Фокусник из трущоб

1. Новые знакомые

Кнопка дверного звонка оказалась какой-то перекошенной: чтобы добиться трели, нужно было еще приноровиться и нажать на черную «пуговку» под определенным углом. После очередного «тыка» дежурная мелодия наконец-таки заиграла, и через несколько секунд дверь осторожно приоткрылась, натягивая наивную стальную цепочку до известного предела.

— Тетя Клава, здравствуйте, — Фома даже не попытался выдавить из себя «липовую» улыбку. Он очень устал: пять часов на поезде и еще три на маршрутке не прошли бесследно.

Из квартиры донесся приятный запах жареных котлет. Неровно подведенные глазки хозяйки сверкнули раздражением и недовольством:

— И тебе не хворать, — она быстро окинула взглядом подтянутую фигуру своего гостя в военной форме, — отслужил, значит?

— Ну, да, — Фома торопливо поправил на плече лямку рюкзака со своими немногочисленными пожитками, — сегодня — все, — он нахмурился: родственница вела себя очень недружелюбно.

— Ага, — тетя Клава досадливо цыкнула зубом: только что она со смаком обглодала жирное свиное ребрышко, и остатки мяса неудачно забились прямо под «коронку», — ну и где ты теперь жить-то будешь? — женщина сделала выразительную паузу и добавила, — бедолага.

— Чего-чего? — Фома вначале подумал, что ослышался. Он даже вытянул шею, словно гусак, и неестественно повернул голову, чтобы как следует взглянуть в бесстыжие зенки своей родственницы, нервно теребящей воротник линялого фланелевого халата.

— Жить ты где будешь? — низким грудным голосом уже намного громче повторила тетя Клава, незаметно для племянника с силой сжав дверную ручку.

— Так, это… — растерялся Фома, почесывая внезапно зазудевший затылок, тем самым сталкивая камуфляжную кепку почти до самых глаз, — здесь я буду, где же еще?

— Э, нет, — с готовностью воскликнула тетя Клава, на всякий случай делая мелкий шаг назад и едва заметно начиная прикрывать дверь, — у меня своих, вон, пять человек, ты мне тут и вовсе не упал.

— Тетя Клава, вы чего? — реакция у Фомы была хорошей: он быстро сунул ногу в высоком берце в дверную щель, а рукой крепко ухватился за металлическое полотно, — я же вам не чужой!

— Вова! К нам в квартиру лезут! — что было силы завизжала тетя Клава, силясь прикрыть неподдающуюся дверь. В конце концов Фома рванул на себя эти захлопывающиеся прямо перед носом ворота в рай — цепочка жалобно звякнула и порвалась, тем самым вызвав у хозяйки квартиры яростный вопль:

— Пошел отсюда! Мерзавец! Вова! Мать твою! Убивают!

— Сейчас полицию вызову, — откуда-то сзади раздался пронзительный голос, заставивший Фому обернуться и на секунду потерять бдительность — тетя Клава улучила момент и тут же лязгнула дверьми.

Фома растерянно сглотнул, оставаясь на лестничной клетке один на один со сгорбленной старухой в сером пуховом платке, завязанном на потерявшейся со временем талии.

— Да я тут жить должен, — начал было оправдываться Фома, то и дело указывая на желанную квартиру, — мне пообещали…

— Умереть спокойно не дадут! Вот позвоню сейчас куда надо, — старушка с неожиданной прытью скрылась в своем логове, выронив напоследок какое-то ругательство.

— Да вы тут чего? Совсем уже? — Фома со всей дури ударил кулаком по звонку, заставляя хрупкий пластик рассыпаться на несколько частей. От накатившего гнева Фома даже не заметил боли: он так хотел отдохнуть, поесть и помыться после дороги, нормально поспать на диване, а не в осточертевшей казарме, поспать часов этак десять, а не подскакивать в шесть утра по команде, поесть по-домашнему, нормально поесть, не припущенную рыбу и постылую сечку, а хорошую такую отбивную, жирненькую, и чтобы обязательно с корочкой, а тут…

— Не шуми, — в дверном проеме неожиданно появился здоровенный детина, сын тети Клавы. В одной руке он держал надкушенный огурец, а другой неторопливо почесывал выпирающее брюхо, — ну нету тебе здесь места, понимаешь? Нету. Моя, вон, с ребенком, да еще родаки…

Фома поглядел на него снизу вверх с такой обидой, что Вова почувствовал себя неуютно и даже неуклюже переступил с ноги на ногу.

— Вещи, — прошипел Фома сквозь зубы, — где мои вещи?

— На помойке шмотки твои! — тетя Клава ловко вынырнула из-под сыновней богатырской руки. — Бомжи в них ходят!

Только теперь Фома почувствовал, что означало выражение «Как мороз по коже» — внутри и снаружи все окоченело от ужаса: у него не было дома, совсем не было, не было даже угла, чтобы просто переночевать, не было одежды, книг, не было его моделей самолетиков — не осталось совсем ничего! Фома шморгнул носом и натянул козырек кепки поглубже на глаза — эти люди не должны были видеть его слабость.

— Уходи, — твердо произнес Вова, громко чавкая и не сводя с родственника внимательных глаз, при этом пытаясь предугадать каждое его движение.

Тетя Клава промолчала, продолжая сверлить Фому настороженным, трусливым взглядом.

— Нет, я сейчас позвоню! — дверь сзади опять распахнулась, и на пороге снова возникла беспокойная соседка в теплом платке. На носу у нее красовались очки, а слегка дрожащие сухонькие пальцы елозили по крупным кнопкам радиотелефона.

Фома с горечью окинул пронзительным взглядом и одних и других, мысленно отрекаясь от омерзительной родни, и, ничего не сказав на прощание, застучал подошвами берцев вниз по невысоким ступеням.

Пару месяцев назад Фоме исполнилось двадцать лет, хотя, благодаря постоянной привычке хмуриться и даже слегка щуриться несмотря на отличное зрение, выглядел он значительно старше. Роста он был среднего, сухощавый и мускулистый — служба в армии оставила свой отпечаток. Его карие глаза глядели из-под густых, абсолютно прямых бровей очень проницательно, как говорится, по-умному. Нос был тонкий, орлиный, придававший выражению вытянутого лица хищный и опасный вид. Губы были полными, почти всегда поджатыми, как будто Фома стеснялся их слишком чувственных форм. На красивом, чуть выступающем вперед породистом подбородке пролегла едва заметная бороздка. Пряди коротко стриженных черных волос затронула ранняя седина — никто, обычно никто с первого взгляда не мог угадать его возраст.

Фома был мечтателем: еще в школе он очень сильно стремился в небо. Сначала он попросту любил наблюдать за голубыми просторами из окна своего дома, попозже — с крыши, пока не пришел к мысли о том, что хочет овладеть тайнами полета и победить земное притяжение.

Начиная с десятого класса он четко поставил перед собою цель: непременно поступить в академию авиации. Но мечтам его не суждено было сбыться: он сдал все нормативы по физкультуре, осилил математику и русский язык, получил высший балл по физике и самым глупым образом завалил английский. Проклятые времена! Они, как скользкая рыба в заманчиво-прозрачной глади мыслительного озера, упорно не давались, смешивались в хаотичную стаю, юлили и разбегались в разные стороны. Это был тяжелый удар, но Фома, будучи неисправимым оптимистом по жизни, духом не пал и решил, честно отслужив, снова поступать на факультет гражданской авиации.

Он хотел носить форму с полосатыми манжетами, золотыми пуговицами и замечательным крылатым значком. Он хотел стать пилотом так сильно, что большую часть свободного времени штудировал ненавистный английский язык, он так желал в небо, что, патрулируя город, будучи солдатом внутренних войск, смирялся с непогодой и пьяными дебоширами на улицах.

А пока Фома в очередной раз вникал в сущность импортной речи, нес рутинную службу и, преодолевая отвращение, кушал «мясо белого медведя», его мать тяжело заболела. Ей потребовалась срочная операция, дорогая, у отца Фомы таких денег не было вовсе — пришлось продать квартиру в Кремнеземске и переехать к сестре в Восьмидвинск, живя там на птичьих правах, без прописки. Операция не помогла — хирурги только руками разводили. Очень скоро Фома похоронил мать, а через полгода и отца, пьяным шагнувшего под мчавшуюся фуру.

И вот теперь, закончив службу, с большими надеждами и полупустым рюкзачком за плечами, он приехал к единственной родственнице в абсолютно чужой, далекий город, где у него не было ни друзей, ни знакомых. Он приехал, прилетел как выпорхнувшая из распахнутого окна доморощенная канарейка, а потом не смог вернуться назад, потому что фрамуга оказалась уже запертой.

В Восьмидвинске Фома знал только одно место — городское кладбище, да и то только потому, что там лежали его родители. Фома просидел на могилах до самого вечера. Он просидел бы еще, да стало холодать. Легкий китель уже не спасал, а теплых вещей не было и в помине: в рюкзаке лежали только сменное белье, бритва да пара книг по английскому. В животе недовольно заурчало — организм упорно требовал пищу.

Яркие конфеты, оставленные на могилах, то и дело приковывали его внимание, но Фома отбросил шальные мысли в сторону. В его кармане лежала двухмесячная зарплата — смехотворная сумма, но одно только осознание наличия денег заставило Фому устремиться в сторону ближайшего универмага, на ступеньках которого, вооружившись батоном и кефиром, время от времени прикладываясь то к одному, то к другому, он начал лихорадочно размышлять, где лучше провести ночь: в каком-нибудь подъезде или на вокзале.

Он сел сбоку, чтобы никому не мешать, опершись плечом о стену того самого магазина. Люди сновали туда-сюда, хмурые, довольные, веселые — разные, ноги в разноцветной обуви то и дело мельтешили перед глазами, фирменные пакеты с едой шелестели, колбасы выглядывали из чужих сумок, заставляя Фому немного нервничать.

Навязчиво хотелось мяса, но зубы вгрызались в душистый мякиш — Фома экономил: еще неизвестно, какое будущее ждало его через час. Народ с любопытством глядел на юношу в солдатской форме, но ничего не говорил, отворачиваясь в другую сторону и мгновенно забывая о нем, снова сосредотачиваясь на своих проблемах.

Спрятав остатки батона в рюкзак, Фома поднялся со ступенек и уже начал искать среди людей более-менее располагающее к себе лицо, чтобы спросить, где находится вокзал, как вдруг странные крики привлекли его внимание.

Из-за угла «Дома быта», того, что стоял напротив, выскочило несколько подростков. Они бежали с радостными воплями и хохотом, останавливались, оборачивались, а потом снова бежали дальше. Одна из них, девочка лет четырнадцати, усердно выполняла роль оператора, с довольной улыбкой пялясь на экран телефона и снимая результат своей шалости на камеру — следом за детьми из-за дома выскочил человек. Руки, плечи и затылок его были объяты языками пламени, которое с каждой секундой разгоралось все сильнее. Он кричал и крутился, живым факелом освещая сгущавшиеся сумерки, а народ вокруг него шарахался в стороны, стараясь отступить как можно подальше.

Недолго думая, Фома мигом стянул с себя китель и со всех ног бросился к горящему незнакомцу, споткнувшемуся о подставленную кем-то из подростков подножку и покатившемуся прямо по асфальту. Человек кричал от испуга и боли, изо всех сил пытаясь сбить с себя пламя. Фома молнией подоспел к нему и накинул китель на огненное кружево, быстро подоткнув полы, чтобы лишить дьявольское плетение доступа кислорода. Человек под Фомою затих, полностью отдавая себя во власть того, кто пришел ему на помощь.

— А ну-ка, — парень с сумкой через плечо ухватил за руку одного из подростков, — совсем охренели?

— Убили! — истошно завопила полная женщина с двумя пакетами, полными продуктов.

Девочка с телефоном резвым козленком скакала по импровизированной арене, окруженной все подтягивающимися зрителями, и с абсолютно наглой улыбкой продолжала вести преступную съемку. Где-то вдалеке завыла сирена случайно проезжавшей мимо полицейской машины.

— Погнали! — хриплым, прокуренным голосом воскликнул пацан, схваченный бдительным прохожим, одним рывком освобождаясь от слабенького захвата.

Как по команде, вся банда малолеток, включая оператора, бросилась врассыпную, виртуозно лавируя между случайными зрителями.

— Скорую! — взвизгнул кто-то.

— Не надо скорую, — отозвался человек из-под кителя и зашевелился.

Фома поспешно снял с него свою куртку, внимательно рассматривая потерпевшего. Им оказался немолодой мужчина. Под светом бегущей магазинной рекламы Фома без труда рассмотрел его обветренное лицо с густой спутанной бородой и не менее густыми отросшими волосами, взлохмаченными и опаленными с левого боку. Нижняя губа его треснула и сверкала кровавой, вечно незаживающей полосой. Глазки-щелочки на опухшем лице смотрели настолько спокойно и буднично, словно минуту назад вообще ничего не происходило. В нос Фоме сразу ударил резкий запах пота, алкоголя и какой-то кислой тухлятины.

— Вы как? — выпалил Фома, преодолевая внезапную брезгливость и помогая мужчине принять сидячее положение.

— Да все пучком, — отозвался тот, приложив руку к обожженной щеке, но, зашипев при этом от боли, он тут же отнял пальцы, — покоцали меня чутка.

— Так скорую вызывать? — на всякий случай переспросила сердобольная женщина с сумками, обращаясь к Фоме. Тот не успел ответить — мужчина с удивительной резвостью поднялся на ноги и слегка покачивающейся походкой направился в сторону клумбы.

— Не надо, — на ходу бросил Фома, подхватывая с асфальта свой китель и устремляясь за незнакомцем.

Народ начал расходиться: все самое интересное закончилось, а дома ждали семьи, телевизор и теплая постель — нужно было успеть еще и к вечерним новостям. Пострадавший уселся на краешек бетонной клумбы и начал ожесточенно чесать подбородок, словно кто-то очень мелкий так и покусывал давно не мытую кожу.

Фома уселся рядом, разворачивая китель на весу.

— Все, можно выбрасывать, — присвистнул он, разглядывая улицу через крупные дыры на спине и рукавах.

Бородатый мужчина оценивающе посмотрел на безнадежно испорченную вещь:

— Да, уж точно ни на что не сгодится, — голос его был низким и густым, — Владимир, — он протянул для знакомства свою широкую ладонь.

Фома вздохнул и, насильно отодвигая подальше гадливое чувство, ответил на рукопожатие:

— Фома.

Владимир похлопал себя по карманам обгоревшей куртки, и, вытащив пачку сигарет со спичечным коробком, закурил, с задумчивостью глядя на светящийся шарик фонарного столба.

Фома медленно скрутил то, что осталось от кителя, без сожаления сунул в ближайшую урну и снова опустился на клумбу рядом, удрученно подперев голову кулаками.

— Ты чего домой не идешь? — осведомился Владимир после очередной затяжки.

— У меня нет дома. Из армии вернулся — тетка к себе не пустила, сволочь, — Фома сплюнул под ноги.

— А прописка?

— Ничего нету, — Фома устало потер глаза и сдвинул кепку на самый затылок. Становилось прохладно — камуфляжные штаны и футболка не спасали от вечерней сырости.

— Бывает, — Владимир снова затянулся и выпустил в небо струйку сизого дыма.

Они помолчали.

— Ох, да у вас все плечи обгорели, — испуганно проронил Фома, начиная внимательно разглядывать своего собеседника: черная куртка из кожзама обуглилась на затылке и местами торчала какими-то несуразными струпьями, а в прогоревших кратерах нескольких слоев одежды виднелась обнаженная плоть.

— То-то я и думаю, что-то неемко, — Владимир неуютно поежился, пытаясь заглянуть через собственное плечо, — черт, новая куртка…

— Надо рану обработать! — Фома подскочил, как на пружинах.

— Надо, — утвердительно кивнул Владимир, издав мясистым носом хлюпающий звук. Его рука залезла под куртку и через пару секунд показалась, сжимая спасительную чекушку.

— Я метнусь в аптеку! — Фома сделал торопливый жест в сторону крыльца с зеленым крестом, — я мигом! Никуда не уходите!

— Куда же я денусь, — пробормотал себе куда-то в бороду Владимир, прикладываясь к узкому горлышку и опрокидывая в себя порцию дежурного алкоголя. Впервые за последнее время ему повстречался человек, который действительно искренне хотел помочь. Помочь не потому, что страшный инцидент с поджогом превысил тот самый порог человеческой гуманности, а потому, что сердце молодого человека не ожесточилось, а в душе не поселилось высокомерие, не позволяющее снизойти до дурно пахнущего бомжа.

— Дайте чего-нибудь от ожогов! — Фома щучкой нырнул между прилавком и открывшей было рот покупательницей. — Там человек умирает!

В очереди возникать не стали: никто не хотел, чтобы умирали по его вине.

— Перекись давать? И бинты? — уточнил фармацевт, начиная заметно нервничать: нечасто к нему в аптеку врывались подобные посетители — в помещение доносился шум с улицы, и становилось понятно, что помощь нужна действительно срочно.

— И бинты, и вату, и чего-нибудь еще, — залпом выкрикнул Фома, доставая тонкую пачку аккуратно сложенных купюр.

Очень быстро перед ним выросла горка медицинской помощи.

— Так, спрей самый лучший, перекись, перевязка, обезболивающее, — быстро перечислил аптекарь. Сумма получилась такая, что, отсчитав деньги, Фома уменьшил на треть свою заначку.

Когда он снова появился на улице, Владимир уже докурил сигарету и развлекал себя тем, что размазывал крупицы пепла носком ботинка по асфальту, ботинка добротного, правда, не нового, к тому же на пару размеров больше необходимого, но зато целого.

— Надо где-то рану обработать, — Фома привычно нахмурился: прямо здесь, на улице, подобные манипуляции казались ему чем-то недопустимым.

— Надо, — утвердительно кивнул Владимир, болезненно морщась — ожоги, хоть и не сильные, начинали доставлять массу неудобств. — Кстати, забыл уточнить, я — бомж.

— Понял уже, — Фома поправил на плече лямку рюкзака, она начинала больно впиваться в кожу. — Я теперь тоже…

— Ну, тогда пошли, — прокряхтел Владимир, приподнимаясь с клумбы.

— Куда? — насторожился Фома.

Владимир, уже сделав несколько шагов в неизвестном направлении, оглянулся и поманил рукой:

— В люк, под люк, в коллектор, короче. Надо же тебе где-то переночевать, — и, видя нерешительность своего собеседника, он добавил, — да ты не бойся, народ у нас смирный. Ночь перекантуешься, а утром уже дела порешаешь. Так что? Идешь? На улице стремно оставаться. Ты что, не местный? Тут у нас какой-то маньяк завелся, бродяг убивает, что кутят беспомощных. Опасно стало.

Фома еле слышно скрипнул зубами, решительно выдохнул: «Эх, была не была! », — и двинулся вслед за Владимиром.

Уже почти полностью стемнело, когда Владимир наконец-то вывел своего спутника из лабиринта старых пятиэтажек. На самой окраине, посреди большого пустыря, находилось то самое место, где Фоме предстояло провести свою первую ночь в новом статусе. Владимир с натуженным сопеньем начал приподнимать крышку люка, рискуя уронить ее себе на ноги — Фома вовремя подхватил тяжелый круг.

— Спускайся аккуратно, — предупредил Владимир, поставив ногу на первую ступеньку, — и дверь закрой, чтобы не дуло.

— Хорошо, — отозвался Фома, набирая в грудь побольше воздуха, словно готовясь к погружению в стоячее болото.

Аккуратно, не торопясь, шаг за шагом он спускался все глубже и глубже. Там, внизу, на удивление, его встретила отнюдь не беспросветная темнота. Фома спрыгнул на пол и, пригнувшись, прошел под низким сводом толстых труб, обитых теплоизоляцией, начиная понимать, откуда в этом помещении свет — в металлических мисках стояли разнокалиберные свечи, а на одной из труб в углублении из растерзанной стекловаты грелось какое-то варево, распространяя по всей, так сказать, комнате резкий и неприятный запах несвежей тушенки.

Женщина в красном спортивном костюме неспешно помешивала ту самую еду, а вдоль стен, на цветных матрасах расположились остальные жители этого подземелья: трое мужчин, разительно отличавшихся друг от друга. Один из них, абсолютно лысый с татуированными руками, усердно грыз ноготь. Другой, крупный, с широким открытым лицом классического пролетария прошлого века, что-то мастерил, ковыряясь отверткой в разобранном приборе, похожем на радиоприемник. А третий, в объемной вязаной шапочке красно-желто-зеленой расцветки и очках в золоченой оправе вальяжно развалился на своем лежаке, лениво перебирая струны гитары.

— Во! Князь нарисовался! Наконец-то! — воскликнул мужчина в наколках и весь напрягся, увидав Фому, появившегося вслед за Владимиром.

Остальные обитатели подземной ночлежки тоже насторожились: женщина уперла руки в бока, деловитый мастер покрепче сжал отвертку, а человек в шапочке уселся на матрасе, обняв свою гитару, с любопытством взирая на нежданного гостя при этом.

— Вечер в хату! — с неподдельной радостью воскликнул Владимир, доставая из кармана жменю смятых банкнот и торжественно высыпая ее на обшарпанный стол, колченогий, очевидно, сколоченный из того, что было, прямо на месте. — У нас сегодня гость! Знакомьтесь! Это Фома!

Фома наконец-то решился выйти поближе к свету, проще говоря, на всеобщее обозрение.

— Харе Кришна, — он несмело приподнял кепку, а потом снова водрузил ее на макушку.

— И вам не хворать, — отозвался тот, что в наколках, сплевывая наконец-то отгрызенный кусок ногтя на пол.

— Торжественно приветствуем! — театрально провозгласил музыкант в шапочке и сыграл ломаное арпеджио.

— Влад! Что случилось? — женщина заметила обожженную спину Владимира и начала поспешно стягивать с него куртку и все, что было под ней.

— Малолетки подпалили, а Фома, вот, вовремя подоспел, ай, аккуратней! — он повел локтями, помогая ей.

— Нате вам лекарства, — Фома протянул женщине пакет из аптеки. — Сначала перекисью, потом спреем попшикать, и пусть таблетку выпьет, — добавил он напоследок.

Женщина по-хозяйски усадила Владимира на маленький стульчик, очевидно, вынесенный из детского сада, и принялась обрабатывать ожоги, а сам Князь, предложив Фоме опуститься на небольшую скамейку, обвел взглядом свои угодья и начал знакомство:

— Фома только что с армейки, сегодня дембельнулся, а жить оказалось негде.

— Бывает, — отозвался работяга с отверткой, снова приступая к своему занятию.

— Здесь наше царство! — Владимир сделал такой жест, словно сказку рассказывал, — это вот, — он кивнул в сторону женщины, — Маша, а иначе царевна Несмеяна.

Фома только теперь заметил, что левая сторона лица женщины немного перекошена, из-за чего угол рта оттягивался книзу.

— У нее воспаление этого, как его, тройчатого, нет, тройничатого, блин, — Владимир шикнул от легкого подзатыльника, отведенного крепкой рукой своей благодетельницы.

— Тройничного нерва, — подсказала она, протирая края раны.

Фома неуютно поежился, положив свой тощий рюкзак на колени. Он стянул наконец-таки с головы кепку и начал крутить ее в руках, то и дело поглядывая то на козырек, то на обитателей коллектора.

— Да что ты как неродной! — весело воскликнул Владимир, — здесь все свои и со своей судьбой. Вот Маруха, — он снова кивнул в сторону Марии, — приехала к нам в город в бригаду штукатуров. Поработала эта бригада с месяц, их группу кинули, не заплатили, а домой, на село, уже не вернулась. Стыдно было ни с чем приезжать.

— Да чего уж там, — Мария махнула рукой, — в моей деревне работы не было вообще, тут хотя бы что-то, а потом скатилась…

Фома так и не понял, сколько ей на самом деле лет, то ли сорок, то ли пятьдесят. Ее лицо было настолько отекшим и пропитым, что возраст уже не имел никаких четких рамок. Под глазами нависли тяжелые мешки. Волосы, очевидно густые и богатые в прошлом, закрутились на затылке жиденькой куксой. Однако короткие ногти были накрашены ярким лаком, то ли фиолетовым, то ли лиловым — Фома не разобрал — Мария даже здесь, под землей, хотела выглядеть по возможности красиво.

— Это Шурик, — Владимир указал на мужчину в наколках. — Год назад из зоны вышел, а хаты-то и нет! Хату-то государство оттяпало!

— Туды его в качель! — Шурик громко выругался и нервно почесал тощую шею. Он вообще весь был тощий, длинный, с нескладными, непропорциональными руками, и в этой страшной сказке наверняка играл роль Кощея Бессмертного.

— Это Захар, — Владимир кивнул в сторону прилежного работника.

— И здрасьте, — мигом отозвался тот, учтиво кивнув, а потом снова принимаясь за свой труд.

— История его жизни классическая: учитель труда, примерный семьянин, жена, дочка и все такое, да «горькая» погубила. С работы поперли, жена из дома выгнала. А наш гордец так и не вернулся.

— Вот совсем завяжу с этим делом, — Захар отложил отвертку и поднес ребро ладони к шее, — потом обратно домой вернусь.

— Обязательно, — с самым что ни на есть серьезным видом кивнул Владимир и закашлялся.

Захар выглядел его аккуратней: борода и усы были короткими, да и волосы на голове имели божеский вид, хотя и подстрижены были немного неровно. Лицо носило отпечаток неподдельной грусти и синеватый оттенок, присущий любителю спиртного.

— О! А это наш местный растаман! — Владимир уже успел переключиться на молодого человека в шапочке. — Знакомьтесь! Ян! Редкий вид — бомж идеологический. Сам из дома ушел, по определенным, так сказать, убеждениям.

Ян звонко рассмеялся, непроизвольно демонстрируя обломанный зуб:

— Ну да, я как бродячий кот, бродячу и гуляю сам по себе, — Ян навскидку тянул лет на двадцать пять. Лицо его было гладко выбрито, из-под полосатой шапочки выбивались длинные, спутанные светлые пряди. Очки в тонкой оправе придавали Яну странный оттенок интеллигентности, который никак не вязался с его неряшливым внешним видом. — Так, все, меня не кантовать! — он быстро сменил очки на солнцезащитные, почесал где-то под шапочкой и снова засмеялся, принимаясь наигрывать на гитаре какую-то незатейливую мелодию.

— Опять обкурился, — констатировал Владимир с досадой, отворачиваясь от веселого растамана. — А я, скажем так, бомж классический. С квартирой перемудрил и без жилья остался, еще и паспорт украли. Ну да он мне и вовсе не нужен. Так что располагайся, — он снова закашлялся и указал в сторону свободного матраса, — там Карим жил, узбек приезжий, на днях не вернулся, — он помедлил, — убили.

— Его маньяк убил, — хрипло отозвался Шурик, пытаясь отодрать оттопырившуюся заусеницу. — У него на лбу четыре дырки были.

— Маньяк с визиткой, — подхватила Мария, заканчивая с раной, — у всех трупов на лбу кровавая отметина — четыре точки.

— На прошлой неделе труп мужика на набережной нашли, — подал голос Захар, — он даже бомжем не был, так, после зарплаты выпил и спать прилег. Маньяк этот, видимо, его за бродягу принял и тоже порешил.

— Город чистит, эстет хренов, — Владимир натянул на себя более-менее чистую майку. — И днем трупы находят, и ночью.

— Да, не повезло и кирдык! — Шурик ухватился зубами за раздражающую его полоску кожи и как следует рванул, — тьфу ты, задрала!

— Не пугайте человека, — Захар пошарил где-то под матрасом и выгреб оттуда две батарейки, — может, завтра он покинет наше мрачное царство и вернется к нормальной жизни.

Фома лишь тяжело вздохнул, продолжая сжимать в руках свою кепку. В помещении повисла неловкая тишина.

— Ты есть будешь? — спросила Мария, намекая на то, что варево в кастрюле на трубе предназначено для всех.

— Нет, спасибо, — поспешил отказаться Фома, — я уже поел.

Зато остальные отказываться не стали и, вооружившись ложками, по очереди начали прикладываться к кастрюле, которую пустили по кругу. Фома даже побоялся себе представить, что едят на ужин эти люди.

Наевшись, Захар расправил мятые купюры, лежащие на столе.

— Ну что? Хватает? — осведомился Владимир, громко чавкая.

— Да, в самый раз выходит, — кивнул Захар, пряча деньги в жестяную банку.

— Это для ментов откупные, — пояснил Владимир Фоме, утирая рот подушечкой большого пальца, — чтобы богадельню нашу не прикрыли.

— Жаль, под землей работать не будет, — удрученно проговорил «мастер на все руки», полностью раскладывая антенну.

— Хоть бы какое-нибудь «радио-пстричка» поймалось, с шансоном, — вставил Шурик, ударяя себя по острой коленке.

— А давайте я буду радио диджеем! — Ян гулко ударил по верхним струнам. — Вашему вниманию станция «Бомж и компания».

— Да завались ты! — рявкнул Шурик, привставая с матраса.

— «Воины света, воины добра! » — Ян завел свою «шарманку», уже всем давно набившую оскомину.

— Можно, я его все-таки заткну? — на всякий случай уточнил Шурик, обращаясь к Владимиру, пытающемуся при тусклом свете разгадать кроссворд, хотя всем и без того было ясно, что трогать наглого музыканта он вовсе не собирался.

— Нельзя, — Владимир в задумчивости пожевал кончик шариковой ручки, пялясь в пустые клетки.

Фома понял, что настало самое время разрядить обстановку, и решил продемонстрировать то, чему успел научиться у своих сослуживцев.

— Товарищи! — он шумно придвинул скамейку к общему столу. — Минуточку внимания! Кому показать фокус на логику и сообразительность?

Все с интересом повернулись в сторону новоявленного иллюзиониста.

— Мне нужен коробок со спичками и ваше внимание! — Фома озорно улыбнулся, привставая и кидая рюкзак и кепку на предоставленный ему по доброте душевной тюфяк. В рюкзаке не звякнули ключи. Не звякнули, потому что их там не лежало, не лежало и в карманах — Фоме попросту ничего было открывать.

— На! — Владимир подбросил коробок в воздухе, Фома ловко поймал его и, открыв, высыпал спички на стол.

— Итак, — он картинно вскинул руки и поиграл пальцами на воображаемом пианино, — смотрите внимательно, сейчас я сложу обратно в коробок примерно половину, — он в несколько щепоток вернул часть спичек снова в коробок, оставив только широкую щель, — а теперь пусть один из вас загадает любое число от десяти до девятнадцати.

— Загадал, — подал голос Захар, с любопытством глядя на деревянные палочки.

— Теперь сложите вместе две цифры этого числа и назовите, — темные глаза Фомы озорно блеснули.

— Десять! — Захар в предвкушении потер ладони.

— Значит так, я кладу в коробок еще десять спичек. Считаем: один, два, — Фома стал складывать спички по одной в коробок, то и дело поглядывая на своих зрителей. Его робость начала развеиваться. Несколько пар заинтересованных глаз не отрываясь следило за волшебными манипуляциями. Он владел моментом, владел ситуацией, и ему это определенно нравилось.

— Есть, — когда все десять спичек были возвращены на место, Фома демонстративно потряс коробок и открыл его, — и сейчас я угадаю число, которое вы задумали, — загадочно произнес он, вынимая спички по одной, — один, два… девятнадцать, — последняя спичка покинула картонный плен и оказалась на поверхности стола.

— Да! — Захар довольно хлопнул в ладоши.

Ян нервно хохотнул и присел поближе к столу, отложив гитару в сторону.

— А теперь я, — Шурик выдвинулся на первый план. — Я хочу!

— Хорошо! — Фома сгреб половину спичек и вернул их в коробочку. — Загадали?

— Ага, в сумме четыре, — Шурик самодовольно осклабился. Ему было невероятно интересно, угадает ли фокусник на этот раз.

— Отлично! Кладу в коробок четыре штуки! — демонстративно, двумя пальцами, по одной Фома сложил четыре спички в коробок и, закрыв его, снова потряс им в воздухе. Спички приятно и таинственно зашумели, а жители подземелья наивно заулыбались — сегодня в их мрачном подземелье появился лучик света — и этим светом была простейшая магия, магия чисел и ловкость пальцев.

— Считаем! — Фома снова начал доставать спички по одной, — тринадцать!

— А! — вскричал Шурик, — не, ну ты видел? Ты видел? — он толкнул Владимира в бок.

Каждый придумывал число, и всякий раз Фома отвечал правильно, потому что в коробок он изначально откладывал незаметно для зрителей ровно девять спичек. И прибавление любой суммы чисел от десяти до девятнадцати давало на выходе именно то, что загадывал каждый.

— Лады, — Владимир удовлетворенно хмыкнул, — повеселились и будет. Завтра на работу вставать. Нужно свечи экономить.

Все начали расходиться по своим местам, поудобней устраиваясь на тюфяках и матрасах, накрываясь при этом кто чем, кто одеялом, а кто и телогрейкой. У изголовья своего лежака Фома нащупал какой-то плед, очевидно, принадлежавший ныне покойному узбеку. Плед неприятно пах, будто какой-то плесенью, но выбирать не приходилось. Вначале Фома вообще не хотел накрываться, но, глядя на то, как обитатели коллектора кутаются в свои вещи, он все же решил накинуть на себя это колючее покрывало.

