Валюша, ты волшебница!

Из сборника "Воспоминания. о. Наргин (Зёюк-Зиря)"

«... И яблок ,, белого налива, груди

Волнуются... Трепещет дева...

И солнечный закат её ланит,

И нежный глас мольбы: «Не надо! »,

И Он, как рок Судьбы,

Сжигающий её девичества мосты... »

Михаил Ханджей

Удивительна судьба дневников девчонок. Они доверяют им самые сокровенные свои чувства и мысли, но, как только дело подходит к замужеству, они немедленно избавляются от компроментирующих записей более раннего периода. Избавляются по-разному. К примеру, Валентина Кочубей отдала мне свой дневник перед свадьбой с курсантом военного училища. И как она сказала: «Ты мой друг. Пусть моё девичество в письменном варианте останется с тобой. Я же выхожу замуж».

Теперь, по прошествию многих лет, я перечитываю милые строки и возвращаюсь в молодость нашу с благодарностью. В своём дневнике Валентина Кочубей, студентка, писала:

«А. М. Горький написал о том, что Лев Толстой, рассуждая о женщинах и отношениях полов, все вещи называл своими именами, т. е. использовал не нормативную лексику. Горький сначала этого пугался, но потом понял, что Толстой считал, что эти слова более точно выражают суть вещей. Насколько можно понять Толстой рассуждал о физиологической составляющей отношений, рассуждал о том, что «как девке исполнится 15(пятнадцать) лет, то она хочет, чтобы её за грудь хватали и сама не понимает, почему хочет».

Лев Николаевич рассуждал правильно, только ошибался в моём случае.

Мне этого захотелось, когда я была восьмилетней девочкой с двумя косичками, когда на дворе полыхали розово-белым пламенем яблони, цвели волшебные цветы и воздух был пропитан божестенным ароматом весны. Видимо, он меня и пробудил ото сна в прямом смысле этого слова. Внезапно очнувшись на утренней заре, сама того не понимая, почувствовала: хочу  Любить и быть Любимой.

По необыкновенной застенчивости я никак не могла поведать свою тайну даже маме. При воспоминании об этом желании я только краснела и таинственно  улыбалась.

Стоически  переносила и укрощала в себе это желание до тринадцати лет. Мальчишкам в школе, которые пытались каким угодно манером коснуться  моей груди, я давала по мордасам, а если кто из них в давке в гардеробной прижимался к моей попочке, я колотила его портфелем, обзывала обезьяной, свиньёй, ублюдком и прочим, что срывалось с языка. Странное дело, обзывала, колотила, а по ночам вспоминала - кто и как касался меня. Эти нечаянные прикосновения мальчишек в этот момент воспоминаний не вызывали возмущения, а вот бурю эмоций точно. У меня разыгрывались фантазии одна эротичней другой и я чувствовала как грудь моя девчоночья, превращается в  «белый налив» - упругое и нежное райское яблочко.

В ту пору произошло одно, на первый взгляд, малозначащее событие, но которое сыграло в моей жизи огромное значение. Неподалёку от моего дома жил с родителями Михаил по прозвищу "Ханджей". В таком же частном доме, как и наш, такой же домик маленький и так же, как наш, утопающий в цветах. Моя мама любила пионы, а тётя Нина георгины. А ещё в их дворе благоухал жасмин, фиалки, розы.

Незабываемый 1959 год. Я в седьмом классе, мне четырнадцать лет. В тот год Михаила призвали служить в Советскую Армию. Перед отправкой на службу, его родители расставили столы средь роскошных цветов, завалили стол пирогами собственной выпечки, яблоками мочёными из погребной кадушки, колбасой домашней, от одного запаха которой можно было слюной захлебнуться, варенным и жаренным, сладким вином и, разумеется, медовухой, чтоб трезвость была, а не пьянь водочная. Приглашённых и не приглашённых было полным-полно, двор и улица у дома – плюнуть некуда.

