавшие вечные ценности, пришлись не по нраву «новым хозяевам жизни».

А ведь они были современниками!

Но почему же?.. «Пророков нет в Отечестве своём», сказал древнеславянский поэт…

И всё же, книги Фенимора Купера в ту эпоху читали – в Европе, Азии, даже в Австралии.

Флаер подлетал к блестевшему на солнце тридцатиэтажному зданию Галактического Издательства Раритетов.

Разыскав взглядом свободное место на посадочной площадке ГИРа, Андрес направил машину почти вертикально вниз.

Со свистом рассекая воздух, флаер сделал крутой вираж, завис над стоянкой и плавно скользнул на белые цифры «13». Андрес поморщился. Он с детства был чуть-чуть суеверен (может быть, сказалось влияние бабушки, с которой его часто оставляли родители, вечно спешившие по своим экспедиционным делам?) и не любил число 13. Не любил в зоопарке проходить мимо вольер с кошками. И ещё не любил…

Вдруг резко пискнул зуммер.

Андрес открыл крышку портативного видеофона. Экран осветился миловидным личиком в обрамлении длинных волос пшеничного цвета. Взмахнув прелестными загнутыми ресницами, Джейн Блюберри – а это была именно она, главный редактор художественного отдела ГИРа – сладкозвучно прощебетала:

- Мистер О’Коннор, мы ждём вас. Текст с вами? – и она воспламенила экран самой чудесной из всех улыбок на свете.

Сердце забилось сильнее и Андрес, отвечая на вопрос, но не в силах ответить на улыбку, запнулся:

- Да, э-э… здесь, - он похлопал для наглядности по нагрудному карману и почему-то покраснел.

- Отлично, проходите, - экран потух, мерцание усиливающего фотопокрытия исчезло.

Через пару минут Андрес уже сидел в глубоком кресле справа от Джейн и делился впечатлениями:

- Вы знаете, ведь Курд потребовал вначале, чтобы я «вернулся к сюжету Купера» и «не нарушал стройной логики исторического текста», имея в виду тот момент, где Чингачгук прыгает со скалы в Мерцающее Зеркало, спасаясь от преследующих по пятам ирокезов. Я был в шоке. Пришлось просмотреть все доступные версии «Зверобоя», неужели ошибка?! Поверьте, я просто не простил бы себе… Но итог, вы знаете… В общем, у меня сложилось впечатление, что Курд не читал Купера. То есть, совсем не читал. Ведь всё было сделано абсолютно правильно, авторская линия соблюдена…

- Не волнуйтесь, - мягкий голос Джейн действовал успокаивающе. Словно убаюкивал. Наверное - мелькнула мысль - она закончила курсы практического гипноза. – Всё в порядке, мы уладим этот вопрос. А что с биологической частью энциклопедии?

- Вот, пожалуйста, - рядом с чипом Андрес выложил пластиковые квадратики с черновиками статей для энциклопедии, которую на днях «внедрят» в книгу Фенимора Купера. – есть даже рисунки – олень и, дальше, графическое изображение жилища делаваров. Может. Пригодится.

- Хорошо, спасибо. А сейчас зайдите в бухгалтерию… Кстати, вас проводить? Здесь на этажах изменили планировку и…

- Спасибо, я найду! – Андрес выбрался – не без труда – из кресла, и, вздохнув, направился к двери. Видно, не судьба. Не дано ему выйти за рамки служебных отношений. Чересчур робкий, наверное.

Что ж, работа сделана. Приятная, творческая, увлекательная работа. Будем ждать книгу! Он слышал, издательство подарит по одному экземпляру основным участникам проекта. И это здорово! С его-то зарплатой вряд ли удастся приобрести дорогое издание.

Пора возвращаться к прежним занятиям, нанести визит в Галактический Научный Центр Лекарственных Средств, расположенный на окраине столицы. Пора подготовить обещанные директорам материалы по марсианскиму гериатрическиму сырью, источнику будущего препарата.

Дела захлестнули его с головой.

Но через месяц он увидел Самую Главную Книгу Своей Жизни – так уже подсознательно воспринимался «Зверобой» Купера – на межгалактической выставке раритетов.

Яркая обложка была заметна с десятка шагов. Книга занимала центральное место на стенде, окружённая другими изданиями.

Сотрудница ГИРа любезно разрешила взять книгу в руки. Андрес прикоснулся к обложке бережно, словно к сокровеннейшей ценности, сокровищу…

Ведь, без преувеличения, он вложил сюда кусочек своего сердца. Часть своей души…

…Сейчас он перелистает ароматные, с запахом свежей типографской краски, страницы, оживлённые гениальной кистью художника Сержа Овэри… перед глазами в который раз пройдёт, словно на экране киномонитора, волшебная история Натаниэля Соколиного Глаза и безответной любви Джудит. Сказка, полная доброты и зла, чести и предательства, справедливости и вечных истин, верной дружбы и понимания любой живой души…

Открыв первую страницу и рассмотрев виньетки по углам, скрещённые лук, стрелы и длинноствольный карабин под заголовком, он замер.

Чувство искренней радости за свершённое доброе и, безусловно, полезное дело – смешалось с горечью разочарования и обиды.

Рядом с именами автора проекта Курда, талантливого художника Овэри, главного редактора Блюберри и других … рядом с их фамилиями почему-то не было его.

Андрес ещё раз просмотрел титульную страницу на обороте, затем перелистал книгу… чудесные рисунки… открыл более подробный перечень, завершающий издание.

В авторах энциклопедии указан Грэгори Панч, автором адаптации текста упомянут некто Алекс Клим… Его фамилии нет и здесь.

Андрес ещё и ещё раз пробегал растерянным взглядом перечень, не веря своим глазам.

Вернув книгу, кивком поблагодарил сотрудницу ГИРа, машинально пытаясь сказать что-то вежливое. Мол, удачное издание, настоящее событие в жизни Галактики…

Слов не было.

Вскоре он не выдержал и набрал номер Джейн.

Экран осветился всё тем же в меру внимательным и слегка отстранённым, прохладным взглядом из-под загнутых ресниц. Почему-то эти ресницы казались уже менее привлекательными, чем раньше.

Выслушав пару сбивчивых фраз, Джейн ответила, как бы беспомощно разводя ладошками в стороны:

- Увы, ничего не могу поделать. Курд не терпит, когда ему перечат. Когда ему прекословят. В конце концов, я здесь ни при чём, это его решение.

Андрес чувствовал себя так, словно на него наступили кованым сапогом времён завоевания Америки. Или в спину вонзилась отравленная стрела коварного ирокеза.

Сказка закончилась.

Экран погас... »   

***   

…Проснувшись ненадолго, – рассказывал Алекс, – я стал спешно записывать этот фантастический сон с его полётами на неведомых и немыслимых летательных аппаратах, но …заснул, опять заснул на середине, не выпуская карандаша из руки. Даже не успел выпить травяного настоя – настолько быстро сон сморил меня. И, конечно же, явилось новое сновидение… Впрочем, профессор, признаюсь вам честно, уже на третий или четвёртый день – точнее, на четвёртую ночь – эти разнокалиберные грёзы начали меня утомлять. При этом физических сил во мне прибавилось.

- Твоя тётя – действительно серьёзный целитель. Так быстро вывести тебя из того состояния, в котором ты находился… это не каждый врач сможет! – отозвался Вирхов.  

- Да, вы правы. Ольгица – удивительный человек.

- Так что же приснилось тебе после этого книжно-летающего «Зверобоя»?

- Право, даже неудобно говорить, но восьмой сон оказался странной смесью, чередою коротких, отрывистых историй весьма эротического содержания. Точнее, мне снилось, что я сплю – и эти «сновидения во сне» являлись будто бы отрывками какого-то сценария… Ну, словно я представлял себя театральным или киносценаристом, и во сне записывал сюжеты, наброски будущих спектаклей или фильмов. Только, хоть убейте, не представляю, какой театральный режиссёр согласится поставить на своей сцене столь откровенные пьесы?.. Быть может, в Будущем всё изменится и мораль общества испытает значительные потрясения?.. В любом случае, расскажу содержание тех обрывков сновидений, но, простите, лишь вкратце…

*** 

Сон восьмой. Эротический карантин   

С первых смутных картин, прорывающихся в сон сквозь дебри подсознания, у сновидящего складывается впечатление повального разврата, что пенится на поверхности некоторых не слишком известных государственных структур… А вот что глубже?

Сценарист выводит на титульном листе витиеватыми литерами лишь одно слово: «Ананасы»…

«…С утра солнце издевательски выжаривало современный офис, который расположился почти под крышей, на девятом этаже здания по улице Космической, сразу над региональной таможней. Рабочие помещения лаборатории, куда менее представительные, с ржавыми пятнами на потолке и потёками на стенах, находились в другом корпусе. Их окна выходили на север, и там было не так жарко.

- Пекло... - пробурчал невысокий коренастый шофёр, листая газетку. Он только что уселся - скорее, рухнул - в кресло заведующей по фамилии Саранча, которая укатила на "обеденный перерыв" с ухажёром (так это у них называлось), другом детства или другом семьи, владельцем белой "волги".

- Угу... - с готовностью поддакнул "ведущий специалист". Напротив шофёра "Сирожи" расплылся на стуле, будто свечной огарок, энтомолог Вадик по прозвищу "Вадим Выводимович". Вадик отличался болезненной страстью не только к "шестилапым братьям", но и к человеческим «сёстрам», точнее, к нескончаемым басням о своих любовных похождениях и сокрушительных победах на любовном фронте. Слушать - слушали, но никто не верил, зная кроличью робость энтомолога.  

Вадик уткнулся в другую газетёнку. Работы не было, экспертизу двух последних образцов он сделал ещё в десять утра.    

- Смотрите, что пишут, - ведущий специалист отчеркнул ногтем строчку. - Зависимость женского темперамента от формы груди!    

- Брехня... - кто-то буркнул из угла.

Остальное население офиса - Неля, секретарша по обязанностям и лаборант по трудовой книжке, а также аспирант Вовчик - сонно приоткрыли глаза.  

- Ну, про каплевидные читать не буду...

- Это как? - оживился вдруг шофёр Серёжа.  

- Капли? Это вроде как чуть обвисшие.

- А-а... - разочарованно протянул шофёр.  

- Вот, интересно, послушайте: "... форма груди напоминает чашу" ... то есть, две чаши, понимаете? - Вадик скользнул маслянистым взглядом по глубокому вырезу яркой блузки Нелли Борисовны. Смуглая ложбинка, где скрывалась в томительной неизвестности тонкая золотая цепочка, блестела капельками влаги, страстно маня энтомолога, призывая к тщательному научному исследованию данного феномена. Жара...

- Кстати, у нашей Нели чашевидная грудь, - вслух высказал энтомолог всё, что думал. Впрочем, конечно же, не всё, далеко не всё!  

- Отвали! - моментально отреагировала секретарша, взмахнула длинными ресницами, и вновь захлопнула веки. - Своим букашкам определяй... булавовидные антенны, чашевидные вертлуги, или как там у тебя... - это она уже произнесла на полтона ниже, сонным голосом, не открывая глаз. Жара…   

Вова повернул голову в её сторону, проведя "проверочный осмотр", оценил классификацию, озвученную только что "специалистом-кроликом", и согласно кивнул.  

Шофёр проворчал недовольно:

- Всё-то ты, Вадим Выводимович, будто бы знаешь, и всё из газет какое-то ****ство выискиваешь... Ты, блин, приятель, явно повёлся на этом деле... О, вспомнил анекдот! Заходят в кондитерскую два грузина и говорят продавщице: "Мы тут у вас вчера такие вкусные канфэты купили, давай ещё килограмм". Та спрашивает, естественно: "Как называются ваши конфеты?" - гости с Кавказа пытаются вспомнить: "М-м... О! Вот как називаются: "Мы - её!.."

Продавщица, ясно дело, в шоке: "Нет у нас таких конфет!!!"

"Дэвушка, ти что, как так – нэт?! Вот же они!" - и тычут пальцем на полку позади неё.    

А там - в красивой обёртке конфетки... "Ананас". Усекли? "Она - нас"!..    

Коллектив прыснул негустым довольным смешком, слегка оживился. Словно повеяло прохладой. Как на жарком Востоке говорят вместо "теплее стало на сердце"? - "Вах, прохлада моей печени!"  Когда постоянно, день за днём и месяц за месяцем, испытываешь такую жару, то всё самое лучшее поневоле ассоциируется – да, именно с нею, с живительной прохладой.    

В мутных головах сотрудников инспекции начала зарождаться мысль о холодном пиве, но пока ещё смутная мысль, не оформленная в слова и до конца не понятая мозгами экспертов, иссушёнными летним зноем.  

- Так ты уже читал эту статью?

- Нет... А что?

Энтомолог хмыкнул:

- Вот, гляди, следующая категория. Форма груди - "ананас". - Он поднял глаза, встряхивая газетой и поясняя обществу. - Это как у нашей Галины Ивановны.

Бактериолог в сладком возрасте тридцати восьми лет, Галина Ивановна Маменко, в этот самый момент находилась вместе с лаборанткой Леной Агеевой в другом, прохладном корпусе, и заканчивала свою несрочную экспертизу...

…Эпизод второй, по-прежнему сценарный. Во сне видна лишь рука, что выводит на белом листке печатными буквами заголовок пьесы: «Саранча»… 

Неля и другие сотрудники "прикрывают" Люську (в предыдущем сне-пьесе укатившую с хахалем на белой "волге") - свою вредную капризную начальницу, которая живёт с нелюбимым мужем, поскольку он занимает серьёзную должность в Управлении земельными ресурсами - "прикрывают", поскольку деваться некуда, может получиться ещё хуже. По телефону "вешать лапшу" земельному начальнику не сложно, секретарша в этом деле поднаторела.

Саранча издевается над сотрудниками просто изощрённо – чёртик из табакерки, перескочивший в современность из 30-х или 40-х годов, прирождённый садист в юбке.  

Здесь и швыряние в секретаршу бумажных папок с экспертными заключениями, подшитыми актами экспертиз, и хамское обращение (при клиентах, т. е. при посторонних) к подчинённым - чтобы одних "поставить на место", а другим показать важность своей персоны, и...    

Да просто наглая беззастенчивая ложь, когда есть возможность "настучать" начальнику инспекции на кого-нибудь "под настроение" !..  

Сотрудники начинают планировать месть.  

Харьков скоро содрогнётся от... проявлений «подчинённой» справедливости.

На самом деле, спустя годы, кажется - ничего особенного. Дело-то житейское!..

…Эпизод третий. Сон во сне. Новый Год   

Пьянка в офисе, танцы. Танцуют все, кроме "старикана" лет пятидесяти пяти. Юрий Иванович Богачёв: "Я танцую только в постели!" (его излюбленная фраза, давно всем набившая оскомину).  

Неля подшучивает: "Танцуете, Юрий Иванович, дуэтом или в одиночку, соло?.."