Владимир торжественно прошелся по комнате, заставляя огоньки свечных фитилей затухнуть под заскорузлыми пальцами. Несколько секунд — и все помещение полностью погрузилось во мрак.

— Спокойной ночи, а о завтрашнем дне подумаем завтра, — с этими словами он улегся на свое место, на живот, положив руки под подбородок, потому что обожженная спина давала о себе знать, несмотря на действие обезболивающего.

Фома устал настолько, что даже не стал маяться тяжелыми мыслями, а сразу погрузился в глубокий сон до самого утра.

2. Уличные фокусы

Когда Фома проснулся, то даже испугался кромешной темноты: он не сразу вспомнил, где находится, и лишь нашарив мобильник на дне рюкзака, брошенного на пол, сумел сообразить, что к чему. От заряда батареи на телефоне осталось ровно пятьдесят процентов, и под светом персонального фонарика Фома осмотрел подземный приют.

Почти никого не было, лишь Ян от пронзительного луча, случайно попавшего ему на лицо, завозился на матрасе и открыл глаза.

— Сколько времени? — не самым довольным тоном осведомился он, потирая лицо ладонями. Его светлые волосы разметались по плечам, подслеповатые глаза беспомощно сощурились, а слабая улыбка затронула тонкие губы — в этот момент Фома почему-то решил, что Ян очень похож на Иисуса.

— Почти десять, — Фома еще раз осветил мобильником комнату. — А где все?

— Князь пошел бутылки собирать, Шурик — он по электрике, обычно медь где-нибудь добывает или из фонарных столбов провода алюминиевые дерет, к примеру. Захар у какого-то мужика в гараже «Москвич» чинит уже неделю, а тетя Маша за едой пошла.

— А ты? — Фома хмуро глянул на него.

— А я, — Ян нацепил на нос очки и бодро подскочил с лежака, — как сказал вчера: сам по себе. Но, — он запрыгал на одной ноге, поправляя задник кроссовки, — работу никто не отменял.

Фоме надоело его подсвечивать, и он опустил фонарный луч на пол — берцы стояли на месте, прямо от души отлегло. От Яна не укрылось выражение его лица.

— Не сперли, не боись. У нас здесь компания реально нормальная подобралась. Вот я, когда еще к нашим не прибился, один раз к таким жутким челам попал — пока под трубой дрых, ботинки сперли, паспорт и всю заначку.

— Пьяный что ли валялся?

— Я не пью, — голос Яна прозвучал обиженно, — религия не позволяет. Я — на улицу, — с этими словами он перекинул гитару через плечо и начал шустро подниматься по лестнице.

— Я тоже, — Фома подхватил свой рюкзак и пошел за ним. Хотелось есть, а еще больше хотелось покинуть это жуткое место: запах помойки и пота так и подталкивал его к выходу.

Когда Фома наконец-то вылез на свет божий, то сразу увидел Яна, сидевшего у люка прямо на траве и расправляющего косяк. Самокрутка помялась за пазухой, и Ян осторожно, чтобы не поломать дежурную порцию марихуаны, разглаживал ее длинными аристократическими пальцами, разглаживал неспешно, с увлечением, предвкушая состояние приятной расслабленности.

Фома непроизвольно обратил внимание на его желтые ногти. Неестественный цвет — он даже украдкой взглянул на свои для сравнения — нет, они были совсем не такие.

— Хочешь? — Ян вдруг поднял голову и протянул руку с покоящейся на ней самокруткой.

Ладонь была неестественно розового цвета, неестественно — Фома снова сравнил со своими. Что-то в облике Яна его настораживало.

— Не хочу.

Ян начал раскуривать косяк, а Фома тем временем сумел в полной мере оценить внешний вид нового товарища. Типичное «профессорское» лицо: тонкие черты, почти правильные, наверно, несколько лет назад его можно было назвать красивым, но вот теперь кожа приобрела бронзовый оттенок, на скулах появились едва заметные «мешочки» — верный знак наркомана-курильщика, а белки задумчивых глаз пожелтели. Вспомнив о своем ритуале, Ян поменял очки на солнцезащитные, пряча от постороннего глаза начавшие сужаться зрачки.

«Опустившийся интеллигент», — смекнул Фома, разламывая остатки батона напополам и протягивая один из кусков Яну.

— Давай попозже, — умиротворенное лицо Яна подернулось легкой гримасой, словно напоминание о еде вызвало ощущение боли.

— Потом может ничего и не останется, — Фома быстро вонзился зубами в ароматный мякиш, — блин, куда мне сейчас податься? — продолжил он с набитым ртом, — надо найти работу и жилье. Прохладно, — Фома неуютно поежился: руки покрылись «гусиной кожей».

— Я сейчас тебе кофту принесу, — Ян привстал.

— Не надо, — жестом остановил его Фома, — сейчас пройдусь и согреюсь, — он снова откусил кусок батона — хотелось запить, да было нечем.

— В МакДональдсе попьешь, — Ян безошибочно угадал его мысли, — там же умоешься в туалете, — ну что, пошли? — он сделал последнюю затяжку и отбросил от себя обгоревший ошметок.

— Пошли, — согласился Фома, перекидывая рюкзак через плечо.

Они двинулись по пустырю, при дневном свете оказавшимся заросшим травой и колючим кустарником. Ян дефилировал впереди, что-то насвистывая себе под нос. За спиной в чехле болталась гитара, а складки слишком объемной шапочки на затылке подскакивали при каждом его шаге. Фома старался не отставать и при этом очень тщательно смотреть себе под ноги: то тут, то там попадались нечистоты, использованные шприцы и почерневшие «бычки» — по всей видимости, безлюдное место пользовалось особым спросом у местной шпаны.

— А теперь вникай, — начал Ян, когда Фома с ним поравнялся. — У тебя есть несколько вариантов. Вариант первый — это приюты. В нашем городе их два: один — социальный, там можно только ночевать, днем придется уходить на заработки, и второй — частный, благотворительный. Там живут и работают, причем, как в монастыре: у них есть свое подсобное хозяйство. Чтобы попасть в любой приют, нужно анализы там всякие посдавать и все такое. Выпивать нельзя, с этим очень строго, чуть застукают — сразу на улицу, — Ян махнул рукой куда-то в неизвестном направлении, — если документов нет, их помогут восстановить.

— У меня есть, — подал голос Фома, проводя рукой по затылку и понимая, что забыл в подземелье кепку.

— Тогда проще, — одобрил Ян, — а у меня нету, и я очень доволен. «Я — никто, и звать меня никак», и вообще я в шапке-невидимке! — он хохотнул, сверкнув обломком зуба.

В вышине раздался приятный гул — Фома задрал голову, с удовольствием наблюдая за растущим белым порезом — самолет грациозно окучивал небо, прокладывая себе борозду в голубом просторе. Ян заметил тень от улыбки, озарившей его серьезное лицо.

— Мечтаешь улететь?

— Мечтаю летать, — вздохнул Фома, — в университет хочу авиационный.

— А, — коротко отозвался Ян, — ну, удачи.

Рюкзак с учебниками стал неприятно оттягивать плечо, напоминая о досадном жизненном промахе. Английский язык был бичом его судьбы, Фома же стал бичом по жизни.

Заходить в МакДональдс Фома даже застеснялся. Он остановился на пороге, опустив глаза на носки пыльных берец, и обеими руками вцепился в лямку своего рюкзака.

— Да пошли, — понимая эту застенчивость, Ян тронул его за плечо, — ты еще нормально выглядишь. Здесь вообще персонал добрый, мне один раз даже булочку дали.

Когда Фома вошел в помещение и вдохнул в себя запах жареной картошки, то почувствовал, как в животе все заныло — куска батона оказалось мало, и организм просто умолял о добавке. Увидев, как замешкался Фома возле кассы, Ян ловко подцепил его под руку и потянул в сторону сортира.

— Не трать деньги на еду. Ее можно и так всегда найти, — с этими словами он подтолкнул незадачливого товарища к умывальникам.

В туалете никого не было: раковины сверкали чистотой, уровень мыла в дозаторах зашкаливал, как температура при солнечном ударе. Фома поднес руки к крану и, наспех сполоснув ладони, с наслаждением приложился губами к прохладной влаге. Глоток за глотком она тушила огонь жажды, ставшей почти нестерпимой. После третьей порции, испитой из чашечки ладоней, Фома умылся и уставился на себя в зеркало: на лице начала проступать синева щетины.

— Ага, — Ян появился откуда-то сзади и провел ногтем по его колючей щеке, — еще пара дней, и ты будешь на хачика похож.

— Я и так на него похож, — буркнул Фома, доставая бритву и пену для бритья, — я сейчас, по-быстренькому, — он очень торопился. Каждую секунду ему казалось, что кто-нибудь вот-вот войдет в помещение, презрительно фыркнет и назовет его тем самым ужасным словом «бомж», а еще, чего доброго, персонал позовет.

Все это время Ян стоял, опершись задом о панель с умывальниками, и косо посматривал на него, опустив руки в карманы своих широких штанов.

— Фух, все, — с облегчением выдохнул Фома, смывая с лица остатки пены. Ян протянул ему кусок бумажного полотенца. — Ты сейчас куда?

— На работу, — усмехнулся тот. — Хочешь посмотреть? Пошли, побудешь моим телохранителем. Вчера мне вон зуб сломали. Песня, видите ли, не понравилась.

— Сурово, — заметил Фома, поправляя волосы — хорошо, что стрижка еще не требовалась, — побуду.

Работал Ян на продуктовом рынке. У него там даже место свое было: между бабкой, торговавшей полиэтиленовыми пакетами, и продавщицей пирожков, стоящей за портативной «канистрой» с этими самыми изделиями. Судя по вывеске, пирожки были с мясом, с капустой и с какими-то непонятными грАбами. Кстати, последние были самыми дорогими.

Первым делом Ян отбашлял полицейским, тусовавшимся тут же, и еще какому-то стремному мужику с лицом подонка.

— У тебя, вон, «крыша» какая, зачем я тебе сдался? — удивился Фома.

— Это, — Ян присел на корточки, чтобы достать свою гитару, — не защита. Я только за место заплатил. Если кто-нибудь начнет агриться, это будут только мои проблемы. — Он аккуратно вытащил музыкальный инструмент и, перекинув широкий ремень через голову, звонко ударил по струнам, — надоест — уходи, вечером знаешь, куда можно вернуться, — и Ян запел.

Нет, Фома не любил регги: эта музыка казалась ему слишком размеренной и «трафаретной», к тому же заторможенной, как речь после курева марихуаны. Голос Яна был особым, мяукающим — Фома практически насильно заставил себя не раздражаться от этого исполнения.

Похоже, продавщица пирожков и бабка с пакетами привыкли к подобному обществу и не обращали на молодого певца никакого внимания, каждая, занимаясь своим делом. Люди сновали туда-сюда от торговых рядов к крытому зданию рынка, изредка бросая монеты в раскрытый гитарный чехол. Рядом пролегала проезжая часть, по которой с шумом проносились машины. Стая голубей подвижными серыми шариками рассыпалась по свободному пятачку, рыская в поисках заветных крошек.

Итак, дорога гудела, люди галдели, птицы ворковали, гитара звенела, Ян громко мурчал, а Фома сидел на высоком бордюрном камне, опершись о колени локтями, и лихорадочно размышлял, куда ему лучше направиться: в приют или за тридевять земель в родной город, к друзьям, которые, возможно, пустили бы его пожить на первое время.

— «Зайду на балкон, закурю сигарету,

Чудесное утро, на улице лето.

Птицы поют, листва шелестит,

Музыка счастья повсюду звучит».

Солнце слепило, Фома даже глаза прикрыл от его ярких лучей. Он не знал, сколько вот так просидел, может час, а может минут двадцать: лезть в карман за мобильником, чтобы посмотреть на время, было откровенно лень. Фома почти задремал, когда резкие голоса заставили его вздрогнуть.

— Ну че? Хиппи дебильный! Эту, про гетто, выучил? — бритый наголо парень, конкретно накачанный, в джинсах и высоких ботинках, подбоченившись, стоял напротив Яна, уже прекратившего петь. Бицепсы скинхеда были настолько мощными, что рукава футболки, туго обтягивающей его фигуру, готовы были вот-вот треснуть по швам. Двое его друзей стояли рядом и нехорошо улыбались.

— «Я люблю родное гетто! » — хрипло начал он, дирижируя руками, — в прошлый раз тебя предупредили: сегодня очечи разобьем и морду опять.

— Я не хиппи, — совершенно спокойно ответил Ян, на всякий случай, снимая очки и пряча их в карман. Его близорукий взгляд смело вперился в маячившую перед ним неприятную физиономию.

— Дай-ка сюда, — второй отморозок ловко сорвал с головы Яна полосатую шапку и помахал ею в воздухе, — крутяк! Я бабуле своей подарю, она уж точно заценит такое!

Компания загоготала. Прохожие неодобрительно посматривали, опасливо оборачивались и спешили удалиться. Охрана, стоявшая поодаль, напряглась, но на помощь не торопилась.

— Так, — Фома юрко проскользнул между скинхедом и Яном, — товарищи, — он проворно выхватил цветастую шапку из рук растерявшегося от такой прыти парня, — это же шапка-невидимка. Раз! — он быстро перебросил ее через голову — Ян тут же поймал свой головной убор и немедленно спрятал за пазуху, — и нету! — Фома продемонстрировал пустые руки, растопырив пальцы прямо перед лицом разъяренного качка.

— Ты чьих будешь, фокусник хренов? — бритый наголо парень ухватил Фому за предплечье и как следует встряхнул. — Что за хач тут такой объявился? — его друзья тоже сделали шаг вперед, чтобы в случае чего размазать наглеца по асфальту.

Прекрасно понимая, что против троих отморозков он — просто костлявый воробей, Фома ловко вывернулся из захвата и, растолкав парней, выскочил на свободное место, своим внезапным появлением распугав голубей.

— Дамы и господа! — Фома развел руки в стороны и повернулся вокруг собственной оси. — Разрешите представиться! Перед вами — фокусник из подземного царства!

Только теперь прохожие начали останавливаться. Заветное слово «фокусник» заставляло щелкнуть затвор внимания и обратить любопытные взоры на худощавого юношу в камуфляже.

— Ну, епта, удиви меня! — воскликнул скинхед, скрещивая руки на груди.

Скептически настроенные кореша встали от него по обе стороны. Откуда-то сбоку вынырнул и Ян, на ходу надевая свои очки. Охранники тоже приблизились, правда, неторопливо и вразвалку.

— Тогда начали! Кто-нибудь, сдайте мне в аренду зарплатную карточку! Ну! Смелее, товарищи! — Фома пробежался взглядом по рядам зевак, — да вы не бойтесь! Я обналичу и сразу отдам!

Зрители засмеялись, но расставаться с картой никто не решился.

— Вы знаете, у меня была одноклассница Даша Рак, и было у нее погоняло Доширак, и директор школы Евгений Банько, угадайте, как его звали?

Лидер скинхедов заржал, он не знал этой шутки.

— Держи, блин, смотри не сломай, — его щедрая рука протянула необходимый пластиковый прямоугольник.

— Премного благодарен, — с легким поклоном Фома принял карту, — но мне нужна еще одна! Кто еще желает стать жертвой финансовых махинаций?

— Лови! — продавщица пирожков аккуратно перебросила свою карту через прилавок.

— Мое почтение, госпожа! — Фома послал в ее сторону воздушный поцелуй. — А теперь я хочу открыть вам страшную истину. Карточки тайных влюбленных притягиваются друг к другу, как магниты, — с этими словами он повернулся к зрителям так, чтобы всем было хорошо видно, как одна пластиковая карточка действительно, будто под действием магнетической силы, дрогнула и притянулась к соседней, снизу вверх. Пластинки хлопнули друг о друга глянцевыми поверхностями — этот звук отчетливо слышали те, кто находился поближе. Фома несколько раз продемонстрировал это магическое притяжение, вызывая смех в народе.

— А теперь давайте погадаем, — продолжил Фома, разводя карточки в разные стороны, — суждено ли нашим влюбленным быть вместе? Как вы видите, карточки самые обыкновенные, ох, на них точно много денег, — он сделал вид, что атрибуты его шоу стали очень тяжелыми, — неподъемная зарплата для нашей страны, — смех в толпе усилился. Народ все прибывал, располагаясь уже вторым кругом, — они не волшебные и даже ничем не пахнут, — Фома понюхал каждую из них, — а теперь, драгоценные мои, скажите, быть ли свадьбе? — на этой фразе он сложил карты вместе, крест-накрест, и выставил напоказ получившуюся композицию, удерживая одну из карточек за самый уголок, — видать, это судьба!

Зрители зааплодировали.

— Дорогой, я готова! — крикнула пирожковая продавщица, обращаясь к скинхеду. Тот прыснул в кулак и одобрительно похлопал Фому по плечу, когда тот вернул ему карточку.

У Фомы даже ладони вспотели на нервной почве, когда он безымянным пальцем подталкивал нижнюю карту к верхней, чтобы изобразить магнитное притяжение. Он очень боялся, что выбрал неправильный ракурс для фокуса, что зрители увидят его потайные движения, но все обошлось. Недаром по вечерам в казарме он усердно тренировался в перерывах между занятиями по английскому. «Деньги точно не пахнут», — мелькнуло в голове у Фомы, когда он подносил карточку к своему лицу, но не для того, чтобы понюхать тот самый пластик, а чтобы незаметно лизнуть его край. Смоченная слюной пластмасса просто замечательно прилипала к гладкому боку своей напарницы.

Из толпы начали доноситься возгласы: «Еще! », — и Фоме пришлось продолжить развлекать народ незамысловатыми фокусами. Ян ухитрился подтянуть гитарный футляр ближе к эпицентру событий, и люди без сожаления бросали туда мелочь за необычное развлечение. А пока Фома занимал посетителей рынка, то и вовсе не заметил, как на дороге, в первой полосе, остановилась машина, новенький «Порше».

Крепкий водитель в костюме торопливо покинул автомобиль и учтиво распахнул пассажирскую дверцу. Из салона показался мужчина средних лет, высокий, длинноногий. Очевидно, он был очень худым в молодости, но теперь, набрав лишних килограмм этак двадцать, прятал свой пивной живот под просторной серой байкой. Шнурки от капюшона, свисавшие спереди, были всегда одинаковой длины — мужчина строго следил за этим. Лицо его было в целом симпатичным: большие светлые глаза, чуть-чуть навыкате, смотрели будто бы удивленно; острый нос выдавал врожденное любопытство; крупный мясистый подбородок дерзко выдавался вперед; лоб был высоким, с глубокими возрастными залысинами, а густые кудрявые волосы на затылке, пепельно-русые, блестящие, закручивались в красивые локоны, спускающиеся до самых плеч. Одним словом, внешность мужчина имел специфическую. Специфическим было и место в обществе, которое он занимал, но об этом чуть позже.

Заметив странное скопление народу, он попросил водителя остановиться и самолично направился к центру необычного сборища, чтобы удовлетворить ненасытное любопытство. Народ мало-помалу начал расступаться, чтобы пропустить эту, даже известную некоторым в лицо, персону, сопровождаемую двумя телохранителями.

— Для следующего фокуса мне нужны обыкновенна салфетка и зажигалка, — не унимался Фома, обращаясь к зрителям, — ой, дай мне скорее, она тебе больше не нужна, — он подошел к ребенку, доедавшему свое мороженое-конус, обернутое белой бумажкой. Зажигалку ему предложило сразу несколько человек. Фома выбрал первую попавшуюся.

— Дамы и господа! Перед вами самая обычная салфетка! — он театрально продемонстрировал развернутый квадратик со всех сторон. Поднялся ветер — сердце тихо бухнуло: фокус мог не получиться. — А теперь я складываю ее вчетверо и поджигаю, — Фома поднес пламя к дрожащему кончику, и тот мгновенно вспыхнул. Пытаясь скрыть нервозность, Фома повернулся спиной к воздушным порывам.

С земли подняло обертки от чипсов, фантики и пыль, закружив все это в небольшом хороводе. Никто и внимания не обратил на выражение лица Фомы в тот самый момент. Никто не глядел на закушенную губу, на вздрагивающие от нервного дыхания ноздри, на беспокойный взгляд умоляюще гипнотизирующий готовое потухнуть пламя. Никто, кроме мужчины в байке. Когда все смотрели на руки фокусника, он с интересом рассматривал привлекательное лицо незнакомого молодого человека.

Ветер на секунду утих. Пламя резко вспыхнуло и тут же угасло — двумя пальцами Фома держал цветной прямоугольник. В толпе охнули, когда он не спеша развернул сложенную в несколько раз сторублевую купюру — Фома ликовал. Все получилось как нельзя лучше: салфетка сгорела мгновенно, полностью испепеляясь в воздухе, и все это время зажатая в ладони банкнота сумела произвести на зрителей правильное впечатление.

Народ снова зааплодировал. Фома слегка поклонился, не с деланным видом, не вычурно, без насмешки — он уважал свою публику и делал все от чистого сердца.

— Святые отцы! Какой талант пропадает!

Фома обернулся на резкий, слишком громкий голос и встретился взглядом с мужчиной в байке.

Ян сразу узнал этого человека. Пожалуй, если бы действие происходило в восемнадцатом веке, то он наверняка отвесил бы Фоме подзатыльник со словами: «Кланяйся барину! », — но этот век давно прошел. И Ян просто стоял и смотрел, как Фома за пару шагов преодолел расстояние, отделяющее его от того самого «барина», и, не замечая телохранителей, при этом глядя прямо в серый туман почти бесцветных глаз, медленно произнес:

— Талант никогда не пропадает, если, конечно, он на самом деле есть, — Фома улыбнулся, обнажая ряд блестящих ровных зубов, — это так же просто, как пять копеек, — он протянул руку к шее мужчины, нечаянно касаясь кожи кончиками пальцев. Он не хотел касаться, просто так вышло, вышло почти незаметно, но мужчина вздрогнул.

Один из охранников уже подался вперед, но его хозяин предупредительно поднял руку, давая понять, что нет причин для беспокойства. Через секунду Фома сжимал между пальцев пятикопеечную монету. Раздались громкие аплодисменты. Мужчина усмехнулся и принял новенький блестящий кругляш, не преминув подбросить его на ладони. Фома отступил назад и, приложив руку к сердцу, воскликнул:

— Спасибо! На сегодня все! — с этими словами он подхватил брошенный на землю рюкзак и нырнул в толпу.

— Да подожди ты! — воскликнул Ян, поспешно зачехляя гитару. — Я сейчас! — он быстро закинул за плечо музыкальный инструмент.

Ян догнал Фому только у конца улицы.

— Ты чего убежал? — он схватил спутника за руку. — Нам бы еще бабла накидали. Этот, Отец святой, наверняка бы что-нибудь подал.

— Это я ему подал, — отмахнулся Фома. — Хватит уже, честно, — он сделал паузу, глядя на запыхавшегося Яна. Шапочка его сбилась на бок, обнажая длинную прядь спутавшихся волос, свесившуюся наподобие пейса, очки сползли на кончик носа, норовя вот-вот упасть и разбиться, — я устал, — Фома поправил шапку на его голове, — пойдем в МакДональдс.

— Ты знаешь, кто это был, этот мужик? — оживленно осведомился Ян, с каким-то подростковым азартом разглядывая витрины.

— Откуда мне знать, — только и пожал плечами Фома, — я ведь не местный.

— Это Клим Пачицкий! — Ян торжественно поднял кверху указательный палец, — именуемый в народе как Святой отец!

— Крутое прозвище, — одобрил Фома с улыбкой, — а с чего такое?

— Короче, этот отец Клим — хозяин целой сети продуктовых магазинов «Масти и сласти» — Фома громко захохотал при звуке этого сочетания, особенно от того, каким тоном Ян все это произнес, — а еще он занимается благотворительностью. Тот самый приют, где живут и на себя работают, принадлежит именно ему. Он — человек сильно набожный, на его деньги храм в самом центре отреставрировали и еще один на окраине построили, короче, сдается мне, что ты с ним еще пересечешься. О! Смотри! — Ян резко остановился напротив витрины магазина бытовой техники. Один из телевизоров был повернут своим огромным экраном прямо к прохожим, чтобы привлекать к заведению как можно больше внимания.

По телевизору шли «Новости». И хотя звука не было слышно, оба молодых человека прильнули к стеклу, упершись в него лбами.

Тело мертвого бомжа на экране заставило Яна вздрогнуть:

— Этого я знал! Он с восточного района, еще с Князем на прошлой неделе подрался за мусорку! Ну, капец!

Сначала показали металлический кол, торчащий из груди несчастного, а потом крупным планом запечатлели его широкий лоб, на котором виднелись четыре точки — знак, который убийца всегда оставлял на телах своих жертв.

— Как будто вилкой, — прошептал Фома, — как вилкой, ну точно!

Ян отпрянул от витрины. Его лицо покрылось испариной, а из носа тонкой струйкой потекла кровь.

— Эй! — Фома встревожено нахмурился. — Что такое? У тебя кровь!

Ян поднес к лицу дрожащую руку:

— Такое бывает, — он достал из кармана кусок туалетной бумаги и, скатав импровизированную турунду, затолкал ее в приболевшую ноздрю.

— Ладно, пошли, поедим, сейчас все пройдет, — Фома обнадеживающе потрепал его по спине.

В МакДональдсе они сделали большой заказ, гуляли, так сказать, на широкую ногу. Точнее, гулял Фома, а Ян с самым что ни на есть мученическим видом ковырял картошкой по дну баночки с томатным соусом, ворча себе под нос о том, что Джа после такого обеда точно не позволит ему удачно перевоплотиться.

Залпом выпив порцию яблочного сока, Фома откинулся на спинку удобного стула. Только сейчас, к середине тяжелого дня, он почувствовал себя хорошо.

3. Пир на весь мир

Уже на улице Ян начал свой ликбез, активно жестикулируя при этом:

— Смотри, у нас есть своя иерархия: бомжи уличные, это те, которые одеты, как капуста, — низший класс, они ночуют, где придется, потому и капустой зовутся. Дальше идут бомжи вокзальные, ну тут, я думаю, тебе все понятно, а мы покруче. Бомж домовой — это зовется гордо! — Ян нервно хохотнул и закашлялся.

— Почему домовой?

— Потому что живет или в подвале дома или в теплотрассе, невелика разница. А! Еще. Особую нишу занимают бомжи, которые тусуются на свалке. Те — самые богатые. К ним попасть не так просто. Дальше. Город разбит на районы — мы не работаем в чужих и не пускаем к себе, то бишь все мусорные баки, как ты понял, поделены. Фома, — Ян с наскоку занял место перед собеседником и начал вышагивать спиною вперед, не сводя с Фомы внимательных глаз, — я тебя не пугаю, ты сам волен выбирать, но на улице ничего хорошего тебя не ждет, я вижу, что ты порядочный, неиспорченный человек. Тебе не место в этой грязи. Понимаешь, такая жизнь, без обязательств, она затягивает, если бродяжничаешь больше года — то все, ты уже ни за что не сможешь отказаться от этой свободы!

— Мне не нужно такой свободы. Ян, я жить нормально хочу, как раньше, только пока не получается. И не мельтеши под ногами, — Фома отмахнулся от него, как от назойливой мухи. Ян угомонился со своей философией, чуть-чуть приуныл и молча побрел следом.

— Куда мы идем? — наконец-то осведомился Фома, когда нормальная дорога закончилась и перешла в грунтовку. Жилые дома остались по левую руку, у самого края которой тянулся высокий железный забор, когда-то покрытый бордовой краской, уже проросший паутиной ржавчины и узорами коррозии.

— Я хочу показать тебе наш быт, чтобы ты полностью понял этот особый мирок, — Ян прислонил к ограде гитару, сел на большой валун прямо возле забора, закрутил ноги по-турецки и потянулся за самокруткой.

Фома присел рядом на корточки, словно местная гопота. Ему даже захотелось побряцать каким-нибудь брелоком, ножиком или цепочкой, да вот только в пустых карманах ничего не нашлось.

— Здесь пункт приема цветного металла, — Ян сдвинул шапку на затылок и смачно затянулся, — видишь, тянут железо! Кто-то на мусорке находит, а кто-то так берет, где лежит не очень хорошо.

На пыльной дороге появились угрюмые люди, двое мужчин в растрескавшихся от времени черных кожаных куртках и спортивных штанах неопределенного цвета. Каждый из них катил небольшую тележку: у одного она представляла собой остатки детской коляски, только без люльки, а у другого это была большая корзина из супермаркета — одно колесо ее разболталось и готово было вот-вот отлететь в сторону. И эти два катафалка на колесиках доверху полнились самым разнообразным металлическим хламом, начиная от небольших кусков помятой жести и заканчивая мотками проволоки, судя по цвету, медной. Тележки тарахтели, звенели своею кладью, подскакивая на древесных корчах: вся грунтовая дорога была покрыта этими живыми венами.

Лица мужчин были темны, обвислые носы, словно переспелые сливы, лежали на спутанных седых усищах. Усищи эти до такой степени переплелись с косматыми бородами, что наличие рта только угадывалось при этом.

— Чего у них такие рожи черные? — Фома тяжелым взглядом проводил товарищей по несчастью до самого входа в ворота приема.

— Это от костра копоть. Пластик с проводов палили, есть готовили, грелись, не мылись, — пояснил Ян, делая глубокую затяжку и прикрывая глаза от удовольствия, речь его становилась все замедленней. Он уже начал подтягивать слова и как будто мяукать. — О! Да ты туда погляди! — плавно, словно в замедленной съемке, своей аристократической кистью Ян махнул куда-то вдаль.

Фома повернул голову и узнал в новом пешеходе Шурика. С первого взгляда становилось понятно, что Шурик, откровенно говоря, злился: у него тоже была тележка, низенькая, с длинной ручкой и небольшой платформой, на которой находился корпус от газовой плиты. Шурик злился потому, что через каждые три шага здоровый металлический ящик падал на землю. Ящик падал, гулко гремя при этом. Шурик останавливался, громко чертыхаясь приподнимал железку, а через несколько шагов все повторялось снова: грохот, мат и стук колес по древесным корчам.

— Пойду, помогу, — Фома встал и расправил затекшую спину.

— Да пошел он на фиг, — отозвался Ян, — глянь, веселуха какая! Пусть помучается.

— У вас с ним что? Непонятки какие-то?

— У Шурика со всеми непонятки, потому что он пытается навязать воровские порядки. Он меня раздражает, кстати, этот товарищ за убийство отсидел, опасный тип, скользкий, — взгляд Яна остекленел. Фома помахал перед ним ладонью с растопыренными пальцами.

«Ну все, завис, наркоман хренов! — он хлопнул себя по щеке, на которую успел опуститься комар, — убил, за убийство отсидел. Эх, нет, все же помогу человеку».

Шурик почему-то совсем не удивился появлению Фомы и сразу начал указывать, как именно нужно удерживать плиту. Впрочем, Фома и не сопротивлялся подобным распоряжениям и начал ловко придерживать ящик за два нижних угла — таким образом плита в ценности и сохранности была препровождена в место назначения, и Фома получил-таки свою благодарность в виде хриплого «Спасибо».

Когда Фома вернулся к Яну, тот продолжал сидеть в неизменной позе, напялив на себя солнцезащитные очки вместо обычных. Фома еле-еле сдержал желание отвесить ему хлесткую затрещину, чтобы привести в себя этого обкуренного парня.

— Эу-еу, — Фома приподнял очки Яна, — дальше что по программе?

— Самое злачное место, — как ни в чем не бывало отозвался тот, даже не шелохнувшись.

— Мусорка, что ли? — Фома вернул очки на место.

— Она, она родная, — Ян тряхнул головой, заставляя себя взбодриться, — он сменил очки и спрыгнул с камня, — пошли.

Полчаса ходьбы — и перед ними открылся вид грязных городских задворок: между старых домов с темными разводами от беспощадной плесени, невдалеке от запущенной детской игровой площадки со ржавой горкой и поросшей травою песочницы, высилась гора мусора над огромным синим контейнером. Пакеты с отбросами разноцветными комками, корявыми, как попкорн, формировали пеструю вонючую ауру вокруг этого ящика. Аура не только возвышалась, она еще и растекалась протухшей сметаной и мутной жижей, сочившейся из разбитых банок с маринованными огурцами, рассыпалась несвежим винегретом и использованными прокладками.

Веселые мухи, бодро жужжа, сновали над всей этой баррикадой, крупные вороны то и дело отгоняли обнаглевших голубей, проворный рыжий кошак активно грыз потемневшую сосиску, кусок за куском вытягивая ее из целлофана, а в самом центре этого действия копошились бомжи. Деловито, не торопясь, они раскрывали пакеты, внимательно разглядывая их содержимое. Рядом с каждым бездомным стояло несколько собственных мешков, куда они складывали приглянувшиеся им вещи и продукты питания.

Грязные, с трауром под ногтями, в растянутых вязаных шапках, несмотря на лето, в стоптанной обуви, они были истинными хозяевами этого места.

— А вон и наши, — Ян легонько толкнул Фому в бок локотком.

Фома присмотрелся: тетя Маша с самым что ни на есть сосредоточенным выражением лица разбирала чужие отходы. Вот пол-литровая банка с вареньем. Сверху, правда, заплесневело, ну да ничего, верх можно снять — оно ж на сахаре, значит, не испортилось. Вот буханка хлеба — и даже не черствая, а сизую мохнатость можно и о себя обтереть. Вот что-то в бутылке — тетя Маша всплеснула прозрачной жидкостью на уровне глаз и, заинтересовавшись, смело отхлебнула непонятное пойло.

