Ошибка аптекаря

Часы на мониторе рабочего компьютера показывали уже без десяти двенадцать, а это означало, что еще чуть-чуть — и время законного обеденного перерыва наконец-то вступит в свои долгожданные права.

Ефим проскользнул хмурым взглядом по не менее хмурым лицам постылых посетителей, толпившихся вдоль стен и окон. Те, что пришли пораньше, с комфортом занимали места на широком диване и удобных пуфиках, остальные довольствовались малым и, нервно переступая с ноги на ногу, нетерпеливо посматривали то на горящее табло электронной очереди, то на собственный номерок, выданный бездушным аппаратом.

Атмосфера в торговом зале была привычной: пожилые люди, выставив в проход свои трости, громко обсуждали не самую лучшую в мире медицину, младенцы орали в колясках, цыганские подростки обдирали высокий фикус, стоявший в углу неподалеку, а самые преданные посетители аптеки - почтенная публика с помятыми, слегка опухшими лицами и синевой под глазами - расположились по центру помещения. Одетые слишком тепло, так, чтобы и полежать на сырой земле можно было, если вдруг вздремнуть грешным делом захочется, они сжимали в своих потемневших ладонях как минимум по три номерка с тем расчетом, чтобы несколько раз отовариться лекарственной настойкой.

Ефим, молодой специалист, с горем пополам закончивший медицинский университет, до сих пор так и не смог разобраться, нравится ему работать аптекарем или нет. К примеру, когда его друзья или родственники спрашивали о том, как ему работается, он неопределенно пожимал плечами и отвечал: «Да так. Ну, вроде ничего».

Внешность он имел самую обыкновенную, незапоминающуюся. «Да так, ну, вроде бы ничего» — эта фраза как нельзя лучше характеризовала его внешность. Среднего роста, слегка сутулый, с волосами неопределенного цвета, самым заурядным оттенком русого, — взгляд простого обывателя не мог уцепиться ни за одну черточку его лица, ни за один изгиб самой обычной фигуры. Про таких людей говорят: «Никакие». Проведя в мирной беседе с подобным человеком пару часов, на следующий день собеседник не мог вспомнить его лица, лишь только имя Ефим четко врезалось в память и мало-мальски там задерживалось.

Ефим отъехал в сторону на стуле, подальше от видеокамеры, и, сделав вид, будто что-то ищет на полке, торопливо запустил указательный палец в левую ноздрю: там что-то неприятно кололо, не позволяя сосредоточиться на работе. Сопля не доставалась, досадно забиваясь еще глубже в уставшую от рецептов, клиентов и лекарственных запахов голову.

Ефим не растерялся и звучно шморгнул носом, заставляя сухую корочку наконец-то показаться на свет божий. На душе полегчало: одной лишней жизненной мелочью стало меньше. Еще очень хотелось в туалет и покушать, но Ефим обнадеживал себя тем, что осталось уже десять минут, и все эти дела смогут потерпеть.

Он выпрямился на стуле, слегка отклоняясь на левую сторону, и, запустив руку под кожаное сиденье, вытер палец о мягкую обивку. Благо, никто не видел, а значит, все было можно. Подобные действия Ефим совершал регулярно, мысленно ухмыляясь тому, как кто-нибудь из сослуживцев ненароком обеими руками возьмется за сидушку и уколется застывшими сталагмитами.

Решаясь на последнего посетителя, Ефим с готовность нажал на кнопку «Вызов клиента». Этим самым последним клиентом оказался плотный невысокий мужчина лет этак под пятьдесят. Ефим уже давно заприметил его в торговом зале, но запомнил только потому, что тот пил чай из термоса, наливая дымящуюся жидкость в металлический колпачок-крышку.

Бывшая однокурсница Ефима, юркая девчонка с дежурной улыбкой на подвижном лице, чувствительно толкнула его в бок:

— Глянь! Как на вокзале мужик устроился! Сейчас, наверно, бутики достанет и будет харчить!

Ефим тогда не ответил, только прыснул со смеху в кулак. И вот теперь тот самый мужчина, успевший спрятать свой термос в шелестящий пакет-майку, как раз стоял перед ним.

У Ефима еще не успел выработаться профессиональный взгляд, которым обычно смотрят сквозь клиента или просто на его руки, он глядел на мужчину незамыленным взором, мысленно молясь о том, чтобы тот не протянул ему слишком уж много рецептов, тем самым откладывая обед на более поздний срок.

Мужчина аккуратно поставил пакет с термосом на подставку для сумок и запустил руку во внутренний карман пиджака. Вид он имел важный, даже слегка надменный: почти бескровные губы поджались еще больше, когда мужчина осознал, что рецепты не в этом кармане, и поспешно отогнул вторую полу пиджака. Ефим нервозно зажал зубами колпачок пластиковой авторучки. Он все никак не мог понять, как могла голова клиента настолько плавно, практически без переходов перетекать в шею, а потом в туловище. Мужчину словно вырубили из толстого бревна, совершенно позабыв про человеческие пропорции, он был одинаков в обхвате от макушки до пят.

Ефим вымученно вздохнул, отбрасывая ручку в сторону: клиент, бесполезно копошащийся в своем кармане, его откровенно раздражал. Еще больше Ефима раздражал тот момент, что все время, которое мужчина провел в аптеке, он так и не снял солнцезащитных очков, маленьких, овальных, очень плотно сидевших на потной переносице. Ефим даже задумался, почему эти самые очки не съезжают вниз по лоснящемуся и явно скользкому носу.

— Тебе через восемь минут на обед, — бросила в сторону Ефима однокурсница, несущая к своему окну стопку разноцветных коробочек в зеленом пластиковом лоточке, — и чтоб не задерживался! Я тоже есть хочу!

Ефим сделал вид, что не услышал ее слов, он выдвинул на себя ящик с выручкой, прикинул в уме, что разменной монеты ему однозначно хватит до конца смены, а когда поднял голову и увидел в протянутой руке посетителя целую пачку рецептов, то скривился от ощущения во рту какой-то вяжущей и терпкой кислоты — именно такой вкус имела досада. Пачка рецептов — на все это уйдет далеко не восемь минут, оставшихся до заветного обеденного перерыва.