Секретарша на дух не переносит седого враля с вечно грязными, сальными волосами – и таким же сальным взглядом. Неля терпеть не может его пошлых побасенок, сводящихся к ворошению чужого грязного белья, скелетам в шкафу, прочей дряни. Особенно женщинам не нравится, как сорит болтун во время обеденной трапезы – куски, крошки кругом, на столе и на полу... Кошмар! Удивительное сочетание пошляка и стукача в одном лице.  

..."Нижний рельеф" Нели всячески трётся (нечаянно, как-то сам собою) в танце о бедро Вовки. Аспирант взволнован беспредельно – даром, что слегка пьян – возбуждается неимоверно и тянется поцеловать секретаршу в губы. Неля игриво хохочет и уворачивается, тут же вновь усаживаясь "в ламбаде" на его ногу.  

Они переходят "покурить" на площадку технического этажа, где лестница выходит почти на крышу, и там...  

... расходятся все через пару часов небольшими группами, но Вовку никто не видел.  

Утром, придя в офис, Неля поднимает тревогу, "всех в ружьё!..", на вешалке висит утеплённая куртка «бедного» аспиранта-заочника, но где же он сам, чёрт возьми?!  

Оказывается, в завершение вечера он пошёл зачем-то в лабораторию, в другой корпус – то ли сумку там забыл, то ли ещё что – и, вернувшись через минут десять или пятнадцать к "местам боевых подвигов", обнаружил дверь в офис... элементарно запертой. У-ф-ф...  

Что делать?.. Вовочка решает под хорошим градусом (благодаря выпитому, водка с кагором да ещё чуточку шампанского «для искристости») пойти домой пешком. Без куртки, через источник, через ботанический сад, по снегу, по сугробам, в одном пиджачке...    

Мороз минус двенадцать. Или сильнее – точно никто уже не измерял и не соизмерял...    

Самое интересное:   аспирант выкручивал пьяные кренделя, шатался, как чёрт, но ни разу – заметьте, ни разу! – не свалился в сугроб.   И, прибыв на привычном автопилоте домой, рухнул в постель, как говорится, "без задних ног"...   Но не заболел и на работу пришёл уже в другой куртке. Опоздав на полчаса – в течение этих тридцати минут в офисе царила жуткая атмосфера: "Где вы дели моего аспиранта?!"   ;  

Эпизод 4.   Ещё один сон во сне – он же сценарий «короткого метра». Узкий проход

…В рабочем помещении возле карантинной лаборатории:

Традиционный ритуал – как мода, как приятная привычка, слегка волнующая всем участникам действа их молодую «гарачую» кровь – ритуал протискивания позади лаборантки. Она, как всегда по утрам, колдует у вытяжного шкафа с пробирками. Столь же традиционный возглас протискивающегося эксперта (аспиранта, энтомолога или кого-то ещё): "Ах, извините, здесь так тесно!.." (и на самом деле тесно, но не настолько, чтобы цепляться всеми выступающими частями тела друг за друга – точнее, за подругу) - и столь же традиционный, с заигрывающими нотками в голосе, ответ лаборантки: "Ах, что вы, что вы!.."

("по утверждённому сценарию" интонации эти напоминают один к одному царицу Марфу Васильевну из бессмертной гайдаевской комедии "Иван Васильевич меняет профессию") 

... Вова помогает Агеевой и её мужу вынести мешки с отработанными после экспертиз образцами. За ними часто не приезжают представители фирм – им нужны экспертные заключения на десятки, а то и сотни тонн груза – пшеницы, подсолнечникового шрота, иных вкусных (для поросят и прочей живности) вещей – а на килограмм зерна в кульке им, по большому счёту, наплевать. У них счёт на миллионы. Или на миллиарды?  

Эпизод 5. Очередное коротенькое сновидение во сне. Снится сон… Постель-промокашка

Вовка с Верой остаются запертыми на ночь в рабочем корпусе. Охранник ушёл домой ночевать? Или дрыхнет где-то здесь, на этажах, в одном из сотен тёмных кабинетов? Двоим запертым остаётся лишь одно:   раскатывают на полу рулоны промокательной бумаги (предназначенной для бактериологических и прочих экспертиз) и пытаются (впрочем, без особого успеха) «заниматься любовью» – наутро ломит всё тело, как побитые, прости господи!..

Кто-то из них вспомнил сказку "Принцесса на горошине". Увы, здесь не было матрацев и перин – пол под слоями бумаги очень даже твёрдый, жёсткий, отвратительный!!!    

Эпизод 6. Сон во сне – ещё короче. Короче не бывает! Рейд в глубинку

Несвязное мелькание кадров:  

Лето. Жара. Инспекционная поездка "в колхозы" (КСП). Сбор дани (что такое "дача"? – то, что дают!!!)

Протоколы, заискивание колхозных начальников - угощения – и пиво, разумеется. Куда ж без него? Не водку ж в жару жрать… Впрочем, у нас есть и такие любители.  

Капуста...

Причём – самая разнообразная...

А также прочие "колхозные приключения".

Эпизод 7. К сожалению, чертовски скоротечный «сон во сне»! А название на листе выведено простое и понятное, но для спектакля определённо невозможное: «Ноги на плечах» 

…Бывшая учительница ботаники, ныне сотрудник Государственной инспекции по карантину растений, тридцатилетняя Аня Семенецкая – и её "любимая позиция". А как же она сладко стонала в процессе вот этого самого!..

После фразы известного стукача Богачёва (давно, когда-то в обеденный перерыв – но вспомнил фразу аспирант лишь сейчас) о "ногах на плечах" Вовка всё понял – и вспомнил маслянистые "шуточки" Юрия Ивановича – и взрагивания Ани...

Пазл стал на своё место - и мозаика сложилась!..

Квартира в новом жилом квартале на городской окраине, возле сельхозинститута.  

... Тёмный шар прокатился через комнату – он заметил стремительное тёмное пятно боковым зрением – шар промелькнул из угла в угол, по диагонали.    

Аня сказала, приподняв голову с подушки: "Это – мой личный домовой".  

Эпизод 8. Неприятное сновидение: «Зимний холод» 

После конфискации обогревателей (по-видимому, Саранча решила заморозить сотрудников – или, как минимум, нежно устроить им воспаление лёгких – «убей меня нежно! ») температура в рабочих помещениях лаборатории упала до плюс шести градусов по шкале, блин, Цельсия...

Иногда поднималась до плюс семи.    

Холодная выдалась эта зима, неслыханно холодная.  

И – неслыханная доселе "забота" начальства о своих подчинённых!  

Люська Саранча злорадствует, сияет всей мордой лица.   Хотя, как сказал персонаж Булгакова, не известно ведь до конца, что именно у человека – морда или всё же лицо?  

Вовка принимает вызов и ... выигрывает бой – но бездарно отдаёт победу противнику. Пожалев Саранчу, мать двоих детей. Нет-нет, у неё одна дочка, школьница младших классов.  

Назревает увольнение неугодных сотрудников…   

Последний холодный кадр:

Рисунки в гостинице для университетских...

Эпизод 9. Всё по-прежнему происходит во сне мгновенное пробуждение – и новое сновидение:   Практикантка Лия

Шофёр Серёжа где-то вычитал, что имя Лия происходит от древнееврейского слова "тёлка".   Теперь он, как говорится, сел на своего конька.   И практикантке, представьте, друзья мои, проходу не даёт!  

Называет он её просто - "тёлка Лия".

Не в лицо, конечно, не дурак же – Сергей по-своему даже дипломат. Иначе не работал бы в одной из самых крутых инспекций.    

... капелька пота скатилась в тёмную ложбинку на груди, полушария одновременно вздрогнули под синей обтягивающей тканью блузки...  

Глаза шофёра вспыхнули, Серёжа нервно облизнулся, будто пересохли губы.   Но прикасался другой.

Аспирант рисовал портрет карандашом, приложив лист бумаги (прикреплённый на кусок жёлтого картона) вплотную к её груди...   Повод: чтобы лучше рассмотреть глаза. На самом деле он чувствовал дыхание Лии, её словно умоляющий взгляд...  

Эпизод 10. Сон во сне: Лекция

В группе новоприбывших – вновь принимаемых на службу – отец и сын, а также дама из нового поста в аэропорте – или в аэропорту? Собственно говоря, сама она говорит – и пишет (внимание!) - "Эропорт".

Видимо, имеет основания.  

Давно уже ходят слухи о её нежных отношениях с начальником поста.   Служебный роман?  

Село родственников находится вблизи другого, пограничного поста – карантинный пост рядом, на КПП. Когда работа вблизи родного дома – это удобно.    

Здесь по обе стороны от границы все сёла – украинские, а чуть севернее – русские. Русская Лозовая и Черкасская Лозовая.    

Фамилия "Черкесов" - из этих мест. Здесь, в одном из соседних сёл, почти половина – Черкесовы.

Может, их предки прибыли сюда с Кавказа?..    

Эпизод 11. Ещё один весьма неприятный сон во сне:   «Стукач»   

Богачёв продолжает стучать на сотрудников карантинной лаборатории, докладывая о каждом слове, о каждом шаге. По ходу что-то "закругляет" (если "не стыкуется"), додумывая, «усугубляя вину» очередного неугодного – в своих шкурных целях, разумеется.   Аспиранту и секретарше "цепляет" талантливо придуманное предположение о сотрудничестве с госбезопасностью, называемой теперь СБУ.  

(повод был – когда, после попытки одной из крупнейших американских фирм провезти в Украину и Россию десятки тонн заражённых семян дрянных "элитных сортов", сюда начали наведываться незаметные офицеры соответствующей службы, задавать вопросы и делать ксерокопии актов экспертизы)

Невооружённым взглядом видно, что делает это Юрий Иванович вдохновенно – не за деньги, а "по зову сердца и души"!   Как тут не вспомнить коротышку-провокатора из фильма «17 мгновений весны»?..    

Интересно, есть ли у таких существ душа?

Эпизод 12. Слава Богу, последний «сон во сне»:   «Лекарство или наркотик? »  (история валерианы, привезенной из Индии через Афганистан)

О "растаможивании груза", внушительной фуры, прибывшей... из Индии!

Странное дело, упакованные в мешки – плотно, слишком плотно, невероятно плотно, мешки чуть не рвутся – корни и корневища валерианы лекарственной прибыли в Харьков (Первую столицу Украину, бывшую Южную столицу России – так называли Харьков и в 19-м, и даже в начале ХХ-го века), миновав не сотни, а тысячи километров!

Фура прошла, кажется, через всю Азию…

Пакистан, Афганистан, Иран, Аджария (которая в ближайшем будущем, похоже, собирается стать турецким анклавом стремительно разваливающейся на части Грузии – бедная страна, попавшая под пяту проамериканского "демократического" диктатора, почти во всём подобного своим буржуликоватым латиноамериканским предшественникам), Абхазия, Россия, конечный пункт – Украина...  

... Не слишком ли крутой крюк?  

"... любая собака-чемпион по отысканию НАРКОТИКОВ за миг отбила бы у себя нАпрочь все "экстрасенсорные" способности..." Тут невольно вспоминается армейская фразочка: "Что, душара, нюх потерял?!" 

Таможенник сорвал пломбу. Створки со скрипом открылись, распахнулись, будто гигантская уродливая устрица...

... Даже люди пошатнулись от напора удушливой волны... Запах валерианы, приятный для котов, некоторых детей и пенсионеров – ударил не волной – цунами, порывом урагана, тайфуна, смерча...  

Вот что свалилось на них душной волною из открытых створок азиатского прицепа.  

Таможенники явно хотели поскорее с этим покончить. И, как показалось карантинщику, слегка нервничали.   Только ли показалось?  

Теперь надо было залезть в прицеп и отобрать образцы для экспертизы, вскрыв несколько мешков.  

По утверждённой (и никем не проверяемой) методике, следовало вскрыть пять – семь вонючих мешков. Причём на разных уровнях.    

Следовало бы разгрузить половину прицепа, чтобы взять корни валерианы из мешков, спрятанных в глубине.

Проползти даже под крышей фуры (если бы у инспектора появилось желание) совершенно невозможно. Просвет – сантиметров десять (или даже меньше – именно это и называется – фура «забита под завязку»), а возле стенок его, просвета, и вовсе нет.  

Положение совершенно безвыходное.  

... Что делать?    

Конечно, только дурак не подумает запрятать здесь наркотики – хоть полтонны, никакая гениальная собака не почует.    

Интересно, когда фура проходила через границу, её досматривали?  

Судя по плотной упаковке мешков, слоям пыли и паутине, последний раз мешки трогали в той самой Индии. Или – всё же в очень специфичном Афганистане?..  

Карантинщик подумал: "Зачем было гнать фуру через всю Азию – если этой самой валерианы полным-полно в Беларуси – и на севере Украины? Зачем?!"   

***   

Вирхов утомлённо потянулся. Вокруг царил оживлённый день, люди переходили маленькую площадь в самых разных направлениях, за столиками вокруг почти не было свободных мест.  

Профессор обратил внимание на замолчавшего Алекса, и все только что проносившиеся перед его мысленным взором «картинки из сценария» испарились в момент.  

Бывший студент сидел, сгорбившийся, низко наклонившись над столиком. На мертвенно бледном лбу его блестели капельки холодного пота.   Ему явно было не по себе.   Солнце залило всё вокруг, и жаркие лучи его падали на затылок Алексу, заставляя того наклоняться – словно физически отталкивали его, доставляя мучения.  

- Вот что, – решительно сказал Вирхов. – Пойдём-ка, милый друг, ко мне. Ты ведь сегодня утром приехал? И где остановился? – Алекс лишь отрицательно и с трудом качнул головою. – Понятно. Вставай, пошли…

Профессор помог ему подняться, поддерживая под руку.   Двое девушек за соседним столиком с любопытством оглянулись на них, одна просто-таки уставилась пустыми глазами, взмахнув разок длинными, щедро накрашенными, ресницами.

Вирхов жил невдалеке, за пару кварталов отсюда, и дошли они довольно быстро – хотя каждый шаг давался Алексу, определённо, с трудом. Ему приходилось делать явные усилия.  

Гостиная находилась на теневой стороне дома. Здесь, к счастью, надолго задерживалась ночная прохлада. Вирхов помог бывшему своему студенту опуститься в кресло. Тот сел неловко, завалившись набок.  

- Сейчас кофейку сделаю, – предложил он Алексу.  

- Только не горячего! – тот на миг приподнял голову. Тёмные очки юноша в доме не снял.  

Вирхов прошёл на солнечную кухню, развёл кипятком из термоса кофейный порошок в белой фарфоровой чашке, добавил немного сахару. Затем, подумав, добавил холодной кипячёной воды из кувшина.   Ещё помедлив, достал из холодильника сливки, и теперь двинулся обратно.  

Алекс, повесив голову на грудь, уже спал, мелко вздрагивая при каждом вдохе.    

Наверное, сейчас ему опять что-то снилось. Похоже, эти сны изрядно изматывают его. Вот за что парню такое «счастье»?..