— Тьфу, пакость, — тетя Маша тут же сплюнула себе под ноги пузырящуюся слюну, — хрен поймешь что, — ну? Как концерт? — она заметила своих молодых друзей по несчастью, вытирая рот пыльным рукавом.

— Даже похлопали, — ответил Ян.

Остальные бродяги, суетящиеся тут же, убедившись в том, что новоприбывшие не собираются покушаться на их добро, продолжили свое кропотливое занятие. Целлофановые пакеты шелестели, бутылки звенели, банки из-под пива хрустели под подошвами ботинок, вороны каркали — помойка жила своей обычной жизнью.

Справа от контейнера была обустроена небольшая свалка мебели и, скажем так, бытовой техники. Здесь уже стояла трехногая кровать без матраса, небольшая тумбочка и старый телевизор.

— Во! Телек выбросили! — тетя Маша с откровенным восхищением похлопала ставший кому-то ненужным объемный кубик, — Ян, а давай его к себе возьмем, может, он работает?

— Тетя Маша, у нас все равно электричества нет, — взмолился тот, совершенно не желая тянуть эту тяжесть.

— Ну и пусть не работает, я просто хочу, чтобы как дома было, поуютней что ли, — она с тихой задумчивостью опустила глаза, будто что-то вспоминая при этом.

Фоме стало откровенно ее жаль: тетя Маша чем-то отдаленно напоминала ему мать, очень отдаленно. Он даже хотел было согласиться нести злосчастный телевизор, но тут Ян выдохнул последний аргумент:

— Он в люк не пролезет.

Тетя Маша вздохнула, и только теперь Фома обратил внимание на то, что она старалась повернуться к собеседникам здоровой половиной лица — стеснялась.

— Ладно, мы пойдем, — Ян успел ухватить Фому, который уже подался было в сторону телевизора, сзади за ремень, — вечером будет поляна.

— Поляна, — оживилась тетя Маша, — это хорошо. Я как раз покушать принесу, хороший денек выдался.

— Это что за поляна такая? — недовольным тоном пробурчал Фома, когда они с Яном вышли на оживленную улицу, — кто накрывает?

— Ты, — Ян озорно подмигнул, блеснув тщательно протертыми стеклами, — ты накрываешь за то, что тебя приняли, ты должен проставиться. Так положено, — закончил он совершенно серьезно.

— Хорошо, — согласился Фома. У него все еще оставались какие-то деньги — на заработанные с утра и хранящиеся у Яна он и намекнуть не осмелился: нужно же было внести какой-то вклад в несчастный нищенский общаг.

Они шагали по проспекту, нищий музыкант профессорского вида, так несоответствующий наряду свободного растамана, и бывший солдат внутренних войск со жгучим, пронзительным взглядом кавказца. Молодые и симпатичные, они не были похожи на бомжей, но вместе выглядели настолько странно, что невольно притягивали к себе взгляды прохожих.

— Вот здесь подешевле, — Ян остановился возле крыльца с цветастой вывеской «Масти и сласти».

— Это ж того самого, как его, Святого отца! — вспомнил Фома, усмехаясь.

— Ага, водки купишь и опять ему подашь! — подхватил Ян.

Денег хватило на пять по ноль пять.

— По бутылке на рыло, — отметил Ян, косясь в корзину, которую держал Фома.

— Это у мужиков что ли рыла? — возмутился Фома.

— Нет, это я не пью, — Ян предусмотрительно отошел в сторону, чтобы не схлопотать ненароком. — Ты мне лучше скажи, что будешь есть? Тетя Маша уже пакет скомпоновала, но ты же сам понимаешь…

Фома почувствовал подступающую тошноту. Видимо, выражение его лица как-то поменялось при этом, потому что Ян, кинув на него понимающий взгляд, положил на бутылки сверху несколько банок с лапшой быстрого приготовления.

— Бомж-пакет. Зато не отравишься. Приятного аппетита.

Уже направляясь к своему жилищу и минуя последний двор, молодые люди заметили Захара, заканчивающего чинить скамейку под одним из подъездов. Он подогнал как следует последнюю доску, чуть отошел в сторону убеждаясь, что все сделано ровно, на совесть, и задумчиво почесал короткую бороду — работа удалась на славу.

— Вот молодец, Захарушка, — к скамейке подошли две местные сплетницы, — а то вчера какие-то шалопаи все тут поразбурили, так и присесть было негде.

— Да не за что. Время есть, и гвозди, и молоток, и руки пока не отвалились, — скромно улыбнулся Захар, кивая на свой рабочий чемоданчик. А пока подружки оценивали лавку, не переставая нахваливать местного умельца, тот самый умелец быстро отвернулся от собеседниц и, вытащив из внутреннего кармана пиджака маленькую бутылочку, шустро опрокинул в себя ее содержимое.

— Бояркой уже налупасился, — констатировал факт всезнающий Ян, — поработал, выпил — и вечер свободен. Все. Я тебе сегодня все показал. Твое право — выводы сделать. Смотри, не ошибись.

— Я буду очень стараться, — пообещал Фома.

Ту самую поляну накрыли на пустыре возле люка. На скользкой и откровенно грязноватой скатерти, расстеленной на невысоком столе из поддонов, красовались найденные тетей Машей с утра разносолы: маринованные помидоры, кусок подтухшей ветчины, немного хлеба, какие-то котлеты, бутерброды с сыром, слипшиеся единым куском, и самое главное — просроченный на два дня торт, абсолютно целый.

Это был настоящий праздник: бездомные расселись возле костра на каких-то картонках, Владимир разлил водку по одноразово-многоразовым стаканчикам, тетя Маша протянула Фоме упаковку лапши, уже залитой кипятком из подземной трубы, и тут началось.

— Фома! За тебя! Я вижу, что ты — хороший человек, и мы с радостью принимаем тебя в наши ряды! Мы все желаем тебе поскорее найти хорошее, по-настоящему хорошее место в жизни! — пять пластиковых стаканчиков сошлись вместе, столкнувшись друг с другом, и тут же разошлись в разные стороны. Водка обожгла воспаленные голодом внутренности. Хмурые лица разгладились захмелевшими улыбками, а руки потянулись к нехитрому угощению.

— Фома! За тебя! — чтобы ты получил образование! — воскликнул Захар, закусывая очередную стопку водки кислым помидором.

— И чтобы ты потом всех строил на работе! — подхватил Шурик, звучно икая.

— Чтобы девочку себе нашел, — со слезами на глазах пожелала тетя Маша.

Никто и не заметил, как у Фомы нервно дернулся уголок глаза, он хукнул в сторону и залпом выпил уже четвертую по счету порцию «беленькой». Перед глазами слегка поплыло. Лапша закончилась, но брать что-либо со стола Фома даже пьяный побрезговал.

А потом удалую компанию пробило на воспоминания молодости:

— И тут я менту такой говорю: лучше грудь в крестах, чем голова в кустах!

Пьяной радости не было предела. Ян привычно раскурил свою наркоту и напялил темные очки, раскачиваясь из стороны в сторону в такт никому не слышной музыке.

— Блин, темнота уже, — Шурик потянулся, чтобы снять с него эту нелепицу, но тот легонько шлепнул его по руке.

—  Не трожь, убери свои клешни.

— Они меня непременно дождутся! — Захар размахивал в воздухе помятой семейной фотографией, вытащенной из-за пазухи, и утирал крокодильи слезы.

— А у церкви-то, у церкви, — с запалом рассказывал Владимир, — эта, без ноги которая, когда на нее собака напала, как бросилась бежать! И нога тут же появилась!

Все кругом хохотали. Костер уютно потрескивал, а где-то в стороне шумел город. Квартирные огни зажигались то в одних окнах, то в других. Там жили счастливые люди, у них была своя сота в бетонном улье высоких моногоэтажек, была чистая постель и вода в кране, были родные, которые их любили, был телевизор и даже не один, был холодильник с едой и четкие планы на следующий день. У Фомы не было ничего, и от этого непрошенные слезы начинали наворачиваться на глаза.

— Фокус! Фокус! Фокус!

От хлопанья немытых ладоней Фома разом пришел в себя. Пять пар захмелевших глаз восторженными взглядами были обращены на него. Бродяги хотели маленького чуда.

— Ладно, — Фома потянулся за пустой банкой из-под помидоров — Владимир даже жижу успел употребить по назначению, — дайте воды!

Ему протянули пластиковую бутылку. Фома вылил в банку ее содержимое. Затем он оторвал кусок газеты и, немного скомкав, положил его на дно своего стаканчика.

— Дамы и господа! — он продемонстрировал всем это изделие, — кто из вас сумеет погрузить стакан в банку, не намочив шарика?

— Я! Я хочу! — словно в школе, Владимир поднял руку и, подавшись вперед, чуть было не угодил лицом прямо в костер. Он на четвереньках подполз к Фоме и начал тыкать стаканчиком в горлышко банки, попал не с первого раза, но зато сразу опустил стакан до самого дна — вода хлынула через широкое кольцо, и шарик сразу намок.

Со всех сторон раздался дружный хохот. Шурик извлек из кармана оранжевое яйцо от киндер сюрприза, открыл его и смачно занюхнул его содержимое.

— Фу, паразит, — тетя Маша с силой толкнула его, — нашманил своим растворителем.

— Дыши в другую сторону! — ощерился Шурик, вдыхая еще раз зловонные пары, исходящие от смятого влажного бинта, лежащего в скорлупке.

— Дай, я теперь! — пришла очередь Захара. Он мигом скрутил такой же шарик, закинул его в стакан и очень-очень осторожно начал опускать эту конструкцию в банку. Вода медленно, но верно стала переливаться через край стаканчика, насыщая тонкую бумагу своей влагой.

— Твою ж мать, — выругался Захар, сплевывая в сторону и доставая сигарету.

— Вот как надо! — пьяным голосом отозвался Фома, — берем стаканчик, берем бумагу, — он затолкал комок на самое дно, — переворачиваем стакан и бережно погружаем, — перевернутый стакан с необходимой для этого простого трюка порцией воздуха благополучно достиг дна банки, не пропустив внутрь себя ни капли воды.

— Браво! — зааплодировал Ян. — Физику надо было в школе учить!

— Да ты тупой! — жестом нетрезвого человека Захар указал на Владимира. — Тупой, как бот!

— Сам ты тупой, алкаш хренов! — Князь погрозил ему кулаком.

Не долго думая, Захар что было силы зарядил своему другу прямо в ухо. Началась потасовка. Никто не спешил их разнимать, понимая, что драка не несла в себе серьезной угрозы. Такие разборки имели место быть практически каждый день, и на них уже никто не обращал внимания. Пьяная вдрызг тетя Маша зевала, забывая прикрыть рот, Шурик снова достал ароматный растворитель и с наслаждением факал, Ян негромко бренчал на гитаре, а Фома выдирал листы из своего учебника по английскому, делал из них кривые самолетики и по одному отправлял в огонь.

Дерущиеся товарищи угомонились и подтянулись к костру за новой порцией водки. Очень скоро все бутылки опустели, и бездомные начали звучно зевать под стать тете Маше.

— Надо спать идти, — подсказал Владимир, включая персональный фонарик, — холодает.

— Да, уже поздно вообще-то, — поддержал его Захар, — пора домой.

Один за другим они начали спускаться по лестнице на дно теплотрассы.

— Вы идете? — тетя Маша обернулась, замечая, что ни Фома, ни Ян даже не смотрят в сторону люка.

— Да, мы сейчас, не закрывайте, — попросил Ян, наигрывая «цыганочку». — Ты зачем книгу портишь? — его последние слова относились уже к Фоме.

— Это книга? Это? — Фома подскочил, как ужаленный. — Дерьмо все это! В пекло! — он начал с ненавистью выдирать листы по нескольку штук за раз и швырять их в вечно голодное пламя, — нафига мне все эти буковки! Все индефиниты и пассифики! Да я же чертов неудачник! — он со злобой швырнул в костер остатки книги, — вот тебе, вот, — он начал с остервенением молотить ногами по обгоравшей обложке, рискуя испортить берцы да и вообще поджечь штанины.

— Успокойся! — Ян обхватил его сзади за талию и оттащил от костра. — Угомонись!

— Я не хочу сдохнуть на улице, — Фома одним рывком высвободился из его объятий и медленно опустился на колени, обхватив голову руками, — не хочу!

— Ну, ну, — Ян опустился рядом с ним, проводя своей узкой белой кистью по его черным волосам, — все у тебя будет хорошо, честное слово.

Фома всхлипнул пару раз и слегка покачнулся в сторону. Ян тут же подхватил его и положил его голову себе на колени, продолжая гладить короткие блестящие пряди. Очень скоро Фома затих, его дыхание стало ровным, и Ян понял, что тот крепко заснул.

— Эй! — из люка показалась голова тети Маши, — вы идете?

— Фома спит, я не затяну его, если не сложно, дайте одеяло, — попросил Ян.

— Сейчас, — прокряхтела тетя Маша. — Ты тоже останешься?

— Да, вдруг этот маньяк объявится, мало ли что.

Через пять минут Фома, как следует укутанный шерстяным пледом, тихо сопел на коленях у Яна. Ян еще долго сидел вот так, с каким-то внутренним трепетом рассматривая его красивый орлиный профиль. Он очень хотел прикоснуться с приоткрытым пухлым губам, но так и не посмел. А потом и его самого одолел тяжелый сон. И Ян уснул, свернувшись калачиком возле своего нового друга.

4. На новом месте

Под утро Фома немного подмерз. Если бы не плед, пожалуй, плохо бы ему пришлось. Ян все еще спал, как-то беззащитно обхватив себя руками. Шапочка его соскользнула с волос, позволяя пшеничным прядям рассыпаться по утоптанной траве. На щеках виднелась короткая светлая щетина, рыжеватые ресницы были плотно сомкнуты — Фома осторожно привстал, чтобы не разбудить товарища, и аккуратно накрыл его своим пледом. Ян что-то пробормотал во сне, но все же не проснулся.

Фома глянул на мобильник: зарядка почти что села. Часы показывали половину девятого. Это означало, что ночлежка уже опустела, и нужно было самому куда-то выдвигаться, чтобы заработать денег на этот самый день.

Перво-наперво Фома снова направился в МакДональдс, чтобы умыться и более-менее привести себя в порядок. Никаких следов от вчерашней пьянки не виднелось и в помине, выражение лица оставалось серьезным, карие глаза смотрели пристально, будто говоря: «Я вижу тебя насквозь». Фома озабоченно принюхался — от футболки пахло потом и костром.

«Ну, начались проблемы с гигиеной», — подумал он, беспокойно озираясь по сторонам. Единственный посетитель сортира, очевидно, какой-то студент, успел удалиться, и Фома быстро стянул с себя футболку, быстро, чтобы не быть застуканным за подобным занятием. Кое-как ополоснувшись и обтершись обрывками бумажного полотенца, он слегка замешкался, крутя в руках зловонную футболку: выбора не было, пришлось натянуть на чистое тело далеко не чистую одежду.

Очень хотелось помыть все, что было ниже пояса, особенно ноги. Тем более, сменное белье лежало в рюкзаке, но Фома, только на секунду представив, как отреагируют посетители или служащие ресторана, увидав какого-то парня, моющего ноги в раковине, сверкающей белизной, ноги или чего доброго кое-что похлеще, сразу покраснел и решил отложить это дело на потом.

Вспомнив слова Яна о том, что в пункте питания для бездомных при церкви Святого Петра раздача еды начинается в десять, он поспешил к этому месту, предварительно расспросив прохожих, где находится то самое богомольное заведение. Фоме было безумно стыдно. Ему было стыдно даже порог этой столовой перешагнуть, но голодный желудок думал иначе, постоянно давая о себе знать.

Пункт раздачи представлял собой довольно большую комнату с длинным столом посередине, с двух сторон от которого стояли скамьи, усыпанные разнокалиберными бездомными, в основном, мужчинами уже привычного для Фомы вида. Они беспокойно поглядывали в сторону, очевидно, кухни в ожидании бесплатного завтрака. Собравшись с духом и поборов смущение, Фома нашел в себе силы, чтобы подойти к этому столу. Бродяги подвинулись, освобождая для него место. Перекинув ногу через скамью, Фома уселся, положив рюкзак на колени.

В зал вошел служитель церкви, тощий, с козлиной бороденкой и жиденькими усами. В руках он держал две тарелки с каким-то месивом. За ним появилось еще несколько мужчин с такой же ношей. Очень скоро перед каждым голодающим возникла порция перловой каши с крупно нарезанной морковью и изредка встречающимися намеками на мясо, а еще чай. Еда должна была подаваться в одноразовой посуде, но в целях экономии лежала в обычной фарфоровой.

Каша показалась Фоме очень вкусной, чай — самым лучшим на свете. Учась в школе, Фома даже и не притронулся бы к такой бадяге. Неприятно пахнувший алюминиевым котлом напиток школьники называли «чаем из тряпки», они шутили насчет того, что подобное пойло получается путем настаивания грязных тряпок, которыми техничка моет этажи. Сегодняшний чай на самом деле был не лучше, но Фома этого даже не заметил.

После завтрака он потянулся искать возможность честно потрудиться, но, едва узнавая о том, что ищущий работу молодой парень не имеет ни образования, ни прописки, ни места жительства, ему сразу бесцеремонно указывали на дверь: такие работники были не нужны. Потратив полдня на бесполезное путешествие по городу, Фома все же поймал за хвост удачу, так, воробышка удачи ухватил за одно перо: в одном из строительных магазинов ему довелось разгрузить автомобили с керамической плиткой. Как оказалось, двое штатных работников не пришли на работу, один заболел, а второй, очевидно, забухал. Машины с товаром все прибывали и, груженые, тосковали возле разгрузочной рампы. Водители были в ярости и трясли путевыми листками перед носом управляющего магазином, угрожая оплатой простоя. Фома со своим горячим желанием подмогуть пришелся как раз кстати, и работа сдвинулась с почти мертвой точки.

Заплатили ему, конечно, немного, но Фома был и этому несказанно рад. На всякий случай, предложив свои услуги и на завтра, при этом услышав удовлетворительный ответ, с крохами воодушевления он потянулся на ужин, туда же, к пункту раздачи дармового питания. Он чуть-чуть опоздал: все места были заняты. Но на крыльце еще толпились люди — вторая партия изголодавшихся бродяг, покашливающих и почесывающихся в ожидании своей очереди. Покушав со второго захода, Фома направился домой, к люку.

Всю дорогу ему казалось, что на него подозрительно смотрят, как-то с брезгливостью, что ли. Он принюхался к себе прямо на ходу, оттянув ворот футболки. Снова этот запах: смесь едкого пота, еды из бесплатной столовой, дыма, который все никак не выветривался, и еще дополнительные, самые мерзкие нотки — он начинал пахнуть бомжом. Шея начала нестерпимо чесаться — Фома взмылил затылок так, что под ногтями появилась кровь. Нужно было срочно мыться. Сегодня он видел главный вход городского пункта санитарно-гигиенической обработки, где можно было запросто принять душ да еще и получить медицинскую помощь. Но там тусовались такие жуткие бичи, что Фома даже вообразить не смог себя под душем рядом с этими людьми.

Поэтому он все же пересилил себя и устремился к обустроенной теплотрассе. У открытого входа расположился Ян, в задумчивости жевавший травинку. Он уже отработал на рынке и сейчас просто сидел и наслаждался теплотой летнего вечера.

— Ян! — с ходу начал Фома, присаживаясь перед ним на корточки, — где тут можно помыться, а? Я уже больше не могу.

— А, — мигом отозвался тот, — ну так в речке можно, мы все так делаем, пока погода позволяет. У тебя есть во что переодеться?

— У меня только белье, — Фома поскреб ногтями внезапно зачесавшуюся коленку — не помогло.

— Подожди, я сейчас что-нибудь из своего принесу, — Ян неуклюже поднялся с земли: у него изрядно затекли ноги. Уже очень скоро он появился перед Фомой, прижимая к груди целую стопку разноцветных вещей, — и, да, мыло я тоже взял. Айда за мной! — он зашагал вперед, нарочно задевая плечом Фому и устремляясь в сторону леса.

Там, за деревьями, всего лишь в четверти часа ходьбы показалась небольшая река, неглубокая и не слишком-то чистая: возле берега колыхалась пена весьма подозрительного вида, на песчаных косах, омываемых потоками мутной воды, покоились жестяные банки из-под пива, а несмелое течение время от времени несло за собою пачки из-под чипсов и еще какой-то пестрый мусор.

Перспектива помыться в подобном месте не слишком-то и нравилась Фоме, поэтому возле самого берега он застыл в нерешительности.

— Нормально здесь, — понял Ян его мысли, усаживаясь на песке поудобней, при этом вытягивая вперед длинные ноги и откидываясь назад на вытянутых руках, — смелее!

В конце концов, собравшись с духом, Фома ухватился за край футболки и стянул с себя далеко не чистую шмотку, бросив ее под ноги. Пока он возился со шнурками берцев, Ян, упорно делая вид, будто смотрит на воду, то и дело поглядывал на своего спутника. Ян смотрел на его худые жилистые руки, в которых угадывалась немалая сила, на бугристый рельеф позвоночника, на разворот точеных плеч, на движения проворных пальцев, пытающихся распутать заузлившиеся шнурки, и незаметно вздыхал, продолжая сжимать зубами уже изгрызенную травинку.

Избавившись от обуви и проклятых носков, Фома с удовольствием зарылся пальцами стоп в теплый, влажный песок — это было самым приятным моментом за последние дни. Он обхватил себя руками за шею, сцепив их в замок на затылке, и слегка запрокинул голову, непроизвольно демонстрируя плавный изгиб длинной шеи. Плеск воды успокаивал, отодвигая на второй план суетный шум вечернего города.

— Я и не знал, что здесь есть речка, — Фома повернулся к Яну вполоборота.

— Ты еще много чего не знаешь, — с деловитым видом Ян начал тщательно полировать стекла своих очков подолом рубашки.

Фома больше ничего не сказал, а принялся поспешно расстегивать ремень, то и дело позвякивая пряжкой. Почувствовав на себе пристальный взгляд, уже собравшийся снять с себя штаны вместе с бельем он поднял голову, но увидел лишь то, как Ян укладывается на берегу в позе отдыхающего на курорте, закинув руки за голову и положив ногу на ногу.

«Показалось», — решил Фома, полностью раздеваясь и входя в воду. Река была теплой, изрядно прогретой за день. Она заманчиво журчала своими потоками, неровной лентой кружась между островками леса, покрытыми мхом и брусникой, щедро разнося городской мусор в зеленые, ни в чем не повинные недра. Найдя место поглубже, Фома сделал несколько гребков в сторону чащи, давая уставшим за изнурительный день мышцам неподдельное наслаждение.

Ян продолжал лежать на берегу, надвинув свою шапочку на самые глаза, чтобы избавить себя от соблазна наблюдать за красивым обнаженным телом своего товарища. Фома успел помыться, кое-как постирать вещи и даже одеться, а Ян все не решался перевести на него взгляд, полный неловкости и любопытства.

— Ян, Ян! Заснул, что ли? — осторожно позвал Фома, кончиками пальцев отодвигая край шапочки.

— Стекла мне сейчас залапаешь, — с фальшивой рассерженностью отмахнулся тот и уселся, скрестив ноги по-турецки. — Ну, шмот почти что впору, только штаны подкатай.

Если бы Фома смог увидеть себя со стороны, он наверняка бы закрыл лицо руками: штаны, с широкого плеча пожертвованные Яном, были велики на несколько размеров, клетчатая рубашка болталась чуть ли не до колена, зато оранжевая байка была маловата — манжеты едва скрывали локти.

— «Мама, мама, что я буду делать», — мрачно проговорил Фома, глядя на свое убогое облачение.

— «У меня нет теплого пальтишки, у меня нет теплого белья», — подхватил Ян, получше выкручивая камуфляжные штаны, — к завтраму высохнут, на работу пойдешь в своем.

Одежда Яна была сомнительной чистоты, да и легкий душок, какой-то прелый и неприятный, исходил от мятой ткани.

— Спасибо, — Фома протянул ему руку, помогая подняться.

Ян вложил свою костлявую, сухую кисть в его сильную ладонь. Один рывок — и серые глаза, обрамленные изогнутыми светлыми ресницами, встретились с огнем благодарности завораживающих карих глаз. Вязаная шапочка слетела на песок, позволяя русым прядям сделать грациозный взмах в воздухе и рассыпаться по ссутуленным плечам. Фома едва заметно улыбнулся, разрывая рукопожатие:

— Почему у тебя не дреды? Ты же растаман.

— И так голову нормально не вымыть, — пробормотал Ян, наклоняясь и поднимая свою шапку, при этом понимая, что он начинает нести какую-то чушь. — Пошли домой твои вещи сушить, — он снова водрузил шапочку себе на макушку, — а не то вот в этом пойдешь, — он с усмешкой кивнул на подвернутые в несколько раз штанины Фомы.

И они побрели в сторону теплотрассы.

В этом же духе прошло две недели. Днем Фома скитался по городу в поисках заработка, а к вечеру возвращался в свое затхлое логово. И если первую неделю ему еще везло, то на вторую пришлось совсем уж туго: в строительном магазине коллектив собрался в полном составе, и Фоме было отказано в месте. Он пару раз разгрузил вагоны, но вскорости его и оттуда попросили — на эту работу имелись свои собственные желающие. К тому же начались проблемы со здоровьем: сильно гноился глаз и все тело жутко чесалось, особенно по вечерам.

Его соседи по несчастью бухали каждый вечер, вызывая уже не отвращение, а какую-то жалость. Особенно сочувствовал Фома тете Марии, которая что было силы пыталась создать подобие уюта из хлама и приготовить званый ужин из слизких объедков.

Кожа зудела остервенело. Зудели ноги, живот, плечи, спина, а между пальцами рук и ног начали появляться маленькие белые пузырьки, и тогда Фома ясно понял, что у него чесотка.

В тот вечер он еще колебался, возвращаясь в свое постылое, пропахшее перегаром, ненавистное место ночевки, когда шум собравшейся толпы на задворках продуктового магазина заставил его приблизиться.

Аккуратно просочившись между зеваками, Фома умудрился выйти на первый план и тут же застыть от ужаса, не поверив своим глазам: на чахлой траве, раскинув руки в стороны, лежал Владимир с вытаращенными до кровавых жилок глазами. Его рот был слегка приоткрыт, и над потрескавшимися губами с прилипшими на них крошками летали крупные мухи. А между бровей краснели четыре кровавые точки — роковая отметина «маньяка с вилкой». В одной руке Владимира была зажата недоеденная булочка, другая была пустой: рядом валялся аптекарский пузырек от спиртовой настойки — видимо, Князь был занят ужином, когда убийца вонзил в него железный лом — острие торчало из груди наподобие кола, которым в кино упырей убивали. Вот только Владимир не был кровопийцей, он всего лишь хотел пожить еще, пожить хоть как-нибудь, в каком-нибудь тепле, с каким-нибудь алкоголем и каким-нибудь собеседником, но кто-то взял на себя слишком много: роль владельца человеческих судеб и хозяина чистоты небольшого городка.

Ян возник словно из-под земли, до боли стиснув плечо Фомы своими костлявыми пальцами. Сердце Фомы судорожно скукожилось, словно в него уперлись безжалостные ребра. На какое-то время он позабыл, что такое дышать — спазм, порожденный реальным кошмаром, железной хваткой зажал его горло.

— Ян, — только и смог проговорить он, — Ян, это же наш Князь…

Едва не упав, зацепившись за чью-то неудачно выставленную вбок кроссовку, Ян подскочил прямо к трупу и в растерянности навис над ним, не сводя глаз с проклятой отметины.

— Молодой человек, отойдите! — один из свидетелей потянул его за локоть, — мы уже вызвали полицию, не трогайте его.

Ян мотнул головой, словно стряхивая с себя наваждение.

— Да, да, конечно, — и он отступил в толпу, увлекая Фому вслед за собою.

— Да подожди ты, может, чего-нибудь узнаем, — Фома не хотел уходить. Это было каким-то кошмаром, не по-настоящему, фальшиво, липовая жизнь, липовая смерть, и Фоме все же хотелось разобраться.

Ян резко схватил его за шиворот и потащил за ближайший угол. Фома противиться не стал, совершенно опешив от всего происходящего. Скрывшись с глаз случайных свидетелей, Ян с размаху чуть ли не впечатал Фому в стену, приперев его лопатками к острым углам обломанной штукатурки.

— Все, — кулак Яна опустился где-то около уха Фомы, заставив осыпаться куски старинного цемента, — это уже край!

— Ты чего? — выронил Фома, не узнавая в решительном и категорично настороенном парне привычного наркомана-пофигиста.

Стекла золоченых очков грозно блеснули:

— Фома! Вали! Ты слышишь? Вали отсюда, ты же сдохнешь на улице!

— Послушай, — Фома хотел было выскользнуть из-под руки Яна, но тот мертвой хваткой вцепился в его предплечья и яростно тряхнул:

— Нет это ты послушай, — перебил его Ян, бесстрашно буравя его прозрачным клинком светлых очей, — ты болен, — он провел пальцем вдоль угольно-черной брови над опухшим, покрасневшим глазом, — здесь, на улице, тебя ждут только вши, туберкулез, водка и смерть. И туда, — он указал пальцем на небо, — ты полетишь уже не на самолете, а на крыльях, блин, с нимбом, понимаешь?

Фома нервно сглотнул. Ян был прав. Настала пора уходить.

— Иди в ночную гостиницу или Дом трудолюбия, у тебя есть паспорт, там помогут с работой, у них есть врачи, ты будешь спать на кровати… — Ян выдохнул и опустил глаза, — Фома, ты понимаешь, что эта жизнь не для тебя? Выбирайся из грязи… Когда долго бродяжничаешь — это похуже наркотика, поверь мне.

— Верю, Ян, верю, — Фома отстранил его в сторону и отошел на пару шагов, а потом проговорил, обернувшись через плечо, — передавай привет Шурику, и Захару, и тете Маше, и пусть она там не убивается по Князю, пусть они все берегут себя, ну, в общем, — он сделал паузу, — я пойду в этот Дом, который миллионер содержит, вроде там ничего живут.

— Вроде ничего, — повторил Ян задумчиво, — Фома!

Фома полностью развернулся в его сторону.

— Это тебе, — Ян пошарил в кармане и вытянул руку: на раскрытой ладони лежал значок в виде орла, расправившего в стороны крепкие крылья, — это, конечно, не «Знак Гражданской авиации», но что-то похожее.

— Спасибо, — Фома подцепил орла двумя пальцами и улыбнулся, — дай «пять», друг! — они обменялись рукопожатиями и разошлись каждый в свою сторону.

Ян еще несколько раз успел обернуться, пока подошвы черных берцов полностью не скрылись из виду.

«Князь сидел и бухал, как ни в чем не бывало. Он обычно милостыню просил возле этого магазина, а потом отдыхал у мусорки возле склада. Отдыхал, блин, отдыхал! Наотдыхался. Этот маньячила подошел к нему, Князь не пытался бежать… или пытался? Этот лом, нет, кусок арматуры… там торчала широкая часть, значит, узким били в грудь, значит, убийца стоял спереди. Князь подпустил его, значит… — Фома даже потер вспотевшие от натуженных мыслей виски, — значит это был кто-то, кто не вызвал подозрений или кто-то знакомый, кто-то из своих», — он не заметил, как ноги сами вынесли его к высокому забору из металлопрофиля. Громадное крыльцо, целых десять ступенек, как десять смертных грехов — и вот наконец-то дверь Дома трудолюбия распахнулись перед Фомой свои объятия.

В небольшом холле, ярко, едва ли не до слепоты освещаемом люминесцентными лампочками, Фому встретили хорошо и заметно обрадовались тому, что у него имелся паспорт: меньше оставалось работы по восстановлению документов для очередного бомжа. После оформления его сразу направили в санчасть на медосмотр и сдачу анализов. Доктор умного вида с близко посаженными воровскими глазами сходу поставил диагноз, подтверждающий догадки Фомы: чесотка и конъюнктивит. Неделя в лазарете — и Фома наконец-то заселился в своеобразный номер на четверых человек.

Комната была небольшой, светленькой и чистой: четыре кровати, письменный стол, тумбочки для личных вещей и металлические шкафчики для одежды, даже простецкий телевизор имелся — одним словом, каждый житель этого заведения был обеспечен всем необходимым. Соседями Фомы оказалось трое мужчин лет где-то под сорок-пятьдесят. Один из них был без стопы — обморозил прошлой зимою, когда ночевал на улице. Мужчины оказались спокойными и уравновешенными, все, как на подбор, Фома даже удивился. Они не роптали на судьбу и боготворили своего благодетеля, владельца этой обители — Клима Пачицкого.

А теперь нужно сказать несколько слов о порядках, царящих в Доме трудолюбия, и причинах, по которым заведение, рассчитанное на восемьдесят человек, было заполнено только на половину.

Во-первых, как и во всех учреждениях подобного типа, алкоголь здесь был строго-настрого запрещен. Курить в специально отведенном для этого месте — пожалуйста, но! Того мизерного пособия, которое выплачивалось здесь каждому, прошедшему испытательный срок — один месяц, только на курево и хватало. К тому же порядок в Доме царил монастырский:

8:00 подъем, утренняя молитва,

8:30 завтрак,

9:00 — 13.00 работы по хозяйству,

13:00 обед,

14:00 — 18.00 работы по хозяйству,

18.00 — ужин,

19.00 — 21.00 свободное время,

21.30 вечерняя молитва, подготовка ко сну.