Рука мужчины, сжимавшая бумаги, слегка дрожала. Очевидно, он нервничал и переживал от своей проволочки, от того, что не подготовился заранее, от того, что задерживал очередь, от того, что задерживал на обед молодого аптекаря в красивом белом халате.

Ефима даже передёрнуло от неприязни, когда он принимал те самые рецепты: рука мужчины была покрыта кучерявыми черными волосами, кое-где с проседью, более того, богатая растительность поселилась даже на фалангах толстых, крепких пальцев. «Вот же, — подумал Ефим, с недовольством замечая, что рецепты немного слиплись друг с другом, пропитавшись потом незадачливого мужчины, — вот же, пакость какая! » Он с гадливым чувством начал расклеивать бумажки, с содроганием представляя, что у того самого мужчины творится под пиджаком. И если бы Ефим не торопился на обед, если бы всеми фибрами души не желал как можно скорее отделаться от омерзительного клиента, то наверняка бы поспорил и не стал принимать рецепты в настолько неподобающем виде, но, мельком взглянув на штампы, на то, что ни чернила, ни тушь нигде не растеклись, он со вздохом подхватил персональный пластмассовый лоток и поспешил собрать лекарства.

Самое мерзкое заключалось в том, что было необходимо отсчитать пятьдесят таблеток из двухсот, звеневших и гремевших о коричневые стенки стеклянной банки, пока Ефим нес ее в подсобное помещение. Не в чистую ассистентскую, где он должен был отсчитать те самые таблетки на чистом столе, заранее обработав руки, нет, он отнес лекарство в ближайший закуток, где обычно разбирали товар, и вывалил все содержимое упаковки на первый попавшийся стол, благо, его действий никто не видел. Никто не видел, а значит, все было можно.

От поспешности несколько таблеток покатилось со стола, глухой дробью простучав по полу. Мысленно проклиная мужчину с термосом, Ефим опустился на колени и начал шерудить рукой под холодильником в поисках заветных кругляшей. Там было откровенно грязно просто потому, что «швабра не пролазила», как говорила уборщица. Когда Ефим наконец-то сгреб непослушных беглянок в своей ладони, то брезгливо почувствовал, как мелкий мусор забился к нему под ногти. Торопливо сдунув с таблеток шарики пыли и с тоской посмотрев на часы, он поспешил к уже заждавшемуся клиенту.

— Вот это утром, после еды, это в обед, я тут все написал на коробочках, — Ефим начал быстро выдавать лекарства, даже не поднимая головы: очень хотелось кушать, а неудачный клиент сильно задерживал.

— Да, да, спасибо, — голос прозвучал с каким-то скрытым чувством вины и непонятной неловкостью. Складывалось ощущение, будто бы мужчина извинялся за то, что у него так много рецептов и вообще за то, что он отвлекал молодого аптекаря от других дел и забот.

— Спасибо, хорошо, хорошо, — бормотали бледные губы, а широкие влажные ладони то и дело, как бы невзначай, касались холеных пальцев Ефима, принимая из его рук разнокалиберные упаковки.

Вначале Ефим решил, что ему определенно показалось, но когда теплая шерстяная рука сомкнулась на его запястье, он испуганно вздрогнул и, быстро выдернув кисть из неожиданного захвата, поднял на обнаглевшего мужчину абсолютно растерянный взгляд. Ефим смотрел на самого себя в зеркальную поверхность затемненных стекол, но, кроме отражения, искаженного и изломанного, он не видел больше ничего.

Мужчина застыл на короткое время, продолжая держать одну из упаковок, а Ефим, сделав от прилавка шаг назад, неловко плюхнулся на стул, как-то неуклюже всплеснув руками.

Мужчина тяжело дышал, его широкая грудь, плотно облегаемая влажной тканью, изрядно пропитавшейся потом, высоко вздымалась, выдавая его волнение. Он торопливо сгреб остальные упаковки прямо в раскрытый пакет и, беспокойно сглотнув, пробормотал:

— Спасибо.

Мимолетный холодок пробежал по спине Ефима, он подался вперед всем телом, при этом вцепившись в подлокотники, и вперился взглядом в горсть монет, высыпанных на «малахитовую» столешницу. На столешницу, потому что мужчина удивительным образом умудрился не заметить прозрачную монетницу с рекламой мази от грибка на самом ее дне.

Деньги зазвенели, разбегаясь по глянцевому пластику: золотые, покрытые орнаментом коррозии, серебряные, подернутые темным трауром — мужчина отсыпал почти нужную сумму. Ефим очень хотел, чтобы неприятный посетитель ушел, чтобы он не стал дожидаться своей сдачи в две копейки, тем самым предоставляя очередную возможность притронуться к неизбалованной подобными прикосновениями коже испуганного аптекаря.

И мужчина ушел, как-то странно опустив взгляд себе под ноги. Он просто пожевал сухими губами, нервно провел рукой по своей бычьей шее, а затем вытер очевидно очень потную ладонь себе о пиджак, точно потную: Ефим отчетливо видел темные продольные разводы от пальцев, оставленные на плотной синей ткани.

Ефим беспомощно начал озираться по сторонам, словно призывая хоть кого-нибудь себе в случайные свидетели. Но кругом всё шумело, недовольно бухтело и продолжало заниматься своими делами: сослуживцы путешествовали по отделу в поисках нужных лекарств, механический голос упорно отбивал нескончаемую очередь, посетители волновались, громко обсуждая, какая касса работает быстрее.

— От твоего обеда уже осталось пять минут, — замечание бывшей однокурсницы желчью разлилось прямо под ухом.

— Я уж как-нибудь, — сквозь зубы проговорил Ефим, рывком отделяясь от сделавшегося жарким стула.

Нахмурившись, он пулей выскочил из отдела и устремился в коридор, в уборную, где, обдав лицо бодрящей холодной водой, он остудил свое разыгравшееся воображение. Есть уже не хотелось. Хотелось другого: точно понять, не показалось ли ему, Ефиму, это странное домогательство. Он склонился над раковиной и жадно припал губами к ледяной струе, глоток за глотком заставляя утихнуть пламя саднящего любопытства, тем самым утоляя голод и вовлекая плод богатого воображения в особое состояние статического хладнокровия.