***   

Сон девятый. Вера 

«…Вера уже чуть-чуть жалела, что рано вернулась из Германии. Особенно остро «немецкую ностальгию» ощутила вчера, когда хозяйка «игрушечного» киоска тонко нахамила ей при Володьке.

Фактически, третий день как хозяйкой стала сама Вера – с того момента, когда большую часть условленной суммы отдала в дойчмарках; остальное договорились через неделю.

Решали разные второстепенные вопросы (киоск-то, мягко говоря, не благоустроенный, просто конура) – теплоизоляция, электропроводка, что-то ещё… Вера по какому-то поводу наивно обмолвилась (точно, не в первый раз – это Маргарите и не понравилось), как бы сравнивая «ТАМ – и ТУТ»: «…А вот когда я была в Германии…» - но фразу не успела закончить. Ритка осадила её «на полном скаку», злобно сверкнув глазёнками «в три карата», осадила резко, неприязненно: «Сейчас ты не в Германии! »

Вера хорошо помнит реакцию Володьки, стоявшего всё это время «в дверях» - возле обшарпанной фанерной створки – в задумчивости листавшего журнал «Zeitglas». Он вздрогнул, нахмурился, и, показалось Вере, заскрипел зубами.

Володька не выносил, когда её оскорбляли.

Ещё до её поездки в Германию он едва не застрелил двух соседских подонков (у него почти всегда под курткой имелся «макаров» с полной обоймой), когда, провожая Веру, возле подъезда услышал издевательские замечания тупых бритоголовых отморозков по поводу её фигуры – Володьку взбесил именно тон циничного «комментария» (Володька вообще с тонкой кожей – тяжело так жить, наверное) – по поводу, кстати, вполне фигуристой фигуры, нормальной, не хуже, чем у многих.

Вера умела не реагировать на хамство. Когда не имело смысла.

Главное, что Володьке нравится и её фигура, и вообще…

Вера не сомневалась – всё дело в личной неприязни. Вот как в том старом фильме – кажется, «Мимино»? Ну в оч-чень личной.

Так бывает. Как любовь с первого взгляда – но только наоборот.

Бывшая хозяйка холодного киоска с её польским гонором и базарными повадками рыбной торговки – адская смесь вульгарности со «шляхетными» замашками – с самого начала «торговых контактов» вызвала у Володьки (недоучившегося, и поэтому комплексующего аспиранта) чувство «глубокого отторжения». Строго противоположное чувству «глубокого удовлетворения» Генеральных секретарей канувшей в бездну эпохи.

Вера её тоже не переваривала, но – бизнес, ничего личного. Той нужны были деньги, а Вере - киоск.

«Хочешь, за окошком – Альпы?.. » - задавался вопросом – в сто первый раз – хлипкий динамик знакомым до боли голоском Земфиры. Вере Земфира нравилась – не как женщина, песни её нравились. И вот эта… «под лондонским дождём»… За окошком посерело, второй раз за утро начал моросить дождик, почти лондонский – салтовский. Вере захотелось вдруг апельсинов из песни – а ещё здоровенный кусок «наполеона». Скоро соседке напротив привезут лотки с булочками, пирожными – надо купить.

Вера давно решила, ещё до Германии - подзаработает чуточку деньжат на своё маленькое – но СВОЁ ! – дело: на киоск, в котором начнёт продавать (за умеренную цену) игрушки – детям, их мамам и бабушкам, папам и дедушкам. Но, главное – детям.

Преувеличением было бы утверждать, что Вера так уж до безумия любила детей. «Фишка» была в ином.

Во-первых, Вера не хотела наживаться на ком бы то ни было.  

Во-вторых, Вера хотела находиться в окружении славных игрушек – мягких, пластмассовых, разных – и отдавать их людям.

В детстве она мало игралась – родители редко покупали куклы. Что говорить, и кормили-то девочку, мягко говоря, через раз. Мама увлеклась то ли йогой, то ли томными глазами лысого кришнаита (чем-то ей тот дядька, случайно попавшийся на улице, приглянулся), домой приходила поздно, и содержимым холодильника интересовалась мало. Впрочем, кастрюлю с полусырыми макаронами там всегда можно было найти, время от времени мамочка исполняла кухонную обязанность. Но без мяса (ах, эти редкие – и только в доме любимой бабушки – макароны «по-флотски»!..) и кетчупа ежедневные макароны в горло не лезли. Вегетарианцев девочка не понимала в принципе. Когда всё есть, можно и «повыкобениваться». Ну а когда не на что купить ни яблок, ни лимонов?..  

Отец же кушал в основном водочку – её, родимую – но продуктами обеспечивать семью как-то забывал. Закусывал теми же – холодными, не разогревал почти никогда – макаронами.  

В общем, Вера так и росла, полностью предоставленная самой себе.  

Изредка приезжала бабушка. Старалась на выходные увезти внучку – в свою двухкомнатную квартиру на Павловом Поле, где жили ещё и вторая дочь с мужем, хамовитым пузатым дядькой, и внучок, не жаловавший Веру – видел в ней конкурента на столовую ложку. Когда внучок подрос, утащил из дому золотое кольцо – мальчику нужны были деньги, и вслед за мельхиоровыми ложками из серванта «в дело» пошло имевшееся в единственном экземпляре семейное золото. Точнее, бабушкино. Единственная золотая вещь, имевшаяся у бабушки. Золотые цепи родной мамаши плохиш-внучок не трогал, у недопередоросля-балбеса на это ума хватало.

Гипертония, сердце… С каждым годом бабушка чувствовала себя всё хуже и хуже, на Салтовку ездить перестала. Теперь сама Вера после школы ездила к ней и частенько оставалась ночевать, постепенно – фактически – переехав к бабушке. В тесноте и …почти не в обиде – на двоюродного братца она старалась не обращать внимания; в той семье все терпели друг друга, и точно так же друг на друга орали. Все. Кроме Веры и бабушки.

Присутствие взрослеющей Веры сдерживало родственничков – девочка не позволяла повышать голос на старую женщину.

Тем временем старшая сестра – на Салтовке – быстро выскочила замуж, родила, и с Верой общалась ещё реже, чем раньше. Муж сестры приезжал только на выходные – работал в Ахтырке, на газовом промысле.

Правда, к тому времени, как Вера познакомилась с Володькой (точнее, задолго до «судьбоносной» встречи), они как-то опять сдружились с сестрой – вместе нянчили малышку, вместе смотрели телесериал «Моя вторая мама», вместе гуляли – когда Вера возвращалась из школы.

А к тому времени, как Вера познакомила Володьку с бабушкой, со школой было покончено раз и навсегда. После 8-го класса Вера пошла в «зелёный техникум» - ей понравились шикарные теплицы на улице Шевченко – и пошло-поехало, почти как в песне… Открытый грунт, закрытый грунт, ягодки-цветочки, «овощи-фрукты, разные продукты»…

Однажды практикантки дружной толпой высаживали перед университетом сальвию и флоксы – переделывая газон в цветник. А Володьку вместе с другими студентами прислали из деканата, помогать.

С тех пор они с Володькой встречались постоянно. Уже седьмой год.

Приехав, она созвонилась с Володькой, и в тот же день они встретились, посидели на лавочке, на улице Пушкинской. Вера рассказывала о Германии, Володька с интересом переспрашивал, потом смотрели принесенные ею фото – целую пачку! Володьке особенно понравилась одна фотография – где Вера сидит на широком подоконнике в тёмной комнате, а за открытым высоким окном – сверкающие снегами горы!.. Зелёные склоны – и сияющие вершины! Где это, что это?!

Вера объяснила. Август её хозяева решили провести «на даче» – в Альпах, у границы с Италией. У них там скромный домик с мансардой (чердаком, по-нашему) и небольшой виноградник. Вшестером – Ганс, Хельга, трое детей и, конечно, «прекрасная няня» Вера – отправились в горы. Автомобиль накручивал виражи по серпантину дорог, поднимаясь всё выше по склонам, сперва пологим, затем всё более крутым.

Ехали совсем недолго, полдня. Правда, время от времени – она заметила – Ганс явно лихачил, увеличивая скорость. Наверное, знал, где нет полицейских. Ерунда, что все немцы законопослушные и никогда не нарушают законов и правил – правила дорожного движения муж Хельги с удовольствием игнорировал. Но никогда не рисковал.    

Фотографию в мансарде их альпийской «дачи» сделал старший ребёнок Хельги – Вера сунула ему в руки фотоаппарат и, счастливая, уселась на широченный подоконник. Любовалась шикарным пейзажем. А немецкий мальчик её увлечёно фотографировал. Несмотря на то, что именно он придумал называть её «злая Вера» - «boshafte Vira» - как бы в шутку. Но Вера на самом деле обходилась с детьми довольно строго. Шалить – в отсутствие родителей – не позволяла. Честно говоря, она всех троих разновозрастных детишек не очень-то любила, считала вредноватыми избалованными «гансиками». Работа есть работа, хозяев – и их детей – не выбирают.

И всё же они почти подружились к тому времени, когда Вере надо было возвращаться домой.

…Если б кто знал, какой там чистый, прозрачный воздух! А небо!.. Совсем не такое, как здесь, в Харькове… 

А через пару дней они съездили в Италию – провели в соседнем государстве ещё полдня– там, в Европе, всё рядом, рукой подать.

Володька сказал, что эту фотку он должен увеличить – посмотри, мол, разве сама не видишь? – настоящая картина! – выпросил плёнку (Вера сказала строго – смотри, не испорть мне!), и через неделю принёс большую фотографию, почти 4-го формата. Похожую на обложку хорошей детской книжки. Книги сказок. О приключениях маленькой девочки в чужой – но волшебной – стране.

И точно, теперь она увидела то, что поразило Володьку – на самом деле, просто настоящая картина! Чем-то разноцветная глянцевая поверхность напоминала живописные полотна старых мастеров Средневековья; один раз Володька водил её в художественный музей – водил, конечно же, в Харькове, она всё помнит.  

И ведь вышло совершенно случайно – случайно выбранный ракурс, идеальное сочетание цвета и светотени, мягкие оттенки и чистые цвета одновременно, чудный контраст… и вовремя сделанный маленьким немцем снимок.

Чудо! Разве нет?

Ах, что вы, что вы!..

Конечно же, с Володькой они, в конце концов, расспо утверждённому сценариютались.

Что это было? Сильное чувство, да – иначе как бы они столько лет пробыли вместе? Ну, почти вместе. Если не считать той ночи с двоюродным братцем в Киеве… что на неё нашло?.. и ещё того молоденького паренька, на дискотеке возле «Красной мельницы» на Салтовке. Забыла, как зовут. Они оба тогда изрядно выпили. Кузен, кстати – тогда, в Киеве – тоже был оч-чень пьяненький. Киевская тётя подозревала, что Вера определённо воспользовалась родственником, которого увидела второй раз в жизни. Сейчас Вера и не вспомнит, зачем они с мамой рванули в Киев.

…Сильное - но, вряд ли то, что называют словом «любовь».

Вначале им было хорошо вдвоём, и они подолгу разговаривали, прежде чем запрыгнуть в кровать. Но постепенно становилось не о чем говорить. И встречи – две или три за неделю – превращались в …какую-то физиологию, выполнение придуманных «физических» обязанностей.

Вера чувствовала, что внутри нарастает раздражение. А в нём – словно клубится нечто не объяснимое словами, тёмное, привнесённое, чужое. Чуждое. Какие-то проблемы, которыми он с нею не хотел делиться. Наверное, что-то на работе. В институте назревало сокращение штатов. Из инспекции Володька давно ушёл – и, Вера считала, совершенно напрасно. Наступил бы на горло собственной песне, и подписывал то, что требовалось. С начальством не спорят – даже если начальство насквозь гнилое, продажное и коррумпированное.  

Что-то пошло не так.  

Или чего-то не хватало с самого начала?  

Напоследок он её сильно обидел. Однажды сказал, под утро, с кривой - ухмылкой? – тоскливой, беспросветной гримасой: «Ты меня затрахала». Сказал как бы между прочим, словно думая вслух – он не хотел её обидеть. Но обидел.   Сильно и навсегда.  

Вера ушла и больше не возвращалась. И не звонила. И он, сволочь, не позвонил.  

Вера вспомнила о встрече в немецком городке, тёплым июльским днём. Её выходной день, суббота (по воскресеньям она стирала до обеда, позже помогала готовить ужин; её хозяева с детьми каждое воскресенье обедали в ресторанчике неподалёку). Она сидит за столиком в маленьком летнем кафе. Лёгкий ветерок гладит волосы. На удивление чистый воздух; не чувствуется выхлопных газов довольно многочисленных автомашин – здесь автомобили почти у всех, но ездят тихо и мало. Жаль, что в Харькове всё не так.

Здесь, в тихом немецком городке – никакой суеты.  

Тишь да гладь, да Божья благодать.  

Спокойствие и безмятежность.  

Вера медленно пьёт кофе и с любопытством разглядывает прохожих.

Вдруг за столик, вежливо что-то спросив, садится молодой человек с причёской хиппи. Но явно не хиппи – слишком аккуратны и чисты светлые волосы. Вере всегда нравились блондины. Только Володька, оставшийся в Харькове, исключение – брюнет.

Вера ещё не очень хорошо говорит по-немецки, но понимает, что юноша художник, что он здесь проездом, навестил друга. Что в соседнем городке скоро – его выставка. Правда, что именно юноша рисует, Вера не поняла. Судя по яркой «визитке» (на синем фоне – диагональная белая линия с рваными краями, такие же неровные жёлтые круги, среди них одно красное пятнышко) он – абстракционист. Или занимается коммерческой живописью, дизайном.

Видимо, юноша спешит, так как вскоре поднимается, кивает, прощаясь, и, вручив её кусочек плотного картона – яркую «визитку» - размашисто шагает вниз по улице, смешной походкой, словно чуть подпрыгивая на носках – так, пританцовывая, ходят дети.

…Вера решила взглянуть на «визитку», разыскала её среди фотографий, привезенных из Германии -

DI / DO / SAM

TOM NOVA

tomnova@writeme. com

Mobile: 0178 8666682

Moselstrasse 44

56290 Lutz / Germany

После «собачки» на «визитке» строка зачёркнута и дописано от руки – «t-online. do» …или «olo»? Непонятно.

Вера несколько раз пробовала отправлять электронное письмо и так, и эдак, но письмо не проходило. Ненадёжны современные средства связи. Ненадёжны и легкомысленны.                

Набрать номер? Вера протянула руку к телефонной трубке. Но тут же отдернула, будто её ошпарили кипятком. Во-первых, дорого (с этим киоском она потратила почти все сбережения, а доходы расти вовсе не спешили). И, во-вторых, что она ему скажет, художнику, совершенно постороннему немцу, которого и видела всего-то пару минут? Что её обидел …муж? Не муж? Гражданский супруг? И, действительно, кем он ей был, Володька?

"Кто был никем, тот станет всем".

Бред.

Никаких звонков.