Работы по хозяйству хватало на всех, потому что-то самое хозяйство было подсобным: собственный огород немалых размеров, ремонтная мастерская и даже ферма: куры, поросята, утки. Жители Дома без работы никогда не сидели, каждый из них был прикреплен к определенному трудовому фронту и полол, чистил, кормил, убирал целыми днями. Работали и в субботу, а вот в воскресение бывшие бродяги обязаны были посещать церковь и в приказном порядке исповедоваться. За несоблюдение правил выгоняли сразу, причем безвозвратно. Маленечко выпил — за дверь, мотался по улице после отбоя — туда же, не хочешь трудиться — свободен.

Вот места в заведении и пустовали, потому что бездомные, привыкшие к алкоголю и расхлябанному образу жизни, не могли приспособиться к трудовой дисциплине и железному графику. Зато все, кто оставался, работали на совесть, искренне молились, прославляя Клима, и преспокойно жили себе в Доме, со временем приобретая аскетичный вид. Надо признать, что питались они хорошо, их постель всегда была мягкой и чистой, одежда — добротной и теплой, медицинская помощь — своевременной и качественной.

Иконы висели на стенах в каждой комнате, а у каждого жильца имелся свой молитвослов с непременным атрибутом — зеленой закладочкой. Буквально через день в Дом приходил местный священник, прямой как палка с абсолютно безэмоциональным лицом, и заставлял, нет, все же упрашивал каждого открыть свои помыслы. А если кто-то отказывался или еще чего доброго посылал батюшку вместе с помыслами по известному адресу, то вскорости об этом случае узнавал Клим, а глупый смельчак отправлялся восвояси.

Постоянные исповеди, молитвы, почти полное отсутствие возможности остаться одному действовали удручающе. Телевизор можно было смотреть только в свободное время, но там показывали только три канала: про природу, какой-то религиозный и местный, зато про все и обо всем. Но Фома особо не унывал, он высыпался, хорошо себя чувствовал, врал про помыслы, четко дозируя реальность и полет фантазии, добросовестно трудился, в хорошую погоду гулял по вечерам, несколько раз встречаясь с Яном, который за последнее время весьма погрустнел.

Так прошел целый месяц. На первом этаже жилого корпуса было решено организовать спортивный зал. Просторное помещение под это самое дело, с высоким потолком и облупленными стенами, однозначно требовало ремонта, который, разумеется, было решено организовать своими силами. И вот, вместе с небольшой бригадой Фоме было поручено заниматься именно этим помещением.

Старая масляная краска сдиралась шпателем плохо, мелкое крошево колючей пленки застывшим пеплом застревало в волосах, мерзко кололось и отчаянно раздражало. Глядя на то, как весело пересмеиваются друг с другом остальные работники, как ловко орудуют их шпатели, как непрерывно сыплется лакокрасочный водопад под чужими руками, Фома понял, что раздражается здесь только он один. Очень хотелось распахнуть настежь все окна, но один из мужиков жаловался на простуду и боялся сквозняков — остальные из солидарности его поддерживали. Пыль везде стояла столбом, и Фома, закашлявшись, вышел в коридор, чтобы попросту отдышаться и попить воды.

Он расстегнул рубашку, встряхнув ее фланелевыми полами — колкие снежинки белой краски взвились метелью.

— Фу ты, — Фома помахал рукой перед глазами, стараясь поскорее развеять мешающую пелену.

Сильно хотелось пить, но не успел Фома подойти к заветной бутыли с водой, как хлопнула дверь и в коридоре показалось несколько человек: комендант, он же управляющий и просто надсмотрщик над жильцами — один в трех лицах, а еще двое телохранителей и Клим. Комендант шел впереди, размахивая руками, и что-то увлеченно рассказывал своему хозяину.

Клим был явно не в духе, он смотрел себе под ноги, сводя брови у переносицы, и о чем-то сосредоточенно думал. На нем была такая же серая байка с капюшоном за спиной, что и при первой встрече с Фомой, только теперь на байку был надет черный пиджак, и серые завязки неизменно одинаковой длины покоились на изящных лацканах. Телохранители шагали с каменными лицами — Клим не любил пустые улыбки.

— Клим Анатольевич! Там ведь работы непочатый край! Мы не успеем за неделю привести стены в порядок. Мы же не специалисты, как можем, так и делаем, может, проще нанять бригаду строителей?

— Труд облагораживает человека, — резко отозвался Клим, поднимая голову и не останавливаясь при этом. — Вы забыли, чем мы тут с вами занимаемся: пытаемся сделать из опустившихся созданий божьих снова людей, так сказать, священную миссию выполняем. Каждый человек, не важно, нищий он или богач, бездомный или хоромами владеющий, должен нести ответственность за свои поступки. Оступился — поможем, снова направим на истинный путь, но и человек сам должен понимать, что сохранить сущность свою он сможет только усердным трудом. Конечно, вы не сделаете всего за неделю, вон товарищ без дела стенку подпирает! — Клим остановился у входа в спортзал, как раз напротив Фомы.

— Подождите, не заходите, я сейчас, — комендант шагнул в комнату, чтобы дать команду бригаде прекратить работу и не пылить.

И теперь Фома, прижавшийся лопатками к стене, и Клим, хищно насупившийся, смотрели друг на друга пристально и даже не мигая.

— Тот самый фокусник с базара, — как-то нервно усмехнулся хозяин положения и, не давая Фоме вставить и слова, продолжил, переходя на зловещий шепот, — ты почему не трудишься?

Теперь Фома хорошенько рассмотрел его глаза, большие, дымчатые, и когда Клим сердился, а сердился он прямо сейчас, дым сгущался и они опасно темнели.

— Я, — хрипло проговорил Фома, не сводя своего орлиного взора с начинающих сужаться зрачков собеседника и облизывая пересохшие губы, — водички попить вышел.

Клим не ответил. Он просто продолжал смотреть, внаглую, совершенно бесцеремонно разглядывая его лицо, выразительные строгие брови, тонкий нос, блестящую нить влажных зубов, показавшуюся в блуждающей, растерянной улыбке, едва заметную ямочку на подбородке — ничто не скрылось от его пытливого взгляда.

Фома перестал улыбаться и закусил нижнюю губу, когда этот взгляд опустился ниже, скользнул по скулам и опустился к шее, липко скользя по ее точеным изгибам. Он смущенно сглотнул, понимая, что Клим замечает трепетное биение выступающей жилки, предательски выдающей его противоречивые эмоции.

Это был тяжелый взгляд, изучающий и пытливый одновременно. Он пополз дальше, к ямочке у самого основания шеи, и обрисовал уголки торчащих ключиц — крепкие, уверенные руки, не принимая никаких возражений, ухватились за воротник расстегнутой рубашки и беззастенчиво распахнули ее полы, обнажая вздымающуюся от нервного дыхания грудь. Фома смущенно зарделся — он не привык к подобным прикосновениям.

— И без креста, — с недовольством прошипел Клим, — как же ты еще живой-то? — он поднял голову, с удовольствием разглядывая свое отражение в желто-коричневом отливе янтарных глаз. Редкий цвет, он еще не встречал такого.

— Да не все живые, что с крестом, — отозвался Фома, — некоторые, как зомби, ходят и живут по чужой указке, — в нем проснулась природная дерзость.

Лицо Клима даже передернуло: ему никто никогда не смел отвечать в подобном тоне.

— Водички попить, говоришь, — он резко отстранился от Фомы и повернулся к кулеру, наполняя стакан доверху, — пей!

Фома нерешительно взял протянутый стакан, медленно осушая его до самого донышка.

С беспокойством наблюдая за каждым глотком Фомы, за движениями его кадыка, за трепетом груди, снова стыдливо прикрытой рубашкой, Клим чувствовал нарастающее волнение.

Опустошив стакан, Фома криво усмехнулся и, утерев пухлые губы запястьем, протянул Климу пустую посудину. Клим вызов принял.

— Еще! — он снова заполнил стакан доверху.

— Благодарю! — глаза Фомы хмуро сверкнули, на этот раз он залпом опустошил стаканчик.

Телохранители молча стояли и смотрели на все это действие. Уже потом они обсуждали друг с другом, что впервые за последнее время какому-то мальчишке удалось вывести их хозяина из состояния статического хладнокровия.

— А давай еще на бис, — цинично предложил Клим: крылья его носа начали гневно раздуваться: он был азартным человеком.

— А давайте, — Фома гордо вскинул голову. В этот момент в дверном проеме показался комендант.

— Клим Анатольевич, входите, я там все окна пооткрывал, а то было не продохнуть — пылища! Пиджак испачкать можно.

— Иду, — почти что прорычал Клим, одним движением комкая пластиковый стаканчик и глаз не сводя со своего оппонента, — держи сувенир, — он вложил Фоме в руку полупрозрачный шарик и шагнул в рабочее помещение.

С тех пор прошло две недели, и Фома больше не встречал хозяина Дома. Дни тянулись монотонно, было скучно и однообразно: работа, молитвы, молитвы, работа. По вечерам Ян пытался его развеселить, но ничего не получалось — Фоме во всем виделась безысходность и какая-то щемящая тоска.

Однажды Клима показали по местному каналу. Он стоял на фоне Дома трудолюбия и рассказывал зрителям душещипательную историю о том, как он когда-то давно, когда еще и бизнесменом не был, возвращался домой и заметил в кустах женщину с ребенком. Они там жили, спали на какой-то подстилке и просили милостыню у перехода. С этой самой минуты он, Клим, во что бы то ни стало решил помогать бедным и сдержал свое обещание. За окном шел дождь, соседи по комнате играли в домино, а Фома сидел прямо перед телевизором, кончиками пальцев касаясь экрана, там, где находилось лицо Клима.

Прошла еще неделя, но Клим не появлялся. Он может и бывал в Доме, вот только пересечься с ним Фоме больше не удавалось. Денег не было, места, куда идти, не было тоже, наступала осень, и небо за высоким окном приобретало цвет глаз бизнесмена. Фома уже совсем отчаялся выпутаться из этого замкнутого круга, но сама судьба сделала шаг к нему навстречу.

Чистив на кухне картошку, Фома поранил себе большой палец, несильно, можно было и внимания на это не обращать, но повариха, одна из местных, своя, так сказать, запричитала и настояла на том, чтобы Фома направился в медпункт.

Увидев отрешенное выражение лица своего пациента, подвижный доктор задорно хохотнул:

— А вам, молодой человек, не мешало бы взбодриться. Я давно за вами наблюдаю, скучно вам, разгуляться совсем негде.

— Разгуляться? Вы шутите? — возмутился Фома, смахивая на бок отросшую челку, — на копеечное пособие? Шоколадку, что ли, купить? — он потрогал пластырь на своем пострадавшем пальце.

— Ну да, ну да, — поспешно согласился доктор, вставая со стула и, заложив руки за спину, начал прохаживаться взад и вперед, делая нарочито размашистые шаги, — дом престарелых, не так ли? Вы здесь самый молодой и… — он пытливо посмотрел на Фому, который с недовольным видом продолжал рассматривать свой палец.

— Короче, — Фома сверкнул глазами, — к чему весь этот разговор?

— А к тому, — доктор остановился у него за спиной и, положив руки ему на плечи, слегка помассировал их, — что вы в хорошей физической форме, а еще вам, в принципе, нечего терять.

— Что, почку продать предлагаете? — съехидничал Фома, изворачивая шею и глядя на доктора снизу вверх.

— Ну, вы, однако, большой шутник! — доктор вышел из тыла, подтянул стул и, повернув его спинкой вперед, уселся напротив. — Я предлагаю попробовать себя в подпольных боях без правил, — на одном дыхании выпалил он. Его близко посаженные глаза, казалось, сошлись еще ближе, — тайно, после отбоя. Выигрыш зависит от ставок. Никаких раундов, бой идет до того момента, пока соперник не вырубится или не сдастся. Никаких ограничений, любой допинг, противник выбирается жеребьевкой, никаких взвешиваний, приходишь и дерешься. Кстати, меня Иннокентием зовут. Так как?

Фома удивленно вскинул брови:

— Вы так просто мне об этом говорите! А если мне сломают что-нибудь ненароком?

— Там будет дежурить скорая. Сразу отвезут в больницу. Единственное что: в больнице нельзя говорить, где получены травмы. Врачи со скорой скажут, что подобрали побитого на улице. В случае разглашения, — доктор красочно провел себе по шее ногтем большого пальца, и Фома понял, что все это далеко не игра. — Ну так что? Будешь в этой дыре прохлаждаться и богу молиться или снова вкус жизни почувствуешь?

Сердце Фомы бешено застучало. Вот он, глоток свежего воздуха! В бой? Да хоть прямо сейчас!

Иннокентий был хорошим психологом, он понял, что его слова достигли цели, и предложение Фома уже не отвергнет. Терпение Фомы достигло такого предела, что он готов был на все, что угодно, хоть на войну, хоть на подводную лодку, лишь бы стряхнуть с себя монастырское наваждение. Жизнь закипела в нем бурным ключом, и в глазах зажегся огонек воодушевления.

— Когда? — только и спросил он.

— Сегодня ночью.

5. Поединок и школа

Одежду Фома подготовил заранее: его соседи не должны были ни о чем догадаться. Камуфляжные штаны он спрятал под подушку, чтобы суметь быстро достать, когда придет время. Где-то к одиннадцати мужики захрапели, они вообще никогда не жаловались на плохой сон. Полежав еще с полчаса, при этом пытаясь вспомнить приемы рукопашного боя, которым обучался еще в армейке, Фома сделал вывод, что может быть с не самым серьезным противником он справиться сумеет.

Мельком оценив время на своем телефоне, Фома понял, что пора собираться. На ощупь справившись с одеждой и шнурками незаменимых берцев, он еще раз, на всякий случай, осмотрел комнату, уже стоя на подоконнике, — все спали. Вот и хорошо. Фома аккуратно открыл оконную раму и смело ступил на широкий карниз. Несколько метров — и он оказался на козырьке у черного входа.

Автомобиль доктора стоял, как и договаривались, неподалеку. Когда Фома почти бесшумно спрыгнул на землю, откуда ни возьмись появился Ян, без своей дурацкой шапочки, с очень серьезным выражением лица и хвостиком на затылке.

— Ты чего сюда приперся? — зашипел Фома, боязливо оглядываясь по сторонам.

— Я хочу посмотреть, — упрямо ответил Ян. Он понимал, что Фома не будет рад его визиту, но твердо решил не оставлять друга в вероятной опасности.

Дверца машины открылась, и показалась голова доктора, вопросительно поглядывающего на молодых людей.

Глядя на плотно сжатые губы Яна, на то, как ходуном ходили желваки на его профессорском лице, Фома понял, что тот настроен категорично.

— Зря я тебе вечером все рассказал, ладно, пошли, — он приглашающе кивнул головой и направился к автомобилю.

— Ты кого с собой притащил? — возмутился доктор, когда Фома вместе с Яном плюхнулся на заднее сиденье.

— Это брат мой, — Фома откинулся на мягкую спинку, — ехай, ехай!

Иннокентий сердито засопел и повернул ключ в замке зажигания:

— Его не пустят.

— Я на улице подожду, — мрачно сообщил Ян о своем решении.

Машина тронулась с места.

— В этот раз денег с тебя не беру, попробуй для начала. Соперник может быть любой. Там и бывшие спецназовцы, и заезжие гастролеры, и банковские служащие, которым нужно просто сбросить пар, а еще просто отбитые на всю башку ушлепки. Короче, как повезет. Помни: никаких взвешиваний. Против тебя может выйти двухметровый здоровенный амбал. Дерешься без обуви и верхней одежды. И никаких перчаток, — машина выехала на проспект, хорошо освещенный ночными огнями.

Фома был сосредоточен, он уже и сам не понимал, правильно ли поступает, согласившись участвовать в подобном мероприятии, но отказаться уже не мог.

— А где сие мероприятие проводиться будет? — осторожно поинтересовался Ян, приподнимаясь с сиденья и наклоняясь в сторону доктора.

— Сегодня в восьмой школе, в спортзале. А так, каждый раз в новом месте, чтобы не засветиться. Участники и зрители узнают о месте только в день боя.

— И директор, значит, в доле, — усмехнулся Ян.

— А что тут такого? — зло огрызнулся Иннокентий. Он вообще был крайне недоволен лишним свидетелем, да и вообще все его раздражало: оплетка на руле разболталась, левый дворник безобразно размазывал омывайку по пыльному стеклу, любовница намекала на дубленку к зиме — одним словом, никакого покоя в жизни уставшего врача не предвиделось.— Все получают прибыль, каждый крутится как может. Молодой человек, деньги бывают трех типов: честно заработанные, честно украденные и честно полученные за ловкость мысли и находчивость ума, но за чужой счет. Честная нелегальная услуга разве не должна оплачиваться достойно? Ты знаешь, сколько за ночь одного только дежурства на боях получают работники скорой помощи? Свою месячную зарплату! А полицаи, которые крышуют всю ночь? Вот то-то и оно! Это честные деньги!

Машина завернула во дворы и очень скоро остановилась, не доезжая школьного забора.

— Ты, — Иннокентий обернулся к Яну, — выходи!

— Фома, удачи! — Ян ободряюще хлопнул Фому по плечу и вылез из автомобиля, с тоской глядя вслед горящим в темноте фарам.

Возле самых ворот к машине подошел высокий мужчина в спортивном костюме, вопросительно глядя на водителя. Доктор достал из бардачка две игральных карты, пиковую и крестовую четверки, и продемонстрировал их охраннику. Мужчина удовлетворенно кивнул и дал команду паре каких-то шкетов открыть ворота.

— Зацени чувство юмора организаторов, — одной рукой доктор рулил, второй помахивал картами в воздухе, чтобы Фоме было лучше их видно. — Сегодня день ВДВ, так они «погоны» решили сделать условным знаком, приколисты хреновы, — он бросил картонки на соседнее сиденье.

— Огонек, — одобрил Фома, поворачивая головой то вправо, то влево, тем самым разминая шею. Несколько месяцев без упражнений — он плохо чувствовал мышцы. Не было в теле необходимой легкости, почти исчезло ощущение пружинистого чувства, когда ты бодр после тренировки, и весь организм благодарен тебе за тяжелые нагрузки, чувства, когда ты не устал, нет, напротив, приободрен, полон энергии и внутренней гармонии.

Но была жажда жить, жажда проявить силу, безумное, жгучее желание доказать самому себе, что он не опустился, не сдался, что он может практически все — Фома сжал кулаки до легкого хруста. Он готов, он непременно справится.

Возле здания школы было тихо, несмотря на припаркованные тут же автомобили: машина скорой помощи, полиция, несколько «Геликов» и «Лексусов». Далеко не все приезжали на машинах, большинство оставляло свой транспорт в соседнем квартале и уже пешком доходило до места назначения — так было более скрытно.

Полицейские стояли и курили, пристально всматриваясь в новые лица. Работники скорой сидели в салоне и ковырялись в своих мобильниках — их звездный час еще не настал, и можно было расслабиться перед ночной сменой.

В холле людей было много, все в темном, большинство — мужчины, толстые, тонкие, суровые, улыбающиеся, с золотыми печатками или короткими четками в руках — кого здесь только не было. Встречались и женщины, сопровождающие свою вторую половину, одетые скромно, без ненужных в данном случае аксессуаров. Это было не дефиле алмазов, все пришли смотреть бой.

Пройдя мимо умывальников, Иннокентий и Фома оказались возле подсобки спортзала.

— Погоди секунду, я сейчас, — доктор нырнул в саму подсобку, очевидно, чтобы договориться с организатором, а Фома остался в коридоре.

Здесь же, подпирая стену, находилось несколько человек — Фома насчитал пятерых, очевидно, бойцов. И если зрители имели вид праздный и просто заинтересованный, то эти смотрели с бесстрашием и какой-то готовностью ко всему.

Один из них был, по всей видимости, таджиком, низенький, но, судя по всему, верткий и шустрый. На кистях его рук виднелись следы от белой краски. Очевидно, парень днем работал маляром, а ночью вкалывал за уже совсем другие деньги. Потом был очень конкретный мужик в тельняшке, накачанный и крепкий с широким низким лбом и кривыми оттопыренными ушами, по всей видимости, поломанными не один и даже не два раза — вот уж с кем, с кем, а с этим чуваком Фома точно не хотел сойтись на ринге.

Там же отирал стену, сидя на корточках, какой-то тощий студентик, судя по внешнему виду, закаленный в подзаборных потасовках. Возле самой двери в подсобку ошивался мосластый блондин в белой рубашке, дико смотрящейся на фоне общей черно-серой массы, с презрением поглядывающий на всех остальных, а еще очень веселый тип с густыми бакенбардами, в профиль похожий то ли на Пушкина, то ли на обезьяну. Мужчина то и дело отпускал сальные шуточки про то, что как бы им тут всем между ног не прилетело, и пытался воодушевить своих конкурентов на выигрыш.

Распознав в незнакомце нового борца, «бывалые» начали с интересом его разглядывать.

— Ну вот, еще один чурка появился, — заметил блондин, слегонца ударяя кулаком в стену. — В ваших рядах пополнение, — его последние слова относились к таджику.

Тот что-то проворчал «на своем» и продемонстрировал блондину средний палец.

— Ты, главное, не переживай, — сразу подкатил «Пушкин», красочно потягивая то один, то другой трицепс, — все быстро начнется и быстро закончится.

Мужик в тельняшке звучно заржал, зачем-то запрокидывая при этом голову.

Фома им не успел ничего ответить, потому что из дверного проема показалась голова Иннокентия:

— Фома! — пришлось сделать шаг в абсолютную неизвестность.

За учительским столом, по-деловому, сидел представительского вида детина с ноутбуком. Осмотрев Фому с ног до головы, он удовлетворенно цыкнул зубом и заметил:

— Ну, наконец-то не фрик. Хорошо, — он клацнул пальцем по одной из кнопок, — кличка?

— Чего? — Фома не понял, — погоняло, что ли?

— Творческий псевдоним, — хохотнул детина и закашлялся, подавившись жвачкой. — Имя, под которым ты будешь выступать.

— Фома Гудвинский я, — Фома пожал плечами — эта странная регистрация его удивляла. Он переступил с ноги на ногу, глядя на толстые мясистые пальцы «секретаря», ему было непонятно, как тот такими корявками еще по клавишам безошибочно попадает.

Детина тяжело вздохнул:

— Гудвин. Гудвин — нормально будет?

— Привычно будет, — кивнул головой Фома, — меня так и в армии звали, и в школе.

— Ну, все, — детина закончил заполнение необходимых реквизитов и что-то пустил на принтер. — Кеша, скажи, чтобы все заходили, — обратился он к доктору.

— Ребята! — Иннокентий снова высунулся в коридор, — давайте сюда!

Неторопливо, один за другим, словно нужно было разгружать фуру с никому не нужным товаром, мужчины начали заходить в комнату. Очень скоро перед ними на столе оказалось шесть небольших прямоугольников, лежащих «рубашками» кверху.

— Для тех, кто не знает, вытягиваем имя соперника, — дежурным голосом произнес детина, — трое добровольцев есть?

— Я! — Фома поднял руку.

— Я, как всегда, — отозвался «Пушкин».

— Джаляб-жизнь, давай, я тоже, — таджик выступил вперед.

Подсмотрев, детина оставил на столе три бумажки. Молодые люди быстро разобрали свои «билеты» и, прочитав имена, уставились на выбранных судьбою соперников.

Фоме достался Ариец. И без труда становилось ясно, что им был тот самый блондин.

— Эй, Гитлер, — Фома направил в его сторону палец-пистолет, — Хенде хох!

Ариец скривил губы и поправил свои чем-то напомаженные волосы, явно напомаженные, — ну не могли белокурые пряди быть так идеально откинуты назад, и промолчал. «Пушкину» достался студент, а таджику, соответственно, мужик в тельняшке.

— Десять первого, — детина посмотрел на солидные наручные часы. — Через двадцать минут начинаем. Первыми выходят Кинг-Конг и Мангуст!

Фома не удержался и прыснул со смеху, стараясь поскорее отвернуться от соперников: «Кинг-Конг, блин! Пушкин — Кинг-Конг»! Тихо посмеиваясь, он направился к окошку, чтобы дожидаться там начала поединка. Студент-Мангуст расположился на соседнем подоконнике, занимая себя выковыриванием грязи из-под ногтей. Фома обратил внимание на его руки: даже при плохом освещении были видны следы уколов и небольшие синяки. «Ну, этот точно анестезировался», — решил он про себя:

— Что, доктор, сделали свою ставку? Я надеюсь, что на меня? — обратился он к подошедшему к нему Иннокентию.

— Я ставок не делаю, мне платят за медпомощь. А еще за тебя немного перепало, — ответил доктор. — Тебе еще повезло. Ариец — не самый сильный соперник, вот если бы тот, в тельняшке, попался, то пиши пропало. Ариец малость того, — он крутанул у виска пальцем.

— Кстати, должность какую-то занимает нехилую, а видишь, где отрывается. Твоя выгода — процент от ставок, и ты должен победить. Победишь — получишь деньги, немного для начала, тебя еще никто не знает. Заставь публику полюбить себя. Запомни: бей куда хочешь, сегодня тебе можно все. Судья остановит бой только в том случае, если твой соперник сдастся, вырубится или сдохнет, — услышав последнее слово, Фома вздрогнул. — Все, полпервого, пошли смотреть первый бой.

В спортзале царило оживление. Вдоль стен на низеньких деревянных скамейках восседали зрители с огоньком азарта в горящих глазах. За ними вторым рядом выстроились те, кому не хватило сидячего места. Зрители переговаривались, обсуждая ставки, и спорили о победителях. Тут же сновали молодые люди, выполняющие роль охраны. Они должны были следить за тем, чтобы борцы не переступали белую черту, за которой сидели болельщики.

Одним словом, зал гудел, как пчелиный улей, уже готовый к интереснейшему накалу страстей. Фома с Иннокентием пристроились у входа и начали вникать в происходящее, впрочем, они оба, можно считать, были на работе, вот только ждали своей очереди.

Итак, на середину зала вышел ведущий, крепкий на вид молодчик в явно дорогих трениках и плотно облегающей его мускулистое тело черной водолазке. Нижняя челюсть его была тяжелой и мощной, с абсолютно квадратным подбородком, одним словом, вид он имел внушительный и грозный. Он озарил весь зал улыбкой и наконец-то поднес к губам микрофон:

— Я снова рад приветствовать вас в нашем прекрасном обществе! Дамы и господа! Доброй всем ночи!

Раздались жидкие аплодисменты.

— Сегодня нам пришлось вспомнить детство и собраться под крышей замечательной школы, спортивный зал которой нам любезно предоставили! Не знаю, как вас, а меня в таком месте так и тянет заняться спортом! — конферансье сделал пару комичных приседов, едва не упав, разумеется нарочно, и наконец-то вызвал улыбки на лицах зрителей. — А сейчас на ринг выходит бесстрашный, уверенный в себе борец, кумир всех студенток нашего города, смертоносный Мангуст! — ведущий зааплодировал. Зал поддержал его, и на «сцене» появился студент, босиком и обнаженный по пояс. В толстовке он казался тощим хлюпиком, а на самом деле оказался вполне себе тренированным пареньком, выходящим на ринг только под кайфом.

— Что, реально смертоносный? — шепнул Фома на ухо Иннокентию.

— В прошлый раз шею одному новичку свернул, — отозвался доктор. — Еще тот отмороженный тип.

— Его соперником на сегодняшний вечер является настоящий зверь. Просто исчадие ада! Трепещите! Потому что на сцену выходит Кинг-Конг!

Зал взорвался авациями. Зрители возле дверей расступились, потому что из коридора, абсолютно по-обезьяньи, опираясь на все четыре конечности, ловко влетел тот самый Кинг-Конг. Конечно, за свои двадцать лет Фома видел не много, но такого он точно не видел никогда. Он просто рот разинул от изумления: на голове у Кинг-Конга красовалась железная клетка, такая, в которой обычно живут попугаи или хомячки. Да, выход получился эффектным. Бой еще не успел начаться, а зал уже неистовствовал от красочного зрелища.

Достигнув ведущего и стоящего рядом с ним соперника, Кинг-Конг снял свою клетку и, вручив ее первому, ударил себя в лохматую грудь и по-звериному заревел. Вы бы только видели его лицо при этом! Кудрявые черные волосы, пугающе взъерошенные баки, бычья шея с напряженными от вопля жилами, крепкие руки с широкими костяшками! Фома мысленно перекрестился, благодаря бога о том, что ему не достался такой вот соперник.

— Итак! — громогласно провозгласил ведущий. — Борцы! Поприветствуйте друг друга!

Мангуст сделал что-то невнятное ручкой, а Кинг-Конг театрально оскалился.

И бой начался. Борцы не стали ходить вокруг да около, а сразу сцепились в горячей схватке. Вначале Мангуст пытался атаковать, он хорошо дрался ногами, тем самым удерживая Кинг-Конга на расстоянии. Пара четких ударов с разворота угодила прямо по корпусу лохматого противника. В момент очередного удара Кинг-Конг молниеносно ухватил Мангуста за щиколотку и крутанул того в воздухе. Парень упал, тут же вырвавшись из захвата, пытаясь встать на ноги, но бесчеловечный удар в ухо лишил его этой возможности. Мангуст тихо охнул, рефлекторно прижимая ладонь к ушной раковине — реакция у Кинг-Конга была отменной, второй удар прилетел уже в глаз, заставляя противника откинуться на спину и закричать от боли.

Публика одобрительно ухнула, привставая со своих мест, чтобы получше разглядеть битву.

Кинг-Конг не стал обижать лежачего, а, выждав момент, когда Мангуст все же поднялся, попытался снова сбить его одним ударом исполинского кулака. Но его соперник был тоже не лыком шит. Мангуст резко отскочил в сторону и набросился на Кинг-Конга обманным маневром сбоку, сделав подножку и опрокинув огромную тушу на обе лопатки.

— В голову пропиши! — орала публика. — Вырубай мартышку! Гаси его!

Но Мангуст решил действовать по-другому: он просто вцепился мертвой хваткой в горло своей жертве и начал давить на кадык большими пальцами. Кинг-Конг что было силы взбрыкнул, пытаясь сбросить с себя кажущегося на его фоне хрупкого парня, но не тут-то было! Мангуст вцепился руками и ногами в его тело намертво. Глаза Кинг-Конга начали наливаться кровью, он захрипел и попытался оторвать безжалостные пальцы, вцепившиеся в его шею — это было бесполезно: хватка оказалась железной. Тогда мужчина начал наносить удары по лицу, кулаки молниеносно сменяли друг друга, буквально впечатываясь то в щеку, то в нос — все было тщетно, хотя кровь уже побежала от носа к подбородку, впитываясь в густую шерсть на груди Кинг-Конга.

— Давай! Давай! — скандировали зрители, и каждый из борцов выкладывался на тот максимум, на который только был способен.

Кинг-Конг взвыл так, что, наверное, было слышно на улице. От этого звука даже вздрогнули стекла, настолько мощной была взрывная волна безудержного негодования.

И вот крепко сжатый кулак наконец-то смог нанести решающий удар, едва ли не выбивая дух из ослабевшего тела: руки Мангуста дрогнули, он покачнулся, разжимая пальцы и, закатив глаза, упал на бок, гулко ударившись о деревянный пол.

— Да! — Кинг-Конг живо вскочил на ноги и, раскинув в стороны свои ладони, истошно завопил, — Да!

Болевшая за него публика начала хлопать в ладоши. Ведущий поднял руку Кинг-Конга и победоносно потряс ею в воздухе, а Мангуст продолжал лежать, не подавая признаков жизни.

— Теперь мой выход, — Иннокентий стремглав бросился к пострадавшему, как минимум, убедиться в том, что он еще жив.

— И мой тоже, — машинально проговорил Фома, глядя на то, как постепенно приходит в себя Мангуст и, опираясь на доктора и одного из охранников, начинает перемещаться к выходу. Именно перемещаться, потому что мужчины буквально тащили его под руки, а ноги его безвольно тянулись по полу. Из приоткрытого рта с опухшими губами тонкой струйкой стекала кровь, голова парня бессильно склонилась на бок. Наверно, если бы не наркотик, он бы стонал от безумной боли, но отрава текла в его венах, и потому он молчал.

Только теперь по позвоночнику Фомы пробежал колючий морозец. Вот они: чувство страха и инстинкт самосохранения! Так некстати они появились! Это мешало, тормозило кровоток, заставляя сердце неприятно сжиматься.

Какой-то подросток начал шустро вытирать заляпанный пол.

— Гудвин, чего застыл? — Фома даже вздрогнул, в конце концов осознав, что обращаются именно к нему. — Твой выход через пять минут, приведи себя в порядок, — детина-секретарь бдительно следил за ходом действий.

Фома вышел в коридор и завернул в одну из раздевалок. Ариец сидел на подоконнике у распахнутого окна и курил, курил медленно и со смаком, аккуратно стряхивая пепел на улицу. Завидев Фому в проеме, он равнодушно отвернулся в сторону ночного города — и тогда Фома понял, что ему в соперники попался самый настоящий псих.