До конца смены Ефим работал в каком-то трансе. Он то и дело посматривал на блестящий глаз видеокамеры, это всевидящее и всезнающее око, оставляющее в недрах своего электронного сознания свидетельство похабных, обжигающих прикосновений умудренного жизнью незнакомца. Ефим бы очень хотел взглянуть на эту видеозапись, разобраться в себе, в своих ощущениях, острых и непонятных — а может, ему померещилось, может быть, никто не трогал его да и за руки вовсе не хватал? Но просить руководство перемотать это видео было делом неподобающим, наталкивающим на подозрения. Других свидетелей этих мимолетных касаний не имелось, а раз никто не видел, так, по мнению Ефима, ничего и не было на самом деле. И, приложив все свои усилия для того, чтобы выбросить рваные, липкие мысли из своей головы, он прямиком направился домой.

***

На завтра, придя во вторую смену и едва переступив порог темного гардероба, Ефим нос к носу столкнулся с Ириной Викторовной, дамой бальзаковского возраста с богатой шевелюрой в виде иссиня-черного шиньона, плотно облегавшего ее абсолютно прямой затылок. В коллективе её звали «дама с изюминкой», но не потому, что Ирина Викторовна обладала какой-то харизмой, а потому, что над ее верхней губой нависала отвратительная бородавка, коричневая и сморщенная, с торчавшими из нее такими же черными волосками, как и леска на шиньоне.

Когда Ирина Викторовна кричала на подчиненных, её лицо сразу краснело от натуги, а бородавка начинала трястись на короткой онкологической ножке. Глядя на это зрелище, аптечные сотрудники отводили в сторону свои взгляды, пытаясь совладать с навязчивым чувством отвращения и собственной вины.

— Стоять! — её ладонь с ходу уперлась в грудь Ефима, не позволяя ему сделать ни шагу вперед. — Ты что это вчера наделал? — Ирина Викторовна опустила руки в оттопыренные карманы своего халата.

Говорили, что у неё в кармане лежит антистеплер, что Ирина Викторовна в порыве гнева пальцами давит на его зубцы, чтобы совладать со своими безудержными эмоциями, но Ефим сплетням не верил и, закатив глаза к люминесцентной лампе, вымученно произнес, поудобнее перехватив лямку рюкзака с домашним обедом:

— Я внемлю.

— Ага, внемлет он. Я только что проверяла рецепты. Что ты вчера отпустил этому мужику?

Голос Ирины Викторовны становился всё громче. Ефим продолжал смотреть на лампу, уже понимая, что лицо начальницы покраснело, а бородавка начала трястись, как росянка на ветру.

— Какому мужику? — Ефим внутренне подобрался, скосив правый глаз в сторону разгневанного руководства: Ирина Викторовна всегда кричала только по делу, выходило, что он всё-таки где-то умудрился напортачить.

— Тому, что в очках чёрных. Ну, рецептов у него ещё много было, шесть штук! Иди ко мне в кабинет! — она с силой развернула Ефима за плечи и чувствительно подтолкнула его кулаком между лопаток, — чёртов неуч!

Ефим шел по коридору, словно на расстрел, а Ирина Викторовна шагала за ним, держа нерадивого сотрудника под прицелом своих колючих карих глаз.

— Жалобу захотел? — пуля грозного слова внезапно угодила под левую лопатку — сердце протяжно и сдавленно защемило — Ефим жалобы не хотел, потому что это было чревато.

Ирина Викторовна, несмотря на свою тучность, ловко обогнула молодого человека и плавно растеклась в удобном кресле, предоставив полному бюсту, в свою очередь, растечься по столешнице.

На её столе всё было в полном порядке: рецепты лежали строго по кучкам, кучки — по видам, виды по датам, а даты по месяцам. Строгость и отчетность, а точнее, строгая отчетность были для неё девизом по жизни.

— На! — Ирина Викторовна рывком протянула Ефиму один из вчерашних рецептов. — Что тут написано?

Ефим с тревогой посмотрел на начальницу, потом на рецепт, потом снова на начальницу и наконец-то взял протянутый бумажный прямоугольник.

— Ну! — требовательно начала понукать Ирина Викторовна, выдвигая верхний ящик стола и отламывая кусок молочного шоколада.

— Траватан, — несмело проговорил Ефим, до боли в извилинах вдумываясь в каждую букву.

— Громче! — слова Ирины Викторовны прозвучали невнятно, протяжно-шоколадно — она ела на одну только левую сторону, потому что справа невыносимо болел нижний зуб и его сильно дёргало.

— Тра-ва-тан, — набравшись смелости, чуть ли не выкрикнул Ефим, — и чего?

— Того, — прошамкала Ирина Викторовна и проглотила тягучий сладкий ком, — что ты отпустил трамадол! — Ефим в ужасе приоткрыл рот. В районе его сердца поселилось распирающее, дерущее чувство, противно отдающее жжением одновременно в горле и желудке — его затошнило. — Идиот! А ещё, — Ирина Владимировна смачно утерла пухлые губы тыльной стороной ладони, оставляя на руке коричневый мазок, — он брал препараты от астмы. Ефим, ты что, тупой? Если человек начал пить такую гремучую смесь, то наверняка уже задохнулся! — она усмехнулась и забарабанила по столу коротким маникюром.

— Проклятье! — Ефим плавно обсел на стул. Рюкзак тоже медленно соскользнул с плеча вниз по руке и тоскливо шлепнулся на пол. — Чёрт, я только начал работать, — он шумно выдохнул, надувая щеки, чего-чего, а подобной ошибки от самого себя он не ожидал. Такая ошибка была опасной и влекла не только колоссальный вред для пациента, но и грозила самой страшной, обоснованной жалобой, а это уже могло не в самом лучшем виде отразиться на его будущем.

— Нужно звонить этому человеку! — взволнованно засуетился Ефим. Страх медицинского промаха тоскливо «засосал под ложечкой» — действовать нужно было как можно скорее.