Увеличенная фотография – таких Володька в прошлом году заказал две, себе и ей – стоит в её комнатке, на маленьком телевизоре. Распахнутое окно, а за ним – чудесные, заснеженные вершины Альп. А на широком подоконнике – она, Вера. Точнее, тёмный силуэт – сверкание альпийских вершин, сияние августовского неба затмевают собою всё, что находится в мансарде немецких друзей – её хозяев, ставших друзьями.

Когда Вера приходит вечером домой из «игрушечного» киоска, и садится пить ароматный чай с бергамотом – она смотрит на цветную глянцевую поверхность фотоснимка – словно в альпийское окошко, чудное окно в иной, сказочный, мир.

Вера уверена, что такая же фотокарточка прячется между книг на застеклённой полке в доме Володьки, и он иногда, украдкой, достаёт фото, и смотрит на неё.

А потом прячет обратно.

Ей хочется верить… нет, не так. Она верит, что может быть, когда-нибудь…

…откроется окно, за которым блеснут альпийские вершины, и вновь та девушка, с немецкой фотографии, взглянет в прозрачное небо, и вдохнёт полной грудью чистый воздух… свободы?..  

…когда-нибудь.

«Хочешь, за окошком – Альпы?.. »

***   

- …Как видите, и в этом сне опять славянская тема.

- Славянская, но пересекающаяся с иной темой – германской, – уточнил Вирхов.  

- Ну да, ну да, – его бывший студент устало кивнул головой. Кажется, впервые он не записывал свой сон, а сразу по пробуждению рассказал его.

Похоже, он совсем не отдохнул за тот неполный час, пока спал сидя в кресле.   Хотя, почему неполный час? Вирхов не засекал время, но, вероятно, прошло всего полчаса, да минут пять или семь самого рассказа – говорить Алекс начал сразу, лишь только открыл глаза.   И голос его поначалу был какой-то… безжизненный, равнодушный, механический, что ли.  

- Профессор, вы не представляете себе, насколько я устал от всего этого… Эти бесконечные сны… они выматывают из меня жилы. Поначалу казалось, что сновидения, крепкий здоровый сон, помогают мне выздороветь. Опять же, свежий горный воздух, тишина. Теперь в голову лезут всякие мрачные мысли.  

- Послушайте, Алекс, – Вирхов остановился возле окна, посмотрел вдаль, потом резко обернулся. – Ведь вы же давным-давно не проходили медицинского обследования, даже самого элементарного? Ну, травы, народная фитотерапия – это всё хорошо. Но пора бы сделать хотя бы самые простые анализы крови, проверить пульс, давление, кардиограмму сделать, в конце концов. Нет?  

Алекс зябко поёжился:

- Да, но…

- Ни слова больше! Сейчас померяем давление, а затем – кровь на анализ.   Пора быть серьёзнее, к собственному здоровью. Тем более, после всего, что вы пережили.

Давление оказалось низким, пульс тоже слабоват. Налицо имелись признаки явной гипотонии.    

- Так, сейчас я подготовлю всё для простейшего анализа крови, – профессор открыл какую-то баночку, и в комнате сильно запахло спиртом, – для начала, так сказать, экспресс-метод, а вы пока рассказывайте, что было дальше…

*** 

Сон десятый.   Последний полёт

Трудно поверить в то, что всё происходило именно так, как рассказал Ричард. Вряд ли можно установить в точности – если бы мы вдруг поставили перед собой такую цель – действительно ли всё это происходило в реальности, или же являлось плодом воспалённого (чрезмерными количествами крепкого пива, главным образом) воображения Ричи. По крайней мере, я знаю эту историю только с его слов.

Вернувшись из очередного полёта, мы сидели за относительно чистым столиком в пабе, когда к нам подрулил уже изрядно нагрузившийся новомодным двадцатиградусным пивом бывший штурман межгалактической разведки Ричард МакКинли, «в миру» - Ричи.

Все знали, что он второй год был не у дел, забракованный медкомиссией, и время от времени подрабатывал случайными заказами. Здесь, за столиками, легче было договориться о «шабашке» - левом транспортном перелёте на Венеру или Меркурий. Колонистам постоянно требовались разнообразнейшие грузы, и желательно без таможенных наценок. Офицеры таможни и карантинной инспекции знали о «посиделках профи» в пабе «Хобби-Тон», сами заходили сюда изредка, но смотрели на эти дела сквозь пальцы. У них своих дел хватало. Полёты за пределы Солнечной системы контролировались значительно жёстче.

Бывший штурман, попросту говоря, превратился в обычного наёмника, в хорошем смысле слова. Когда требовалось доукомплектовать малочисленный экипаж очередного транспорта, и об этом становилось известно старине Хэнку, бармену - Ричи был тут как тут.

По его версии, события в тот злосчастный для него полёт разворачивались следующим образом.

Их межгалактический крейсер подлетал к весьма средних размеров планетке, не имевшей даже номера в звёздных картах. В иллюминаторах попеременно показывались все четыре «солнца» этой странной звёздной системы. Позже – гораздо позже, когда весь экипаж облегчённо вздохнул, отправившись восвояси – почти все говорили, что уже тогда в них, окружённых зеленоватыми бликами, шелохнулось некое предчувствие беды, смутная тревога. Но Ричи уточнил, что всё это ерунда, ничего они не чувствовали. Иначе послушались бы его совета – слов опытного штурмана - и вернулись на прежний курс, в соответствие с проложенным при вылете маршрутом, с которого сбились из-за более сильного – по сравнению с расчётным – притяжения четырёх «солнц». Одного жёлтого, подобного нашей доброй старой звёздочке, хоть и  поменьше Солнца, и остальных трёх, мрачно сиявших зеленоватым светом. Благодаря чему лица и предметы в помещениях корабля возле иллюминаторов окрашивались в оттенки мертвенно-зелёной бледности. Или «бледной смерти», как пошутил Ричи, делая очередной внушительный глоток из предложенной кружки.

Икнув, он продолжил: «Мне, братцы, сразу взгрустнулось, когда мы влетели в гости к этим бледным зеленушным звёздам. Залетели, одним словом.   И я подумал вдруг – а с какой стати этим звёздочкам вместе с нашей командиршей внезапно «взбледнулось»? Анекдот помните про двух коров – одну грустную и одну бледную? Одной взгрустнулось, а другой…

Вы в курсе, ребята, что в том полёте нас возглавила, блин, крутая дама из руководства Галактического Центра? А туда, по слухам, перешла из карантинной инспекции – тот ещё фрукт, я вам говорю, нет ничего хуже бывшей инспекторши, прости Господи… И ещё – нет ничего хуже бабы-начальника. Сами понимаете… Всё возводится в квадрат, или в куб. Все «Х» с «Y» и прочими опасными переменными… Ох, и стерва была… Не знаю, как плясала она в постели, нас же заставляла крутиться на службе, словно взъ… и-ик… взъерошенных бельчат в колесе. Имела всех нас… в виду, можно сказать, круглосуточно.

Короче говоря, подлетаем к планетке. Зависаем на орбите. До атмосферы – рукой подать. И, что уже странно – при таком мощном воздушном слое – совершенно прозрачной атмосферы. Что называется, в небе – ни облачка.

Наша дама – команду в микрофон – готовить десантный модуль. Троим – к вылету. Перечислила фамилии. Мою, представьте, не забыла. Что, других мало? Снова я крайний?! Ну да ладно. Быстро собрались. Через полчаса уже рассекаем плотные слои атмосферы. Командирша, представьте, с нами летит. Стиснула так, знаете, плотно, свои тонкие губы – прямо вампирша при исполнении. Вот-вот клыками блеснёт. Главное, ни слова мне в ответ на вопрос об испытательном зонде. По правилам, сперва надо было беспилотную шлюпку отправить, или зонды прямо с орбиты запустить – взять пробы грунта и всё такое.

Ладно, всё равно ей боком вышло всё её самодурство. Или самоуправство, как правильно? Ну, не важно. Хоть жива осталась. Вы не подумайте, что я бессердечный какой или мстительный – самому через час пришлось руки подложить», чтоб наша «классная дама» себе окончательно шею не свернула.

Ох уж мне эти звёздные женщины с их звёздными болезнями. А если она с Венеры, значит?.. С венерическими? Стоп, отвлекаюсь.

Высадились на поверхность. Без скафандров. Пока летели – приборы выдали состав атмосферы, а при посадке – данные о полном отсутствии микроорганизмов в приповерхностном слое. Что тоже странно. Дышать можно – и нужно! – а в пригодном для жизни пространстве ничего живого. Микробами даже не пахнет. Непорядок. Говорю ей, между делом, а она, естественно – ноль внимания. Да я уже давно не обижаюсь. На обиженных воду возят. Откуда это? Старинная поговорка землян. Да, я из тех переселенцев, из самых первых. Кое-что помню ещё, память не отшибло. Пепел предков стучит в моё сердце!

Оглядываемся, значит, по сторонам. Пейзаж так себе. Зеленоватые скалы, россыпи камней, ничего особенного. Никакой органической жизни. Отошли от катера метров на пять. Дыхание свободное, ветра нет. Но тревожно как-то. Оглядываюсь на благодушные, мягко говоря, физиономии своих спутников. Они за дамой вроде бы не спешат, щурятся по сторонам. А подруга эта вдруг стала уж слишком активна. Энергия бьёт через край. Далеко впереди маячит, идёт быстро, только что не бежит. Чёрт её понёс – полезла на ближайшую скалу. Из тех, что окружали плато – или кратер, если хотите – где мы нашли приличную площадку, поровнее, для посадки.

И, честно, беспокоюсь за неё. Думаю – дура, куда несёшься, ведь не курица! Говорю ей, погромче, чтоб услышала – подождите, мол, я с вами, Людмила Васильевна – эти русские дамы страсть как обожают, чтоб их по имени-отчеству склоняли… Не то, что эстонки… Вот, помню, была у меня одна, Инга… или Ирма?.. Что? Да, так вот. Говорю, мол, подождите – а она рукой так, будто от назойливого комара отмахивается. Нос воротит, физиономию скривила. Приспичило ей, что ли? Так на подобный экстренный случай в комбинезоне космопамперсы имеются, ничего бы с нею не случилось. Самодура, одним словом. Или нет, у них только для мужского пола есть понятие «самодур», а для женского тогда что? Хотя оно вроде мужика в юбке, если уже по понятиям… Вот, опять я отвлёкся. Братцы, что-то кружка быстро опустела… Да, пусть Джейн ещё одну принесёт, о’кей…

В общем, прёт наша Василиса, как танк, на эту самую зелёную голую скалу... И я говорю, лучше бы наоборот… лучше бы она зелёная и… Прёт, знаете, словно ей там мёдом намазано! Будто манит её что, или кто. Словно неслышный для нас для всех остальных зов её тянет.

Конечно, я поотстал малость. Наши два негра со счастливыми улыбками голубых дебилов … зелёных, правильно… с улыбками до ушей, те вообще у катера застряли. Помню, в голове мелькнуло – вроде нас как по нотам разыгрывают, словно мелодию. Или, точнее, вроде мы фигурки в чьей-то шахматной партии. Ну, мелькнула мысль, и пропала, бог с ней. Только уж это не шахматы тогда, а поддавки какие-то. Но мысли свои я уже потом начал додумывать, на корабле, по возвращении, когда свободное время появилось. Потому как, вы понимаете, делать хорошо сразу два дела -   одновременно - совершенно невозможно. К примеру, думать и морковку чистить. Бабы умеют одновременно по мобильнику с одной подругой  лялякать, с другой тут же сплетничать по поводу первой, косточки ей перемывать, прикрывая мембрану нежной ладошкой с длинными загнутыми коготками, и одновременно суп специями заправлять. Только и качество пищи потом соответственное. А ещё обижаются. Нет уж, спасибо, ешьте сами вашу заливную рыбу… Нет, я не тебе, подвинь обратно тарелку с анчоусами.

Да, в тот момент я ни о каких шахматах особенно и не думал. А пытался догнать маячившую далеко впереди округлую мишень. Удалявшийся зеленоватый персик на двух зелёных же спичках… ну и ноги у неё… Никаких особых эмоций, представьте, кроме нарастающего раздражения. В смысле лёгкой злости.

Короче говоря, как ни спешил я, всё же не успел. Эта, блин, дура, пискляво взвизгнув, рухнула, как подкошенная. Исчезла из поля зрения. Ухнула за бугор, словно её и не было.

Подбегаю, задыхаясь, к тому валуну на скале, и вижу: внизу, метрах в двадцати, в густой тени. Лежит наша красавица, «шагнувшая в запредельное».

Жива, или нет – откуда мне знать? Видно плохо, но вроде бы что-то шевелится. Прищурился - нет. Не она шевелится. Хоть и темно там, внизу, но сдаётся мне, шевелится что-то совсем рядом.

Представьте моё состояние – злость и нежная близость к панике. Не приведи Господи, с ней что-то случится. Или уже случилось. Если – всё, дрова. Или – если жива всё же – не дай Бог, что серьёзное с ней. А как не серьёзное после такого падения? Хоть сила притяжения здесь поменьше, чем на Земле, раза в полтора, но ведь не в шесть или десять. Ни один персик не выдержит. Лопнет, как пить дать. Тут не то что… сок пустит… подпустит… Тут костей не соберёшь.

Оборачиваюсь. Кричу, что есть мочи… что есть сил кричу тем благодушным долдонам возле катера, чтоб, олухи, живо тащили снаряжение, верёвки – поднимать будем - без них спуститься за телом вряд ли получится.

Сей момент выхожу на связь с крейсером, сообщаю новость – до орбиты достаёт. Хорошо, они ещё над нами, скоро виток должен на ту сторону планеты вывести. Тогда не докричишься.

Представляю, какой там, на борту, мандраж у них начался.

Пока оставляю связь включённой. Смотрю опять вниз, в густую тень, где наша ненаглядная балдеет – или то, что от неё осталось. И, представьте себе, чувствую, что под комбинезоном у меня начинают противные такие мурашки бегать. Потому как в той тени – точно, движение. Не почудилось. Медленное, но явное движение.

Хоть и темно, и плохо видно. Неотчётливо, но – такое впечатление, что камень рядом с телом, вытягиваясь, форму меняет. Вроде там уже две подруги вырисовываются. Одна – левее. Другая – правее.

Думаю, что же теперь? Мысли путаются – что же получается, у нас уже две стервы-командирши? Если та жива… И какая – та? Вот, попали… блин, не ждали – не гадали, двойное счастье привалило… Нелогично, да. Это вам сейчас кажется – нелогично. А тогда мне было не до логики. Не только волосы на голове шевелились – и то, что внутри головы, тоже. Действовал на уровне интуиции, подсознания.

Просто ночной кошмар, правильное замечание…

Решился моментально. Пока те двое с верёвками бежали, я уже по склону сползал. Словно паук, цеплялся за каждую неровность. За малейшие выступы. Мгновенно оценил, где спуск надёжнее, но, всё равно – рисковал свернуть шею. Однозначно.