Казалось, «Ханджей», как его окрестили девчонки и мальчишки давным-давно, сошёл с ума и пригласил весь кагал  девок с которыми «ведьмовал» ночами в санатории на берегах заросшего камышом, осокой и ведьмовскимии цветами Темерника. Да ещё тех, с которыми в «Кацапстрое» на танцплощадке выкобеливался. Я со своими косичками  была там «белой вороной» среди этих расфуфыренных в разноцветье платьев девиц. Но на правах содружества мам, моей и Михаила, или какому-то провидению, мне досталось за столом место рядом с ним, виновником торжества. Вполне возможно, что  мамы это подстроили специально, я как-то это чувствовала.

Проводы на службу были добрыми и весёлыми. А какие песни пели! Отец Михаила, которого все и всегда ещё с времён войны, величали «Пушкин», был тамадой. Он сыпал, как из мешка горох, шутки-прибаутки, то отплясывал «гопака», а когда заводил песню казачью «Над серебрянной волной... на златом песочке... », казалось, голос его звонким серебром льётся с неба над нашим Доном и над нашим с детства любимым посёлком большого города. Да, был тамада, дядька Андрей, настоящий казак-песенник с Нижнекундрюченской станицы. Он и «Ханджея» выучил петь.

А в дуэте они творили такое колебание воздушное, что стёкла лопались в их флигельке, а то и у соседей. Я чуток выпила сладкого вина и сидела дура-дурою, не сводя глаз с «Ханджея», который казался мне Михаилм Архангелом  с иконы, украшавшем угол комнаты в нашем доме. Такой же чернявый, с глазами карими и воинственный. То- ли он заметил, то-ли по дерзости своей, не знаю, но он подсел ко мне рядышком и, не сводя с меня глаз своих цыганских, пел:

«... Ты во сне снишься мне незабудкой на светлом лугу.

Только вот на беду нужных слов не найду.

Ты рядом, ты рядом со мной, дорогая, но всё ж далека как звезда... ».

Мне казалось, что все смотрят на меня, и я стала кумачёвой, хотела убежать, но какая-то сила пригвоздила меня к лавке, как Иисуса к кресту. И когда почувствовала как под скатерьтью стола на моё колено легла  рука «Ханджея», я чуть не потеряла сознание. А он, злодей, пел: «... Знаю я - никогда не погаснешь ты в сердце моём... ». Я боялась взглянуть на него, только изредка, словно случайно, и растерянно улыбалась.

Саша Попов, которого все звали «Шаляпин» за громоподобный голос, уже на утренней заре, когда Михаилу надо было идти на пункт сбора новобранцев, встал во весь свой немалый рост и запел: «Раскинулось море широко и волны бушуют в дали... ».

Началось что-то невобразимое, как перед бурей. Все пели со слезами на глазах, подходили, целовали Михаила, напутствуя и желая доброй службы. Так все провожающие и дошли до пункта сбора, где лились песни удалые про Стеньку Разина, разухабистые частушки, клятвы в верности, смех и слёзы. Капитан, видимо ответственный за призывников нашего района, подал команду: «По машинам» - и грянул марш «Прощанье славянки». Это был душераздирающий марш. Михаил попрощался со всеми. Затем подошёл ко мне, взял за руки и сказал:

- Жди меня и я вернусь. Только очень жди.

И, поцеловав меня в губы, взлетел на борт «ЗИЛа». Всё закружилось вокруг. Какой-то сон наяву охватил меня. Когда машина уже стала набирать ход, Михаил поцеловал свою кепку и бросил мне со словами:

- Храни, Валечка, и жди!

ВОТ  ТАК И ВЗОШЛА ЗВЕЗДА  МОЕЙ  ПЕРВОЙ ЛЮБВИ.

Через  полтора года моей тоски любовной Миша прибыл в краткосрочный отпуск. Благоухал парк в зарослях персидской сирени и жасмина, плыла луна – любви помошница, и я никогда не забуду то невероятное, восхитительное ощущение, которое я испытала впервые, когда он, лаская меня, говорил:

- Валюша, ты вошебница.

А когда я уже жарко дышала, как сквозь сон, слышала:

- Валюша, миленькая, - опаляя  мою юную грудь горячим  дыханием, шептал он, - я зацелую тебя....

Но я того уже страстно желала и шептала, обвивая его руками, как виноградной лозою:

- Боже! Делай что хочешь! Теперь я вся твоя....

Я теперь ни о чём не жалею и рада, что всё это было в моей жизни.