— Позвонила уже, — Ирина Викторовна картинным жестом извлекла из журнала аккуратно сложенный вчетверо листок. Сделала она это таким образом, будто из колоды карт Джокера достала, с шипящим звуком «шшшшух! » — сочно и эффектно. — Это адрес. Зовут мужчину Михаил Алексеевич Каганович, и лекарства он брал для своей мамаши. Шагом марш к этому дяде Мише и на помилуй бог проси его не писать жалобу. Что хочешь делай, хоть в доску расшибись, но чтоб клиент остался доволен.

— Спасибо, спасибо, Ирина Викторовна, — дрогнувшим голосом забормотал Ефим, привставая со стула и аккуратно принимая листочек с адресом.

— Давай ноги в руки. Они как раз ещё лекарства не открывали, так что я успела вовремя. Тебя ждут, — с видом особого благодетеля Ирина Викторовна откинулась на мягкую спинку и, сцепив руки в замок на животе, звучно цыкнула зубом: коварная сладость всё же попала в больное дупло — ноющая боль портила всё ощущение морального превосходства и королевской снисходительности.

— Уже! — с этими словами Ефим буквально вывалился из начальственного кабинета и помчался к выходу из аптеки.

***

Михаил Алексеевич, в быту действительно именуемый дядей Мишей, жил вместе со своей престарелой матерью в небольшой двухкомнатной квартире с видом на городскую ТЭС. Раньше старушка, когда и старушкой-то ещё не являлась, была аскетичной, до самозабвения строгой и взрывной до припадочности. Так вот к восьмидесяти годам эта припадочность стала самой главной в её жизни, оттеснив все остальное, в том числе и сына, на второй план. К букету, возглавляемому больной головой, органично прибавилась астма и вроде бы как даже слепота — ни дядя Миша, ни врачи не могли да уже и не хотели разбираться в её вечно гноящихся выпученных глазах с сетью кровавых прожилок: она второй год не вставала с постели, неутомимо орала, проклиная соседей, врачей, правительство, а заодно и самого дядю Мишу.

У дяди Миши по жизни было две проблемы: отсутствие отдельной жилплощади, куда он мог спокойно привести хотя бы кого-нибудь, и, прости господи, импотенция. Причем последний момент досаждал не меньше, чем первый. Но к докторам устойчивый в своих убеждениях мужчина обращаться не стал, вдруг ещё залечат ненароком?

Дядя Миша пользовался народными средствами, так сказать, проверенными на широких массах. Вот поэтому он постоянно пил чай с имбирем, питая радужную надежду на скорое исцеление. А ещё дядя Миша, по совету мудрейших даосов, мочился стоя на цыпочках и крепко стиснув зубы — вроде бы как такая методика должна была давать немедленный результат, почему-то ничего не выходило.

Однако дядя Миша не унывал и везде, на всякий случай, таскал за собой термос с этим самым пресловутым имбирным чаем. К слову сказать, работал он таксистом и в хорошем расположении духа был не прочь и за коленку потрогать наивного клиента, того, что посимпатичней, за что не раз получал по обрюзгшему лицу.

Сегодня он не вышел на работу: звонок из аптеки застал его дома и вынудил дожидаться того самого вчерашнего молодого человека. Дядя Миша заварил чаю и начал ожидать гостя, то и дело переключая каналы на большом телевизоре. Мамаша за стенкой молчала. Дядя Миша знал, что это было затишье перед бурей, но он уже вполне себе успел закалиться в неравных боях со старческим маразмом, и теперь ему было всё нипочём.

Сказать по правде, Ефим чувствовал себя жутковато на пороге этой квартиры хотя бы потому, что под ногами, у самой двери, покоилась сложенная в несколько слоёв серая тряпка — когда Ефим по простоте душевной наступил на неё, чтобы вытереть ноги, тряпка издала противный чвякающий звук, словно он попал в коварное болото. Холодная жижа мгновенно просочилась через «дышащие» отверстия остроконечных туфель, пропитывая новые носки своей прохладной влагой.

«Да чтоб вас всех…» — Ефим с досадой сошел с хлюпающей тряпки и нажал на кнопку звонка. Когда хозяин квартиры распахнул перед ним дверь, то Ефим наконец-то увидел глаза дяди Миши, небольшие, глубоко посаженные, уставившиеся на гостя в какой-то еле уловимой тревоге.

На дяде Мише были надеты домашние тапочки, явно выходные брюки со стрелками и серебристая рубашка с люрексом, расстегнутая на три верхних пуговицы. Это было уже слишком: волосатая грудь во всей своей красе демонстрировалась в распахнутой горловине, богато украшенная природными завитками. А на толстой шее красовались сразу две цепочки: одна, потоньше, с крестиком, а вторая, потолще, для понтов. И вся эта ювелирная красота покоилась на махровом покрывале, переливаясь под светом яркой подъездной лампы.

— Я вам тут лекарство поменять принес, — Ефим торопливо скинул с плеча рюкзак и начал копаться в его самом большом отделении, постоянно натыкаясь на контейнер с обедом.

— А, да, — оживился дядя Миша и даже улыбнулся — лицо его приняло добродушный и располагающий вид; внутреннее напряжение в душе Ефима спало: такая улыбка не могла угрожать откровенно пугающей жалобой. — Да вы заходите, чего в дверях-то топтаться, — засуетился хозяин, — у меня и чаёк уже заварен. А что там лекарства, так это дело второе, — с этими словами дядя Миша гостеприимно отступил назад, всем своим видом приглашая Ефима войти вовнутрь.

— Ну, ну хорошо, — тот прижал к себе рюкзак и, не закрывая молнию, всё же зашёл в скромную обитель обычного шофёра.

Ефим не стал разглядывать убранство прихожей, а с ходу привалился спиной к высокому комоду и снова начал рыться в рюкзаке в поисках маленького флакончика. А пока он копался, дядя Миша в задумчивости теребил свой гладко выбритый подбородок, глядя на Ефима с интересом, оценивающе, чувствуя себя хозяином на своей территории.