Мрачное ущелье, о чём речь. Приближаясь ко дну, нашёл площадочку более-менее, чтобы передохнуть пару секунд. Обернулся, смотрю – слава тебе… одна лежит и, что характерно, ногой дрыгает. Так плавно подрыгивает, словно во сне. Без особых конвульсий.

Значит, жива наша Василиса. В смысле, Васильевна. Говорил я вам, что мы для краткости – между собой, понятное дело – так её называли? Василисой? А по имени-отчеству уже при контактах с командиршей. Чего лыбишься? Да, при контактах. Деловых, так сказать, служебных контактах. Иных не было. А если б и попытались – иные – то были бы далече. Понятно? Лучше не сбивайте меня, я и сам собьюсь.

Значит, говорю, жива, милая. Значит, всё остальное примерещилось. Игра теней, стресс, всё такое…

Только, вроде бы, она с другой стороны от большого камня лежала… или я перепутал?..

Ребята уже сверху верёвки бросают. Похоже, закрепили надёжно. Приближаюсь ко дну ущелья, спрыгиваю. Разогнувшись после не вполне удачного соскока – ноги ушиб в голеностопах – первым делом, взгляд на бесценный объект. Глаза уже к темноте привыкли, вижу – объект садится, головой вертит по сторонам. Распущенные волосы по плечам елозит.

Помогаю ей встать. Спрашиваю, как её угораздило, растакую… раскрасавицу? Отвечает невнятно. Мол, камешек под ногу подвернулся. Хорошо, хоть что-то помнит, это уже показатель.

Но отвечает, знаете, как-то странно. Губы двигает, словно ребёнок говорить учится. Такая, знаете ли, преувеличенно чёткая внешне, старательная артикуляция. Вот, правильно – мимика. Спасибо за подсказку.

Спрашиваю опять: мол, как, идти сможете? Она тут же делает шаг и валится на бок, в мою сторону. Подхватываю под руку – и чувствую – не поверите! – словно камень схватил. А не руку. Причём, за доли секунды до фул-контакта с её каменной ручкой, зацепил – совершенно случайно – за грудь. Что вы снова ухмыляетесь?! Не заводИться… Сами же заводите! Говорю вам, серьёзно – совершенно случайно зацепил. А по-твоему лучше, чтоб эта стерва опять башкой в каменюки втрескалась? С меня же с первого спросят. Тем более, что негры со скалы, с верхотуры, белками гляделок вовсю блымают, сканируют. Прямо пожирают глазами. Интересно им…

Собственно, мне до негров – какое дело? Сегодня они в экипаже есть. Завтра – нет. Мне по барабану. С этими я в полёте и до этой планетки почти не общался. Причём здесь расизм?! Обижаешь… Просто терпеть не могу все эти их ужимки-оттопырки с пальцами в разные стороны. Ходят по кораблю, будто пританцовывают. Опять сбили! На чём я остановился?.. Мне до них дела нет. И не знаю - были с ними там какие метаморфозы, или не были, мне без разницы. Что до метаморфоз – это я уже потом начал сопоставлять. Одно к другому прикладывать-прикидывать… Ну, что-то слишком вперёд забегаю. Будем не спешить, будем по порядку.

Значит, цепляю случайно её за левую грудь и - словно осколок гранита под комбинезоном! Честное слово, прямо ладонь ушиб, вот тут… Она сразу, резко так, отстранилась – я сама, говорит. И вот это «сама», и тон, которым она… знаете, другой какой-то. Более человечный, что ли. То ли мягкость, то ли теплота в голосе появилась. А вокруг прохладно. Сразу как-то согрел меня её голос, приятно удивил. Исчезла привычная стервозность в интонациях – мол, все вы полное дерьмо, одна я – цаца шемаханская!

Короче говоря, почти ласково произносит. Клянусь, впервые от неё услышал  таким, почти нежным, тоном сказанное.

Подходит начальница наша к болтающимся у каменной стены верёвкам. Медленно так, словно первые шаги разучивает, как первые ноты. Но с заметным, можно сказать, ускорением. То есть, учится прямо на глазах. Вот такая музыка.

Подвязываю её аккуратненько подмышками. Ничего, мягкая, даже упругая… даже приятная на ощупь сделалась. Значит, что – опять показалось? – не гранит. Но – в подсознании-то впечатления откладываются. В стопочку к тем впечатлениям, к прежним.

Кричу вверх – тяните! Они тянут. Сначала медленно. Видно, приноравливаются. Потом быстрее. Следующим меня вытянули. За секунды – быстро негры профессию спасателей освоили. Чип и Дейл – с тех пор я их называть стал… Быстро сноровку выработали. Толковые ребята. Хоть поначалу – вы помните – вели себя, как полные бестолочи.

Начальницу – в катер. Взяли наспех какие-то образцы – попросту говоря, несколько булыжников по пути. Подобрали и в бокс вакуумный, по инструкции, для бесконтактной транспортировки предметов, подобранных в безвоздушном пространстве. Перепутали, согласен. Тем более, какая тут к чёрту бесконтактная? Мы ведь всё равно без скафандров – была бы микрофлора или зараза какая – давно бы на себя нацепляли. А мы просто в комбинезонах, как «просто Мария». Просто в карманы можно было рассовать.

По прибытии в шлюзовой камере дезинфекцию прошли. На всякий случай. И правильно. А вдруг – один шанс из тысячи – приборы барахлили, и «жизнь на планете была»?! И мы заразу на борт пронесли? Всё правильно – я не её имел в виду.

И, что интересно – опять же, несколько забегая вперёд – нашу руководящую даму с тех пор словно подменили. Вежливо с людьми стала разговаривать, без этих надменных испепеляющих взглядов. Ребята говорили – травма на неё подействовала. Моральная, так сказать, травма. С приятными – особенно для окружающих – последствиями. В отличие от обычных моральных травм, наполненных страданием.

Да, всё хорошо, что хорошо кончается. Кстати – и физических травм – не было! Не верите? Честно. Ни единого синяка! Вот именно, с высоты в двадцать метров.

Все удивлялись. На редкость удачное падение. Наш «космический доктор» - Слава Павлыш, помните такого? – личность известная – сделал её все эти «примочки», энцефалограмму… всё, что положено. У Васильевны, представьте, даже легчайшего сотрясения мозга не было! Вот эти русские бабы крепкие! Где-то я слышал… И в горящую избу, и… Кстати, что такое «изба», случайно не знаете?..

Ты это, брось шутить насчёт «не было мозга» - сотрясения не было. Ничего я не перепутал. И ниточки внутри не было, остряк.

Так вот. Постепенно начали мысли разные по поводу метаморфоз вырисовываться, неясные мысли… В плане «отработки версии» я с ребятами пытался обсуждать все эти звенья одной цепочки. Пытался, так сказать, склеить воедино кусочки мозаики. Но понимания не нашёл. Обсуждал не с теми неграми, конечно. Они, кстати, тоже изменились в лучшую сторону – имею в виду, бросили все эти дебильные афроамериканские дёрганья, руки враскорячку «а ля рэп», пританцовывающий походон. Стали передвигаться по кораблю как нормальные белые люди. И вообще, поспокойнее стали. Но через время начали как-то коситься в мою сторону – наверное, им один из наших проболтался о моих теоретических изысканиях…

А подруга наша незабвенная, славянско-татарских кровей (серьёзно, было у неё во внешности что-то нерусское, томное – или тёмное?), вместе с теми неграми и сегодня в запредельные полёты летает. Узнавал, они все в межгалактической разведке, только на разных кораблях.

А меня из дальнего космоса «ушли». Элементарно попёрли – ударение на последний слог, получится по-французски, «попёрлИ»... Сразу по возвращении на базу.

Медкомиссия и всё такое. Как бы сердце начало шалить. Левый или правый пучок Гиса заблокирован, шумы, аритмия. Склонность к вегето-сосудистой дистонии по гипертензивному типу. Все вдруг стали строго придерживаться инструкций.

А на деле, я так думаю, из-за того инцидента. Хотя, если по-человечески… по-честному…  Могла бы и замолвить за меня словечко.

Мотаюсь тут, в лучшем случае, от Юпитера к Луне…

Вот такие дела.

Ну, я пошёл. Бывайте!

Отдельное спасибо за выпивку».

***

Сон 11-й.     Последний рассказ

Андрей Александрович гордился только двумя из пяти своих книг – самыми удачными, на его взгляд. Справочниками лекарственных растений, в которых он, как мог, пытался вырваться за рамки сухого академического изложения, и с помощью легенд, поэтических отступлений привлечь хоть немногих читателей к удивительному, негромкому миру таких разных растений – которые, в отличие от человека, не способны на предательство.   Любопытно, что одну из его первых книг издатель обещал выпустить скромным тиражом всего в пять тысяч – и за эту «пятёрочку» заплатил – а издал аж 114 000 экземпляров, и за оставшиеся как-то выплатить «постеснялся». Но это дело давнее.  

Пылились рукописи ещё двух десятков книг – издатели их не брали, ссылаясь на пресловутый «неформат».

Собственно, слово «ссылались» не совсем верно отражало суть процесса.   В последнее время – уже несколько лет – на письма Андрея Александровича издатель и редактор просто не отвечали. Игнорировали, вероятно.   Дед им порядком надоел.  

Правда, были письма от читателей. Часто восторженные, иногда сдержанные, попадались письма с критикой – это нормально.

Думалось, что работается не зря. Значит, кому-то надо всё то, что он пишет?   Если бы вдруг посетила мысль, что всю жизнь он трудился напрасно – застрелился бы, наверное. Было бы из чего.  

В последнее время он зарабатывал копейки – за счёт редких публикаций коротеньких очерков – то в одном журнальчике, то в другом. Жить было категорически не на что.  

Сегодня он собрался в поликлинику – надо сделать кардиограмму и флюорографию.   После двух инсультов надо ещё много чего, учитывая развившуюся на фоне маленького такого врождённого порока сердца – раньше с таким брали в армию – аритмию и гипертрофию миокарда с уютно устроившимся под сердцем атеросклерозом аорты.   А ещё болезни позвоночника (часть межпозвонковых дисков разрушены, но боль терпеть можно, боль терпеть он привык), последствия армейских травм – разбитые голеностопы…  и многое, многое другое, весь «список» уже вызывал отвращение.   Ходить он теперь мог только на подпорках, и недолго – часто приходилось присаживаться на лавочки, даже при медленной «крейсерской» скорости он элементарно задыхался.  

Но беспокойство вызывало вовсе не это.   Беспокоило состояние здоровья родственников – младших братьев мамы, которой уже 80 лет, да и самой мамы, после двух-то тяжелейших онкоопераций. Один из братьев, получив изрядную дозу под Чернобылем, сильно маялся ногами, начал выпивать – мол, алкоголь тоже болеутоляющее. Понятно, до чего может сия «теория» довести.   Другой брат перенёс онкологическую операцию совсем недавно, летом, и на прошлой неделе у него парализовало ноги.   Предполагали, что первопричина – метастазы.   Это раньше термин понимали как вторичный очаг патологии вследствие переноса болезнетворных частиц (микроорганизмов или опухолевых клеток) с током лимфы или крови.   Сегодня стоит лишь произнести слово «метастазы», и всё, как приговор – всем сразу ясно, что речь идёт о злокачественной опухоли. Которая очень скоро убьёт человека. И у любого врача глаза становятся какими-то задумчивыми или стеклянными, больного сходу «отфутболивают» в другой кабинет, лишь бы не возиться. И профессор, с которым железно договорено, уже вдруг не может провести консультацию, и старый приятель, однокурсник, странно бегает глазами, ссылаясь на какие-то срочные дела… И становится понятно, что все они тебя уже, по сути, похоронили. Не видят среди живых. В упор не видят.   И ты для них – труп, но по странному стечению обстоятельств ещё несколько дней вынужденный разговаривать и, если повезёт, худо-бедно передвигаться.    

Печально всё это…

Может, просто общество у нас такое? «Милосердное»?..  

Мамины родственники жили далеко от первой столицы Украины, бывшей «южной столицы России», далеко от Харькова – в Донецке – и Андрей Александрович на самом деле ничем не мог им помочь, там подключались двоюродные братья.   Повезти в больницу, увезти из больницы…

А сейчас он шёл в поликлинику. Медленно, с частыми остановками, передышками. Поликлиника близко, но для него даже рейд к хлебному киоску давно превратился в труднейшее путешествие. А что делать? Надо как-то жить… Хотя в последнее время всё чаще посещала иная мысль – а надо ли?..  

Слава богу, дошёл наконец. Поднялся по ступенькам. Занял очередь сразу в два кабинета.   На всякий случай. Может, разрыв будет такой, что удастся время сэкономить.  

Сел на свободном стуле напротив двери. Удобно, можно откинуться на спину, отдохнуть. А то что-то опять сердце закололо, руки привычно потянулись за валидолом. И глаза закрываются – сильно устал, задремать бы… 

Сквозь сон мелькали обрывки мыслей. О том, что дружба и дух коллективизма родителей редко наследуется детьми.   Отец Александра Красовицкого, директора издательства «Фолио», как Людмила Андреевна Ломако, мама Андрея Александровича, и Алла Зудочкина*, когда-то работали на химическом факультете Харьковского университета. И весьма плодотворно работали. Масса научных статей – не формальных, а реальных научно-практических достижений, которые сегодня стали целой отраслью промышленности.

Сказать, что Красовицкому не понравились рассказы и повести Андрея, было бы преувеличением.   Саша их попросту не читал, переадресовав главному редактору. А той просто не понравился внешний вид бородатого старика, больного человека, что было заметно невооружённым взглядом.   Как в том грузинском фильме – кажется, «Мимино», с Вахтангом и Фрунзиком – ну очень «личный неприязнь».   Так бывает, это нормально.   И она тоже не читала, прислав очень вежливый отказ.  

Алле Ивановне в июле ампутировали ногу. Врачи обнаружили стремительно развивающийся некроз, а промедление – смерти подобно.   Сейчас её перевезли домой, она лежала без движений, в состоянии, близком к коме, почти никого не узнавала.   Дочь приехала из Ленинграда и сидела всё врямя рядом.   Понимая, что мать медленно умирает. И помочь ничем нельзя.   Старые друзья, сотрудницы с кафедры заходили иногда, но что они могли, пенсионеры, сами с трудом переставлявшие ноги?..  

Проходившая мимо медсестра обратила внимание на седого бородатого старика. Он сидел тут уже давно и слишком уж спокойно. Глаза закрыты. Заснул, что ли?

Такое впечатление, что не дышит.

- Мужчина, вы слышите меня? – тронула за плечо.  

Седая голова наклонилась набок. Он действительно уже не дышал.  

На похороны приехали двоюродные братья, сестра, сын примчался за триста километров (он был четыре месяца на учебной практике), пришли несколько бывших сотрудников. Это всё.  

Из союза писателей не пришёл никто.  

Был дождливый промозглый день.  

Осень, похожая на вечную серую зиму… 

* P. S.    Алла Ивановна умерла утром 28 сентября 2011 года.  

