Ну и что

... Но всего величья нашей глупой крестьянской свадьбы

Вам не понять.

Чарльз Буковский, «Floss-Job».

1

На своей половине кровати, в сбруйке лифчика, обернув себя по бёдрам простынёй, подперев щёку рукой, она будет следить тёмным, влажным, серьёзным стеклом глаз – за ним.

Он – рядом. Костистый, длинный, скованный её страхом.

- Сними это. – Коснётся она мизинцем его бока, резинки плавок.

Сморщенное тельце члена она выложит ему на живот.

Руку – сверху. Один палец найдет вислый мягкий мешочек среди волос.

Она будет делать это необычно – не тянуть, а переминать в горсти. Придвинется, обопрётся ему на плечо, – кисть вывернута, неудобно водить рукой.

Но руки не поменяет. И вот – из-под ладошки высунется приплюснутая голова, упрётся ей в запястье.

Пахнут тёплым, женским, её предплечья, пахнет в складке между грудей. Ему хочется обнять. Боится спугнуть. Она – ещё когда не легли – попросила не трогать тело: «Убегу! »

А зрачки её будут дрожать, отчаянно впиваясь ему в зрачки.

Он успокоит глазами: да, да. Всё хорошо.

Член потяжелеет: огромный, корявый. Она мнёт и вытягивает его к пупку и обратно, водит запястьем по большой луковице головы, нажимая на мошонку. Она дышит, напряжена, приоткрыла рот.

Сильней. Не остановись! Ну же! – Он позволит себе простонать вслух. Она отдёрнет пальцы и будет наблюдать за агонией.

Член взбрыкнёт, расслабится, застреляет ей в руку белыми плевками. Она держит ладонь прямо над бьющимся чудищем. Ещё раз член дёрнется, подскочит, пометит ей руку:

- Ай…

А потом они будут долго лежать рядом, пропитываясь теплом и дыханием друг друга.

Долго будут молчать. Она прошепчет:

- Поцелуй меня. Я ведь с ума схожу.

И, панически пряча губы: – Не-не-не, в щёку!

Он, поймав всё-таки угол рта, не спеша, поцелует. Взъерошит волосы на виске ей.

- Теперь ты, – скажет. – Раскройся.

- Только рукой. Поклянись. Слышишь?!

- Я же сказал. – Потянет простыню. – Сними.

- Не-е-ет! Погоди… Не сразу.

2

А завтра, в воскресенье, он позовёт её днём в кафе.

Она удивится. И удивит его. Тем, какой появится перед ним.

Он не видел никогда на ней летних платьев. Груди кругленько взбиты в вырезе глубоким клином – он теперь знает их запах.   Разноцветные камешки накручены на шнурках на запястьях. А как красива ямочка под коленом открытой полной ноги.

- Да ты что ж всё время ходила в штанах!

Она будет смеяться.

Они выпьют шампанского – такие дни, головы снесены, их не просто вернуть на место. Говорить будут мало. Всё, собственно, сказано, что теперь-то.

- А помнишь, тогда, в детстве, я подглядывал за тобой через доски, в душе.

- На даче. В Приморском. У меня месячные начались. Я испугалась. И тут ты! Убить хотела.

- Помню твои дикие глаза. Вчера такие же были.

- Ой, можно подумать, ой.

Да, сегодня глаза не такие. Тёплые. Может, им помогают мягкие тени и плавные линии – краска делает их длинными, раскосыми, непростыми.

Они не будут вспоминать про то, что измучило их в последние годы.

У него дочь выросла, родила, даже успела развестись. Он ушёл от жены. Собрался и ушёл, как давно мечтал, насовсем. А у неё к тому времени уже был обвал – все, кто жил с ней в этих стенах, год за годом, один за другим, покинули мир. Сначала отец, высокий, худой, страшного вида старик. Следом мать. Потом страдавший сердечной астмой муж. Так что виделись они только на похоронах.

Позапрошлой весной, бездомный, он опять прибрёл к ней, сюда, – а куда идти? – и увидел, как всё мертво, и как много серебра в её волосах.