— Вот, — с облегчением выдохнул Ефим, протягивая ему упаковку с глазными каплями. — Простите меня, пожалуйста. Я только недавно работаю, вот и перепутал.

Дядя Миша молчал, скользя масляным взглядом вдоль вытянутой в неловком, извиняющемся жесте руки Ефима, зарываясь в складках его рубашки у самого изгиба острого локотка и бесцеремонно путешествуя дальше, к плавному изгибу шеи, к лицу, останавливаясь лишь на губах.

— Возьмите! — с настойчивостью произнес Ефим — нехорошее чувство пробудило в нем нетерпение.

Дядя Миша без лишних слов принял из рук Ефима коробочку, намеренно не касаясь своего гостя и отведя глаза в сторону.

— Всех расстрелять!

Ефим вздрогнул от пронзительного голоса, донёсшегося из соседней комнаты, его сердце так громко заколотилось, что он даже руку приложил к груди и слегка поморщился.

— Всё воруют и воруют! Страну разворовали, твари политические!

Дядя Миша предупредительно подался вперед:

— Вам плохо? — его густые брови почти сошлись на переносице, а глаза стали очень беспокойными: он не хотел, чтобы гостю было плохо в его квартире. — Это моя матушка орёт, не обращайте внимания. Вот ваше лекарство, — дядя Миша, не мешкая, взял упаковку трамадола с полки и вложил её в протянутую ладонь Ефима, решительно отняв её от сжимаемой спазмами груди.

Ефиму заметно полегчало: обмен произошёл удачно. По всей видимости, жалобу точно писать никто не будет, а значит, на этот раз, слава богу, пронесло.

— Спасибо, — Ефим убрал упаковку в рюкзак и лихо перекинул его через плечо. — Еще раз извините, что так вышло.

Дядя Миша колебался. Ему до безумия не хотелось, чтобы этот аккуратный, молодой, такой молодой человек уходил слишком скоро.

— Постойте, — в голосе его появилась хрипотца, с головой выдающая всё возрастающее волнение. — Давайте, я вам чаю налью, он у меня просто замечательный!

— Дачи себе понастроили на казённые деньги! — старушка за стенкой всё не унималась.

— Право же, не стоит, — мягко отказался Ефим, делая шаг назад и, на всякий случай, не сводя глаз с хозяина квартиры, а теперь уже и положения, начал вслепую нащупывать ручку двери.

— Хороший чай, забористый, — дядя Миша продолжал наступать.

Прихожая была небольшой, и через пару секунд Ефим оказался прижат спиною ко входной двери. Рука дяди Миши упёрлась где-то возле его уха, а маленькие беспокойные глазки начали буравить Ефима, колко стреляя снизу вверх: дядя Миша был на полголовы ниже своего гостя.

— Если вы откажетесь выпить чаю, я не поленюсь всё же жалобу накатать, — свой последний аргумент дядя Миша выдохнул куда-то в область шеи Ефима.

От дяди Миши пахло свежестью лосьона после бритья. Он был настолько близко, что Ефим почувствовал себя неловко. Он не касался Ефима, но тот всем своим существом ощущал на теле липкие, тёплые прикосновения одного только беспокойного взгляда. Но угроза опасной жалобы мерцающей табличкой «Пожар» загорелась перед глазами, отодвигая куда-то очень далеко нехорошие предчувствия. Вопли начальства, вероятное снятие премии, ехидные усмешки коллег по работе — всё это сейчас казалось важнее, чем чаепитие с абсолютно незнакомым человеком.

— Давайте свой чай, — сдался Ефим, набравшись решимости, и смело взглянул в слегка прищуренные в выжидании зенки.

— Вот так бы сразу, — победоносная улыбка едва коснулась уголков бледных губ, и дядя Миша отступил в сторону, позволяя Ефиму отделиться от чёрного полотна металлической двери.

С этого момента дело начало принимать совсем другой оборот: дядя Миша ясно почувствовал свою власть, а Ефим вынужден был подчиняться. И хотя каждый из них не до конца понял свою добровольно взятую роль, вдвоём они пошли в зал, ощущая непривычную смущенность в обществе друг друга.

С порога Ефим оценил обстановку комнаты: в глаза сразу бросились большой телевизор на светлой стене и широкий диван. Ефим тут же удобно расположился на уютном сиденье, затолкав рюкзак в самый угол. Он раскинул руки по бархатной обивке мягкой спинки и закинул ногу на ногу, с лёгким вызовом глядя на хозяина дома. При этом весь вид его говорил: «Ну, и что же дальше? » И дядя Миша понял его мысли. Едва дрогнувшей рукой он взял со стеклянного столика пульт и включил телевизор.

На экране неспешным, плавным ходом шла китайская чайная церемония: деревянные щипцы в умелых руках цепко обхватывали края маленьких чашечек из исинской глины, ловко переворачивали их, обдавая кипятком стоявший тут же, на пронизанной полыми узорами доске, небольшой пузатый чайник. Люди, сидевшие перед столиком, с неподдельным удовольствием следили за каждым театральным движением чайного мастера, ожидая свою порцию волшебного напитка, а Ефим ожидал свою, пока дядя Миша возился на кухне.

Беспокойный жилец за стенкой молчал, и Ефиму, убаюканному чарующей мелодией чайной церемонии, уже начало казаться, что ничего плохого не происходит и даже не произойдет.

Когда в дверном проёме показался дядя Миша с двумя чашками дымящейся жидкости, Ефим принял выжидающую позу, упёршись локтями в колени и подперев кулаками подбородок. Дядя Миша нёс чашки, стоявшие на блюдцах, а чайные ложечки, лежавшие тут же, жалобно звенели — внутреннее напряжение и тревога хозяина передавались даже им. И когда дядя Миша склонился над столиком для того, чтобы поставить на его поверхность фарфоровые приборы, ложки задрожали ещё сильнее, а донышки чашек заскрежетали о блюдца.

— Я сахар уже положил, — дядя Миша осторожно опустился рядом с Ефимом, аккуратно перемешивая сладкий напиток.

Ефим перевёл взгляд на свою чашку, оставшуюся стоять на дымчатой глади заляпанного отпечатками жирных пальцев стекла.