*** 

Вирхов напряжённо рассматривал в микроскоп взятый только что образец. Под покровным стёклышком творилось нечто невообразимое. Помимо всего прочего, эта капли крови не имела почти ничего общего ни с одной из известных человеческих групп крови.

Вслух же Вирхов произнёс:  

- Два последних сна можно объединить общей темой, несмотря на разной силы ваши «прыжки в Будущее». Упадническое настроение. И вообще, Алекс, – тут профессор взглянул на своего бывшего студента, – мне категорически не нравится ваш прогрессирующий пессимизм.

***   

Сон 12-й.    Марсианка из Вологды

Тонкая, белая рука с просвечивающими, словно сквозь холодный мрамор, синеватыми жилками, подчиняясь звуковому сигналу, начертила в прохладном воздухе изящный жест - по направлению к несложному бытовому агрегату.

Этот простой красивый жест ей приходилось повторять по пять-шесть раз на день, а то и чаще. Иногда она ловила себя на мысли, до чего ей надоели все эти рутинные движения, на которые в последние дни смотрела будто со стороны, отчуждённо и с каким-то болезненным, подчёркнуто чрезмерным вниманием.

Ловила себя на ощущении, что смотрит на свою руку, как на чужую. Словно и не рука это вовсе, а часть некоего, чуждого ей совершенно, панциря, пусть изящный, но всего лишь инструмент, робот-манипулятор, пристёгнутый к сложной умной машине, в которой она сама - даже не оператор или пилот, а всего-то бесправный пассажир, который ничего не решает и ничего уже не может изменить.

Это нарастающее изнутри ощущение трудно было бы назвать приятным - наоборот, оно изнуряло, словно растение-паразит высасывало из её тела волю и силы.

Оно росло, будто на дрожжах, расширялось и переполняло некое внутреннее пространство - а чувство пустоты, острое и подсознательное, не подчинялось её ослабевшей воле, не исчезало, а становилось, как ни парадоксально, лишь ещё более острым. Накапливалось где-то внутри, выводило из шаткого равновесия, беспокоило всё сильнее.

Но чашка горячего ароматного кофе, как ни странно, успокаивала, пусть на краткое время - несмотря на известные возбуждающие качества дорогого заморского напитка. По крайней мере, на час-другой настроение улучшалось, и... можно было жить, не приковывая себя взглядом к малозначительным деталям - помятому краю пыльной шторы, зацепившемуся за придвинутое к батарее центрального отопления старое кресло, или к паутине в тёмном углу (она прочла где-то: убивать пауков, по Корану, большой грех), трепетавшему на холодном ветру за окном изорванному куску выцветшей ткани, что прицепился к раздетым подругой-осенью ветвям клёна.

Бывшая модель, старавшаяся на людях держать осанку и взгляд, который в эту минуту казался тусклым, подобно тонкому слою дешёвого маргарина, истончавшегося по грубому срезу чёрствого хлеба, и каким-то потухшим, словно истощившийся вулкан, - бывшая знаменитая на всю страну модель крутнула, завершая изящный жест, пластмассовую ручку - и синие язычки пламени почти бесшумно (лишь коротко всхлипнув) исчезли, покорно заползли обратно в прорези конфорки.

Регина взяла ребристый чайник и поставила на кухонный стол, рядом со щербатой полупустой сахарницей и открытой баночкой растворимого кофе.

Несколько горячих капель упали мимо фарфоровой чашки (привезенной из Австрии) с надписью "Vienna vi aspeta - Wien erwantet..." на сморщенную клеёнку. Бледные клеёночные незабудки дёрнулись чуть заметно и, разгладившись, успокоились, замерли.

Что она вспоминала сейчас, вдыхая свежий аромат плодов, размолотых давным-давно в солнечной Бразилии, где в лесах много... много всего?.. Да, впрочем, разве это важно?.. Скорее всего, вспоминала она среднюю общеобразовательную школу Љ 8 города Вологды, своё счастливое детство, в котором ещё не приходит жестокое понимание изменений, которые ВСЕГДА обязательно происходят К ХУДШЕМУ; годы, где она пела в школьной самодеятельности - пухлая, почти толстушка, полненькая девочка с милыми ямочками на щёчках, радость мамы-ткачихи да отца-инженера, гордость друзей-одноклассников и даже подруг (несмотря на их лёгкую зависть - потому что пела Колесникова Региночка лучше всех в классе). Вспоминала те, совсем не бразильские, северные леса, щедрые на клюкву и бруснику, чудные грибы, морошку и сладкую ежевику. Северные леса, что спасали её предков-славян от несметных орд кочевников, леса обходивших, или от произвола князей-братоубийц да разжиревших на крестьянских харчах игуменов, что исправно кормились на православии щедрого народа. Простые люди покидали в те далёкие времена южные княжества слабеющей от раздоров боярских Киевской Руси, уходили на северо-восток, спасаясь в безбрежных дремучих лесах, мирно селясь рядом с доброжелательными племенами рыболовов и охотников - зырян (коми), чуди заболоцкой, мокш, эрзя, говоривших на древних угро-финских языках задолго до возникновения Венгрии. И те, и другие - хозяева лесных просторов, да пришедшие изгнанники - находили друг с другом общий язык, не хватаясь за оружие по любому поводу, как стало модным спустя века.

Тогда она была счастлива, будущее распахивало пред нею широкие многообещающие - порой обманчивые - объятия. Будущее распахивалось, тщательно пряча в складках бешеного каскада ежедневных и таких важных (казалось тогда ей) удивительных, ярких событий детской, но взрослеющей жизни - пряча тот факт, что "всё - к худшему", вопреки расхожим присказкам доморощенных оптимистов.

В столице новое окружение не приняло её. Коллеги по модельному, как сейчас принято говорить, бизнесу - искоса поглядывали на вечно витавшую где-то в облаках стройную девушку, прибывшую из провинции покорять новый мир и так удачно выскочившую замуж - за настоящего артиста, к тому же известного и, самое главное, не бедного в отличие от иных!..

Они сплетничали у неё за спиной. Придумывали какие-то нелепые истории. Кто-то сказал однажды - "с Луны свалилась, не от мира сего". А лучшая "подруга" - девица, чаще других оказывавшаяся рядом в день зарплаты, чтобы занять пятёрку, и позже забыть о долге - уточнила: "Не с Луны - с Марса. Видали? Позвольте представить - Марсианка из Вологды".

Распахнув окно, Регина медленно наклонилась над подоконником, близоруко щурясь на мокрый после холодного дождя асфальт, не в силах отвести взгляд в сторону; ЭТО вновь, снова, опять возвращалось к ней.

Телефонный звонок вырвал её из серой зыбкости асфальтовых оков, марева, что наплывало и затягивало как в душную воронку.

Звонил бросивший муж - бросивший Регину, больную после аборта; он заставил тогда её сделать это, сломал волю, он не хотел, чтобы в доме звучали детские голоса. Сейчас он что-то говорил по поводу совместно нажитого имущества - Регина слабо улавливала суть булькающих в трубке тирад - вроде бы он оставляет ей квартиру. Но что эти комнаты, зачем они, звенящие тягостной тишиной, когда внутри - пустота, пустота, исторгнувшая беспомощное детское тельце?.. Регина молча положила трубку и вернулась на кухню, к опустевшей чашке, слабому запаху выпитого до дна тёмного напитка. К испитому до дна...

Мужчине этого не понять - что значит потерять ребёнка, жившего с нею, жившего в ней - пусть какие-то несколько недель, пусть всего лишь месяц... Но живого, родного, плоть от плоти её, сына или дочку...

Грех, большой грех... её грех...

ЭТО опять звало её, невыносимо звенело в ушах призывным нарастающим воем приближающейся темноты, которая маскировалось под равнодушную серость асфальта под окнами.

Регина вновь коснулась руками подоконника, даже не ощутив холода, что вполз, впитался в камень.

Она медленно клонилась вперёд, взгляд её намертво прикипел к ледяной сырости асфальта - наверное, что-то привиделось ей там, внизу, среди луж...

Широко распахнутые глаза, уставившиеся в одну точку. Побелевшие от напряжения пальцы, словно вгрызавшиеся в холодный камень подоконника.

Её хрупкое тело перегнулось через границу между жизнью и смертью. В этот раз телефонный звонок молчал, и некому было отвлечь её, остановить перед последним движением.

Светлые босоножки с туго застёгнутыми на отёкших стопах перламутровыми пряжками, потеряв опору, взлетели вверх... » 

Последний кадр сна:  

P. S. ... рассказ на основе документальных сведений о завершении жизненного пути известной модели Регины Збарской (Колесниковой) 

*** 

Когда пересказ и этого, короткого сна, закончился, Вирхов произнёс:  

- Алекс, ваши лейкоциты ведут себя крайне странно. Такое впечатление, что иммунитет ваш на нуле. А это, как вы сами понимаете, очень опасно. Тем более, в вашем состоянии.  

- Что же делать? – в глазах бывшего студента появилась тревога.  

- Сейчас я поставлю вам один укол, под лопатку, инъекция должна нормализовать состояние крови, её основные функции.  

Профессор начал готовить укол, а его странный гость в тёмных очках тем временем рассказал ещё один сон.  

***   

Сон 13-й.    ЯЗЫК   

- Кем это напечатано?

- Это печатала сама жизнь. А жизнь - ты знаешь - очень смешливая дама.

И смеётся она, как правило, широким оскалом черепа с жуткими пустыми глазницами. В пустоте их взгляда что-то есть, не правда ли?..

("Беседы со Смертью")   

Следователь раздражённо давил вонючую сигарету в щербатой пепельнице, где высилась уже приличная горка изжёванных окурков. Типичный "глухарь", как принято выражаться в определённых кругах. Приступая к допросу, он предчувствовал чутьём опытного "сыскаря", что время будет потерянно безвозвратно и совершенно зря - но въедливое начальство давило, давило, как последние часы он давил одну за другой дешёвые сигареты, докуренные до фильтра.

Начальство можно понять - шутка ли, два убийства в одном и том же подъезде многоквартирного дома. И всего за два дня. Даже для средней величины мегаполиса, далёкого от масштабов Нью-Йорка или Мехико, это явный перебор. Но и его тоже можно понять - тринадцать лет в уголовном розыске, почти без нормальных отпусков, тринадцать лет общения с отбросами общества, расчётливыми убийцами, грабителями, психопатами, ворами в законе, жёнами, заказавшими мужей, мужьями, в пылу ревности заколовшими кухонным ножом своих благоверных... Усталость, конечно, сказывается, а как же иначе.

К бессмысленной потере драгоценного времени он, в общем-то, был готов со вчерашнего дня. Показания свидетелей, подтверждавшие бесспорное алиби главного подозреваемого, ещё вечером попали к нему на стол. Предстояло лишь поставить точку в этом паскудном деле - "закрыть телом", как недобро пошутил вечно хмурый начальник отдела, всегда отличавшийся своеобразным, прямо-таки английским, чувством юмора при каменном выражении лица, шутивший безо всякого намёка на улыбку, чем подчас просто приводил в растерянность новых сотрудников, необстрелянную молодёжь.

Эмигрантку, жившую в комнатке под самой крышей, на верхнем этаже, нашли соседи утром в понедельник - Фэррет Дистэмпер лежала навзничь, широко раскинув руки, под окном на лестничной площадке, в луже потемневшей крови, успевшей за ночь загустеть. Эксперт установил время смерти относительно точно - за полчаса до полуночи. Смерть наступила почти мгновенно - в левом боку торчала деревянная рукоятка орудия преступления - им оказалось очень крупное самодельное шило, подобное сапожному, но с более длинным и прямым остриём.

Самым отвратительным во всей этой истории следователю показалось то, что рядом, на ступенях, валялся в пыли окровавленный кусок мяса, покрытого пупырышками, словно уродец, искупавшийся в ледяной воде, и от этого покрывшийся "гусиной кожей", вылезая на загаженный пляж.

Накануне мерзкий кусок плоти был ни чем иным как языком убитой мисс Дистэмпер.

Эксперт-криминалист предположил, что сей акт вандализма был совершён после смерти жертвы, то есть не носил, так сказать, издевательского характера, не был способом истязания. Скорее, имело место изощрённое "послание автора убийства" - кровавый объёмный иероглиф. Который следовало понимать вполне однозначно. Эксперт кивнул на буквы, начертанные кровью на стене, и произнёс аббревиатуру - СБС - тут же расшифровав её: "Смерть-Брехливой-Суке". "Да, - капитан почесал затылок, - эксперты обладают извращённым чувством юмора, ни в чём не уступая начальству".

После долгих расспросов соседей - а, главное, соседок - утомительная стандартная процедура - "диагноз" подтвердился. Покойная, оказывается, была при жизни навязчивой нудной тёткой, страдающей манией безостановочной болтовни (собственно, слово "страдающая" неточно отражало явление - страдали как раз окружающие) и относилась к опаснейшему племени хронофагов (это слово капитан взял на вооружение, прочитав пару лет назад что-то из классики научной фантастики), зомбированных обстоятельствами или неудачным воспитанием людей, пожирающих чужое время.

Сам он терпеть не мог подобную публику - даже если "хищения времени" внешне проявлялись в будто бы безобидном монотонном пересказе десятка старых анекдотов подряд или удерживанию собеседника за рукав при отчаянных попытках изложить всё медицинскую карту до анализов включительно.

Но работа есть работа, эмоции к делу не пришьёшь, симпатии с антипатиями по отношению к трупу и его бывшим соседям (кстати, насколько уместно подобное выражение, "труп и его соседи"? - подумал капитан, закуривая очередную сигарету) следовало засунуть куда подальше.

А на следующий день жителей дома потрясла ужасная смерть художника, много лет страдавшего хроническим алкоголизмом (здесь слово "страдавший" приобретало более широкий смысл, чем в предыдущем случае) и давным-давно бросившего университет в Кью по вполне понятным причинам. Талантливый в прошлом - по словам одной из благоволивших к покойнику соседок (он разрисовал ей масляными красками прихожую в студенческие годы, когда только-только пристрастился к бутылке) - недоучившийся историк, похоже, выбросился из окна лестничной клетки этажом ниже. Всё выглядело как рядовое самоубийство: распахнутое окно, белеющие костные осколки на тёмном асфальте вокруг раскрошенного месива на месте головы - художник падал с четвёртого этажа вниз головой. Экспертиза показала высокое содержание алкоголя в крови погибшего. Что подтверждалось результатами визуального обследования грязной запущенной квартиры - пустые бутылки по запыленным углам, изорванные пакеты от картофельных чипсов и даже зловонная банка из-под кошачьих консервов; этот тип явно закусывал чем подешевле. В глаза бросалась надпись, вполне профессионально, готическим шрифтом выполненная на узком листе пожелтевшего от времени ватмана: "Чипсы - это умение продать одну картофелину по цене одного килограмма" (Возможно, слоган имел отношение к жизненному кредо покойника - хотя на первый взгляд этого не скажешь). Капитан поморщился - от фразы словно американизмом, которого он терпеть не мог ни в окружающих людях, ни в окружающих продуктах. По этой же причине он тихо ненавидел Тони Блэра - как может вечно улыбающийся выскочка-премьер столь демонстративно поддерживать внешнюю политику этого прибитого ублюдка, американского президента?! И после всех идиотских косноязычных слов, после всех военных авантюр, шитых белыми нитками нефтяных трубопроводов - он ещё смеет рассуждать о международном терроризме и приклеивать ярлыки направо и налево?! Капитан скрипнул зубами от злости и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, взглянул в тусклое окно. Чёрт с ними, с политиками. Надо сдавать в архив "дохлое" дело.