— Перед смертью не накуришься, — как бы невзначай проронил Фома, стягивая с себя футболку.

Ариец звучно сплюнул на дорожку, косясь на Фому правым глазом.

«Блин, сколько хладнокровия, уровень «сатана», — подумал Фома, ослабляя шнуровку на берцах, — его нужно вывести из этого состояния, иначе быть беде».

— Слышь, ты это, — добавил он аккуратно ставя ботинки возле скамейки, — не нагадь мне в обувку, а то, мало ли, что у тебя там в нацистских мозгах вертится, — при этом Фома нарисовал указательным пальцем в воздухе несколько спиралей.

— Слышишь ты, — ядовито процедил Ариец, не вынимая сигарету изо рта, — животное в этой комнате только одно…

— … которое с ногами на подоконнике, — закончил Фома за него эту фразу. — Ты идешь или особое приглашение требуется?

— Я должен докурить, — голос Арийца едва заметно дрогнул: все же Фоме удалось его разозлить.

— Как знаешь, — пожал плечами Фома и вышел из раздевалки.

— А теперь следующий бой! — нарочно растягивая слова, тем самым придавая им торжественные нотки, продолжил конферансье, — и у нас на ринге темная лошадка! Давайте поприветствуем нового бойца Гудвина и пожелаем ему удачи!

В зале негромко захлопали. Фома бодро вышел на середину и сделал легкий поклон, не опуская голову, а напротив, сканируя зрителей своим пронзительным взглядом. Почти равнодушные лица, они совсем не знают его, может быть, даже не верят в его возможную победу. На двери смотрят, того, второго ожидают. Тот, очевидно, местная знаменитость, а он, Гудвин, нет. Ну что ж…

— А где же наш соперник? — продолжил ведущий, начиная оглядываться так, будто потерял из виду какого-то карлика. — Где же наш шикарный Ариец?

Арийца не было, очевидно, сигарета все еще не закончилась. Ведущий беспомощно посмотрел в сторону выхода. Нужно было тянуть время.

— Можно? — Фома протянул руку в сторону микрофона, которые ему протянули безо всякого промедления.

6. В бой

— Здравствуйте, уважаемые зрители! — приглушенный, с легкой хрипотцой голос Фомы облетел весь зал.

Десятки глаз уже повнимательней начали разглядывать незнакомца, визуально пытаясь оценить его шансы на победу. Но не для всех он был незнакомым, отнюдь. Большие дымчатые глаза от удивления распахнулись еще шире:

— Ах ты ж, поганец, — прошептал Клим, стоящий поодаль, чтобы особо не мелькать, — из Дома сбежал, негодяй!

— Как вы думаете, что нужно для счастья? — Фома прошелся по залу. — Деньги? Нет?

— Нет! — выкрикнул кто-то со смехом.

— Кто сказал «нет»? — оживился Фома с деланым видом, изображая, будто он хочет получше рассмотреть этого человека. — Вам не нужны деньги? Тогда можете перевести их на мой счет, меня они точно сделают счастливым!

По залу пронесся хохоток — публике определенно понравился юмор Фомы. Ариец не появлялся, можно было еще потянуть время, и тут Фому уже понесло:

— Вы знаете, со мною сегодня произошел странный случай. Возле магазина какой-то бомж пытался продать мне украденный дезодорант, представьте, он такой говорит: «Братан, купи дезик, будешь пахнуть как сосна! » — Фома сделал паузу, считывая интерес на зрительских лицах, — и тут я спрашиваю: «А как пахнет сосна? » И что бы вы думали, он мне ответил? «Охренительно! » — Раздался гогот, — отличный маркетинг, ведь правда?

Клим просто рассвирепел. Мало того, что Фома, Фома, которого он буквально взял под опеку, не соблюдал его правил, так он еще и разгуливал в полуголом виде перед широкой аудиторией, травил байки и собирался вступить в бой с одним из самых непредсказуемых участников поединка.

Фома не увидел Клима, а тот еще глубже спрятался в угол, чтобы не быть замеченным, не потому, что он боялся оказаться узнанным, а для того, чтобы не сбить боевой настрой этого мерзавца, который совсем не ценил того, что ему давали. Наглый, красивый, с чувством юмора, пусть и похабным, но все же…

Клим просто глаз не сводил с его подтянутой и жилистой фигуры. Он так и лапал липким, взбудораженным взглядом это поджарое тело, прямую линию плеч, соблазнительную грудь, плоский живот с едва уловимыми кубиками, тонкую талию. С микрофоном в руках Фома дефилировал по "арене" взад и вперед, а взгляд Клима опускался все ниже — ремень на штанах был затянут некрепко, и заманчивые ямочки над ягодицами, скрывающимися под грубой камуфляжной тканью, заставили вспотеть ладони бизнесмена. Увидев доктора, уже исполнившего свою миссию и вернувшегося в зал, Клим сразу все понял — цепочка замкнулась. Уж завтра он непременно покажет Иннокентию, где раки зимуют, а сегодня, сейчас, нужно досмотреть весь этот фарс. Становилось интересно, чем закончится встреча, как его там, Гудвина, прости господи, и Арийца-отморозка, — нервно обхватив себя руками, Клим начал пристально наблюдать за Фомой, не упуская из виду дверного проема, откуда вот-вот должен был появиться еще один борец.

— О! А вот и мой соперник! — воскликнул Фома напоследок, вернул микрофон ведущему и бросил зигу.

— А мы уже заждались, — подхватил ведущий шутку Фомы, — наверно, наш Ариец составлял подробный план захвата высоких ставок! Поприветствуем же его!

Раздались громкие хлопки, не автоматов, конечно, а ладоней — у Арийца было много поклонников. Он шагал по направлению к центру зала твердой и уверенной походкой, переодевшись в короткие шорты, демонстрирующие его идеальные, как он сам считал, ноги. Для кого-то он и впрямь казался идеальным: стройный, замечательно сложенный, атлетического вида… Высокий чистый лоб, светлые глаза, прямой нос, небольшой аккуратный рот, а главное — лживая маска откровенной доброты на лице — истинный ариец во всех его проявлениях. На правом плече виднелось подобие свастики: вращающийся крест, оплетенный оливковой ветвью.

Фома быстро смекнул: нос блондина не носил признаков ударов, уши тоже были в порядке, наблюдалось лишь несколько синяков на лодыжках и предплечьях, его хорошо знала публика, по ее реакции было видно, что его любят. Если любят, значит, он показывает хорошие результаты. У него хорошие результаты и минимум травм, следовательно, его стоит очень даже опасаться.

Ариец поравнялся с Фомой и, не удосужившись даже взглянуть на него, поднял кверху руки в знак приветствия.

— В бой! — скомандовал ведущий и отскочил в сторону.

Но в драку так сразу никто не кинулся. Фома принял боевую стойку, прикрывая голову сжатыми кулаками, и набычился. Ариец тоже вскинул кулаки, но приближаться на короткое расстояние не спешил. Он начал выписывать финты, делая вид, будто собирается напасть, но все же медлил, наматывая обороты по импровизированному циферблату. Фома глаз с него не спускал, стараясь предугадать движения своего врага, наперед просчитывая каждое действие. У Арийца было значительное преимущество в виде роста, веса и опыта участия в подобного рода мероприятиях, и он пришел сюда получить адреналин, а не деньги, а Фоме нужны были и адреналин, и деньги — в этом заключалось преимущество именно его.

— Кружи его! Кружи! — раздались зрительские выкрики. — Давай, за чистоту нации!

Фома не хотел нападать первым, он опасался ошибки: тип был очень непредсказуемым.

— Эй, фашист, или как тебя там! — окликнул Фома Арийца, — это не твой батя парашу на зоне драит? Говорят, что у него татуха на жопе классная!

Ариец все же завелся и, стиснув зубы, вступил в бой. Словно боевой петух, он бросился грудью на врага, пытаясь сбить его с ног. Фома не устоял, и соперники, сцепившись в опасной схватке, покатились по полу, то и дело мутузя друг друга кулаками. Фома твердо решил сломать этот прекрасный нос, чтобы Арийцу неповадно было его задирать. Публика ожесточенно орала. Она распалилась еще больше, чем при предыдущей драке.

Отвесив мощный удар в челюсть, Фома все же смог подняться на ноги, вслед за ним подскочил и Ариец, со злобой сплевывая пену кровавой слюны. Дикие выбросы адреналина придавали недюжинные силы. Ариец метнулся в сторону Фомы и, увернувшись от удара, обхватил соперника за корпус и перекинул через бедро. Доли секунды — от гулкого удара о деревянный пол позвоночник едва не рассыпался, Фома чуть не вывихнул руку при этом. Еще момент — и он тут же увлек за собою Арийца, умело перенеся центр тяжести, и придавил соперника собою. Служба в армии давала свои плоды — Ариец не ожидал такого поворота.

— Гаси его! Гаси! — доносилось со всех сторон.

Град ударов посыпался на Арийца, тот ответил четким хуком в ухо. В голове зазвенело, и на какое-то время Фома перестал слышать — блондинистая физиономия, перекошенная ненавистью, буквально поплыла перед глазами. Он замер, в этот момент Ариец сгруппировался и оттолкнул его прижатым к груди коленом. Фома упал лицом к полу, постепенно приходя в себя. Реальность начала проясняться: кап-кап — вязкие капли окропили покрашенные в зеленый цвет доски — Фома понял, что у него что-то разбито. Он попытался приподняться на локтях, но Ариец наскочил на спину сверху и, захватив шею локтем, вжал вспотевший затылок противника себе в грудь.

В этот момент можно было похлопать по полу и сдаться. Фома перестал чувствовать боль, и уши словно заложило — асфиксия не могла начинаться бесследно. Фома и вправду уже хотел было подать знак и признать свое поражение, вот только Ариец понял эти намерения: он мгновенно придавил его руку локтем, а вторую захватил на излом — ему было мало того, что противник готов был просить о помощи.

Фома не видел, как вытянулись и напряглись лица зрителей, как хмурились их лбы, как глаза едва ли не лезли из орбит от громкого крика: ажиотаж — вот что царило сейчас в обычном спортзале. Фома не видел, как обескураженный Клим вцепился себе в волосы и замер, покрываясь непрошенными холодными каплями. Собирая всю свою волю, всю оставшуюся силу в единый порыв, Фома изловчился и ударил локтем той руки, которую Арийцу так и не удалось сломать за короткое время, угодив прямо в висок. Воспользовавшись мимолетным замешательством врага, он откатился в сторону и поднялся на ноги.

Кровь из рассеченной брови начала заливать глаз и стекать по лицу — Фома наскоро утерся запястьем — все это нужно было заканчивать. Он уже понял, что Ариец может зайти слишком далеко.

Ариец тоже поднялся, их отделял буквально метр. Дыхание сбилось. Привкус металла во рту почти не ощущался — было не до того. Светлые волосы Арийца на виске окрасились алым, в его глазах полопались сосуды, придавая взгляду совершенно обезумевший вид, и вот он снова бросился на противника, чтобы разом, одним ударом выбить из него дух.

— Давай! Давай! — зал просто разрывало от нетерпения.

Но Фома отреагировал первым, встречая неприятеля единственным четким ударом в горло. Фома знал, что так делать нельзя, об этом твердили в армии, твердили друзья на улице и одноклассники в школе. А он сделал, сделал потому, что на бою без правил правило существовало лишь одно: или ты, или тебя. И Фома выбрал первое.

В зрительских рядах наступила тишина. Те, кто сидел, вскочили, не в силах больше оставаться на месте. Фома сделал предусмотрительный шаг в сторону, когда Ариец резко закашлялся, схватившись за горло, и начал отхаркивать вместе с кровью кусочки хрящей.

Фома почувствовал, как его охватила мелкая дрожь — он не хотел такого результата. Или хотел?

Это было просто ужасно: еще никогда Фоме не приходилось калечить человека или… убивать.

Иннокентий пулей бросился к пострадавшему, обессилено упавшему на колени, Клим облегченно вздохнул, ведущий поднял кверху руку победителя, а болельщики, те немногие, которые все же рискнули поставить на Фому, самодовольно захлопали, потому что не прогадали.

Боль начала напоминать о себе: разбитая бровь горела, а левый бок сильно ныл от пропущенного удара. К аплодисментам подключились и те, кто поначалу не поверил в «темную лошадку» — победители достойны уважения.

Клим не был особо шокирован происходящим, он часто посещал подобные состязания, он знал, что Иннокентий время от времени подрабатывал таким образом, но сегодня уважаемый доктор обнаглел до крайней степени и самолично привел человека на бой — это уже ни в какие ворота не лезло! Да, Клим не был обескуражен тем, что сделал Фома, зато в нем вызывало досаду и даже смущение то, что штаны на красивой фигуре сползли до неприличия низко, и когда Фома принимал поздравления и всем улыбался, бедренные косточки виднелись над плохо затянутым ремнем.

«Безобразие! — Клим болезненно поморщился. — Он что еще и без трусов выступает? Нет, такой беспредел нужно остановить! » — с этими мыслями он, дав команду телохранителям, начал пробираться к выходу.

Фома переводил горящий взгляд с возбужденных, раскрасневшихся любителей кровавых зрелищ на бригаду скорой помощи, укладывающей теряющего сознание Арийца на носилки, и не знал, радоваться или нет. Сейчас он, Фома, превысил ту грань самообороны, которая обычно имеет место быть везде, не считая вот таких боев, где разрешено и одобряется абсолютно все, откуда можно выйти с пачкой денег или уехать ногами вперед прямо на кладбище. В этот момент толпа его любила, и Фома растерянно улыбался, к собственному стыду радуясь победе.

Минута славы прошла. Около дверей Фома догнал Иннокентия:

— Он будет жить? Я, видимо, перестарался.

— Скорее всего все обойдется. Фома, будет еще один бой, если хочешь, подожди меня, я отвезу тебя к Дому, а хочешь — забирай выигрыш и поезжай на такси.

— Я на такси поеду, не хочу больше на все это смотреть.

Слегка покачиваясь от усталости, Фома побрел в раздевалку, оделся и направился за деньгами. Получилось двести пятьдесят долларов — таких денег он и с роду в руках не держал. Воодушевившись и решив, что все не так плохо, как казалось, Фома спрятал деньги в карман штанов и, наскоро умывшись в коридоре, пошел к выходу.

Охранники, тусовавшиеся на крыльце, уважительно расступились, пропуская его вперед. Ночь была удивительно теплой — Фома с удовольствием потянулся, разведя в стороны руки. Луна тонким серпом виднелась на небе. И, глядя на нее, Фома подумал, что, по правде говоря, ночной мир очень похож на канализацию, там, под люком. А луна, на самом деле, это солнце, с любопытством подглядывающее за людьми, отодвинув чугунную крышку.

Услышав шаги, он посмотрел вперед, вдоль дорожки — ему навстречу шагал Ян с абсолютно счастливой улыбкой на лице. Похоже, он все же решил рискнуть и перелезть через забор, чтобы встретить друга как можно раньше. Фома тоже улыбнулся и заспешил вниз по ступенькам: ему хотелось поскорее рассказать Яну о своих приключениях, похвастаться выигрышем и просто заверить, что он жив и здоров. Но не успели подошвы черных берцев коснуться земли, как Фоме заломили руки двое появившихся словно из ниоткуда охранников и подтолкнули его к ближайшей машине.

Ян опешил и остановился. Он не понимал, кто эти люди и чего они хотели от его товарища. Он метнулся было к автомобилю, но дверца захлопнулась прямо перед его носом. Мотор взревел — и «Порше» помчался к воротам, которые тут же распахнули парни, исполняющие роль учтивых дворецких. Ян стремглав бросился за машиной, тщетно пытаясь ее догнать. Заметив у обочины такси, он тут же плюхнулся на сиденье и скомандовал водителю ехать за юрким кроссовером. У Яна было немного денег, и он прикинул, что на поездку хватит. Таксист кивнул, и легковушка сорвалась с места.

— Да что вы себе позволяете?! — возмутился Фома, оказавшись зажатым на заднем сиденье между двумя телохранителями. Он еще не понял, что это за машина и куда его везут.

Он растолкал локтями мужиков в костюмах и, скрестив руки на груди, попытался рассмотреть человека, сидевшего спереди. Человек этот, тем временем, крепко приложился к горлышку бутылки, очевидно, коньяку, и никак не хотел от него оторваться. Климу было определенно нехорошо: он все же решил проучить непослушного подопечного. Горькое пойло почти сразу ударило в голову: в последний раз Клим питался в шесть вечера, — планировал похудеть, а тут сорвался.

— Святой отец? — не подумав, ляпнул Фома, привставая с места и разглядывая мужчину в профиль.

Услышав это, Клим подавился выпивкой: в лицо его еще никто так не называл. Откашлявшись, он наконец-то обернулся:

— Слышишь ты, Гудвин, не шуми! С тобой дома совсем по-другому говорить буду!

Фоме почему-то не стало страшно, хотя Клим на самом деле был вне себя от злости. Он усмехнулся, прикрыв губы ладонью, чтобы тот не заметил его веселый настрой, но Клим заметил. Он с силой сжал бутылку, желая, чтобы она, как в кино, буквально-таки лопнула в его руках, взорвалась на десятки осколков, и чтобы капли спиртного разлетелись по салону. Однако, разумеется, ничего не произошло — и раздосадованный Клим сделал еще несколько глотков. Фома бы тоже выпил, но Клим не предлагал, а попросить не позволяла гордость.

Вскоре машина подъехала к воротам особняка, они открылись, и «Порше» скрылся за железным заслоном.

Буквально через несколько секунд к жилищу коммерсанта подкатило и такси. Денег в кармане Яна едва хватило, чтобы рассчитаться. Он высыпал всю мелочь, что у него имелась, в протянутую пригоршню водителя:

— Это все, что есть.

— Ты что? Милостыню просил? — усмехнулся мужчина.

— А еще пел в переходе и на гитаре бренчал, — Ян хлопнул дверью автомобиля и уперся взглядом в высоченные ворота. Перемахнуть ни через них, ни через ограду из металлопрофиля Ян не считал возможным. И он попросту уселся на бордюре, готовый ждать Фому хоть целую ночь.

7. Беспредел под молитву

Фома еще никогда не бывал в богатых домах. Просторный холл с начищенным до блеска полом сиял глянцевыми бликами под светом многочисленных лампочек, устроившихся на потолке в виде огромного квадрата. Подошвы берцев дурацки скрипнули о плитку — Фоме даже стало неловко от этого звука. Декор стен с искусственным камнем, кованая подставка под зонтики и те самые зонты в ретро стиле, классические лампы с двойными рожками — все это поражало с первого взгляда, Фома словно попал в какой-то сериал. Но больше всего удивило количество икон в массивных золоченых рамах. Они висели в специальных нишах, в ризах и без них, кое-где виднелись красные лампадки на цепочках. Холл был большим. Прямо с порога открывался вид на витую лестницу, очень светлую, с перилами из нержавейки, ступени не касались друг друга, и казалось, что вся конструкция просто парила в воздухе.

Немного нетвердым шагом Клим подошел к одной из икон, размашисто перекрестился, звучно ляпнул донышком осушенной наполовину бутылки о поверхность стеклянного столика и сбросил на пол свой пиджак.

Фома глупо засмеялся, но тут же спохватился и заставил себя умолкнуть. Клим обернулся к нему и взглянул с такой злобой, как будто своим смехом молодой гость опорочил его самые светлые намерения. Фоме стало совестно за подобное поведение. Святые с икон смотрели с укоризной, и он даже опустил глаза, чтобы по возможности ускользнуть от всех этих осуждающих взглядов.

Отвернувшись, Клим уперся обеими руками о столик, пожевал губами, словно о чем-то напряженно думая, потом выпрямился с таким видом, будто у него сильно затекла спина, и с выражением досады на лице направился к Фоме.

Оба телохранителя стояли неподалеку, в любой момент готовые пресечь любые сопротивления ночного визитера.

— Ты как посмел? — начал Клим безо всякого предисловия, упирая руки в бока, тем самым принимая позу хозяина, взбешенного поведением нерадивого щенка, щенка, которого подобрали с улицы, а он уже успел все изгадить. — Как ты посмел нарушить режим, а?

Фома чуть отстранился, чтобы сохранить между собой и Климом более безопасное расстояние. Он не особо понимал, что сейчас происходило, но совершенно не боялся. Да и какую угрозу можно было ожидать от человека, строящего церкви и содержащего достойный приют для бездомных? Сейчас покричит и успокоится.

Фома заложил руки за спину с видом ученика, готового слушать любые нотации.

— Деньги нужны были, — ровным голосом ответил он, глядя в выпученные от крика светлые глаза хозяина дома, чье полноватое лицо уже покрылось красными пятнами — такое всегда происходило, когда Клим нервничал, а в этот момент нервничал он очень сильно.

Фома глядел на него выжидающе и с любопытством, ему определенно нравился этот импозантный мужчина, глубоко веровавший в бога и сам играющий роль всесильного перед остальными. В нем чувствовалось какое-то бешенство, звериная ярость и манящая скрытность. Все это чертовски привлекало Фому, интриговало его, не позволяя инстинкту самосохранения подключиться в нужное время и распознать опасность.

— В кровище весь, шмотки грязные, — продолжал Клим, уверенно поднося руку к лицу Фомы.

Фома напряженно замер. Сердце начало тяжело биться от волнения. Тело его будто жаром обдало. Со всех углов смотрели святые, один из охранников начал зажигать свечи в лампадках — разнесся терпкий запах каких-то благовоний.

— Ты бы себя со стороны видел, — не унимался Клим, как завороженный, захмелевшим сознанием путешествуя в янтарной глубине по-детски распахнутых глаз, распахнутых в ожидании чуда.

Клим отвел в сторону длинную челку, нарочно задевая рану на брови.

— А, — проронил Фома, поморщившись, но не попытавшись увильнуть от этих прикосновений.

Пальцы двинулись дальше, вдоль гладко выбритой щеки, пробежали по шее и неожиданно крепко вцепились в плечо:

— В ванную пошел! Пошел быстро!

Грубо пихнув Фому перед собою, Клим утер вспотевший лоб: он начинал заводиться не на шутку.

— Клим Анатольевич, нам идти с вами или у двери постоять? — в нерешительности обратился к нему один из телохранителей: подобной ситуации еще не случалось, и мужчина не знал, как правильно поступить.

— У двери постоять, — глухо произнес Клим, уже бросая на ходу, — в ванную.

Фома понятия не имел, где находится та самая ванная в таком огромном, как ему показалось в самом начале, доме. Но грубые толчки между лопаток, которыми Клим то и дело награждал его, позволили идти в правильном направлении.

Комната показалась Фоме просто сказочной: стоящая в центре огромная ванна, невысокая, с узорчатой окантовкой по широкому бортику, большой ворсистый ковер, белый, без единого пятнышка, просторная душевая кабина, целый бокс, отделенный прозрачной перегородкой. Кабина была такая большая, что в ней могло бы, пожалуй, с комфортом помыться человек шесть — Клим резко захлопнул дверь помещения, Фома даже вздрогнул от этого звука.

Не решаясь и шагу сделать в сторону ковра, Фома замешкался, обернувшись на своего конвоира.

— Раздевайся! Быстро! — рявкнул тот, в свою очередь стягивая туфли, небрежно, одна о другую.

Фома присел, торопливо развязывая плетение длинных шнурков. Все это промедление, возня просто колошматили и без того беспокойную душу Клима. Взгляд его путешествовал вдоль согнутой спины своего пленника, с непонятной нервозностью пробегаясь по выступающему под облегающей футболкой позвоночнику, опускаясь ниже, к линии ремня, где виднелись ямочки над привлекательными окружностями. Клим внезапно решил, что Фома намеренно принимает подобные позы, чтоб заставить его волноваться.

Второй шнурок не развязывался: узел затянулся слишком уж крепко. Фома пытался его подцепить и так и сяк, но все не выходило.

— Сколько ты можешь копошиться?! — Клим со злобой схватил его сзади за шею, сжав ее чуть ли не до хруста в позвонках.

Фома непроизвольно дернулся вперед, падая на колени, но тут же подобрался и отполз в сторону: это были странные игры, и они настораживали.

— Я сейчас, — узел наконец-то поддался, и второй ботинок расположился возле стены.

Клим хищно склонился над Фомой и, ухватив за ворот футболки, резко рванул того на себя, заставляя подняться на ноги. Взгляд Клима уже не сулил ничего хорошего, и все же Фому томил жгучий интерес: чего конкретно добивался хозяин дома? Если он был недоволен нарушением дисциплины или его поступком на ринге, то просто запретил бы возвращаться в Дом, ну устроил бы конкретный выговор, но сейчас…

Клим на шаг опередил его и распахнул дверцы душевой кабины. Не давая сделать ни одного лишнего движения, быстро и грубо он втолкнул Фому в стеклянный бокс, едва ли не ударяя головой о ближайшую стену. Фома только выпрямиться успел, как ему в лицо ударила мощная струя воды. От неожиданности он немного хлебанул и сразу закашлялся, пытаясь укрыться от такого напора.

— Давай, давай, умойся, — Клим стоял напротив, одной рукой удерживая душ, а другой опираясь на стену где-то в районе плеча Фомы.

Фома пытался отвернуться, но Клим намеренно то и дело ловил его лицо прохладной струей, заставляя парня чуть ли не отбиваться. Фома прикрыл лицо руками и уперся лопатками о стену: его одежда успела намокнуть, и вода темными ручейками растеклась у ног, смывая грязь, пот и кровь с уставшего организма.

Тогда Клим немного успокоился и повесил душ прямо над его головой: бурлящий дождь продолжал омывать тело, изнывающее после тяжелого боя. Пару раз несмело вздохнув, Фома отнял от лица руки, чтобы встретиться взглядом со своим мучителем. Клим с силой сжал точеные плечи, сократив до минимума расстояние между собою и пленником, получая эстетическое наслаждение от одного только созерцания того, как прозрачные ручейки стекали с черных волос, заставляя блестящие пряди прилипать ко лбу и вискам, как те самые ручейки путешествовали дальше, изломанными дорожками окаймляя высокие скулы, смачивая длинные ресницы, спускаясь к полным губам, чуть побледневшим от прохладной воды. Его взгляд продолжил спускаться, упиваясь созерцанием облепленной мокрой тканью так волнующей его фигуры: от холода соски проступили заманчивыми бугорками, грудь тяжело вздымалась, на руках появились пупырышки — Фома постепенно начал дрожать.

Клим решительно положил раскрытую ладонь на его грудь: «Тук-тук», — ответило горячее сердце. Фома сильно дернулся от этого прикосновения: с ним такое было впервые.

Вся байка Клима тоже вымокла насквозь, волнистые пряди, спадающие с затылка, переплелись со шнурками, которые сейчас уже не казались абсолютно одинаковыми. Синие джинсы плотно облепили длинные ноги, бывшие белыми носки успели окраситься в серый цвет.

— Зябко, да? — хрипло прошептал Клим прямо на ухо Фоме, буквально вжавшемуся в стену под его напором.

— Да, — тяжело выдохнул тот, внутренне содрогаясь от одной только мысли о том, куда клонит Клим.

— Сейчас хорошо будет, — Клим протянул руку в сторону смесителя, снова приближая свое лицо к лицу Фомы.

Фома смущенно перевел взгляд в сторону, все это уже начало переходить определенные рамки.

— Ты вообщ-щ-ще никого не слуш-ш-шаешься? — Клим нарочно тянул шипящие звуки, носом касаясь то соболиной брови, то поспешно сомкнутых ресниц, то чувствительной мочки уха, — ты против правил?

— Нет, — слабо запротестовал Фома, пытаясь увернуться от этих прикосновений. Он все же был не готов, — я собирался вернуться, клянусь вам.

— Ну что ты, — Клим придавил Фому всем телом, чтобы тот и думать забыл про возможность ускользнуть от него, — что ты, — он заставил пленника поднять руки и, зафиксировав их у самых запястий, прошептал, почти касаясь губами кончика его носа, — ты бы рассказал все это на исповеди? Рассказал, как почти убил человека?

— Да! — Фома слабо затрепыхался: взгляд дымчатых глаз буквально лишал его силы.

Вода стала значительно теплее, она все текла и текла, продолжая поливать своими струями начинающие распаляться страстью тела.

Говорят, что с лица воду не пить. Но глядя на выразительные черты Фомы, Клим понимал, что именно с этого лица он просто жаждал пить воду. Языком он коснулся щеки, начинающей наливаться румянцем от смущения — Клим даже удивился застенчивости этого юноши, смело прошелся вдоль виска и нарисовал дугу правильно очерченного уха. Клим еще плотнее прижался к вздрагивающему под его напором телу — такая реакция вводила искушенного в подобных делах мужчину в легкое замешательство. Но это чувство распаляло его еще больше, требуя других, еще более острых ощущений.

Небольно прикусив мочку уха, Клим властно подцепил Фому за подбородок и повернул его лицо к себе — пухлые губы манили до головокружения, до хмельного желания ощутить их мягкость, безвольность, податливость. Клим до оглушительного, болезненного стука в висках хотел, чтобы Фома пассивно приоткрыл рот, чтобы позволить взять себя так, как хотел этого он, господин. Не дать опомниться и вздохнуть — сразу ворваться бесстыжим опытным языком во влажные недра томного удовольствия.

Фома попытался высвободить руки, но Клим не позволил этого сделать, продолжая удерживать запястья над головой.

Первый поцелуй сумасшедшим дурманом снес все преграды, которые еще существовали в тот момент в голове у Фомы. Волна страсти прокатилась по телу, и Клим с блаженством ощутил эту волнительную дрожь: никто уже давно не реагировал на него таким образом.

Фома неловко начал отвечать на поцелуй, настолько робко и неумело, что Клим завелся еще больше, властно прощупывая скользкое небо, требовательно прикасаясь к поджатому от неловкости языку, глотая воду, стекающую с нежной кожи, глотая слюну, словно нектар с восхитительного цветка.

Фома все никак не мог расслабиться, полностью отдаться накатывающему на него чувству. Это происходило впервые, Клим был значительно старше, опытней во всех делах, да он ему, можно сказать, почти что в отцы годился!

На доли секунды Клим остановился, чтобы перевести дух, а Фома запрокинул голову, позволяя череде последующих поцелуев страстно покрыть его красивую длинную шею. Он уже и думать забыл о деньгах, что лежали в кармане.

Теплые ласковые струи смешивались в шальном хороводе горячих, жадных поцелуев. Пылкие губы спускались все ниже, чувствуя биение жизненной силы — венка так и дрожала под их безудержным напором. Климу хотелось еще больше, еще ниже, сильнее, больнее… Он оставил руки Фомы в покое и оттянул ворот футболки, едва ли не вгрызаясь в треугольник ключицы.

— М-м-м… — простонал Фома, зарываясь пальцами в его влажные волосы.

Пойти дольше мешала ткань. Клим чуть отстранился от Фомы и выпрямился, глядя на прикрытые сладкой истомой прекрасные глаза. Сейчас, настало время!

Клим ухватился за низ футболки и стянул с желанного тела эту преграду. Прозрачные ручьи заструились по обнаженному торсу, стекая на плоский живот и скрываясь где-то там, под ремешком. Клим знал, что там тоже влажно, тепло и влажно, как нужно, как хотелось ему в этот момент. Он положил ладони Фоме на плечи и мягко начал скользить ими вниз, наслаждаясь красивыми очертаниями соблазнительной мраморной груди. Подушечками больших пальцев он провел по соскам, снова заставляя их затвердеть, при этом вынуждая Фому зажмуриться от удовольствия, слегка надавил, потом начал легонько массировать, не сводя глаз с раскрасневшегося лица своего невольника. Руки спустились ниже, пробуя на ощупь рельеф проступающих ребер. Такой тонкий и сильный… Клим обнял его за талию, крепко прижавшись своим восставшим естеством. Глаза Фомы распахнулись — ему стало страшно, он не был готов к подобному продолжению.

Левой рукой Клим обхватил Фому за шею, а второй начал водить вдоль живота, вниз и вверх, туда и обратно, пробегаясь по дорожке из черных волосков от пупка до той линии, заступать за которую Фома уже не хотел. Не терпящие возражений пальцы вцепились в пряжку ремня.

— Не надо, — умоляюще выдохнул Фома, с ужасом замечая, как почернели глаза его мучителя, в этот момент Клим был способен на все.

— Тихо, тихо, — Клим прильнул губами к уху, оставляя в покое ремень и спускаясь ниже, крепко сжал его член. — Гудвин, тихо…

Страх накинул на плечи Фомы колючую сетку, отчаяние придало сил, позволив оттолкнуть от себя возбужденного мужчину. Клим едва не упал, не ожидая от него такого отпора.

— Все, — Фома выставил вперед ладони, — все-все, прекрати!

Клим жутко осклабился — этот парень еще и брыкаться вздумал! Испуганный, мокрый, такой сексуальный. Там, на манеже, он казался абсолютно недоступным, на него смотрели десятки глаз, скользили по его телу, но трогать и ласкать победителя сегодня будет только он, хозяин жизни.

Клим резко стянул с себя байку вместе с майкой, тяжелым мокрым комом отбросив ее в угол кабины. Широкоплечий, полноватый, с выступающим животом и крупным золотым крестом на груди — он был именно таким, каким представлял себе его пару раз Фома перед сном. Вот только тогда он мечтал о нем, а сейчас безумно боялся.