Чашка была надутая, крупная, с узором «под хохлому» и неестественно большими ягодами вишни по самой середине. Чай был янтарно-золотистого цвета. Его верхний мениск с радужными разводами на своей поверхности всё ещё продолжал мерно покачиваться из стороны в сторону.

Чайная ложечка, простая, из нержавеющей стали, сверкала отражением солнечного круга от лучей, смело бьющих в распахнутое окно. Это было занятно: когда Ефим отклонял голову вправо, круг прятался в левой части внутреннего изгиба, а когда влево — то кружок убегал в противоположную сторону. Ручка ложечки тоже была абсолютно простой, обтекаемой и тонкой, едва расширяющейся к самому краю.

Дядя Миша звучно разболтал свой сахар и, отложив ложечку на блюдце, оставшееся на столе, шумно потянул на себя свежий чай с привычным терпким вкусом. Это была уже четвёртая порция за день, но дядя Миша возлагал на напиток большие надежды и продолжал употреблять его без устали. Кипяток не обжигал ему губы, а слишком крепкий настой не казался горьким и неприятным. Дядя Миша глотал чай, пытливо поглядывая на Ефима, словно что-то обдумывая, а Ефим, будто в каком-то трансе, ловил глазами солнечного зайчика в округлости чайной ложки, так и не прикасаясь к своему угощению.

— Фима, да? Тебя ведь так, кажется, зовут? — осторожно поинтересовался дядя Миша, слизывая с нижней губы вкусный мускатный остаток.

— Да, — словно очнувшись, пробормотал Ефим. Ему стало неудобно за этот самый транс, за глупую задумчивость без мыслей. У многих случается подобная фокусировка взгляда на каком-либо предмете, когда голова пуста, а в глазах не горит огонек, тогда человеческий глаз созерцает иное пространство. В таком состоянии хорошо узнаются стерео картинки.

Ефим начал торопливо размешивать сахар, сладкой подтаявшей нугой осевший на самом дне, а потом, не доставая ложки, поднёс чашку ко рту.

— Не боишься глаз выколоть? — совершенно серьёзно спросил дядя Миша, крепко сжимая в руках горячую чашку.

— Я всегда так пью, — мигом отозвался Ефим, не успев сделать первый глоток, — так вкуснее.

Дядя Миша усмехнулся, он тоже опустил свою ложечку в чашку и со смаком отхлебнул ещё чаю.

— И вправду. Так вкуснее, — ему на самом деле показалось, что напиток приобрел необычный, приятный привкус.

Самовнушение — великое дело, правда, не всегда принимающее сторону своего хозяина: иногда оно разрушает внутренний мир. Но это было не про дядю Мишу. Ему очень хотелось, чтобы чай помогал, он постоянно думал над этим и работал над собой, но абсолютно ничего не выходило.

Ефим все-таки решил отведать чаю и уже приоткрыл рот, чтобы в полной мере насладиться его вкусом, но в этот самый момент из соседней комнаты донёсся душераздирающий вопль:

— Гитлер жив! Он среди нас!

От испуга рука Ефима дрогнула и горячий чай щедро выплеснулся ему на рубашку, ранней ржавчиной растекаясь по ткани.

— Ай! — он быстро отставил чашку в сторону и одним рывком расстегнул кнопки — получился ожог — на нежной коже появилось болезненное покраснение, — кипяток! Живой кипяток! — с неистовой силой он начал дуть себе на грудь и обмахиваться полами расстёгнутой рубашки.

Дядя Миша весь подобрался и, в свою очередь, звякнув фарфором о стекло, живо придвинулся к Ефиму, смело положив ладонь ему на колено:

— Дай, я тебя туда поцелую и всё пройдет.

Ефим просто ушам своим не поверил: ему наверняка показалось. С самым что ни на есть искренним удивлением он уставился на перешедшего опасный рубеж мужчину, взгляд которого стал напряженным и хищным — именно таким образом смотрит волчонок на слишком крупную для своих сил жертву. Жертва была вроде как не по зубам, но уж очень хотелось попытаться её заполучить.

— Что-что? — Ефим хотел было отодвинуться в сторону, но бедром упёрся в ручку дивана — путь к побегу был отрезан.

— Я говорю, облепиховым маслом помазать надо, — чётко и внятно сказал дядя Миша, тщательно проговаривая каждое слово, при этом ещё сильнее сжимая острую коленку и заглядывая Ефиму прямо в лицо.

— Не надо мне, — как-то несмело поспешил отказаться Ефим. Кожа на груди уже не болела. А может и болела, но совсем другое чувство вытеснило эти ощущения — чувство любопытства, абсолютной безнаказанности и преимущества в виде возраста.

Лицо дяди Миши с каждой секундой наливалось румянцем, мясистые ноздри взволнованно подрагивали, а на левом виске надулась крупная жилка, её дрожание вторило биению сердца, а сердце хотело юности, хотело ощущать молодую энергию, руки желали трогать молодую плоть, хотели гладить и ласкать человека, который при нормальных обстоятельствах ни за что бы не допустил подобных прикосновений.

Его широкая ладонь соскользнула с колена и медленно поползла по внутренней поверхности бедра — в ушах дяди Миши звучно гудел оглушительный пульс. Он очень боялся того, что вот сейчас Ефим оскорбленно скинет его руку и ещё чего доброго ударит как следует в бесстыжий, налитый похотью глаз. Каково же было его удивление, когда вместо всего этого Ефим снова откинулся на спинку дивана и пошире расставил ноги, нагло и бесстыдно, принимая вызов абсолютно распоясавшегося мужчины.

Это было необычно, как-то странно, безумно неправильно и пошло, пошло до вязкой слюны во рту, до вспотевших ладоней, до сладкой тяжести внизу живота — это было настолько плохо, некрасиво и грязно, что Ефим даже слегка прикрыл глаза. Он понимал, что этот позор останется в тайне, что никто и никогда не узнает о нечистоте мыслей и безобразных фантазиях, он знал, что никто не узнает, а раз так, то всё было можно.