Да, всё выглядело как самое рядовое самоубийство в приступе белой горячки. Если бы не одно "но". Распахнутая дверь в квартиру покойника была не открыта, а взломана. И еле заметный след рифлёной подошвы на светлом дверном покрытии точно возле медной округлой ручки говорил о том, что дверь вскрыли с одного удара. Били в замок, словно зная о хлипкости расшатавшегося слабенького "запирающего устройства".

Конечно, под подозрением сразу же оказались многочисленные, бледные и какие-то потёртые, затасканные, невзрачные личности, собутыльники покойника (наверняка всех разыскать не удалось, но и тех, что "раскопали", хватило с лихвой). Издёрганные нервничающие соседи, с которыми уже которой день представители правоохранительных органов по долгу службы вынуждены были проводить второй по счёту "цикл бесед о главном", даже не всех собутыльников знали в лицо. Консьержка здесь отсутствовала, а распахнутая зачастую дверь в подъезд словно приглашала заходить всех желающих.

Под подозрением почти сразу оказался и один из соседей, живший в нижней квартире, которого покойник за последние годы жизни (он-то не знал, понятное дело, что годы были для него последними) частенько заливал холодной и горячей водой попеременно. Собственно, доставалось и другим жителям - в особо "удачных" случаях вода, переливавшаяся, к примеру, из ванной, наносила прямой ущерб и всем остальным квартирам, "попавшим в зону обстрела". Немаловажным казался тот факт, что покойник "стеснялся" почему-то (видимо, творческой личности наряду со многими другими качествами была свойственна своеобразная стеснительность) оплачивать соседям ставшие до тошноты регулярные ремонты.

За месяц до потрясших общественность двух смертей как раз и случился очередной "всемирный потоп", ставший последней каплей, переполнившей чашу терпения спокойной ранее личности с дипломом фармацевта (а, следовательно, и знаниями растительных ядов, как машинально отметил для себя капитан) - и такого мирного человека можно довести до бешенства. Из показаний жильцов следовало, что впервые доведенный до почти невменяемого состояния человек ломился в дверь затаившегося и перепуганного алкоголика и грозил "организатору водно-террористического акта" всеми карами небесными! Соседи подтверждали, что слышали - впервые слышали! - как спокойный прежде человек почти рычал, сотрясая мощными ударами запертую дверь и осыпая алкоголика-"террориста" всевозможными ругательствами.

Статистика - вещь серьёзная. И по статистике, известной всем сотрудником полицейских служб, большинство преступлений, в особенности убийств, совершается на примитивной бытовой почве (и часто родственниками, - библейской притче о Каине и его брате свойственны вполне современные психологические мотивы, исходящие из самой природы человека - кстати, родные покойного также сходу были включены в список подозреваемых).

Игнорировать бытовой момент, столь простую, слишком простую причину преступления настоящий профессионал не имел права. Подобные убийства, как показывала многолетняя практика опытного полицейского, чаще всего не имеют ничего общего с запутанными схемами из романов Агаты Кристи или Конан Дойла.

Следователь задал себе вопрос: мог бы тот самый фармацевт под влиянием аффекта совершить убийство? Вполне. Но прошёл почти месяц со времени потопа, вызвавшего врыв ярости человека, стены в квартире которого стали напоминать живописные водопады с открыток, раскупаемых туристами. Значит, если он и совершил убийство, то всё продумал заранее. И здесь возникает следующий вопрос - зачем особе, владеющей знаниями разнообразнейших ядов, бросать обидчика из окна четвёртого этажа? Не проще ли угостить его выпивкой с неким компонентом, который после отравления почти моментально распадётся в организме и ни одна экспертиза не обнаружит в организме быстроразлагающегося смертельного яда? А вместо этого констатирует сердечный припадок, спровоцированный очередным вливанием спиртного в насквозь проспиртованный организм? Нелогично.

Допрос, безусловно, был нужен. Однако смутная надежда вытянуть признание из "подозреваемого номер один" лишь, образно говоря, шевельнулась и отправилась в царство теней - вслед за теми двумя тенями, смерть которых не давала покоя следователю все эти дни.

В процессе допроса капитан совершенно необъяснимым для себя образом словно подпал под какое-то (гипнотическое?) воздействие или влияние. Допрос постепенно превратился в монологи подозреваемого, изредка прерываемые вопросами следователя. В монологи, будто сливавшиеся в один, мало связанный с главной темой беседы.

Полицейский чувствовал, что бессилен остановить превращение допроса в монолог-исповедь, не являвшуюся признанием в убийстве а, скорее, подтверждавшую алиби странного человека с горящим взглядом. Взглядом почти маниакальным, взглядом увлечённого энтузиаста своего дела - вот именно, "своего дела" - но знать бы наверняка, знать бы точно, какого именно дела...

И один из кусков монолога тут же возник в памяти капитана, до сих пор испытывающего странное ощущение навязанной извне скованности, где все они, эти двусмысленные фразы, навязчиво крутились, словно мотив привязавшейся песенки-шлягера. Вертелись в голове, подобно кружащимся вокруг растерянного аквалангиста оскалившихся зубастых акул.

"... Знаете, очень простой способ снимать напряжение, стресс - хотите, поделюсь? Мне не жалко! Это из какой-то книги, забыл имя автора, я вообще много читаю, трудно всё запомнить в деталях - да и какая, в сущности, разница? (Пишем не мы, пишется "через нас"...) Главное, чтобы общее впечатление оставалось - если книга хорошая, этого вполне достаточно. В общем, если вы хотите совершить убийство - к примеру, кто-то вас ну очень сильно раздражает, мешает вам по жизни, очень серьёзно мешает, сбивая с настроя, или просто разрушая спокойную жизнь - надо всего лишь отложить в сторону до блеска наточенный нож, а взяться за перо - нет, не в криминальном смысле, я знаю, что такое на уголовном жаргоне "перо" - а взять перо в самом что ни на есть литературном (эпистолярном, если хотите, если слово "литература" в данном контексте вас коробит) смысле. Берёте и ПИШЕТЕ УБИЙСТВО - и чем сильнее вы ненавидите предполагаемую жертву, считающую себя, к примеру, неким местным тираном, тиранчиком, тиранишкой - согласитесь, подобных типов сколько угодно вокруг - чем сильнее вы презираете подобный объект, вредоносного субъекта, тем лучшим получится детективный рассказ или сценарий (тем вернее купят его у вас в издательстве или редакции - но это уж дело второстепенное). Кстати, может получиться отличное алиби в том случае - редком, но вполне вероятном (а жизнь порой преподносит такие сюрпризы, такие смертельные сюрпризы!..) - когда сценарий, существовавший лишь в вашем воображении, перенесенный на бумагу, а затем, возможно, растиражированный и прочитанный сотнями, тысячами, сотнями тысяч людей - когда сценарий воплощается в жизнь! Точнее, в смерть. Удачный каламбур, не правда ли? Действительно, посмотрите сами - алиби превосходное, замечательное! Любой из тех сотен или тысяч, прочитавших убийство, запросто мог бы взяться за его осуществление - тем более, когда более-менее точно узнаются места и действующие лица. И тогда персонажи становятся жертвами в реальности, переходят со страниц книги, журнала - в саму жизнь, лишаясь жизни. Согласитесь, в этом есть что-то мистическое, таинственное, непостижимое... Замечательно, не правда ли? В уголовно-литературной истории подобные случаи были, в кинематографе для них тоже нашлось местечко. И, самое интересное - когда, придумывая кровавые детали, "автор убийства" профессионально "вьёт" целую серию подобных "шедевров" - ставит, так сказать, на поток это дело, "на конвейер" (я имею в виду производство дешёвых детективов) - читатель никогда не сможет понять, ЧТО из написанного вымысел, а что - реальность, имевшая место в окружающей его действительности. Читатель не узнает никогда, образно говоря, сколько трупов на самом деле зарыто в прибрежном песке возле той самой виллы всемирно известного писателя - или, не дай бог, писательницы! Никогда не узнает, сколько закопано реальных прототипов персонажей зловещими безлунными ночами на пустынном пляже. А днём, под лучами солнца, толпы отдыхающих могут играть в пляжный волейбол или возлежать на своих циновках, не догадываясь, что всего полутораметровый слой песка отделяет их от медленно разлагающейся плоти, рассыпающихся в прах костей - не это ли трансформировавшийся "скелет в шкафу", который, наверное, присутствует почти в каждом доме, почти в каждой семье? Интересно, не правда ли? Впрочем, возможно, я слишком сгущаю краски - но способ снимать стресс, вы согласитесь со мной - превосходный!.."

Следователь встал из-за стола, подошёл к серому окну. Взгляд равнодушно скользил по ставшему давным-давно привычным пейзажу за разводами грязного окна - над убогими кронами редких деревьев, над горбатыми крышами ветхих домов, переползавших в новый век из прошлого времени, скользил, цепляясь за шероховатую черепицу... Перед его мысленным взором снова маячил кровавый сгусток, вульгарно разлёгшийся на выщербленных коричневых ступенях. Рваная плоть, насильно отторгнутая от бездыханного тела.

И подумалось, что было, было это однажды, чувство "дежа вю" захлестнуло его ледяной волной, предштормовой волной, окрашенной в тревожный аквамарин беспричинной тоски.

И вновь пришла чужая мысль - написанные сюжеты имеют обыкновение оживать.

Оживать не только в ночных кошмарах.

Оживать, ухмыляясь белым оскалом Смерти.

Вдруг затылок сдавила боль - сильная, тупая. Бессмысленная. Беспощадная. Он, спасаясь от этих огненных тисков, начал клониться вперёд, переваливаясь за подоконник, словно подчиняясь чьему-то бессловесному приказу... Будто сквозь туман, перед ним возникало марево - горящий взгляд странного человека испепелял его мозг...

Полицейский клонился вперёд и, наконец, его тело, соскользнув с подоконника в туманное утро, полетело мимо окон всех шести этажей. Последнее, что он увидел - стремительно приближающийся мокрый асфальт…»   

*** 

…Вирхов какое-то время держал шприц в задумчивости. Место, куда должен был прийтись укол, граничило с покрасневшим пятном на лопатке.   Точно такое же пятно симметрично краснело на другой стороне.  

«Ладно, попробуем чуть левее», – подумал он.  

*** 

Сон 14-й.   Армия Бориса Хмельницкого

... Хмельницкий приехал в Балино почти под конвоем - его сопровождал почётный эскорт из вертлявого представителя Госкино с невнятной фамилией и стройного майора Чеботаря, замполита войсковой части 74138. К ним прилагались ещё два лейтенанта, что маялись перед входом.

К битком набитой солдатами бетонной громаде подкатил микроавтобус. Машинка не первой свежести, но другой у Госкино для этих целей не имелось.

Всё было готово к визиту высокого гостя. Чистота вокруг и дежурные у дверей в зал - чтоб ни одна солдатская рожа не высунулась в фойе, когда знаменитый актёр начнёт шествие в так называемую "артистическую" комнату - живительный оазис, где в углу стоит гитара и графин на журнальном столике. После тряски по ивановским дорогам - как раз то, что нужно.

Тем временем киномеханик начал крутить для уставшей за день публики, серо-зелёной от пыли, "нарезку" из фильмов Хмельницкого.

Главное, по мнению замполита - портрет, сделанный загодя художником части, "рядовым Советской Армии" из "бывшей южной столицы России" а ныне украинского Харькова. Портрет ждал советского Робин Гуда в клубе.

Собственно, рисунков было два - о чём замполит не догадывался. Второй портрет Лёша нарисовал карандашём с той же афиши втихаря - так как рассчитывал "перехватить" Хмельницкого при выходе из военного заведения и попросить автограф. Замполит подобную инициативу подчинённого пресёк бы сразу, без разговоров.

Тут надо было точно рассчитать время.

Клуб являл собой огромную бетонную коробку в очень строгом стиле, но вместительную. Актовый зал вмещал больше народу, чем стандартный зрительный зал любого кинотеатра славного Иваново - революционного Вознесенска, рабочего центра большевиков (после столиц, разумеется).

В пригороде Иваново - Балино - этот военный зал являлся единственным "очагом культуры", где по ночам частенько резвились местные ученицы-ткачихи из техникума, о чём звёздно-погонное руководство догадывалось, но не разу не ловило за.. ну, скажем так, ни за что не ловило. У низших чинов - клуб недавно перешёл из владения кавказцев "в руки" сержантов-харьковчан - конспирация продумана идеально. Разбившийся на стройке АБК ткацкой фабрики и с трудом собранный военными хирургами по частям киномеханик призывом из Харькова был вынужден "открыть двери" землякам. Хотел он того или не хотел. Да никто, собственно, и не спрашивал. Двухметровые сержанты братья Налетьки - особенно, как ни странно, младший Налетько - имели привычку налетать с пудовыми кулаками почти без повода. Но Игоря жалели.

И киномехаником-то стал он после того, как разбился, пролетев три пролёта в недостроенном административно-бытовом комплексе, возле набережной. Тогда он "служил монтажником железо-бетонных конструкций", то есть военным строителем весом в 120 кг.

Командиры поначалу скрыли трагедию от родителей - но вскоре кто-то из солдат раздобыл адрес. И через полгода растерянный отец, приехав двумя поездами с пересадкой в Москве, чуть не плача, с трудом узнал сына, который вернулся в часть после госпиталя и... курсов киномехаников. Вес родного сына уменьшился ровно вдвое, комиссовать его никто не собирался (это портило генеральские показатели), хотя Игорь Васильцов хромал на одну ногу, оставшуюся после операций значительно короче. Остальной "ливер" подробно перечислен в медицинской карточке.

Фамилия предыдущего киномеханика была Гупоев. Гупоев считался кабардинцем (хотя, по некоторым признакам, неграмотных земляков презирал) и недавно, уволившись в запас, отбыл в направлении северной столицы.

Всего этого Борис Хмельницкий, конечно же, не знал - да и не мог знать.

Военный городок, на отшибе которого раскинулся - именно так, раскинулся - клубный "ансамбль" (две бетонные коробки, окружённые гектарами пустыря и неподалёку спортзал для комендатуры - "краснопогонников"), не запомнился Хмельницкому. Привезли его уже в сумерках, лишь редкие фонари освещали дорогу от КПП мимо штабов и "чайной" до клуба.