Крест стоял у каждого на всей этой стороне жизни. Да и где? А зачем? Работа, работа. Возраст. В доме много возни. Это их общий дом теперь. И они друзья. Они уважительно, чуть иронично, зовут друг друга по имени-отчеству. Всё и так было хорошо. Казалось хорошо. Пока что-то не случилось недавно, на той неделе.

Так бывало – иногда, ночью, под шум дождя, он дрочил. Как мог тише, на разбитом, стучащем старом диване. Когда было совсем невмоготу, когда твёрдо знал, что она спит.

Была странная ночь. Он услышал, как где-то кричат, плачут, что ли. Как рыдают среди грохота ливня.

Он вскочил. За прикрытой дверью, у себя в спаленке, под стеной, по которой плелись и текли размытые тени, она выла в подушку.

- Лида? Что?..

- Ты-ы… ты хоть так можешь… А я, дура… не умею… я не умею пальцем.

Он стоял над ней.

- Тянет… Болит… Уйди! – сжимала она ногами свою руку внизу.

Щеки, шея горели, лицо у него горело, – значит, слышала, всё слышала. Сколько раз она слушала вот так, напрягаясь, морщась?

Три ночи они говорили о разуме и безумии, до утра. О том, что можно, а чего нельзя делать людям. Он понял: надо дать ей выплакать слёзы. И говорил.

Она плакала. А он твердил одно: ну и что! Спокойно, ровно, или вдруг, как она, начиная волноваться. Никогда не говорил столько.

А вчера она сама пошла вечером в ванну, и сидела час.

Он прислушивался. Ему и без того было тревожно.

3

Это было вчера. А теперь воскресенье. Блекло, по-сентябрьски, светит солнце в размазанных манной кашей облаках. К вечеру станет по-осеннему холодно.

Оба смотрят мягкими усталыми глазами. Разговоры соскальзывают с главного. В основном в прошлое, к общим детским безделицам, которые – надо же – расплывчато помнились. Велосипед, солнце, ветер. Мокрые доски купальни. А вообще больше молчат. Так комфортней им.

По пути домой она возьмёт его под руку. А другую ладонь просунет ему под рубашку, расстегнув пуговицу, – на грудь.

У него в пакете две холодные бутылки шампанского постукивают друг в друга.

Ночью она снимет лифчик. Снимет всё с себя.

И, расставив ноги, сидя с краю на кровати, скажет тихо:

- Ты натёр меня вчера. Пальцами…

- Сильно?

Улыбнётся смущенно: – Нет, не очень.

Он положит руку. Сразу прямо в тёплую мякоть ей между ног.

Она, слепо, закрыв глаза, ринется к нему лицом, прятать под подбородок губы.

- А презерватив?.. Не надо?

- Ты ещё боишься детей? Подождём лет до шестидесяти? – Улыбнётся он её последнему страху.

Она обхватит его. Висок к виску, с силой. Все её запахи ударят в него опять.

Не торопясь, спустив плавки на одно бедро, на другое, он освободит член. Стоя на коленях перед ней, подрочит, заставит его стать толстым, сильным, – бодаясь виском, щекой, скулой с ней – ища её губы.

- Ты сладкая. Невероятно. Твой запах…

- А ты так похож на отца. Костя, Костя, знаешь, я его боялась. Никогда он меня не трогал, упаси боже. А я боялась. Дико. От него несло зверем.

- Зверем. Помню. Самцом. Лида, это всё Фрейд, фигня. Забудь.

Губы находят губы. С чмокающим звуком скользят, захватывают, окольцовывают, слипаются.

- Подожди… Константин Григорьевич… ну…

- Лидия Григорьевна… Всё уже… Расслабься. Расслабься. Расслабься.

Груди у неё широкие и мягкие, распластанные по телу. В светлых больших медалях-кругах соски. Он не помнит её девчоночью грудь – что там было давно, что он видел сквозь неплотные доски загородки в Приморском. Ему четырнадцать. Ей тринадцать. Погодки. – Что он понимал обо всём?

Медленно входит его член ей в скользкое, мягкое, пропитанное желанием и боязнью.

Медленно, медленно, – под дикий бой сердец – они становятся одним целым.

012 август.