Он тяжело вздохнул и закинул руки за голову, целиком и полностью отдаваясь во власть горячих шершавых ладоней. Он крепко сомкнул веки, в одно мгновение ставшие тяжелыми, чтобы не видеть опухшее от возбуждения лицо обнаглевшего мужчины — его фантазии были не менее красочными, с закрытыми глазами он мог нарисовать ещё более яркие в своём разврате картинки.

Ефиму не было страшно: да, дядя Миша мог бы написать жалобу, он мог даже силой удержать его здесь, вот только Ефим ещё там, в аптеке, уловил неловкость, с которой дядя Миша обращался к нему. Дядя Миша, очевидно, был не уверен в себе, он пасовал перед симпатичным молодым человеком, как пасуют перед раскидистой крапивой, из которой было просто необходимо приготовить лекарство. Она была нужна, её хотели, но при всём при этом нужно было знать особый подход. В случае с крапивой этим подходом были перчатки, а в случае Ефима — угрозы и дерзкий напор. И то, и другое работало в полной мере, поэтому дядя Миша, утерев капельки пота, нависшие над верхней губой, присел поудобней на самом краешке дивана, вкрадчиво и осторожно, стараясь ни одним неловким движением не спугнуть этого развратного юношу.

Пальцы ползли к пряжке ремня, желая как можно скорее прикоснуться к самому сокровенному месту. Дядя Миша расстёгивал ремень и сам не верил своему счастью, ведь он, упитанный и неуклюжий взрослый извращенец, презираемый коллегами по работе, уставший от сумасшедшей капризной матери сейчас этими вот руками, заскорузлыми от обтрёпанной кожаной оплётки осточертевшего руля, раздевал кажущегося таким недоступным молодого аптекаря. Такого светленького, чистенького и аккуратного, наверняка избалованного родителями, всячески оберегаемого со всех сторон от всевозможных напастей, молодого человека, не вкусившего сладость разврата, такого разврата, чтоб с головой да в омут, без оглядки, в грязь до самой макушки, чтобы искупаться, изваляться в её вязкой жиже, познать всю низость воплощения в действительность своих пусть даже неосознанных желаний…

И короткие пальцы, в один миг ставшие шустрыми и проворными, расстегнули серые джинсы и осторожно сжали начинающий наливаться желанием нежный бугорок. Ефим тяжело вздохнул, но глаз не открыл, лишь сглотнул и провёл запястьем по бесцветным ресницам.

Этот вздох сладкой панацеей проник в истерзанную одиночеством душу дяди Миши, и он уже смелее надавил рукою, ощущая горячий прилив крови к чужому естеству.

— Дайте воды! — донеслось из соседней комнаты, но этот крик остался без ответа.

Никогда в жизни Ефим не чувствовал подобного возбуждения, тяжелой, ранее недоступной волной полностью скрывая его в своём море распущенности. И если бы пару дней назад ему сказали, что незнакомый, явно озабоченный мужчина вот с такой страстью будет абсолютно бесстыдно его домогаться, то он ни за что бы не поверил. Это был какой-то парадокс — подобные действия в абсолютно хладнокровной теории не могли возбуждать напрочь, а на практике заводили с пол-оборота. И причиной тому была страшная тайна, тайна неразглашения, тайна проявления собственной слабости, тайна пороков, так хорошо скрываемых всеми людьми, говорящих друг другу: «Да что вы, я не такой! » — даже в глубине души не сознаваясь самим себе в том, что на самом деле они еще хуже.

Дядя Миша массировал через тонкую ткань уже окрепший орган, а Ефим чуть приоткрытыми губами ловил прохладный воздух.

— Приподнимись, — нетерпеливо скомандовал дядя Миша, оттягивая за широкую резинку нижнеё бельё, и Ефим, следуя приказу, приподнял бёдра, позволяя стянуть одежду до самых колен.

Дядя Миша уже успел позабыть, как выглядит эрекция, насколько это красочное и уверенное в своих силах, притягательное в неуёмном предвкушении страсти проявление жизни. При виде твёрдого члена, оплетенного географией пылающих желанием капилляров, дядя Миша смахнул ладонью нежданные слёзы радости — это было прекрасно. Набухший бутон алой глянцевой розы, «тепличной», такой доступной, обнаженной, лишённой опасных шипов, так и манил прикоснуться к своей горячей плоти.

И дядя Миша прикоснулся. Сначала несмело, указательным пальцем он провёл по головке, затем, обхватив член всей ладонью, он сомкнул широкую пятерню на твёрдом стволе и осторожно, нежно и трепетно прошелся по всей его длине, сладострастно сдавливая узор уздечки, так похожей на песочные часы.

Ефим тихо застонал: ему не нужно было сдерживаться, раз он вообще решился на такое. И дядя Миша тоже сдерживаться не стал — его движения стали смелыми и настойчивыми. Он с жадностью сжимал член Ефима у самого основания, как следует массируя при этом покрытую тонкими волосками промежность и заставляя Ефима слегка покачивать бедрами в такт движения его на удивление умелых рук.

Дядя Миша чувствовал острое желание, время от времени он опускал взгляд с распалённого страстью лица Ефима на область своей ширинки, но ткань его брюк ни на сантиметр не натянулась за всё время тщательных манипуляций. Он даже на секунду отвлёкся и с силой сжал собственный член, торопливо расставляя ноги в стороны, но тот не отзывался готовностью, несмотря на всю сгораемую от нетерпения сущность.

— Воды! — крик прозвучал белым шумом, погибая в пучине распутства.

Дядя Миша разочарованно закряхтел, он очень надеялся, что близость Ефима подействует как-то ободряюще, что может быть ещё не всё потеряно, однако ровным счётом ничего не получалось. От нестерпимого желания внутри всё напряглось, дрожало и ныло, но колоссальная порция крови, запутавшись в лабиринтах немолодого организма, с силой ударила в голову — в затылке потяжелело, и дядя Миша понял, что у него поднялось давление.

Колени Ефима едва заметно начали подрагивать. Кожа на его бедрах начала покрываться пупырышками, и дядя Миша, напрочь позабыв о своем давлении, понял, что Ефим находится на грани. Блестящая капля прозрачной росы проступила на райском цветке, говоря о полной готовности своего хозяина.