Зато запомнилась встреча.

Во-первых, бурная реакция детей - а кем ещё были восемнадцатилетние солдаты из глубинки, сёл Тверской губернии, Украины, Сибири, Узбекистана и Абхазии? Запомнилась реакция выросших детей (пусть и в военной форме) на фрагменты из приключенческих фильмов, когда с экрана смотрела в зал бородатая физиономия строгого но справедливого героя.

Во-вторых, "под завязку" творческого вечера, когда, яростно жестикулируя, Хмельницкий произнёс вполне приличную речь, без особых патриотических штампов (и чуть пошатываясь - все трое основательно приложились к графину в "артистической"), замполит преподнёс ему портрет. Портрет самого Хмельницкого, аккуратно наклеянный на лист ДВП, окантованный золотистой краской и покрытый лаком - Лёша старался от всей души.

Борис пришёл в бурный восторг - подобного он ожидал меньше всего! "Кто, кто нарисовал?!" - вопрошал актёр. Ему сказали, что солдат из 2-й роты. "Давайте его сюда!!!" - радостно бесновался Хмельницкий. Сходство оригинала и портрета казалось поразительным.

"Романов, подняться на сцену!" - раздалась команда. Светлоликий и темнолицый зал шумел, как летний предгрозовой лес, истосковавшийся по ливню. Кажется, впервые команду майора не спешили выполнять. Лицо замполита покраснело ещё сильнее.

Толстый лейтенат Сверчков и тощий старший лейтенант Пантюхин забегали как тараканы. Романова не было в зале, не нашли его и снаружи. Мелкий таджик в грязном "хабэ" - он сегодня смолил крышу на фабрике - семенил на второй этаж, стучался в мастерскую художника: "Романов, камандыр завёт!" - всё безрезультатно. Романов словно испарился.

Атмосфера в зале напоминала уже не предгрозовой лес - а самую настоящую грозу... Офицеры рвали и метали - но с непонятной как бы чуть извиняющейся или смущённой улыбкой на бледных устах. Актёр хочет видеть художника - художник бесследно исчез.

Непредвиденная ситуация.

... Фактически, программа встречи выполнена - "фильма" солдатами просмотрена, актёр выступил. Но оставалось ощущение скомканности вечера.

Хмельницкого за руку втащили за кулисы, в "артистической" все персонажи перевели дух - и хлопнули ещё по одной. Через десять минут в том же составе проследовали через фойе - хоть в зале шумно и душно, личный состав приказано пока не выводить.

... И вот тут джинном из бутылки возник перед взвинченной троицей (с эскортом из перепуганннарезкуых лейтенантов) рядовой Романов. С листом ватмана в руке.

"Прошу Ваш автограф, будьте так любезны!" - как ни в чём ни бывало заявил "джинн" в зелёном обмундировании. Рты лейтенантов открылись и - после паузы - послушно закрылись. Похожий на швабру Пантюхин и его полная (в прямом и переносном смысле) противоположность Сверчков сейчас напоминали угря и жирного карася, выброшенных зелёной волной на берег. А брови молдаванина-майора сдвинулись на переносице.

Борис загромыхал: "Молодчина! Да у тебя талант!! Учиться, обязательно учиться! - Я вижу твоё большое будущее, помяни моё слово!!!"

Хмельницкий сгрёб широкой дланью авторучку и размашисто расписался на обратной стороне портрета: "Лёше с благодарностью! Борис Хмельницкий".

Замполит передумал отправлять Романова на гауптвахту.

Но поклялся в мыслях - при нём Романову не бывать в отпуске. Пусть и не мечтает!

Пахать будет как миленький, до самого дембеля... »   

*** 

- Что такое «дембель»? – спросил Вирхов.    

- Понятия не имею. – Алекс поморщился от укола. Укол под лопатку оказался неожиданно болезненным. –Послушайте, этот сон имел продолжение… 

*** 

Сон 15-й. Армия Лёши Романова

«…Конечно, художник знал, что перед началом вечера к "группе артистов" лучше и не соваться. Знал, что его могут просто "отодвинуть" лейтенанты из "почётного эскорта".

Поэтому заранее провё землякам. Хотел он того или не хотел. Да никто, собственно, и не спрашивал. Двухметровые сержанты братья Налетьки - особенно, как ни странно, младший Налетько - имели привычку налетать с пудовыми кулаками почти без повода. Но Игоря жалели.

И киномехаником-то стал он после того, как разбился, пролетев три пролёта в недостроенном административно-бытовом комплексе, возле набережной. Тогда он л "рекогносцировку местности" - как штурбманфюрер Шульц с капитаном Ивановым, увиденные им на черно-белом фото в каком-то журнале.

Решил поджидать Хмельницкого в тёмном закутке под широкой лестницей, заставленном старыми плакатами. Как зелёный паучок в углу паутинки. Напротив - двери в зал. Слева - "тамбур", выход к машине. Справа - фойе и проход к "артистической". Мимо не пройдут!

Пока ждал, в голову лезли разные мысли. В основном - почему-то мрачные.

Сержант-кореец, поначалу вроде бы неплохой парень, распустился, начал избивать их земляков, а также узбеков из вновь прибывших. После того как отбил селезёнку рядовому Ивкину, сержанта "прихватили". Инвалидность Ивкина осталась с ним на всю жизнь - селезёнку вырезали, травма была жестокая, тяжелейшая. Сержанта судил военный трибунал, "вояка" получил несколько лет дисбата.

В отличие от сержантов, прапорщики в основном были мирными людьми - то есть, конечно, людьми военными, но не дрались. Самым мирным оказался призванный из Донецка белорус Конюк - весёлый полноватый парень с походкой уважаемого представителя шпаны, который практически постоянно вертел перед собой умеренной длины цепь с ключами. Вроде как вместо чёток. И на все случаи жизни имел присказку, яркий образец народной "словесности", абсолютно непечатной.

Романова сержант не бил - лишь "пробовал на прочность" пресс, "шутил". Удары были сильные. Лёша старался улыбаться, пресс у него сильный - хотя после одного из ударов захотелось плакать.

Романова, можно сказать, не обижали ни в 1-й роте, ни во 2-й, куда перевели вскоре, назначив художником части. Получается, что вначале он считался "под крылом" Таджибаева, замполита роты, человека невоенного и неловкого, но доброго и умеренно пьющего инженера из Ташкента (призванного "в лейтенанты" лишь на два года). А затем Лёша стал как бы вообще "из высшего света". Что на самом деле было, конечно же, далеко не так. Штампуя однажды здоровенные таблицы с тысячами цифр к одному из генеральских "симпозиумов", он трое суток не спал, хотя в помощники получил "художника" из той же 1-й роты, болтуна и лентяя Орлова. После аврала пошатывало и тошнило. Глаза болели, маячили какие-то искры, "звёздочки", зрение резко ухудшилось - пришлось на две недели загреметь в госпиталь среди хвойного леса, кололи витаминные уколы и что-то ещё. Там он сделал портрет медсестры Лены.

Лёша вспомнил и недавние похороны. Гроб, накрытый красной материей, установили в этом же фойе - чут правее от "артистического маршрута". Приехал убитый горем отец погибшего молодого узбека - парень не успел отслужить и трёх месяцев. В конце дня солдатика загнали внутрь бетономешалки, чистить изнутри лопатой. Кто-то нажал кнопку... Тело извлекали по частям. Гроб, установленный в фойе клуба, заколотили намертво.

Казалось, отец на глазах стареет. Выражение недоумения, боли не уходило с его лица. Лёша опускал глаза, когда приходилось проходить мимо - хотя вины его в происшедшем, конечно же, не было никакой.

Лёша слышал, что следствие не пришло к определённому выводу - несчастный случай или убийство. Виновных не нашли. Определили: несчастный случай.

... Под лестницу неслись героические звуки - в зале Робин Гуд расправлялся с угнетателем трудового народа и тираном шерифом Ноттингемским.

Лёша думал почему-то о совсем другом. О том как прапорщик Никульченков, назначенный в прошлом году старшиной 1-й роты, избивал молодых солдат. По странной прихоти судьбы, в основном всё тех же - земляков и узбеков. Точнее, каракалпаков Западного Узбекистана - слово "кара" им когда-то приставили не зря, цвет лиц на самом деле был очень тёмным. Цветом они напоминали, скорее, эфиопов, чем тюркскую народность; европейскими чертами же - венгров или французов, никак не узбеков.

Солдаты редко выходили из "каптёрки" сами. Чаще их вытаскивали подручные - младший сержант Мацкив родом откуда-то из Карпат и запуганные таджики. Впрочем, их лидер, сержант Норов, сам активно закатывал рукава и "принимал участие". Он по полу тела не тянул. Транспортировали другие. Странно, что Норов почти не говорил по-русски в отличие от Никульченкова - но оба они "числились" кандидатами в партию коммунистов. У Лёши дед и мама были коммунистами (отец успешно отбился в своём институте от подобного счастья, хотя остался заведовать отделом), но ему и в страшном сне не могло присниться, что "члены партии" могут представлять из себя таких моральных уродов, ублюдков, иначе не сказать!

Кстати, в партию их так и не приняли - уж больно резонанс пошёл широкий. Двое многократно избитых ребят поняли, что не хотят умереть здесь, и сбежали из части. Толик Бычков пришёл в военкомат "сдаваться" через месяц - пришёл в сопровождении родителей, и то лишь после того, как родители взяли с военкома обещание... Ну, это уже подробности. Трибунал состоялся; Норова, кажется, перевели в иную часть, а прапоршика Никульченкова должны были посадить на пару лет.

Почти посадили, можно сказать. Он получил ровно два года "химии". Причём в родном городе - так сказать, "не отходя от кассы", по месту жительства. Хоть из армии выперли, и то дело.

Лёша вспомнил, что как-то увидел на столе в "каптёрке" фото девиц с повязками на локтях - свастиками. Никульченков явно увлекался нацистской символикой. И сам ходил в казарме, закатав рукава по локоть. Фуражку себе выправил прапорщик тоже по нацистской "моде" - с выгнутой и лихо закрученной "маковкой".

Был момент, когда человек десять из их роты сговорились и одновременно подали рапорты о переводе их в Афганистан - там как раз началась война. Мол, хотим помочь братскому афганскому народу. Романов и на самом деле хотел оказать интернациональную помощь забитым и обманутым ханами жителям кишлаков. Но раз услышал, как ребята перешёптываются после отбоя: "Лучше в Афгане от пули помереть - чем здесь инвалидом остаться без почек и селезёнки".

Усатый командир, имевший странную фамилию Немехно, кричал и рвал рапорты на мелкие клочки.

Никого ни в какой Афганистан не отправили.

Вот кто скажет, почему такие мрачные мысли посещали солдата Романова, когда он ожидал актёра Хмельницкого, кумира молодёжи? Может, хотел рассказать о том, чего тот не знает? Что скрыто за блестящим глянцем "рекламных щитов" на плацу и внешней чистотой?

Лёша слышал, как по лестнице над его головой проскакал маленький таджик и начал тарабанить в дверь чулана-мастерской "без окон без дверей". Зато с лампами дневного света. Может, от них зрение начало портиться?

... Мечта осуществилась! Заслышав топот командирских сапог, Лёша выскользнул навстречу процессии, протянул актёру лист бумаги, начал что-то говорить... Кажется, уши пылали, кажется, нёс чёрт знает что... И тут Хмельницкий похвалил его! Посоветовал учиться после армии! Пожал руку!!! Лёша чувствовал себя самым счастливым человеком на свете! Ведь портрет, нарисованный его рукой, понравился самому Борису Хмельницкому - кумиру молодёжи вообще, и Лёши Романова в частности.

Через полгода Лёша нарисует ещё - портреты замечательной актрисы Нонны Терентьевой - это уже после армии он узнает, что её называли "советской Мэрилин Монро"!.. (в минутной беседе она скажет ему, что бывала в Харькове, там у неё родственники - через минуту Лёшу оттеснит в коридор жирный лейтенант с маслянистыми глазками - и актриса вынуждена будет ещё минут десять общаться с офицерами - а ведь Лёша ещё столько хотел ей сказать!) ... Нарисует - и получит её автограф под светлым ликом, который пристально смотрит с белоснежного листа (рисунок получился ещё лучше, чем ожидали): "Алексею - от всего сердца - Счастья!.. Н. Терентьева".

И узнает, что Терентьева активно занимается благотворительностью, помогая постаревшим нищим актёрам и актрисам, о которых почему-то забыла власть и "благодарные зрители" - мирская слава преходяща... И что ей самой не очень повезёт с ролями - хоть и снялась в одном из лучших "советских вестернов"... И что другой актёр, Машков, муж её дочери, отправится в Америку и там подружится с семьёй голливудской дивы Милы Йовович - кстати, бывшей киевлянки, то есть тоже "из наших, советских". Мир тесен, так ведь?

А портрет Лёша поместит в белую рамку и повесит на стене в своей комнате - когда начнутся персональные выставки, портрет покажут по телевизору. И в Харькове, и в Белгороде...

Но всё это позже, через годы...

Post scriptum

"Две стороны Луны". Тёмная и светлая. Славные победы героев-солдат и моряков, поддержанные усовершенствованиями и открытиями Калашникова и академика А. Н. Крылова, фактически возродившего флот "и словом и делом", а ещё ранее славные ратные подвиги казаков и русских солдат в армиях Суворова, Кутузова - с одной стороны.

И тупость царских (да и временами советских) чиновников, мордобой в царской (и позже в "брежневской") армии - с другой стороны.

Двуличность, "застрявшая" в Истории.

Возможно ли в Армии оставить лишь светлую сторону? Реально ли, что в будущем новые Хмельницкие посетят иные военные городки, в которых царит порядок и дисциплина, не на мордобое основанные, а на разуме военных - когда увидят они светлые лица, не отягощённые мраком национализма и ксенофобии - и это будет настоящее лицо Армии - а не всего лишь одно из двух?.. Наступит ли такое время?  

***   

…новая книга старого автора отчасти перекликается и пересекается с его предыдущими – но лишь отчасти!  

Здесь, в «Снах вампира», применена «схема», подсказанная восточными лабиринтами всем известной «1000 и одной ночи», а точнее, применён старый как мир принцип складывания

"разнокалиберных" сказаний воедино – упрощённый «принцип матрёшки»…

... Рассказ внутри иного рассказа, история в истории…

Но, категорически предупреждаем:   детям это читать не следует!  

... один из вариантов продолжения (эпилога), что ранее предлагал соавторам и даже редакторАм (например, в "ЭКСМО"):

"Наши" вместе с "нашими вампирами", разумеется, нАголову разбивают местных нацистов с их, "неправильными", вампирами.

... А кому положено, и колья осиновые вбивают...

... вот, как-то так...       

... и словом и делом. Мир тесен, так ведь?

А портрет Лёша поместит в белую рамку и повесит на стене в своей комнате - когда начнутся персональные выставки, портрет покажут по телевизору. И в Харькове, и в Белгороде...

Но всё это позже, через годы...