— Прекрати! — повторил он, бочком, по стеночке пытаясь прошмыгнуть к выходу.

Алкоголь, адреналин и бешеная похоть затмили разум Клима. Он одним махом схватил не ожидающего ничего подобного Фому за талию и резко отшвырнул его в сторону — поскользнувшись на мокром полу, Фома упал, больно ударившись затылком о кафель стены.

— Я здесь решаю, — в тот же миг Клим оказался рядом и ударил его по лицу кулаком наотмашь, заставляя кровь ручьем хлынуть из тонкого носа.

Вода продолжала литься из душа, тут же смывая багряные разводы. Фома еле слышно застонал, пытаясь подняться, но новый удар по лицу не дал ему этого сделать. Перед глазами начало темнеть, но Фома все же подобрался и снова пополз вдоль стены, стараясь не выпускать из виду своего палача.

Клим был вне себя. Ему посмели отказать, причем так категорично!

— Что ты тут вякаешь? — он начал медленно приближаться к обессиленному Фоме. — Видишь, что у меня? — он красноречиво указал на натянутую желанием ткань своих джинсов, — с этим надо что-то делать! — Он присел на корточки возле Фомы, загнанному в угол и буквально приросшему спиной к покрытому испариной кафелю, — ты, шлюха, так просто пошел в душ, ты позволил себя трогать, а теперь чего-то там скулишь? — он вцепился Фоме в волосы на затылке, — читай молитву, которую ты знаешь, давай! — отче наш! Повторяй! — в ответ Клим услышал лишь сдавленный стон, — сущий на небесах, — он ударил снова — на стене появились кровавые разводы.

Фома не мог сопротивляться. Боль была просто безумной, все смешалось: искаженное злобной гримасой лицо Клима, белая плитка и вода, очень много воды… Она текла, а все вокруг окутывалось паром, пар вокруг, а в глазах хозяина дома — дым. И это начало казаться нереальным. Фому затошнило.

— Да святится имя Твое! — новый удар, и Фома потерял сознание.

Когда Клим понял, что его жертва без чувств, первым делом он проверил пульс, приложив руку к артерии — полный порядок. Сердце билось, и между ног Клима оно билось тоже. Он не мог отступиться так просто. Пара накопилось слишком много, дышать становилось все труднее. Распахнув двери, Клим подхватил Фому под мышки и потянул к ванной, опустив его на мягкий ковер.

В паху все тянуло и начинало гореть от напряжения. Клим с остервенением начал сдирать с себя мокрые джинсы, выпуская на свет уже налитой, пульсирующий от нетерпения фаллос. Фома лежал на ковре, обессилено раскинув руки, из носа и разбитого виска продолжала сочиться кровь, пропитывая собою девственно чистый ворс. Клим никогда бы не подумал, что ему понравится вот так, жестко, оказывается, подобная прелюдия была не менее сладкой, чем обычная.

Полностью раздевшись, Клим подступил к своему желанному объекту. Пара движений — и камуфляжные штаны вместе с бельем поползли к бедрам. Клим освободил от одежды бесчувственного пленника, присев перед ним на колени, одной рукой обхватывая набухшую головку, а второй поглаживая чужой член. Клима очень сильно возбуждало беззащитное, привлекательное тело. Ему нравилось ощущение власти и вседозволенности. Он был пьян, пьян чрезвычайно, он привез к себе в дом красивого молодого человека, победителя, и намеревался овладеть им любой ценой.

Клим осторожно перевернул Фому на живот и раздвинул его ноги, наслаждаясь аппетитным видом округлых ягодиц. Дрожащей рукою Клим провел между ними, нащупывая тугой анус. Он попытался проникнуть пальцем вовнутрь, но насухую не вышло, зато сквозь щель глянцевой головки проступило несколько капель смазки. Клим аккуратно поддел их и перенес на сжатую звездочку, тем самым увлажняя вход.

Очередная волна возбуждения заставила Клима протолкнуть вовнутрь указательный палец — при этом его даже заколотило от страсти: богатая фантазия сразу нарисовала момент проникновения разгоряченного члена в заманчиво узкие недра. Он шумно сглотнул от предвкушения, полностью погрузив палец в вожделенное тело.

В этот момент Фома очнулся, слабо приподняв голову, при этом зарываясь ногтями в белый ворс. Клим понял, что медлить больше нельзя и, вытащив палец, силком раздвинул стройные ноги, пытаясь поскорее пристроится между ними. Сквозь все еще плавающую реальность Фома осознал, чего хочет Клим, но не было сил сопротивляться. В голове будто рой пчел поселился, а перед глазами то и дело мелькали черные мошки.

— Куда? — прорычал Клим, когда Фома все же умудрился взбрыкнуть и, приподнявшись на локтях, пополз в сторону ванной. Клим встал на ноги и даже препятствовать этому не стал, было очевидно, что Фома хотел ухватиться за бортик, чтобы встать, а сам Клим хотел взять жидкое мыло, которое стояло тут же. Нажим на педальку — и тягучая порция вязкого перламутра упала на широкую ладонь.

Пару секунд он стоял и смотрел, с каким трудом Фома пытается подняться, как он обеими руками обхватывает цветную окантовку, как сокращаются при этом мышцы красивого тела, как поджимаются ягодицы при каждом его движении. Клим смотрел и скользил рукой вдоль своего ствола, массирующими, хлюпающими движениями делая его еще тверже, еще больше и проворней. Он ждал, когда Фома поднимется на колени. Сам.

С намокшей челки Фомы продолжала стекать вода, его плечи болезненно вздрагивали, а из груди готово было вырваться надрывное рыдание — такого унижения Фоме испытывать еще не доводилось.

Клим не стал больше тянуть. Он бесцеремонно придавил Фому виском к бортику ванной, вызвав тем самым слабый вскрик, и заломил его правую руку за спину, позволяя второй рефлекторно ухватиться за керамический выступ.

Почувствовав обжигающее прикосновение налитой головки к своему анусу, от безысходности Фома просто зажмурил глаза и стиснул зубы. Клим настойчиво толкнулся вперед, тяжело захрипев от упования на то, что будет очень хорошо, но что настолько, даже не подумал. Он погружался в беззащитное тело туго, с напором, Фома весь напрягался при этом, доставляя мучителю еще большую порцию наслаждения. Толчок за толчком Клим доводил себя до экстаза, а Фома тем временем тихо стонал, до крайней степени отвращения насыщаясь металлическим вкусом крови, текущей из носа, и соленой горечью слез, предательски льющихся из крепко сомкнутых глаз.

Ноги Клима задрожали, он перестал удерживать Фому и обеими руками ухватился за бедра, крепко сжимая их до вероятных синяков. Фома замер, понимая, что его страдания подходят к концу.

Трепет исступления охватил все тело Клима — даже показалось, что он совершенно протрезвел.

Наконец-то ощутив свободу между ягодиц, Фома облегченно вздохнул и, облокотившись о край ванны, подтянул к себе колени, обхватив их руками.

— На! — Клим небрежно бросил в его сторону белый махровый халат, словно собаке кость швырнул, пренебрежительно и с барского плеча.

Фома утер глаза ладонью и потянулся за одеждой, упавшей в полуметре от него.

— Не сбежал, шлюха, — самодовольно проговорил Клим, оборачивая вокруг пояса большое полотенце и победоносно поглядывая на кутающегося в халат Фому.

— Я не шлюха, — в голосе Фомы зазвучал металл. — Я бомж, неуч, но я не шлюха, — он поднялся на ноги, потуже затягивая пояс, — спасибо за первый опыт, я этого никогда не забуду, — он взял первое попавшееся полотенце и принялся вытирать волосы и лицо.

— Гудвин, тебе лет сколько? — нотки сомнения зародились в голосе Клима. — Двадцать пять? Двадцать восемь?

Фома бросил окровавленное полотенце ему под ноги:

— Двадцать, мне двадцать лет. И меня зовут Фома, — он утвердительно кивнул головой.

Клим признался себе, что в белом халате с взлохмаченными волосами, торчащими в разные стороны, Фома выглядел просто бесподобно. «Сколько? Двадцать? Первый опыт? — словно эхом пронеслось в голове у Клима. — Быть этого не может».

Тем временем, босой, слегка покачиваясь, Фома подхватил свои берцы и мокрые штаны и направился в кабину за футболкой.

«А если это правда? — Клима даже в пот бросило. — Это ж грех-то какой! » Изнасиловать шлюху Клим не считал чем-то зазорным, но сделать то же самое с порядочным человеком — это уже казалось недопустимым.

Тем временем Фома немного оклемался и постарался как можно скорее выйти из ванной, прижимая к груди мокрые вещи и берцы.

— Стой, — Клим опустил ему руку на плечо. — Давай, сейчас тебя в Дом отвезут. Маньяк на улицах все-таки.

— Я уж сам как-нибудь, Святой отец, — процедил Фома, высвобождаясь от захвата.

— Пусть уходит, — дал команду Клим, когда дежурившие тут же охранники сделали дружный шаг вперед, преграждая Фоме дорогу.

Когда мужчины расступились, Фома обернулся и окинул хозяина дома печальным взглядом. В этом взгляде было столько боли и разочарования, что Клим почувствовал, будто сделал что-то очень нехорошее.

Фома хотел покинуть ужасный дом как можно быстрее. Он даже обуться решил на улице, чтобы не оставаться в логове зверя ни единой лишней минуты. Один из охранников проводил его до самых ворот, кидая на гостя сочувствующие взгляды, и очень скоро Фома оказался на улице, вдыхая аромат воздуха свободы.

8. Где вы, деньги?

Сидевший на бордюре Ян, едва завидев Фому, подскочил с насиженного места и бросился к другу. Фома выглядел поистине странно: в белом халате, босой, в одной руке он держал берцы, а другой прижимал к себе какой-то мокрый сверток. Он хотел было сделать шаг вперед, но его пошатнуло — Фома чуть не упал — Ян успел вовремя, поддержав его.

— Что с тобой? — встревожено вскричал Ян, в свете фонарей замечая разбитый висок и мутный взгляд друга. — Что он с тобой сделал? Он тебя трогал?

— Держи, — Фома всучил ему вещи и, покачиваясь, приблизился к ближайшему дереву у дороги — его стошнило.

— У тебя сотрясение, — испуганно, с досадой воскликнул Ян, со всего размаху зарядив ногою в ворота — те противно задребезжали. — Уроды!

Фома не ответил: приступ головной боли нахлынул с неожиданной силой, он ухватился руками за растрескавшуюся кору, пытаясь не упасть, и опустил голову — ему было очень плохо.

— Тебе нужно в больницу! — Ян начал выкручивать мокрые вещи. — Я сейчас тормозну какую-нибудь машину, — вода буквально хлынула на тротуар, — проклятье, да что у вас там происходило? — Он как следует встряхнул штаны, пытаясь придать одежде божеский вид.

— Я никуда не поеду, — глухо отозвался Фома.

— Как не поедешь?! Тебе же хреново! — возмутился Ян, перекидывая штаны через ветку и принимаясь за футболку.

— Сказал, не поеду, — упрямо повторил Фома. — Нормально мне.

— Куда сейчас? В Дом? — Ян ловко расправился со второй шмоткой.

— Ты что, — отдышавшись, Фома присел прямо на землю и начал натягивать ботинки, — я в его пенаты ни за что не вернусь.

— Он трогал тебя, — с горечью проговорил Ян и с такой силой тряхнул в воздухе футболкой, что брызги разлетелись в разные стороны.

— Я решил пойти в приют ночного пребывания, там завтрак, ужин и ночлег, еще с какой-нибудь работой помогут, — Фома поднялся на ноги, — хватит с меня исповедей и молитв.

— Где твой паспорт, Фома? В Доме остался? Его нужно забрать.

— Пофиг! Пусть подавится! Не вернусь я туда. Новый выправлю, прорвемся, Ян. Мобильник тоже там остался, плевать. Давай просто уйдем, — изо всех сил Фома попытался сделать отважное лицо, но вместо этого получилось лишь жалкое, вымученное выражение.

Фома всегда боялся показаться слабым. И даже сейчас в своем абсурдном наряде, с побитой физиономией, униженный человеком, который ему нравился, он попытался расправить плечи, чтобы продемонстрировать военную выправку, тем самым доказать, что ему все нипочем. Не вышло. Позвоночник, отбитый о жесткий пол спортзала, сразу заныл при первой попытке как следует распрямиться. Фома зашипел и уперся руками о колени — такой развалиной ему еще себя чувствовать не приходилось.

Улица была пустынной: окраина да глубокая ночь, ни прохожих, ни машин, если не считать пары таксистов, промчавшихся мимо. Ян похлопал себя по карману и вспомнил, что денег у него больше не было — он все истратил на дорогу сюда.

Холодало. Неприятный ветерок обдувал спину Яна, закрытую ветровкой, и Ян только теперь понял, насколько промозгло сейчас Фоме в одном только халате. Им нужно было добраться до ночлежки, но это место находилось так далеко, что Ян даже содрогнулся от одной мысли о том, как туда попасть.

— Черт возьми, — вдруг воскликнул Фома, оборачиваясь. — У меня в кармане деньги!

Ян поспешно начал шарить по карманам висевших на ветке штанов и очень скоро вытащил оттуда расползшиеся ошметки: он так добросовестно выкручивал мокрые вещи, что попросту разорвал набухшие от воды банкноты.

— Вот дерьмо, — рассеянно произнес он, разглядывая зеленую размазню на своих ладонях, — это даже не склеишь…

Фома нервно захохотал: столько усилий, и все пошло прахом. Ян с сожалением стряхнул бумажную кашу — определенно, сегодня удача была не на их стороне.

— Ян, пошли! — позвал Фома. Смеяться было тоже больно. Ему нетерпелось уйти подальше от этого дома, хозяин которого оказался самым настоящим подлецом.

Ян ничего не ответил. Он просто повесил на локоть сырую одежду, через шею перебросил руку Фомы, помогая ему идти, и побрел в нужном направлении. Шли они медленно: ослабший Фома очень сильно тормозил Яна, и без того не обладающего выдающимися физическими данными. Квартал за кварталом, еще и еще, двое парней брели под тусклым светом ночной иллюминации, без денег, без жилья, никому не нужные, но сильные духом люди. Ян не знал, сколько они уже шли, знал он твердо только одно, что такими темпами они доберутся очень не скоро.

Споткнувшись на ровном месте, едва не упав и чуть не утянув Яна вслед за собою, Фома прошептал:

— Я больше не могу, все…

Ян чудом дотащил его до автобусной остановки. Провести остаток ночи здесь было не самым плохим вариантом: скамейка с трех сторон окружалась пластиковыми стенками — это защищало от ветра, который почему-то решил разгуляться не на шутку, поднимая с асфальта пыль и прочий мелкий мусор.

Фома устало лег на скамейку, положив голову Яну на колени, он свернулся калачиком, посопел и затих, то ли в беспамятстве, то ли в царстве Морфея. Ян снял с себя ветровку и накинул ее на плечи товарищу, справедливо решив, что это самое тепло тому нужнее. Ян сидел и смотрел на выразительный профиль спящего Фомы, на запекшуюся кровь у самого глаза, на пухлые чуть подрагивающие во сне губы, почему-то проникаясь чувством боли и несправедливости до глубины своей души. Ян и глаз не сомкнул до самого рассвета, охраняя покой покалеченного друга. А под самое утро их подобрал какой-то добряк и доставил прямиком в нужное место.

Очень скоро Фома уже регистрировался в очередной ночлежке, снова сдавал анализы и располагался на новом месте, представляющем помещение казарменного типа. Это была просторная комната на пятнадцать двухъярусных коек — Дом Клима казался шикарной гостиницей на этом фоне. Койки и несколько шкафов — вот и все скромное убранство небогатой обители.

Фома объявил сразу, что паспорт утерян, но ему обещали помочь с документами и даже с работой. Фома очень сильно надеялся, что это будут не пустые слова.

Так вот, ночлежка являлась только ночлежкой: в 8:00 жильцов кормили завтраком, и после девяти они должны были покинуть помещение — кто-то уходил на официальную работу, кто-то в другом направлении, побираться, и только вечером, в 18:00 все снова собирались в столовой, ужинали и расходились по баракам — людей в приюте находилось немало. Основное правило: никакого алкоголя и наркотиков, как и у Клима, — провинившийся немедленно выдворялся на улицу. Жить там можно было не больше года. За это время бездомный должен был найти себе другое место обитания, к примеру, снять комнату. Не подобрал подходящих вариантов — ровно через двенадцать месяцев снова добро пожаловать в официальные бомжи! Фома решил, что года ему бесспорно хватит, чтобы более-менее разобраться с тяжелыми жизненными обстоятельствами.

Соседи по бараку оказались самыми обычными бездомными по типу Владимира, которые некогда пили, выносили вещи из дома, снова пили, а потом их выгоняли родственники. Кто-то попал впросак с квартирой, кого-то попросту неблагодарные дети выставили на улицу — судьбы были похожими, а лица — несвежими и хмурыми с вкраплениями темноты вместо зубов. Однако эти люди очень хотели завязать с постылым бродяжничеством и все для этого делали: работали, не пили, соблюдали график и не буянили по ночам.

Более-менее раззнакомившись, Фома узнал последние новости: маньяк не дремал, а отрывался по полной — за последнюю неделю нашли два трупа. Убийства происходили с наступлением темноты и, как обычно, не находилось ни единого свидетеля этому безобразию. В первом случае бомж был убит опасной «розочкой» прямо в сердце, а во втором — горло жертвы было перерезано самым обычным ножом, который валялся тут же, в растекшейся луже крови. Никаких отпечатков пальцев, зато четыре точки во лбу зияли намеком на неуловимость преступника. Маньяк продолжал чистить город, и никто понятия не имел, кого убийца сделает своей следующей жертвой.

В первые дни, видя плохое состояние Фомы, ему разрешили не покидать даже днем стены приюта. Он не остался без внимания и медицинской помощи, а когда его наконец-то вроде бы как признали здоровым, первым делом после завтрака он завернул на кладбище к родителям.

Мертвая листва начинала опадать, покрывая могилы разноцветным одеялом. Фома не понимал, как можно было вообще сажать деревья на могилах. Он думал так отнюдь не с какой-то там эстетической точки зрения, березки на костях и все такое, а чисто из практических соображений: деревья росли не везде, а листья разлетались по всему кладбищу. Получалось нечестно: кому-то приходилось убирать мусор, принадлежавший чужой могиле. У Фомы не было грабель, у него не было метлы — он голыми руками сгребал иссохшие листья и бросал их в высокий контейнер, специально предназначенный для этого, благо, что сам контейнер находился неподалеку. Он прибрал могилы как мог и долго еще сидел на корточках, молча разглядывая фотографии на дешевых памятниках. А когда затекли ноги, он попрощался с родителями кивком головы и медленно побрел в сторону выхода.

На кладбище было красиво: блеск отшлифованного мрамора, все цвета радуги в тканевых лепестках искусственных цветов, повсюду красивые лица в медальонах различного размера. Все красивые — на памятник крепится всегда самая лучшая фотография.

И тут Фому конкретно перемкнуло, да так, что он и сопротивляться своему навязчивому чувству не сумел — при виде конфет на могилах у него набрался полный рот слюны. В этот момент Фома ясно понял, что безумно желает сладкого.

Воровато озираясь, он начал сгребать конфеты в карманы, успевая одновременно набивать ими рот и громко чавкать при этом. От приторной сладости челюсть сразу свело оскоминой, но потом полегчало. Шоколад, пастила, вафельные батончики — необходимая глюкоза придавала силы, совершенно убаюкивая совесть.

У центральной аллеи, за оградкой, выкрашенной в серебряный цвет, Фома заметил знакомый силуэт: крупная фигура, серьезное лицо, рабочая куртка и широкие штаны — Захар стоял перед двумя могилами, комкая в руках свою черную шапку, и что-то неразборчиво бормотал. Фомы он и не заметил — мало ли людей посещает городское кладбище.

Поспешно сглатывая сладкий ком, Фома зашел со спины и едва не подавился едою: на него смотрели моложавая женщина и девочка-подросток, те самые, фотографии которых Захар когда-то прилюдно демонстрировал, добавляя, что бросит пить и обязательно к ним вернется.

— Захар, — начал Фома, торопливо вытирая рот, чтобы не позориться. — Ты же говорил, что они живы.

Захар вздрогнул одними плечами и медленно обернулся: глаза его казались выцветшими, а лицо — еще более потемневшим. Печально улыбнувшись, Захар достал из внутреннего кармана куртки свою чекушку и, умелой рукой свинтив крышку, отхлебнул сразу добрую треть.

— Они вот тут живы! — Захар с силой ударил себя в грудь кулаком. — И вот здесь, — он оприходовал себя по макушке, — авария была… Жизнь, судьба и случай! — Захара потянуло на нетрезвую философию, — обычная жизнь, как кисель в кастрюле, вязкая и тягучая, судьба — это огонь под жестяным дном, суждено, значит пригорит, а случай — это когда липкая лента с мухами в это самое варево с потолка упадет. Бац! — Захар сделал еще глоток, крякнул и занюхнул рукавом, — и все! Кисель испорчен! — он замолчал и уселся на небольшую скамеечку напротив надгробий.

Фома подсел рядом, почему-то желая побыть здесь подольше.

— У Маши все плохо, — подал голос Захар после минуты молчания. — Возле мусорки подралась за какое-то ведро. Падла одна ее спицей в глаз пырнула — теперь вот в больнице лежит.

— Как же так?! — Фома растерянно всплеснул руками. — Я вчера видел Яна, но он мне ничего не сказал!

Захар только усмехнулся:

— Ян тебе еще много чего не сказал. Ладно, — он хлопнул себя по коленке, — мне еще в гараж надо сегодня, какой-то «Опелек» подгонят… только я уже вмазал, эх, — он встал единым рывком, — а Маша, это, в третьей больнице лежит, на первом этаже, четвертая палата, окна на электрощитовую выходят, ей операцию скоро делать будут, глаз-то вытек и нужен протез. А ей нужен немецкий: наш не подходит, какие-то особенности.

— К ней пускают? — задумчиво поинтересовался Фома.

— Пускают, — утвердительно кивнул Захар, — тех, кто нормально выглядит. Тебя пустят, — с этими словами он развернулся и абсолютно трезвой походкой начал маршировать в сторону гаражей: к полумерам Захар не привык, и чтобы ему захмелеть как следует, нужно было как минимум пол-литра выкушать.

Ноги сами привели Фому в больницу. Мария лежала у самого окна с заклеенным глазом, осунувшаяся и посеревшая. Волосы ее были коротко острижены, видимо, они настолько сбились в колтуны, что в целях гигиены было решено попросту обрезать поседевшие лохмы.

Мария искренне обрадовалась Фоме, особенно порадовало ее то, что он собирается устроиться на работу и живет в тепле и чистоте. У Фомы просто сердце сжималось от ее слов, она все еще напоминала ему мать, но матери больше не было, а Мария была, лежала на постели перед ним и остро нуждалась в помощи.

Фома узнал от врача, что немецкий протез установить можно только за деньги — на это требовалось около тысячи долларов, в ином случае пойдет в ход отечественный, вот только маловероятно, что он приживется.

В самом дурном расположении духа Фома вернулся в приют. На ужине кусок в горло не лез: Фома думал о своей никчемности, о ничтожности, о том, что он попросту разбазаривает свою жизнь, ничего не добиваясь при этом. Деньги нужны были срочно, в течение нескольких дней. Фома прикинул и так и сяк: подпольные бои проводились один раз в неделю. Даже в случае выигрыша он не получит нужную сумму — это были не элитные соревнования, таких денег он не сумел бы заработать за один только раз.

За ужином он делал самолетики из бумажных салфеток, а после — комкал и рвал их, формируя вокруг тарелки с остывшей кашей подобие снежной лавины. Он безумно хотел помочь, он хотел доказать себе, что хоть что-то может сделать в жизни, на что-то повлиять, если не на свою судьбу, то хотя бы на чужую. Все кругом гремели ложками, а Фома и глядеть не желал в сторону пищи.

— Вы — Фома Гудвинский? — к нему подошел охранник с центрального входа.

— Да, — Фома тут же поднялся с места.

— К вам человек, — таинственно сообщил тот, прикладывая ладонь к губам: посещения здесь запрещались. Очевидно, визитер знатно отблагодарил охрану, если она пошла на нарушение правил.

Не имея ни малейшего представления насчет того, кто бы это мог быть, Фома, засунув руки в карманы больших не по размеру штанов, направился в так называемый вестибюль.

Каково же было его удивление, когда он увидел Клима, одного, без телохранителей, с его, Фомы, рюкзаком на плече и паспортом в слегка дрожащих пальцах.

— Привет, — натужено произнес Клим и закашлялся.

— Здрасте, — Фома скептически глянул на своего обидчика и, обхватив себя руками, оперся плечом о стену. — Чем я заслужил такое внимание?

— Я принес вещи, — Клим ответил с нерешительностью, — и вот паспорт, — он тут же протянул Фоме самый главный документ.

Фома забрал рюкзак и развернул паспорт — его, его, миленький! Теперь с поиском работы больше не будет проблем.

Фома молчал, а Клим все не уходил, то и дело дергая себя за шнурки неизменной серой байки — таких нарядов было много в гардеробе бизнесмена, он даже толком количество не помнил.

В ту ночь, после ухода Фомы, Клим практически не спал: его томительно одолевали сомнения. Разобравшись с утренними делами, он прямой наводкой отправился в церковь, где горячо помолился, поставив самую дорогую свечку, и с лихвой отсыпал в ящик для пожертвований. Вроде полегчало. Потом он поехал в свой Дом трудолюбия. Ожидаемо, Фома там даже не появился. Бывшие соседи Фомы по комнате сильно удивились, когда Клим самолично рылся в вещах их товарища по несчастью.

Первым делом Клим заглянул в паспорт и обомлел: действительно двадцать лет! Это было уж слишком. Слишком большая разница в возрасте, целых шестнадцать лет! Насколько Клим был развращен, но все же не до такого предела. Он до последнего считал, что Фома значительно взрослее, седеющие пряди и нахмуренное выражение лица сделали свое дело — подобная ошибка! Проклятье! Клим поискал глазами икону и яростно перекрестился: угораздило так нагрешить по пьяни!

Потом Клим полез в личные вещи заинтриговавшего его молодого человека, их было негусто, и Клим быстро справился. А пока он проводил странный шмон, обитатели комнаты не переставали обмениваться недоумевающими взглядами. Мужчины жили здесь уже не первый год, но подобное видели впервые: сам Святой отец снизошел до того, чтобы, прости господи, шмотки чужие перетрясать. Благо под матрасом рыться не начал: не догадался.

Клим очень надеялся, что Фома не исчезнет бесследно в какой-нибудь дыре, где он уже вряд ли сможет его отыскать. Он сразу предположил, что Фома с его складом характера после тепла, светла и сытного питания всенепременно объявится во втором приюте. Он сразу же навел справки — его догадки подтвердились. Фома оказался весьма предсказуемым человеком, а все, как известно, любят предсказуемость, вот и Клим не смог остаться равнодушным. Но к Фоме он наведался не сразу, нет, он спешно послал своего человека в Кремнеземск, родной город уличного иллюзиониста, чтобы навести там справки. Через неделю Клим знал о Фоме столько, чего не знал о себе сам Фома, а кое-чего не помнил, в частности о попытке сексуального домогательства к нему еще совсем молодой учительницы географии, попросившей Фому поснимать с доски какие-то карты. Получилось что-то вроде того, будто Фома ее очень сильно толкнул, она упала и ударилась об угол стола, а в это время в запертый класс ломился ее муж. Одним словом, история получилась неприятная, и даже родителей Фомы в школу вызывали.

Клима отчего-то заклинило, и он даже целое расследование провел, составив на Фому подробную характеристику. В общем и целом выходило, что ученик он был так себе, но целеустремленный, всегда получавший то, к чему проникался интересом, будь то пятерка по контрольной на спор или скоростной забег по стометровке. Зато товарищем он был надежным и верным — друзья очень жалели о том, что после армии Фома не вернулся в родной город.

С места службы Клим тоже получил хорошие отзывы. Выходило, что Фома — абсолютно обычный парень, которому просто не повезло в жизни, а не какой-то там испорченный улицей разгильдяй. Климу было совестно. Незаурядный фокусник запомнился ему еще с самой первой встречи там, на рынке, сумел удивить его твердым характером в Доме, покорил смелостью, отвагой и чувством юмора на ринге, тем более он, Фома, похоже, симпатизировал ему в ответ. Но Клим захотел все и сразу, потому что он был всем, а Фома, как он считал изначально, практически никем, по правде говоря, голодранцем и шлюхой он его считал. Он растолковал явную симпатию к себе как распущенность и теперь буквально локти кусал от опрометчивого решения.

И вот сейчас, стоя напротив Фомы, он не знал, что вообще нужно говорить в подобных случаях, и тогда сказал просто:

— Слушай, — он нервно почесал лоб, — прости меня.

Фома предсказуемо закатил глаза и закусил нижнюю губу — он не верил в раскаяние человека, хотя оно было на самом деле искренним. После всего пережитого пара брошенных слов казались какой-то подачкой, формальностью, сказанной лишь потому, что так было нужно.

— Я сильно выпил — продолжал Клим, набравшись смелости и прямо взглянув на своего собеседника. — В меня словно бес вселился… Короче, мне жаль, что я так сделал.

Фома тяжело вздохнул и не ответил. В холле никого, кроме охранника, стоявшего невдалеке, не было и мужчины могли общаться совершенно свободно, практически без лишних свидетелей.

— Если я что-то смогу для тебя сделать, — вкрадчиво начал Клим, не зная, куда девать руки. Он то совал их в карманы, то дергал на байке шнурки, то почесывал гладко выбритый подбородок, — ты только скажи.

Первым желанием Фомы было, естественно, послать этого самоуверенного типа ко всем чертям. Ему хотелось этим своим отказом доказать Климу, что тот властен далеко не над всеми, доказать, что у него есть гордость и свобода выбора. Да, он бы доказал Климу свою независимость, однако… тем самым он лишил бы себя, именно себя возможности доказать, опять же, себе самому, что он чего-то да сможет добиться.

Гордость и свобода не всегда идут рука об руку. Его нынешняя свобода лишала Фому возможности помочь одному-единственному человеку, который действительно нуждался в этом — Марии. Марии, которая была похожа на его мать, Мария, которая потом, после выписки с бесплатным неподходящим протезом вместо глаза наверняка будет страдать от боли и загноения. Фома просто жаждал сделать доброе дело, а эта самая гордость лишала его свободы выбора.

— Так что же? — выжидающе осведомился Клим. Он очень хотел, чтобы Фома обратился к нему с какой-нибудь просьбой. Он бы сделал это одолжение, и понемногу совесть бы прекратила донимать его истерзанную душу. Но теперь, зная Фому, он ясно понимал, что тот не простит, что Фома потерян для него навсегда.

— Мне нужна тысяча долларов, — твердо, с решимостью произнес Фома.

Брови Клима удивленно приподнялись. Вот те раз! Он просчитался!

— Не для себя, — продолжил Фома, в нерешительности теребя свой паспорт. — В третьей больнице лежит человек, Мария, ей нужна операция на глазу. В общем, нужна тысяча долларов. Мне просто так не надо, я буду работать, я буду каждый месяц вам отдавать, за год рассчитаюсь, может и раньше, честное слово! — карие глаза Фомы возбужденно загорелись. Он очень сильно хотел помочь, помочь даже с такого жизненного ракурса, в котором оказался. Его темные брови приблизились к переносице, между ними залегла глубокая складка, придавая взгляду энергию честности и жар душевного запала.

Клим несказанно удивился тому, что Фома просит не для себя, он хочет отработать эти деньги, не просто взять, а отработать — необычный молодой человек не уставал поражать его своей честностью, открытостью и самоотдачей.

Клим не отвечал, пытаясь прочесть на лице собеседника хоть какой-нибудь намек на ложь, но тягучий янтарь неповторимых глаз, подобно меду притягивающий его грубое, медвежье внимание, обманывать не мог. И тогда Клим решился на такую проверку:

— Я сам оплачу операцию, полностью, и прослежу, чтобы все прошло как надо, не давая тебе наличности на руки. Такой вариант подойдет?

Лицо Фомы просветлело. Он и не понял, что это был элементарный тест на чистоту помыслов:

— Конечно! Это самый лучший вариант! — он доверчиво улыбнулся, словно ребенок, и, обняв рюкзак, будто плюшевого мишку, продолжил. — На днях я устроюсь на работу и тогда начну вам выплачивать. Клим Анатольевич, третья больница, четвертая палата, Мария, у которой кровать возле самого окна, я не знаю ее фамилии, ну вы же разберетесь, правда?

— Правда, — тяжелым, грудным голосом отозвался Клим, как завороженный разглядывая Фому. Еще вчера он мысленно клялся себе в том, что и думать забудет о слишком молодом для себя человеке, но он уже слишком много о нем знал. Все эти дни Клим просто питался этой информацией, он слишком искренне заинтересовался открытым и честным юношей — это не давало ему так просто пойти на скучные условия Фомы.

К тому же внешний вид его недавнего гостя, открытая соблазнительная шея, к которой он прикасался так грубо, обнаженные запястья, которые он сжимал с такой силой, пухлые губы, которые он целовал с такой страстью, манили к себе просто непреодолимо. И демон-искуситель кровожадным червем зашевелился в его подпорченном сердце.