Дядя Миша, плотоядно облизнув губы, слегка сдавил розовую головку — тягучая влага проступила ещё, начиная стекать по ребристой поверхности подрагивающего от напряжения члена.

Сочный, увлажнённый восхитительным нектаром налитой бутон, он был источником жизни для изголодавшейся пчелы, безвозвратно утратившей жало, ещё не умершей, но тоскливо существующей без своей основной сущности.

Цветок едва сочился амброзией, а дядя Миша уже представлял себе, как тепло, скользко и влажно в самом стебле этой восхитительной розы, теперь он хотел большего. Ефим ещё крепче зажмурил веки, и дядя Миша понял, что сейчас самое время. Его пальцы ухватили ложечку, продолжавшую мокнуть в остатках чая Ефима.

Такая аккуратная, идеальная — ровным счётом ничего лишнего, чудесные формы чайного набора, ни завитков, ни украшений, плавные линии и изящные изгибы металла, тёплого, наполненного богатой энергетикой доброжелательного хозяина. Идеальное стремилось к идеальному, красота к красоте, о да, подобное притягивало подобное — гладкая поверхность нагретой ложечки прикоснулась к набухшей плоти глянцевой головки — это были непередаваемые ощущения — веки Ефима дрогнули, и он от удивления распахнул свои светло-серые глаза. Он не сразу осознал, что происходило в этот момент.

Раскрасневшееся лицо дяди Миши, одной рукой придерживающего член у основания, а другой управляя нагретой до приятности ложечкой, просто необъяснимо сводило с ума. Ефим понимал, что дядя Миша очень сильно заведён, он видел, как влажный язык мужчины от напряженных движений уверенных рук едва заметно высунулся изо рта, словно дядя Миша делал очень серьёзную и важную работу, — всё это заводило, цепляло за какие-то неизведанные грани души — Ефим снова зажмурил глаза, очень желая достигнуть наивысшего наслаждения.

Глядя на это возбужденное почти до крайней степени человеческих возможностей лицо, на пальцы, скребущие бархат обивки, на проступающие рёбра, на вздымающуюся разорванным в клочья дыханием обнаженную грудь, дядя Миша решился на отчаянный шаг. Он перевернул чайную ложечку и очень осторожно ввёл кончик её ручки во влажную щель между лепестков трепещущего бутона, совсем немного, на пару сантиметров.

Ефим не реагировал. Его степень возбуждения была так велика, а сока сладкой истомы было так много, что посторонний предмет ещё и добавил острых, но чертовски приятных ощущений. Дядя Миша поудобней обхватил левой рукой член Ефима, путешествуя от его основания до самой головки, а второй — продолжая погружать стальной стержень всё глубже и глубже. Стержень входил плавно, как по маслу. Член был готов вобрать в себя эту твёрдость блестящего металла, и он принимал в себя всё больше и больше — дядя Миша продолжал активно мастурбировать, погружая чайную ложечку до самой перемычки.

— А… — глубоким, затрагивающим самые тонкие струны души голосом простонал Ефим, открывая глаза.

— Вот так, — приглушённо и пылко пробормотал дядя Миша, указательным пальцем упираясь в конец округлости, желая загнать чайную ложечку как можно глубже.

— О, господи, — прошипел Ефим, запрокидывая голову назад.

Вторая рука дяди Миши работала без остановки. Он смотрел на сверкающий в солнечных лучах металлический овал, на поджавшуюся в предвкушении экстаза мошонку, на острый кадык, движущийся при каждом глотке набежавшей от страсти слюны, и страдал от жгучего, но абсолютно бесполезного чувства между собственных ног.

— Я сейчас… всё… — простонал Ефим, ощущая череду мурашек, заканчивающих свой финальный пробег по телу.

Дядя Миша услышал его. Он тут же очень аккуратно извлек ложечку, давая выход струе горячей спермы, пульсирующим напором выплёскивающейся на покрытый завитушками светлых волосков тяжело вздымающийся живот.

Это было потрясающе. Подобного экстаза Ефим не испытывал ещё никогда. Боже мой, ещё никто не прикасался к нему вот так, абсолютно беспардонно, туда, куда было нельзя, отвлекая, дразня, возбуждая и имея одновременно.

Но реальная жизнь начала набирать свои обороты, и на смену экстазу заступили стыд и какое-то колючее, нарастающее с каждой секундой замешательство. Во рту Ефима мгновенно пересохло. В одно мгновение ему стало очень неуютно в обществе этого совершенно обезумевшего от собственных кощунственных действий мужчины. Ефим мгновенно натянул джинсы, уже не обращая внимания на всё ещё тёплый результат собственного наслаждения. Дядя Миша так и остался сидеть, застыв с чайной ложечкой в руке, когда Ефим, на ходу подхватив свой рюкзак, пулей выскочил из квартиры.

Срам, будучи даже не замеченным со стороны, срам пошлый, увлекающий на опасную, ложную дорожку всегда имеет свои последствия, будь то какие-либо постыдные болезни или попросту угрызения совести. Что касается Ефима, этот самый срам, приукрашенный аурой обостренного экстаза, тоже нашёл неизбежный выход. Стоя дома в туалете, от режущей боли Ефим едва не лез на стенку. Такова была его плата за мимолётное, грязное удовольствие.

Дядя Миша же, когда за Ефимом захлопнулась дверь, поспешил в комнату к матери. Она не дышала, но будто спала: черты лица пожилой женщины ещё не успели заостриться. И в этот момент дядя Миша понял, что подойди он к матери в нужный момент, тогда, когда она действительно просила, всё можно было как-то исправить. Но сейчас, пропустив последний вздох самого близкого в своей жизни человека, дядя Миша осознал, что именно теперь он стал единовластным хозяином двухкомнатной квартиры.

Нет худа без добра, и дядя Миша, мелко перекрестившись, распахнул настежь окно маленькой спальни, насквозь пропахшей лекарствами. Свежий весенний воздух своим прохладным порывом ворвался в унылую комнату, и в этот момент дядя Миша понял, что его жизнь только начинается.