Темпора, Морэ и Ким Кардашьян за кадром

Пошивочный матерьял, столь необходимый для нужд молодой Республики, окруженной со всех сторон, хлебные крошки, вечно попадающие между пальцев ног, вот, вроде, только - только проснешься, чешешь яйца и зыришь спросонья на сиськи лежащей рядом девки, закуриваешь первую сигарету и - х... як ! - крошки, бесит и злит, как феминизм, стервятники с голыми шеями, сидящие на верхушках деревьев с видом ближайших сподвижников президента Путина, такие же заплывшие рожи и умные глаза, закрытые мутной пленкой катаракты, срут на голову лежащей под деревом Тины Канделаки, носастой грузинки невнятного возраста и племени, покрытой диким волосом и какими - то перьями, еретическими перьями изначальных альбигойцев, бросавшихся на штурм зимнего Кронштадта по льду Арабатской стрелки, отутюженной танком БТ, легким танком на колесиках, летающим Крючковым над крымским мостом, прям над гривой евонной, он же конь, пустые бутылки, частично треснувшие от жарких объятий мускулистых пальцев пролетариата, знающего о правах за тридцать тысяч, сунутых усатому гаишнику - азербайджанцу под заднее крыльцо загородного домика, вместе с письмом, где вместо подписи : свеча, кинжал, череп и две кости, намек, бля, мол, смотри, гаер и чурка, мы можем и эдак, можем сосать, можем в попу дать, а можем и песню спеть.

- Ай люли, караул, батюшки мои, разбой, - пела Надька Толоконникова, пиная мужа копытом. - Проснись, Верзилов, - страшно шептала она в мохнатое ухо сподвижника и супруга, - нигеры лезут через стену Мохенджодаро.

- Ы ? - кричал Верзилов, вскакивая и хватая лобзик.

- Хотят трахнуть нашу дочь, - предполагала самое вероятное Надька, втайне жалея угнетенные народы Америки, ходящие в широких штанах, платиновых запонках и кроссовках  " Найк ". - Брось им мяч, Верзилов, баскетбольный мяч.

Верзилов бросал сопящим жутко нигерам кость из прошлогоднего борща Шендеровича, по завету стоявшего торцом в шкафу, и звал Захара Прилепина, лысым массивным поэтом стоявшего на пьедестале Маяковского, снесенного ополченцами Нетребке в Австрию, в зимний нескушный сад с клецками и олеандрами, овеваемыми знойными ветрами с Балтики, с садовниками - японцами из Северной Кореи, с собаками марки шпиц, в чем тайное еврейство, с разноцветными фонариками, включаемыми рубильником из подвала. Прилепин бежал и утыкался в конце пути в огромную жопу Ким Кардашьян, молившейся на коленях перед чорной иконой поэзии затхлых городов, возжигающей семисвечники Гершензона у самого нерукотворного лика брюнетистой красотки, приподнявшей бровь изумленным логарифмом : это чо, бл ... кий рот, чурка из Америки не знает Бродского и самого Грибова ?

- Знаю, Богородица, - выла Ким Кардашьян, каясь и вырывая пучки курчавых овечьих волос пригоршнями и щепотью малой, - кто ж Бродского не знает ? У него ресторан на Двадцать Третьей, брат двоюродный Реваз Стоичков, что купил себе особняк на Беверли - Хиллз, Юкон, Канзас, штат Миссури. А Грибова убили.

- Как убили ? - падал рядом Прилепин, зажимая уши от кощунства толстожопой.

- В лифте, - гнусела Ким Кардашьян, постепенно приходя в ярость.

- Верзилов, иди глянь, - шумела Надька, спрятавшись под кровать, - кажись, там Прилепина ухойдакали.

- Да и х... й с ним, - невероятно разумно решал муж и шел пить пиво.

Мануфактура, отправляемая вагоном по ветке Салехард - Красногвардейск - на - Амуре, бежала по рельсам, охраняемая сутулыми часовыми с примкнутыми штыками, холодно мерцавшими в ледяном свете Луны, сквозь тайгу, через окостеневшие шеренги каппелевцев и Безрукова, висящего шеей на осине, высунув от усердия синий язык и обоссавшись за миг до конца, когда Альфред Розенберг накинул петлю на нечестивую глотку актера. Чулпан Хаматова стояла рядом, проткнутая еловым колом сверху вниз, знаменуя торжество нового метода в искусстве : делать говно, жрать говно, думать о хорошем, но впираться в говно раз за разом, помнить о Грибове и лезть в говно, не забывать заветы Станиславского и снова производить говно, молиться на ночь Дездемоне и Витухновской, но опять оказываться в говне.

- Ты не думай так, - ласково просил Архангел Михаил Прилепина, впуская в коммунальный научный рай, - ты лучше, Захар, стань Евфимом.

- Не хочу Евфимом, - капризничал Прилепин, входя в рай гоголем, - хочу Котовским.

- Будь, - разрешал Михаил Архангел, выпивая стакан водки алой.

Закусывал ухом и шел смотреть хоккей, который нам не нужен.