— Фома, не нужно отдавать мне деньги по частям. Я хочу, чтобы ты их сразу отработал. Сразу. Ты понимаешь? — Клим пошло облизал губы и прищелкнул языком настолько похабно, что Фома даже покраснел при этом, не решаясь ответить. — Не бойся. Я клянусь, что не причиню тебе никакого вреда. Вот тебе истинный крест, — и Клим отрывисто совершил крестное знамение.

Нужно было что-то решать. Свобода, выражающаяся в помощи своему ближнему или бессильная гордость? Фома решился. Он провел рукавом по глазам, словно стряхивая с ресниц пылинки, шморгнул носом и очень тихо спросил:

— Когда приходить?

Клим обрадовался настолько, что это даже было заметно со стороны, хотя он всячески пытался скрыть накатившее чувство. Он потер ладонью щеку, будто бы ища случайную небритость, а потом с удовольствием произнес:

— Завтра. Давай ровно в десять? Днем все твои дела порешаю, — по-отечески заверил его Клим, в своих фантазиях уже путешествуя в следующем дне. — Давай тогда до завтра и на «ты».

— Хорошо, — вымученно выдавил из себя Фома, — до завтра, Клим.

9.    Фома умудрился удрать из приюта сразу после ужина. Времени до десяти оставалось немерено и можно было провести его в городском парке, но сильный дождь, промозглый и холодный, свел на нет подобные намерения. До дома Клима было полчаса езды на автобусе и еще минут десять пешком, но все остальное время нужно было где-то перекантоваться, и Фома выбрал первое попавшееся крыльцо — крыльцо кинотеатра.

К вечернему сеансу подтягивались люди, они приближались к ступеням, стряхивали зонты и заходили вовнутрь помещения. Фома взглянул на афишу — какая-то мелодрама. Это совсем не привлекало, но дождь превратился в ливень, люди все тянулись и тянулись, покупая воздушную кукурузу и билеты, улыбаясь и радуясь тому, что они сейчас вот здесь, в тепле, им вкусно, а потом будет еще и интересно. Фоме захотелось того же самого, что зовется благополучием, чтобы как раньше, когда родители были живы и дома всегда ждали.

Фома вывернул карман куртки, казенной, грязно-синего цвета, и оценил состояние своих финансов. Состояние было весьма плачевным, но черт возьми! Этого хватало и на билет в кино, и на автобус — так пусть все катится в тартарары — он идет на премьеру!

Места остались не самые лучшие, боковые, но Фома не сетовал на судьбу, а радовался хотя бы тому, что вообще удалось купить билет. Фильм оказался тяжелым, с плохим концом, но Фома так давно не смотрел ничего подобного, что понравилось даже и это. На экране зашкаливали чувства: в фильме любили, страдали, ненавидели и прощали…

За последние месяцы Фома устал выживать. Он так хотел тепла и уюта, что это уже становилось навязчивой идеей: свой дом, своя постель, своя кружка с горячим чаем. Все было чужое: казенное, а главное — временное. Фома устал жить таким образом, жить и постоянно, со страхом, думать о завтрашнем дне.

Уже стоя перед воротами Клима и нажимая кнопку звонка, Фома искренне надеялся на то, что ушлый делец сдержит свое обещание и поможет несчастной женщине, а за это пусть хоть все кости ему поломает, хоть душу вытрясет — пусть делает, что хочет, лишь бы только не зазря было.

Клим встретил его в доме радостной улыбкой. В длинном барском халате, подпоясанном диковинным шнурком с богатыми кистями, в сафьяновых тапках с затейливой вышивкой — он был похож на сытого, довольного жизнью помещика, привыкшего всегда за все платить, но и получать сторицей. Свои вьющиеся волосы он откинул назад и, видно, чем-то уложил — лоб казался выше, а залысины — глубже. Глаза, и так навыкате, были распахнуты от восторга, а небольшой рот растянула улыбка — Клим вообще редко улыбался, но теперь Фома смог рассмотреть его зубы, крупные, желтоватые, чуть обращенные вовнутрь, прямо, как у щуки, — такой уж точно свою добычу ни за что не упустит.

Когда дверь за Фомою, едва ли не насквозь промокшим за время путешествия от остановки до особняка, захлопнулась, хозяин дома самодовольно почесал подбородок и удрученно покачал головой:

— Так и простыть недолго, Фома, ступай-ка ты в ванную и одежду там оставь, на полу.

— Клим, — перебил его тот, смущенно почесывая бровь, — ты выполнил свою часть сделки? — ему было крайне неловко напоминать об этом.

— Не беспокойся, — Клим сделал успокаивающий жест. — Я все устроил, как положено, вот чеки, — он с готовностью извлек из глубокого кармана кусок аккуратно сложенной кассовой ленты, — если не веришь.

— Я верю! — снова перебил его Фома с неподражаемой пылкостью — Клим даже со стороны залюбовался: с виду такой продрогший, побледневший, однако, какой запал! Сколько энергии и страсти было заключено в этом, закутанном в несуразные одежды юноше! — Не надо чеков! Это уж слишком!

— Довольно болтовни, — Клим скомкал хрустящую ленту в ладони и, скатав из нее шарик, ловко бросил его в кованую подставку для зонтов — комок проворно выкатился из слишком большого отверстия между металлическими завитками и спрятался за ножкой стеклянного столика.

Фоме стало смешно, он даже подушечку большого пальца закусил побольнее, но горящие глаза, блеснувшие весельем, выдали его с головою. Клим расценил это как добрый знак: Фома его не боялся.

На самом деле Фома боялся: Клим был богат, непредсказуем, набожен до абсурда и грешен, как любой другой человек, а в чем-то даже и похуже. Но Фому настолько измотали ужасный быт, скудная еда и постоянные унижения, что ему было уже почти что все равно, как сейчас поступит спесивый мужчина, не терпящий отказа. Клим выполнил свою часть договора, а он всенепременно выполнит свою.

— Послушай, там, в душе, лежат вещи, — при слове «душ» Клим еле заметно споткнулся, зная, как подействует на Фому напоминание об этом месте, — ты их потом надень и иди на второй этаж. Так нужно, — закончил он, помедлив.

— Да, хорошо, — с понимающим видом Фома помахал головой: все, что было, осталось в прошлом. Он сильный, он перешагнет через порог вычурной ванной комнаты, ставшей свидетельницей его унижения.

— Если хочешь, мой человек проводит тебя, — Клим намотал болтающийся шнурок на указательный палец, попросту не зная, куда девать руки.

— Не нужно, — поспешил отказаться Фома, на долю секунды представив, что над душой, точнее под дверью, будет стоять хмурый охранник, — я ничего не украду и не заблужусь.

Фома понятия не имел, что Клим и не подозревает его ни в чем подобном, что Клим знает о нем почти все, что Клим теперь начал его уважать, Клим начал, а вот Фома перестал, считая самого себя неудачником и пропащим человеком.

Они разошлись. И снова был душ, и теплые струи стекали с обнаженной кожи, и снова полотенце впитывало в себя излишнюю влагу. Фома готовился к бою, вот только заранее оговорилось то, что лечь предстояло еще в начале первого раунда, лечь за деньги, предназначенные другому человеку. Фома бы в жизни не подумал о том, что он будет заниматься сексом ради благотворительности — им двигала безысходность, а еще гуманизм, который был присущ ему с самого детства.

Отложив в сторону полотенце, Фома развернул аккуратно сложенный халат, предусмотрительно оставленный на низеньком пуфике: яркий, бирюзовый с набивным рисунком из мельчайших цветочков, с широкими рукавами и непонятным, слишком длинным, на первый взгляд, поясом. Халат казался абсолютно нелепым, слишком вульгарным и вызывающим. Но это было еще не все. На пуфике лежала бархатная полумаска, черная, с серебряной каймой, изящная, с раскосым вырезом для глаз.

Сердце Фомы болезненно сжалось, когда он, надев кимоно, длинным шлейфом потянувшимся за ним, подошел к большому зеркалу: в этом наряде он выглядел настолько пошло и непристойно, что даже дрогнули руки, пытающие совладать с широким поясом-лентой.

«До чего же я докатился, — думал он, с трудом затягивая нелепый бант на спине, — на кого я теперь стал похож! » Фома приложил к лицу маску — с нею и вправду лучше, так уж совсем не узнать. И, аккуратно придерживая подол шелкового наряда, он пошлепал босыми ногами в заданном направлении, где его уже давно заждались.

Клим успел истомиться. Он подпирал дверь собственной спальни, весь на нервах, слегка взбудораженный. Охрана осталась на первом этаже — Клим отчего-то стеснялся хоть как-то намекнуть брутальным мужикам о своих сексуальных фантазиях: грешно и неудобно. Ладони потели, и Клим то и дело вытирал их о халат, путешествуя возле закрытой двери туда-сюда, то и дело поглядывая в сторону лестницы. В груди защемило — Клим даже руку к сердцу приложил. Он слишком нервничал, так и не нужно было, но выходило само.

Фома появился бесшумно, одной рукой вцепившись в шелковый шлейф, а другой — сминая маску. Какое-то непонятное чувство, удушающее, слегка пьянящее овладело всем существом Клима. Перед глазами даже чуть-чуть поплыло, как будто в жару под знойным солнцем. Жара разгоралась, пылая в висках, настойчивым румянцем приливая к щекам, при этом иссушая онемевшее горло: Фома подходил все ближе, растерянный, смущенный, а Клим будто вовсе каменел, буквально поедая глазами приближающуюся фигуру.

Фома задрал подол чересчур высоко, и обнаженные лодыжки заманчиво виднелись из-под струящейся ткани. Карие глаза скользили по полу, словно пытаясь выбрать место получше, куда ступать босым ногам. На самом деле Фоме было безумно стыдно своего одеяния, своего сомнительного положения и того поступка, который он собирался сейчас совершить.

Поравнявшись с Климом, Фома вздрогнул всем телом: ему явно стало не по себе от того хищного и плотоядного взгляда, который откровенно раздвигал складки одежды и бесцеремонно ощупывал кожу под ними, — внезапно ослабевшие пальцы выпустили халат и, сделав шаг вперед, Фома едва не оступился — Клим вовремя вытянул руки, заключая его в свои объятия.

Фома попытался отстраниться, но Клим не позволил ему этого сделать. Он лишь еще крепче обхватил Фому за талию, пальцами зарываясь в косо закрученный бант.

— Послушай, — начал он порывисто, страстно дыша Фоме куда-то в висок. Его губы коснулись влажных волос, а ноздри жадно вдохнули ванильный аромат шампуня. Фома нашел в себе силы и устремил на него взгляд, полный ломкой неуверенности и зарождающегося интереса.

И теперь Клим в полной мере осознал, что завяз в медовом оттенке, как паук в сладком сиропе. Клим не хотел привязываться, ни на миг, ни на день, ни на сколько. Вот только выходило все в точности наоборот. Он цепенел, застывал, как насекомое в янтаре, погибал в коварных глубинах серьезных карих глаз.

— Послушай, — продолжил он, — там, в комнате, камера. Нас будут видеть сотни глаз по всему миру, прямо сейчас, в прямом эфире. Фома встрепенулся — это уже переходило все допустимые границы. Он сильно дернулся, но Клим сжал пальцы так, что тому ничего не оставалось, как остаться в плену цепких лап опасного зверя, — нас никто не узнает, мы будем в масках, не бойся. — Теперь он попытался поближе заглянуть Фоме в лицо, но тот упорно отворачивался, отводя глаза в сторону: он стеснялся вот так, напоказ, — Фома, я не хочу снимать порно, я хочу снимать любовь, ты можешь показать мне это? Мне, всем, как ты умеешь любить? — его губы начали с жадностью ловить губы Фомы, сжавшегося в комок и втянувшего голову в плечи, — сегодня так нужно, Фома, понимаешь?

Фома еле слышно всхлипнул, без слез — Клим даже решил, что ему показалось — и твердым голосом с неожиданной решимостью произнес:

— Я попробую.

Клим улыбнулся одними губами — глаза остались серьезными, встревоженными, будто его добыча готова была вот-вот упорхнуть: он согласился! Клим готов был отменить съемку, если бы Фома начал упираться, но тот сдался сразу. Клима даже поразило подобное самопожертвование — редкий, необычный человек повстречался на его пути, готовый принести себя в жертву ради другого. И Клим не преминул этой жертвой воспользоваться.

Он мягко разжал объятия, лишь на короткое время выпуская из капкана объект своего вожделения, и высвободил бархатную маску из судорожно стиснутых пальцев Фомы.

— Я спрячу твое лицо, но покажу все остальное, — с придыханием сообщил он, надевая на Фому дивный элемент маскировки, и поправил его длинную челку, небрежно спадавшую на левый глаз. Фома выглядел бесподобно, интригующе, словно перед таинством, бесстрашно, словно перед исповедью. — Ты готов?

— Да, — только и выдохнул Фома, сверкнув выразительными очами.

— Тогда милости прошу, — Клим тоже надел маску, простую, безо всяческих прикрас, и торжественно распахнул дверь.

Обстановка спальни была простой и даже чрезмерно: широкая кровать, застеленная черным покрывалом с подушками того же цвета, массивный комод у стены напротив и большой телевизор над ним — вот и все убранство скромной обители местного бизнесмена. Стенные шкафы были так замаскированы, что Фома даже не заподозрил их в существовании.

Приглушенный свет исходил от нескольких лампочек в виде золотистых кристаллов, расположившихся у изголовья кровати в небольшой нише. Фома несмело перешагнул порог — пути назад уже не было.

Клим бесшумно притворил дверь, шаря глазами по постели в поисках пульта от телевизора, а Фома тем временем приблизился к комоду: его заинтересовали изображения в изогнутых рамках, почему-то повернутые «лицом» к стене. Поначалу ему показалось, что это фотографии, но, взяв одну из них в руки, Фома густо покраснел, потому что в тот самый миг на него взглянул строгий лик святого — Фома рефлекторно вернул образ на прежнее место, не позабыв отвернуть его от грядущего греха.

А еще среди икон, правда, на самом краю комода, стояла видеокамера: белый «глаз» в форме шара на подставке с двумя рожками-антеннами — ну просто демон из преисподней, нацепивший светлую личину, попытавшись затеряться на домашнем иконостасе.

Клим отыскал пульт, и через пару мгновений из скрытых колонок полилась музыка. Тягучая и завораживающая с первых аккордов, медленная и плавная с самого начала, словно обещающая перерасти в нечто большее, чем просто мелодия.

— Гудвин, можно я так буду тебя называть? — с тревогой спросил Клим. Это имя ему нравилось особо: оно не могло принадлежать простому смертному, а Фома уже был для него кем-то большим, чем обычный человек.

Фома улыбнулся — в приятном полумраке блеснули его ровные зубы. Он кивнул головой в знак согласия. Прекрасная волшебная улыбка, в мгновение ока преобразившая обычно чрезмерно серьезное лицо — Клим тяжело вздохнул и рывком оттянул ворот своего халата, словно ему в одночасье стало тяжело дышать.

Точечный глазок видеокамеры ожил, и Фома, уловив замешательство Клима, решил начать первым. Он взобрался на постель, вытянув вперед одну ногу, а вторую подогнув под себя, при этом откидываясь на согнутые локти, всем своим видом призывая Клима к активным действиям.

Облизнув пересохшие от волнения губы, Клим не заставил себя долго ждать. Он присел очень близко, как завороженный глядя на обнажившееся колено, и накрыл его своей теплой ладонью, не сводя глаз с прекрасного лица. Фома нервно содрогнулся. Не от прикосновения крепкой руки, а от того, что на широком экране он увидел свое собственное изображение в абсолютно бесстыжей позе, с растрепанными влажными волосами, и ужаснулся своей распущенности.

Фома откинул голову назад, непроизвольно демонстрируя плавный изгиб нежной шеи — он не хотел смотреть этот похабный фильм с собою в главной роли. Зато хотел Клим, хотел, чтобы зрители видели всю красоту стройного тела его любовника, чтобы восхищались им, вожделели его, хотели прикоснуться к его бархатной коже, хотели до шума в ушах, до закушенной до крови губы, до жгучей, мучительной эрекции — Клим страстно хотел вызвать зависть по ту сторону экрана монитора. И он начал действовать.

Требовательная ладонь поползла выше, к бедру, бесцеремонно раздвигая полы халата. Клим чувствовал волнение Фомы всем своим существом, он знал, что первым касается вот так заманчиво обнажающегося бедра, неторопливо, наслаждаясь каждым сантиметром напрягшегося от непривычных ощущений тела.

Фома не выдержал и, рухнув на подушки, закрыл ладонями глаза: Клим действовал настолько медленно и вкрадчиво, что не было сил смотреть на его опухшее от возбуждения лицо.

Клим понял, что начал уж слишком откровенно, и осторожно взял Фому за плечи, вынуждая приподняться на постели — ему безумно хотелось в этот вечер развратить этого парня до той неизведанной точки, о которой Фома даже не подозревал.

Поддаваясь чужому напору, Фома встал на колени, опускаясь на пятки, при этом с силой сцепив пальцы в замок — он все еще не мог расслабиться под бдительным надзором глаз невидимых зрителей, и если бы он сейчас взглянул на экран, то увидел бы, что число этих самых зрителей росло с каждой минутой. Музыка начала ускоряться, переходя в настойчивый темп, а губы диктатора с пылким натиском прильнули к его приоткрытым устам. Фома сомкнул веки, медленно поддаваясь упорным ласкам, заставляющим позабыть о шаткости и двусмысленности своего положения и полностью отдаться жаркому, сильному чувству, постепенно овладевающему всей его сущностью.

Клим целовал медленно, плотоядно посасывая то одну губу любовника, то другую, с трепетом ощущая кончиком языка рельефность влажных зубов и неповторимый вкус вязкой слюны. Одной рукой Клим обхватил Фому за шею, а второй — обвил за талию, нащупывая узел пышного банта. Немного усилий — и халат распахнулся. Клим разорвал поцелуй, наслаждаясь видом соблазнительной груди, трепещущей от сбившегося дыхания. Клим подтолкнул Фому к середине кровати, поближе к видеокамере, чтобы она как можно лучше запечатлела всю игру светотеней, путешествующих по сексуальным изгибам.

Клим устроился сзади, так и оставив Фому стоять на коленях, безвольно опустив руки в стороны и, ухватив бирюзовый халат за воротник, одним рывком спустил его до самых локтей, обнажая прямые красивые плечи.

— Ну, давай же, — как змей-искуситель, он шепнул на ухо. — Покажи, как тебе хорошо!

Люди по ту сторону экрана не услышали этих слов: слова были не для них — вихрь музыкальных звуков закручивал их восприятие в очередной виток эстетического удовольствия.

И Фома приоткрыл губы в томном стоне, чуть откидываясь назад в поисках столь необходимого поцелуя. Его рука нашла затылок Клима и торопливо зарылась в густых кудрях. Клим с жадностью припал к желанному рту, рискуя остроконечным уголком своей маски зацепить другую, тем самым приоткрыть завесу обоюдной тайны.

Фома сладостно откидывался назад и изгибался, с нескрываемым удовольствием ощущая, как чужое желание требовательно упирается в его ягодицы. Ткани халатов мешали разгоряченным телам соприкасаться. Сладкие волны одна за другой с головы до ног захлестывали обоих любовников, заставляя их страдать от томительной дрожи. Фома отбросил в сторону все сомнения и все тревоги, решая получить от этого вечера все, что было раньше недоступно.

Губы Клима продолжали терзать податливые уста Фомы, а липкие от пота ладони жадно ощупывали тело, поглаживая нежные соски, проступающие ребра и упругий живот, стараясь опуститься как можно ниже.

Фома с замиранием сердца чувствовал, как его собственный член с каждой секундой отвердевает, как трется о шелковую ткань халата, желая выскользнуть на свободу и всеобщее обозрение. Он отстранился от Клима, введя того в легкое недоумение, и, стряхнув одежду с локтей и бедер, отбросил ее подальше, на пол.

Клим подполз ближе и заглянул через его плечо, самодовольно улыбаясь: его усилия приносили плоды, налитые и сочные — все, как он и желал.

Фома продолжал стоять на коленях. Он крепко обхватил бедра Клима, вынудив его прильнуть к своим упругим окружностям, и делано прикусил нижнюю губу, чуть обернувшись в сторону партнера, не переставая тереться о подрагивающий от томительного желания член, раздвинувший в стороны полы барского халата. Клим даже оттолкнул Фому, чтобы не кончить так быстро, и ловким движением опрокинул того на постель, заставляя вырваться из груди любовника прерывистый стон:

— А-а-ах! — Фома вжался затылком в подушку и, впившись пальцами в ее углы, напряженно выгнулся в пояснице, запрокинув голову назад, — его колени тряслись в предвкушении. Ноги бесстыдно раздвинулись в стороны, а собственная ладонь уже прикоснулась к глянцевой головке.

— Тс… Не торопись, — Клим предупредительно убрал беспокойную руку: у него на этот счет были совсем другие планы.

Фома послушался, но не унялся. Резким движением он приподнялся и, ухватив пояс Клима за кисти, быстро ослабил простую шнуровку. Клим не сдержал довольной усмешки: ему удалось завести этого мальчишку, заставляя хотеть прямо сейчас, настаивать и добиваться своего. Это было прекрасно.

Пара движений — на этот раз халат Клима полетел на пол. Жадный взгляд Фомы пропутешествовал вдоль широких плеч, спустился к груди, а потом еще ниже, к кустику курчавых волосков, обрамляющих напряженный орган, уже сочившийся прозрачным предэякулятом. Фома даже зашипел от обжигающего желания. Он уже хотел было растереть эту каплю по розовой коже, но Клим снова заставил упасть его на покрывало.

— Ляг поперек кровати, — прошептал он на ухо Фоме, — так будет лучше видно.

Фома сделал все, как он просил, переместившись к широкому краю вместе с подушкой, призывно раскинув в стороны руки.

— Теперь расслабься, — губы Клима коснулись уже другого уха, — и знай: уже десятки глаз смотрят на тебя, следят за каждым движением, за каждым вздохом, следят и трогают себя там, где я не позволяю касаться тебе, — с этими словами Клим удобно устроился между стройных ног Фомы и, сверкнув огоньками ненасытности в глазах, приложил горячие ладони к бьющемуся пульсу на его запястьях, почти приложил, оставляя расстояние до кожи буквально в пару сантиметров.

По венам Фомы словно ток пробежал. Ладони Клима продолжили странствовать вдоль раскинутых рук, оставляя на сгибах локтей жар почти прикосновений, продвигаясь все дальше, к плечам, словно сканируя наэлектризованную кожу. Светлые блики и темные тени живописно покрывали распаленное этими ласками тело. Клим любовался его холмами и впадинами, географией вен — целым миром, бьющимся в жизненной экспрессии, готовым вот-вот взорваться кипящей лавой становившейся столь необходимой разрядки.

Руки спустились ниже, к груди — сердце под ладонью сразу отозвалось громким гулом. Зрители слышали музыку, а Клим — трепет средоточия жизни. Стук сердца буквально поглощался ладонью, отзывался в висках и ставшей уже почти болезненной пульсацией в паху — Клим изо всех сил растягивал удовольствие. Руки потянулись к животу, чуть задевая волоски черной дорожки, и наконец-то спустились к члену, пройдясь по всей его напряженной длине — Фома не выдержал и подался вперед бедрами, похотливо вкладывая в настойчивую руку так быстро доведенный едва ли не до крайней степени возбуждения орган.

Клим нежно сжал пальцы, и Фома сдавленно застонал. Музыка зазвучала еще громче, переходя в неподражаемые переливы. Оба звука были прекрасны, но Клим предпочел бы раз за разом слышать сладкие стоны. Он страстно желал, чтобы тех, кто сидел сейчас перед экранами компьютеров, буквально проняло от вида распластанного тела на черных простынях, изгибающегося в тягучей истоме предвкушения экстаза.

Теперь уже покрепче ладонь обхватила член, а чуть заскорузлая подушечка большого пальца массирующими движениями растушевала по тугой головке каплю прозрачной краски, придавая раскрасневшейся коже аппетитный глянец. В этот момент Клим чувствовал себя художником, во власти которого была целая палитра оттенков, растекшихся по заветному телу. Их хотелось перемешать, чтобы добиться нового, неподражаемого цвета — цвета любви и абсолютной самоотдачи.

Фома почувствовал, как у него вспотела переносица под маской. Клим прикасался к нему так трепетно и мягко, что он буквально плавился под теплом его рук, желая поскорее дойти до предела. Он безумно желал, чтобы движения Клима стали монотонней и сильнее, чтобы они попали в один ритм с биением сердца, чтобы кончить взахлеб, до самозабвения забившись в бурном экстазе.

Но Клим решил иначе, намереваясь сделать произведение искусства еще прекраснее. К досаде Фомы он убрал руку с члена и, перекатившись к краю постели, запустил пальцы под покрывало, извлекая оттуда короткую нить с тремя крупными бусинами, напоминающими жемчуг — мал мала меньше, располагавшихся на небольшом расстоянии друг от друга. Клим склонился над Фомой, поднося шарики к самым его глазам:

— Я хочу, чтобы эти бусы украсили тебя, я хочу, чтобы каждый зритель увидел эту роскошь.

— Давай, — только и проронил Фома.

— Гудвин, мой удивительный Гудвин, — тихо, так тихо, чтобы слышал только Фома, произнес Клим, сжимая шарики в кулаке и отползая на постели в сторону комода.

Он встал на пол и ухватил Фому за лодыжку, с силой подтягивая к себе, к видеокамере, широко разводя его ноги при этом.

Пальцы Фомы скомкали черную простынь, когда Клим, опустившись перед ним на колени, развел его ягодицы пошире, позволяя любому желающему как следует рассмотреть тугую звездочку ануса. Вдоволь насладившись приятным зрелищем, Клим нашарил под покрывалом припрятанный тюбик и, выдавив немного смазки на ладонь, протянул жемчужную нить между пальцев.

Фома весь напрягся, с замиранием сердца ожидая порцию боли. Клим предусмотрительно прикоснулся к анусу, увлажняя его как следует, он почувствовал нервную дрожь, пробежавшую по телу любовника, он понял, что Гудвин боится, что ему нужно помочь, иначе завораживающая эстетика превратится в болезненную пытку. Клим крепко обхватил член Фомы левой рукой, заставляя ягодицы рефлекторно поджаться, и начал настойчиво его возбуждать, замыкая пальцы в тесное кольцо неподдельного наслаждения.

Фома снова расслабился, расставляя колени пошире, тем самым предоставляя откровенный доступ к заветной глубине. Ощутив прикосновение прохладного шарика, Фома шумно выдохнул. Рука Клима, ласкающая его член, отвлекала от неприятных ощущений. Самый маленький кругляш начал медленно раздвигать тесные стенки, но все мысли Фомы были сосредоточены только на одном: «Сильнее, быстрее, вот так, задай ритм! »

Первый шарик уже полностью скрылся, и Клим ослабил хватку к величайшему разочарованию Фомы. Тот недовольно засопел и приподнял голову, но Клим одним только обнадеживающим кивком сумел его успокоить. Фома вернулся на подушку, а Клим взялся за второй шарик, средний, снова крепко сжимая переполненный желанием орган. Лишь только удовольствие, ни капли боли и какого-либо неудобства он не доставил Фоме, сдерживая свое обещание.

Фома еще не умел получать упоение от чувства наполненности, и Клим это прекрасно понимал, а еще он понимал, что сейчас нельзя было спугнуть этого чертовски привлекательного молодого человека, поэтому он старался доставить самое настоящее блаженство Фоме, себе и зрителям, предоставляя любовнику выход только один: впасть в состояние полуобморочной неги.

Движения Клима, сжимающего половой орган, то замедлялись, то ускорялись. Опытный в подобном деле Клим четко улавливал момент, когда Фома уже находился на пике удовольствия, не позволяя ему кончить. Фома буквально изнывал под его руками.

Последний шарик скрылся в манящих недрах, и Клим осознал, что теперь пора, пора дать то, чего Фома так жаждал. Клим осторожно потянул за оставшуюся снаружи петельку, наблюдая за рождением крупной жемчужины, одновременно доводя Фому до неизбежного оргазма.

На лбу Клима блестящими каплями проступил пот, он стекал по высокому лбу, тут же впитываясь бархатной маской. Впервые он старался на публику, но не публики ради, а ради себя, получая огромную порцию неизведанных ранее ощущений.

Фома задрожал, изливаясь себе на живот, — Клим предупредительно убрал руку с члена, чтобы зрители могли созерцать эту картину освобождения, и извлек последний шарик, давая возможность любовнику как следует отдышаться.

Количество свидетелей этой картины страсти все возрастало. Клим обернулся, чтобы увидеть число, ставшее уже трехзначным.

Фома провел языком по пересохшим губам, концом покрывала оттираясь от результата своего удовольствия. Белое на черном. Хаотичные разводы украсили тонкую ткань, превращая ее в абстрактное произведение искусства.

Клим поднялся с пола и взгромоздился на кровати рядом с Фомой:

— Становись на колени!

Фома уже этого ждал. Вечер подходил к логическому завершению, и Клим тоже к нему подходил. Фома послушался, опершись на прямые руки, при этом глядя прямо в светящийся глаз видеокеамеры.

Клим выдавил еще порцию смазки и обильно увлажнил свой член, наконец-то дождавшийся коронного выхода. Клим вошел сразу, до самого конца, единым толчком, все же причиняя Фоме порцию боли — тот еле слышно вскрикнул — этот жалобный звук тут же утих, заглушаемый нескончаемой музыкой. Толчок. Еще один и еще. «Покажи мне любовь! » — пронеслось в голове у Фомы, и он попытался продемонстрировать им всем, всем тем, кто смотрел в этот миг на свой экран, выражение лица, полное страсти и удовольствия. Если бы на Фоме не было маски, то зрители наверняка распознали бы ложь. Но маска была, и она скрывала те истинные страдания, которые Фома испытывал на самом деле.

Клим замер, прижавшись к аппетитным ягодицам, пальцами вцепившись в те самые места на бедрах, с которых еще не сошли синяки с прошлого раза. Он смотрел на экран, созерцал свое с Фомою изображение и сладостно кончал в заветное тело, принимая на веру лживую блуждающую улыбку на губах Фомы.

Когда все было окончено, Клим завершил съемку, при этом заставляя музыку стихнуть. Он в изнеможении упал на постель, с облегчением стягивая с себя маску. Фома последовал его примеру, шумно плюхаясь рядом и глубоко вздыхая при этом. Они оба молчали, глядя в потолок и не решаясь заговорить. Каждый из них выполнил свою часть договора, и больше их вместе ничего не удерживало.

— Хочешь остаться? — Клим первым подал голос, заранее зная ответ.

— Нет, я только помыться хочу, — Фома потрогал свой липкий живот.

— Хорошо, — Клим нашарил его руку и крепко сжал ее, — спасибо. Я бы просто так денег дал, да только понимал, что ты не возьмешь.

— Просто так не бывает, — усмехнулся Фома, поднимаясь с кровати и озираясь в поисках халата. Он еще хотел продолжить про откуп за прошлый раз, но не стал портить необычную атмосферу вечера. Он просто оделся и вышел, чтобы смыть с себя доказательства своего позора. Вещи, взамен приютских, он получил новые, модные, к тому же, сидевшие на нем как влитые.

Уже у самого выхода Клим хотел вызвать такси, но Фома остановил его, сказав, что вызовет сам. Он соврал: ехать было не на что, но очень хотелось пройтись пешком — расстояние до приюта его не пугало, а о позднем возвращении уже было договорено.

— Ты не боишься маньяка? — вдруг поинтересовался Клим, скрещивая руки на груди и опираясь плечом о стену.

— Нет, — решимость и бесстрашие сверкнули в карих глазах. — Пусть он боится меня. Если мне посчастливится встретить его на пути, я поймаю этого человека!

Клим засмеялся: его умиляла такая детская наивность и самоуверенность.

— Если ты его каким-либо образом когда-нибудь поймаешь, я дам то, что тебе нужно больше всего на свете, а пока, — Клим подготовился заранее, извлекая из кармана маленький целлофановый пакетик с серебряным крестиком на цепочке, — пожалуйста, возьми. Тебе это точно пригодится, а еще вот это, — он протянул Фоме бумажку с номером своего мобильного телефона, — звони, не стесняйся, я всегда помогу.

Он мог бы преподнести подарок в чехле, мог бы просто отдать без упаковки, но именно так, по-простому, но и не по-босяцки, он посчитал сделать самым правильным.

И Фома взял подарок. Он мельком взглянул на крестик и, зажав его в кулаке вместе с номером телефона, молча кивнул Климу и вышел из дома.

10. Смерть и поединок

Жизнь Фомы постепенно начала налаживаться. Работники приюта помогли устроиться ему грузчиком уже официально в большой строительный магазин, правда, в другой, не в тот, где ему посчастливилось подрабатывать. Труд этот был тяжелым: ящики с керамической плиткой, рулоны линолеума и мешки с цементом весили немало. Коллектив оказался большим и недружным, но очень скоро Фома влился в небольшую компанию, где мужики вели себя относительно сносно. И если исключить жутко неудобную обувь, которую заставляли носить по охране труда, то, в принципе, все было ничего. А главное: платили по меркам Фомы абсолютно нормально. Вскорости он даже собирался, поднакопив немного денег, снять комнату в каком-нибудь общежитии или квартире.

Операцию Марии провели успешно. Клим оплатил все и даже на отдельную палату не поскупился.

В день выписки Фома отпросился пораньше с работы, в три часа: было решено отпраздновать успешную операцию, накрыв «поляну» прямо возле коллектора, на том самом месте, где когда-то он проставлялся за «прописку». Это был важный день в его жизни, настоящий праздник: Фома сам себе доказал, что добро можно делать разными способами, порою даже не самыми лучшими.

Он решил купить цветов. И пусть это кому-то показалось бы глупым, но ни один праздник по меркам Фомы не должен был происходить без подобного украшения. Тем более Фома был уверен, что тете Маше такой подарок точно понравится. «Цветы в канализации» — звучало странно и неуместно, но «люди в канализации» — звучало еще хуже, однако имело место быть не смотря ни на что.

Октябрь выдался очень теплым и солнечным. Фома шел по улице с букетом из семи роз и с удовольствием подставлял лицо навстречу лучам — последним отголоскам осеннего благоденствия.

Вот пункт приема цветного металла, где обычно получает свою прибыль Шурик, вон в той стороне гаражи, где подрабатывает Захар, вон там, за домами, двор с большой мусоркой, где так часто бывает тетя Маша, и только рынок Яна находится далеко — стабильность. Фома прошел через пустырь, предусмотрительно обходя пятачки с крапивой, облюбовавшей тенистые места под невысокими кустами. Еще несколько десятков метров — и его первое уличное пристанище наконец-то показалось в начинающей желтеть траве.

Импровизированный стол, как в прошлый раз, накрытый несвежей скатертью, был уставлен простецким угощением. Возле стола валялось несколько пластмассовых ящиков, которые должны были послужить стульями — больше Фома ничего не успел разглядеть, потому что из-за большой картонной коробки показались чьи-то ноги в красных стоптанных полусапожках.

Тетя Мария лежала на спине, беспомощно раскинув руки в стороны. Глаза ее были широко распахнуты, и в пластиковом протезе, совсем как настоящем, отражались бегущие по небу облака. Из груди женщины торчал нож, тот самый, которым бездомные так часто нарезали несвежий сыр и колбасу. Теплый свитер был бордовым, и кровь терялась в петлях крупной вязки, так удачно маскируясь среди нитей родного цвета. На лбу тети Маши отчетливо виднелись четыре точки — убийца знатно поработал ножом и вилкой накануне торжественного ужина — это было ужасно.

Фома медленно осел на землю, роняя к своим ногам белые цветы. Как такое могло вообще произойти?! За что?! Она не сделала плохого никому. Вся вина тети Маши заключалась лишь в том, что она попросту не сдохла на улице от воспаления легких или туберкулеза.

Фома бесшумно зарыдал, уткнув лицо в ладони и все еще не веря такому повороту событий. Череда смертей подкрадывалась все ближе, унося ставших Фоме дорогими людей. Ценой неимоверных усилий Фома заставил себя успокоиться. Рукавом куртки он вытер глаза, поднялся с колен и сделал несколько шагов вперед, буквально нависая над трупом: возле разжатой кисти лежало надкушенное яблоко. Очевидно, тетя Маша его ела, когда убийца к ней подходил. Фома приложил пальцы к ее шее — уже холодная, у него не было шансов успеть. Он внимательно осмотрел ногти: чистые после больницы, никаких следов чужой крови. Трава вокруг не была примятой, а земля — изрытой каблуками сапог — никаких следов борьбы, абсолютно ничего. Как будто тетя Маша просто накрывала на стол и кушала яблоко, а убийца подошел к ней, абсолютно спокойно взял нож со стола и так же спокойно нанес смертельный удар. Все говорило о том, что тетя Маша знала этого человека.

У Фомы даже голова разболелась. «Он сказал, что поможет накрыть на стол, поэтому взял нож, и тетя Маша не боялась, иначе отбежала бы подальше. Она точно знала этого человека. Это кто-то из своих, проклятье! Из своих! » — его мысли были заняты настолько, что он даже не почувствовал пальцев, которые мягко опустились на его плечо.

— Фома, черт возьми! — Ян появился словно из ниоткуда. Он всегда ходил бесшумно, тем самым заставая врасплох своих знакомых.

Ян подскочил к трупу, низко-низко склоняясь над его лицом, — очки едва не упали, съехав на самый кончик носа. — Это, это… — он не нашел, что сказать, выпрямляясь и с удивлением глядя на растерянного Фому.

Совсем рядом послышался веселый говор. Фома обернулся: Шурик с Захаром тянули громоздкий телевизор, придерживая его за углы и оживленно переговариваясь при этом. Не замечая мертвого тела, они приблизились к столу и опустили аппаратуру на землю.

— Ну вот, — Захар деловито отряхнул одна об одну руки. — Машка будет довольна, хотела же…

— А где Машка? Внизу? — осведомился Шурик, с подозрением глядя на остолбеневших парней.

— Так это, — нерешительно промямлил Ян, — вот она, — он отошел в сторону.

Увидев труп, Шурик грязно выругался, стаскивая шапку с головы и с силой комкая ее в руках.

— Кто ее нашел? — нехорошим тоном спросил Захар. В этот момент Фома готов был поклясться, что глаза его начали наливаться кровью.

— Я, — хрипло отозвался Фома, глядя на него исподлобья.

— Тварь! — вскричал Захар, бросаясь на Фому с кулаками. — Это ты ее убил!

Ян буквально вцепился в Захара, не позволяя тому приблизиться к Фоме:

— Тихо! Тихо! Озверел совсем, что ли? Фома наш друг!

Шурик презрительно сплюнул, присаживаясь на корточки возле трупа и задумчиво почесывая лысину.

— Отвали! — Захар с силой оттолкнул от себя Яна, больно уронив его на землю.

— Только подойди! — Фома не растерялся и, не сводя глаз со своего обидчика, быстро поднял с земли осколок кирпича. — Я на всю башку отбитый! Мне терять нечего!

— Шта! — совсем по-зековски выкрикнул Шурик, так и оставаясь сидеть на корточках, расставив в стороны острые коленки и опираясь на них руками. — Разошлись, бакланы херовы!

Захар отступил, ожесточенно почесывая загривок и не переставая буравить Фому острым взглядом при этом. Фома отбросил кирпич, тяжело дыша и уже начиная успокаиваться.

Захар грузно плюхнулся на пластиковый ящик, откручивая от бутылки дешевого пойла, стоявшего на столе, серебристую крышку. Ян, недовольно бурча что-то себе под нос, начал подниматься на ноги, а Шурик продолжал о чем-то напряженно думать, то и дело пожевывая обветренными губами.

Фома переводил взгляд с одного на другого: «Любой из них мог это сделать. Тетю Машу выписали утром. Сейчас четыре часа. Любой мог вернуться пораньше, убить, а потом снова уйти для отвода глаз. Мотивы? Не знаю. Как будто просто ненависть, ненависть к бомжам. Но если убийца — бомж? Или нет? Захар, — он посмотрел на хлебавшего с горла мужчину, — набросился первым. Похоже, лучшая защита — это нападение. Убил и перевел стрелки. Сейчас еще и помянул. Шурик, — Фома перевел взгляд на бывшего уголовника, — сидел за убийство. Такому кого-то порешить — вообще не проблема. Хладнокровный и расчетливый. Мог? Да запросто. Ян, — Фома поморщился, глазами поймав солнечный отблеск от стекол очков, — нанести удары острыми предметами, которыми были убиты все жертвы, мог даже он и даже в своем кумаре. Мутный человек, ставший бомжем по доброй воле, словно на охоту вышел. Любой из них это мог сделать, вот только зачем? »

— Бомжи, — нервно рассмеялся Шурик, — дырка на дырке, в штанах, в обуви… Эх, четырьмя больше, четырьмя меньше, — он резко выпрямился и посерьезнел, — нужно оттянуть труп отсюда. Если полиции донесут — наш дом медным тазом накроется. Уже не откупимся, заварят люк нахрен.

— Фома, уходи, — подал голос Ян. — Ее уже не вернешь, мы справимся сами, не порть себе жизнь, уходи.

Захар помолчал, обхватив бутылку, стоявшую на столе, обеими руками, как будто держась за нее.

— Хорошо, — Фома повернулся в последний раз к тете Маше, — прощайте. Видит Бог, я сделал все, что мог.

— Как только стемнеет, начнем, — распорядился Шурик. После смерти Владимира он взял роль лидера на себя.

Фома печально побрел от этого места. Гнетущая тоска поселилась в его сердце, а душу захватила в плен глубокая депрессия. Он ненавидел этого маньяка. Сколько жертв теперь на его счету? Десять? Двенадцать? А если маньяк не один? А если все же не из этих? Мало ли совпадение?

Он шел и шел, быстро, глядя только себе под ноги. Тяжелая дума не притормаживала, а напротив, придавала сил и желания действовать. Фому начало колотить от бессилия. Жгучая волна отчаяния окатила его с головы до ног, словно кислотой, разлагая его желание к жизни.

«Все бесполезно: работа, общага. Чего ради я существую? Коробки тягать? Умывальники с места на место переставлять? Да меня даже за человека не считают. На ринге и то лучше было, там я хотя бы чувствовал себя живым», — ноги сами вывели Фому к Дому трудолюбия. Не раздумывая больше ни секунды, он взбежал на крыльцо, громко хлопнув дверью при этом:

— Позовите Иннокентия, — с самым что ни на есть развязным видом он облокотился на рецепшн. — Скажите: «Гудвин пришел».

Ему почему-то не отказали, и очень скоро уважаемый доктор стоял перед Фомой, опустив руки в глубокие карманы своего халата.

— Выйдем? — Иннокентий засуетился.

— Выйдем, — согласился Фома, утвердительно кивнув.

Иннокентий скинул халат, прежде чем покинуть помещение. Они вместе спустились с крыльца, уединяясь под раскидистой ивой, еще не растерявшей свою богатую листву.

— Сегодня четверг, — порывисто зашептал Фома, зашептал слишком громко — Иннокентий даже начал опасливо озираться по сторонам. — Я хочу драться, устрой мне бой!

Глаз доктора нервно задергался. За прошлый раз Иннокентий получил от Клима такую выволочку, что мало не показалось.

— Я больше этим не занимаюсь, — он начал врать настолько неправдоподобно, что Фома даже рассвирепел, ухватив его за узел галстука и поближе притянув к себе побледневшее лицо.

— А если ты меня не устроишь, я расскажу хозяину, как ты на стороне загоняешь эти, как они там, транквилизаторы, вот, мне люди нашептали, — решительный взгляд Фомы не сулил ничего хорошего. — Не бойся, — он похлопал доктора по щеке и оттолкнул от себя, — не бойся. Если что, я скажу Святому отцу, что пришел сам.

Иннокентий сплюнул на землю и захотел закурить — не вышло: сигареты остались в кармане халата. Если Клим узнает про транквилизаторы, то все, прощай работа.

— Сегодня будет бой, меня уже известили. На подземной парковке гипермаркета «Веста», — он сделал паузу, потерев свой лоб, словно стараясь тем самым разгладить морщины, — у нас сегодня как раз недобор. Хм. Значит, жди меня возле МакДональдса, что на углу, знаешь? Без пятнадцати двенадцать. Я тебя заберу, и нас пропустят. Сейчас позвоню и скажу, что ты согласен. В прошлый раз, — Иннокентий ядовито усмехнулся, — наделал ты шуму.

— Он живой? — мрачно спросил Фома.

— Живой, — Иннокентий озабоченно раздвинул ветви, убеждаясь, что их никто не подслушивает, — что с ним станется. Реанимировали. Все, — он обернулся к Фоме, — без пятнадцати двенадцать. Если ты опоздаешь — больше такой возможности не представится. И, да, половину выигрыша мне! Ты же победишь? — доктор уже не шутил.

— Я уж постараюсь, — многообещающе ответил Фома.

После ужина Фома просто лежал на постели, глядя прямо перед собой в продавленные пружины верхнего лежака. Он, словно покойник, сложил руки на груди, вытянувшись при этом в струнку, и просто ждал своего выхода. На вопросы соседей, все ли у него хорошо, он отвечал, что просто замечательно, даже не поворачивая головы. Отсюда до торгового центра было пятнадцать минут пешком — совсем рядом. Все трудности заключались в том, чтобы незаметно улизнуть в половину двенадцатого, а потом каким-то чудесным образом вернуться, если, конечно, его не вынесут с места боя вперед ногами.

Уже к одиннадцати все затихли. Фома то и дело, исподтишка, под одеялом подсматривал время на телефоне, немного начиная нервничать. Ровно в 11:15 он осторожно поднялся с кровати, валиком свернул два одеяла, заранее позаимствованные с никем не занимаемых кроватей, и подложил их под свое, имитируя форму спящего тела, а затем бесшумно покинул помещение.

Туалет находился на другом конце коридора. Именно под ним расположились склады, чьи окна были закрыты решетками — Фома все продумал. С трудом распахнув тугую фрамугу, покрытую многочисленными слоями масляной краски, он влез на подоконник, чуть свесился на улицу и, повернувшись лицом к уборной, начал шарить ногами в поисках заветных прутьев решетки. Ребристая подошва берца уперлась в стальную перекладину. Есть! Он начал постепенно спускаться вниз, то и дело осторожно оглядываясь назад: сейчас Фома находился на уровне третьего этажа. Ниже решеток не было, зато раскидистая ветка высокого клена, которую все намеревались срубить, да так и не срубили, почти что упиралась в соседнее окно.

Изловчившись, Фома уцепился за нее рукой, затем второй и, чуть раскачавшись, сумел обхватить ветку ногами. Оказавшись уже внизу, Фома отряхнул ладони, поправил куртку и торопливо зашагал в нужную сторону.

Часы уже показывали без четверти двенадцать, но почему-то Иннокентий не появлялся. Фома начал нервничать. И через пять минут тоже никто за ним не приехал. В отчаянии Фома начал бить кулаком в стену, не больно, не сильно, а так, чтобы снять напряжение.

Город не спал: самый центр, Макдональдс и ночные магазины не давали покоя его жителям. Резкий запах горелого масла заставил Фому брезгливо поморщиться. Его трясло и колошматило не на шутку, снять полученный стресс стало острой необходимостью, вот только эта возможность ускользала от него вместе со временем, отсчитывающим последние секунды до полуночи.

Наконец-то появилась докторская машина.

— Никак не заводилась, — рявкнул Иннокентий в ответ на немой вопрос Фомы, — не опоздаем.

— Во сколько первый бой? — Фома захлопнул дверцу, и автомобиль буквально рванул с места.

— В половину, как всегда, — Иннокентий что было силы давил по газам.

Они не проехали и половины пути, когда бдительные сотрудники ДПС остановили лихого водителя. Фома грыз большой палец с досады, пока Иннокентий о чем-то бурно беседовал с борцами правопорядка в служебной машине.

12:10, 12:20 — Фома разочарованно откинулся на спинку сиденья. Безумно хотелось покинуть машину и врезать как следует вон тому ДПС-нику с неприятной оплывшей физиономией, чтобы не смел задерживать людей по пустякам. Наконец, Иннокентий с печатью явного облегчения на лице вернулся на свое место.

— Я сначала и не понял, что у них в салоне камеры не включены. Спецом шумахеров тут ловят, ну да ладно, расплатился, — он осторожно стартанул, не торопясь, чтобы в очередной раз не провоцировать полицейских.

— Почти половина, — мрачно отметил Фома, когда они подъехали к шлагбауму, — нас точно пустят?

— Пустят, — доктор был излишне самоуверен, — куда же они без меня денутся?

— Там бригада скорой, обойдутся, небось, — съязвил Фома, — наверно, уже и бой начался…

Их долго не пускали. Охранники общались по рации, переговариваясь с кем-то. Как правило, опоздавшим всегда вход был закрыт, но сегодня складывалось иначе: турнир нуждался и в докторе, и в борце, поэтому, в конце концов, Иннокентию дали добро и подняли шлагбаум.

Парковка оказалась большой, просторной. Машины зрителей расположились по кругу, светом фар создавая необходимую иллюминацию, а сами зрители столпились по центру, в широком проходе между колонн, стоя по периметру нарисованного мелом квадрата, в котором и происходило сражение. Крики, гул, аплодисменты — все это разносилось эхом в стенах паркинга.

Бой был в самом разгаре, когда Иннокентий с Фомой появились в центре этого разъяренного скопища.

— Ты мне за это ответишь! — с яростью погрозил кулаком тот самый детина-организатор, который был и в прошлый раз, — хорошо, что скорая дежурит, а ты, — он обратился к Фоме, — дерешься вот с этим, — он указал на высокого парня в татуировках, который разминался возле стены, боксируя с незримым противником, — с Гробовщиком. Сейчас идет второй бой, вы последние. Чуть деньги из-за вас не потеряли. Готовься, давай!

Фома начал торопливо раздеваться, скидывая вещи прямо на пол. Клима не было видно, и Фома почувствовал некоторое облегчение: он не хотел, чтобы тот видел его отчаяние и злость.

Внезапно зрители буквально взревели от восторга. Иннокентия уже рядом не было: он тотчас скрылся в толпе, чтобы в нужный момент сразу оказать помощь. Мимо пронеслись работники скорой с носилками.

— Во! — самодовольно осклабился Гробовщик, — брательник мой порешил урода!

Фома оценивающе взглянул на него и начал делать выводы: «Высокий, сухой, с горбатым, очевидно, ломаным носом, легкий, похоже, выносливый — такой сможет скакать по рингу долго. Весь в черепах — любит производить пугающее впечатление. Многозначительное погоняло. Смотрит поверх голов, надменно — не раз побеждал, чувствует свою силу и поддержку зала».

— А кто твой брательник? — на всякий случай поинтересовался Фома, подходя поближе.

— Черномор, — Гробовщик удивленно приподнял брови, понимая, что это имя ничего не сказало его собеседнику, — эй ты, деть подземелья, мне про тебя рассказывали, нищеброд ты долбаный! Считай минуты своей жизни, уже завтра я тебя закопаю!

Кровь с силой ударила в голову, буквально застелив все багряной пеленой. У Фомы, словно у боевого быка, перед глазами будто красной тряпкой помахали.

Гробовщик хотел было пробраться к импровизированному рингу, но Фома неожиданно преградил ему дорогу, бесстрашно глядя в его наглое, насмешливое лицо.

— Никто. Не смеет, Называть. Меня. Нищебродом, — отрывисто, металлическим тоном, тщательно проговаривая каждое слово, отчеканил он.

Гробовщик засмеялся, вперив немигающий взгляд в угрожающе потемневшие глаза Фомы. Он смотрел сверху вниз, уперев руки в бока, всем своим видом демонстрируя презрение, которое он на самом деле испытывал в том момент. А Фома испытывал ненависть и гнев, гнев и ненависть. И даже облегчение от того, что этот самый гнев можно было обрушить в виде беспощадных ударов, тем самым успокоить свою душу, дав выход нехорошей энергии.

В этот момент толпа расступилась, и медработники чуть ли не бегом потащили на носилках какого-то бедолагу. Фома даже не обернулся — сейчас его интересовал только противник.

— И снова победу одержал непобедимый Черномор! — раздался знакомый голос ведущего, — аплодисменты, дамы и господа! — он сделал привычную паузу, — ну, а теперь на ринг выходит, кто бы вы думали? Младший брат Черномора, всеми любимый Гробовщик!

Гробовщик хитро подмигнул Фоме и нырнул в толпу. Фома нырнул следом, замирая у меловой черты в ожидании своего приглашения. Гробовщик поднял кверху сжатые кулаки и потряс ими в воздухе, вызывая тем самым шквал аплодисментов и радостные выкрики — этот семейный подряд в подобных кругах очень любили.

Паркинг был новым, поэтому запах свежей краски стабильно перебивал аромат солярки и пота, царивший в самом эпицентре событий.

— Его соперником сегодня выступает уже известный вам борец с неподражаемой харизмой и искрометным чувством юмора! Гудвин! Давайте поддержим его! — ведущий был явно в ударе, очевидно, он и сам предвкушал интересный поединок.

Народ стоял плотно, то и дело заступая за белую линию, и если бы не бдительные охранники, он попросту бы сгрудился вокруг борцов тесным кольцом, помогая дерущимся не только советами, но и кулаками.

Легкой поступью Фома вышел на середину с поднятой «козой» над головою. Сотни глаз были обращены в его сторону, десятки сердец яростно бились, требуя крови, крови, крови… Фома тоже хотел крови. Бить, забить щемящее чувство несправедливости, досады и разочарования жизнью.

Клим стоял, как любил, в самом углу, с двумя телохранителями по обеим сторонам от себя, скудно хлопая и с явным недовольством прищуривая глаза — он был не рад повстречать Фому в подобном месте.

С середины ринга Фома заметил его сразу. Он картинно расшаркался перед почтенной публикой и сделал глубокий реверанс прямо перед Климом, вызывая у того хмурую усмешку. Фома вскинул голову, одарив его ослепительной, абсолютно отчаянной улыбкой, и вернулся к своему сопернику.

— Поприветствуйте друг друга! — выкрикнул ведущий дежурную фразу.

Кулаки борцов соприкоснулись побелевшими костяшками и временно разошлись в разные стороны. Глаза остервенело блеснули — соперники были готовы.

— В бой!

Все произошло настолько быстро, что никто из присутствующих даже распалиться хорошей дракой не успел: не давая врагу ни секунды форы, Фома нанес сильный удар ребром ладони Гробовщику в область печени. За мгновение, когда тот согнулся от чудовищной боли, он резко выкрутил его правую руку и опустил на нее тяжелый кулак, тем самым ломая локоть.

Народ ухнул, как филин на березе, когда Гробовщик, даже не успев ничего предпринять, уже лежал на животе под насевшим на него Фомой и колотил раскрытой ладонью здоровой руки по полу, истошно крича при этом, тем самым давая понять, что он сдается.

В зрительских рядах повисла тишина. Этот народ не любил столь быстрых развязок, он жаловал хороший бой с прелюдией и живописным мордобоем. Подобные приемы с дроблением суставов желали видеть к концу, и слишком быстрой победой Фома лишил искушенную публику того самого драйва, ради которого она сюда и явилась. Ставки ставками, но зрелище — вот какова была главная цель этих собраний.

Тишина, разбавляемая лишь стоном Гробовщика, не понравилась Фоме. Он в недоумении поднял голову, беспомощно озираясь по сторонам. Его взгляд говорил: «Что же я сделал не так? »

И в этот момент кто-то зааплодировал. Фома быстро повернул голову в сторону смельчака: Клим хлопал от всей души, откровенно воодушевляя всех в округе.

— Молодец! — выкрикнул он, и толпа подхватила его эмоции.

Рукоплескания разнеслись по всему залу:

— Гудвин! Гудвин! — звучало то тут, то там.

В висках Фомы стучало и билось ощущение экстаза непобедимости, под ним крутился и кряхтел поверженный враг… Фома все еще не остыл от бешеного запала. Хотелось схватить вот эту вертящуюся и орущую башку и ударить о бетонный пол, чтобы ее хозяин кровавой юшкой умылся. Фоме было мало, он жаждал еще поединка. И толпа жаждала тоже. Этот бой был третьим, последним, слишком коротким — такой финал был нечестным по отношению к уважаемым людям.

Судья чуть ли не силком оторвал Фому от несчастного Гробовщика, чтобы тому смогли оказать помощь.

— В этом бою, одном из самых коротких на моей памяти, победителем становится Гудвин! — воскликнул он, высоко поднимая даже не окровавленную руку Фомы.

— Ну ты даешь! — восхищенно заметил Иннокентий, одновременно определяя перелом у своего нового пациента, — Заживем теперь!

И тут Фому накрыло. Видя, что зрители собираются расходиться, он выдернул свою руку из некрепкого захвата ведущего и, сделав размашистый дирижерский жест, взбудоражено прокричал:

— Что? Может, еще кто-то хочет! Смелее!

— Это не по правилам! — зашипел Иннокентий, давая сигнал санитарам загружать очередное покалеченное тело, — так нельзя!

— Твою мать, что за хрен с горы! — Черномор, он же тот самый мужик в тельняшке, с которым Фома так не хотел пересечься на прошлом бою, руками-кувалдами решительно раздвинул толпу. Он всегда спокойно относился к поражениям брата, их, к слову сказать, было очень мало, но бахвальство этого мальчишки, появившегося невесть откуда и ведущего себя так, словно он достиг уровня Бога в подобных сражениях, его сильно разозлило, и бывалому бойцу во что бы то ни стало захотелось проучить наглеца.

Народ, намеревающийся разойтись, уже позабыл о своем желании. Наклевывалось зрелище — это было намного интереснее, чем просто стандартный бой.

Ведущий уловил еле заметный кивок головы главного организатора, дающего «добро» на дальнейшие действия, и громогласно объявил:

— Кажется, этот бой был не финальным. Бесстрашный Гудвин бросает вызов любому желающему, и им оказывается Черномор! Он желает отомстить за брата! Друзья! Это же кровная месть! Делайте ваши ставки!

Толпа всколыхнулась и загудела, наперебой озвучивая свои решения. Фома с видом камикадзе смотрел на Черномора, значительно превышающего его в размерах, Черномор смотрел на Фому, явно раздумывая, с какого раза ему лучше прихлопнуть эту назойливую муху, а Клим в отчаянии теребил себя за шнуровку неизменной серой байки, отчетливо понимая, что этот бой может стать для Фомы последним.

Ставки приняли быстро. Публика просто сгорала от нетерпения, и от этого жара Фома чувствовал, как по его спине покатились градины пота. В воздухе витал пылающий накал страстей: медведь-шатун готов был выступить против голодного бешеного волка.

— Итак! В бой! — ведущий едва успел отскочить, потому что соперники тут же сцепились в опасной схватке. Вот тут ценители кровопролития, те, кто поставил на Гудвина, пожалели об этом с первых же секунд сражения. Сказать о том, что Черномор в буквальном смысле вколачивал Фому в пол, было не сказать ничего. Черномор хорошо знал приемы. Бывший спецназовец, он буквально просчитывал на несколько шагов те скромные попытки, которые предпринимал Фома, чтобы хотя бы просто сопротивляться.

Бросок за броском о беспощадный пол — все кости ныли и просили о пощаде. Адреналин не помогал, утратив свои обороты в шумном круговороте. Фома наконец-таки понял, что этот противник уж точно ему не по зубам, когда Черномор после особо удачного броска через бедро, придавил его к земле всей своей массой и начал отвешивать по голове удар за ударом, просто как молот по наковальне, причем, электромолот — удары были ровные, четкие — абсолютно одинаковые, так сказать, образцово-показательные удары. Фома только и делал, что пытался закрыться — он все еще не простился с надеждой на очередную победу и сдаваться не собирался, хотя и чувствовал себя прескверно.

— Давай! Добивай его!

— Еще! Еще!

Эти вопли не придавали сил, напротив, отнимали остатки энергии. Разъяренное лицо Черномора с проступившими на висках венами, с раздувающимися широкими ноздрями и звериным оскалом на квадратном лице словно окутало маревом — Фома почувствовал, как его повело куда-то в сторону. Ему очень не хотелось сейчас отключиться, он втянул голову в плечи, пытаясь сгруппироваться и хоть каким-то образом постараться выбраться из-под огромной туши боевой машины.

Клим уже не мог на все это смотреть. Еще с самого начала Фома раздосадовал его тем, что не надел его подарок — серебряный крестик, а теперь этот заносчивый мальчишка попросту погибал под железными кулаками самого лучшего борца подпольных боев, на счету которого было два трупа.

— Паша, — он обратился к телохранителю справа, — сейчас же сделай так, чтобы сверху вода полилась, быстро давай, и чтобы никто тебя не видел!

Двухметровый Паша с лицом заправского крестьянина, широкий, как шкаф, и добродушный с виду, осторожно, бочком вышел из совершенно озверевшей толпы и совсем скрылся из виду, затесавшись где-то среди припаркованных машин.

Клим видел, как из разбитой губы Фомы уже потекла кровь, как начинают закатываться его глаза, как он слабеет, постепенно прекращая сопротивляться ударам. Никто не собирался останавливать бой: Фома уже не мог, Черномор не хотел, а зрители ждали кровавой развязки как манны небесной.

Момент борьбы почти достигнул своего апогея. Еще один удар в висок — и Фома бы не смог встать самостоятельно уже никогда. И тут раздался выстрел. Вслед за ним из разбрызгивателей противопожарной установки, расположенной по всему потолку, хлынула вода, охлаждая пыл зрителей, организаторов и борцов — всех вместе взятых.

Черномор тут же прекратил бой и кинулся в сторону.

— Расходитесь! — крикнул ведущий уже на прощание, — сейчас здесь будут пожарные!

Началась суета и паника, ведь подобного инцидента не было еще никогда. Все стремились к своим автомобилям, а затем и к выходу. Зарычали моторы, загромыхали железные дверцы.

В поднявшейся суматохе Клим потерял Фому, которого хотел вывезти из этого злачного места. А пока холодный дождь поливал вся и всех, пока зрители рассаживались по дорогостоящим автомобилям, Фома, просто подхватив свои вещи, бросился со всех ног в сторону выхода, благо, пропускали и пеших, и на колесах.

Оказавшись на улице и пробежав босиком пару кварталов, Фома наконец-то остановился у высокого крыльца дежурного магазина и принялся натягивать на себя влажные шмотки. Ему стало смешно: он снова победитель, но снова без выигрыша, ну ладно, пусть Иннокентий получит его деньги, пусть подавится, главное, что он, Фома, жив.

Ему чертовски захотелось выпить. Немного мелочи звенело на дне кармана, и Фома поднялся по ступенькам «ночника», чтобы купить себе водки.

11. Проблески солнца

Фома сидел на бордюре возле проезжей части, повернувшись лицом к дороге, чтобы «картинка чаще менялась», и время от времени отхлебывал из узкого горлышка. Поначалу разбитую губу опекало, а потом Фома просто перестал это замечать. Он пьянел, глядя на машины и людей, а случайные прохожие смотрели на него, рекламные вывески переливались разными цветами радуги. Никто никого не трогал, не делал замечаний. В этот момент Фома ощутил себя абсолютно пустым местом, быдлом, на которого не стоило даже внимания обращать. Там, на ринге, с него глаз не сводили, а здесь, на улице, относились так, словно к бродячему псу. Так и хотелось запустить бутылкой в одну из припарковавшихся поблизости машин, громко, заметно, чтоб сигнализация сработала на полрайона, чтобы разоспавшиеся жители домов повылезали из окон, с прищуром всматриваясь в виновника беспорядка. Хотелось кричать: «Смотрите! Я еще не сдох! »

Но даже в этом случае людям было бы наплевать на него, лишь досада за разбитое стекло и нарушенный сон разбередили бы их души. И поэтому Фома просто продолжал пить, хмелеть и постепенно засыпать, медленно склоняясь на бок. Убийственный сон, в конце концов, сморил его, и Фома свернулся калачиком прямо на газоне, прикрыв лицо поднятым воротником куртки. Его последней мыслью было то, что вот сейчас из подворотни выйдет тот самый маньяк, рьяный чистильщик города, с вилкой в одной руке и тесаком в другой, и будет сжирать его живьем, терзая на части уставшее тело, а народ так и будет проходить мимо, не замечая ничего, кроме собственных интересов.

Но никто не пришел, а под самое утро Фома продрог так, что даже проснулся от озноба. Он посмотрел на часы — 8:30. Это говорило о том, что он опоздал на работу. Он не успел к завтраку в ночлежке. Отбитый позвоночник болел до такой степени, словно его переломили пополам накануне, левая рука слушалась плохо, а голова гудела, словно проносящийся в недрах метро поезд.

Фома встал кое-как, отряхнувшись, и побрел в единственное место, куда вообще мог податься прямо сейчас — к заветной канализации.

На пустыре все осталось, как и вчера, лишь со стола исчезли продукты. Фома, стиснув зубы, ухватился за тяжелую крышку обеими руками и с трудом сдвинул ее с места.

Он спустился до самого дна, оставив окно на волю открытым — помещение осветилось приглушенными лучами осеннего солнца.

В подземелье был только Ян: Шурик с Захаром ушли на свой промысел. Ян сидел, от страха вжавшись в стену и натянув на себя одеяло почти до самого носа, — он испугался, ведь никто не должен был посетить эту забытую богом обитель в такое вот время. Ян узнал друга, и его взгляд прояснился:

— Это ты! Фома, это ты! — с облегчением и слабой улыбкой выдохнул он.

— Я, — гость сделал шаг вперед, приближаясь к несвежему ложу.

— Мне подумалось, что это чужой, — растерянно произнес Ян, зачем-то снимая и надевая очки снова.

— Кто? Маньяк? — Фома неторопливо опустился на продавленный матрас. Ян начал казаться ему беззащитным котенком, забившимся в самый неподходящий для него угол, как раз облюбованный коварным врагом.

Фома хохотнул, продвигаясь ближе и заставляя Яна интуитивно напрячься.

— Не бойся, — Фома пристально посмотрел в его широко распахнутые глаза. Лучи падали так удачно, освещая овал лица Яна, что его черты казались абсолютно правильными.

— Я почти не боюсь за себя, — грусть прозвучала в негромком голосе, — я боюсь за тебя!

— За меня?! — Фома расхохотался, запуская пятерню в рассыпавшиеся по плечам Яна пшеничные пряди и с силой наматывая их на кулак. Ян даже не дернулся, глаз не сводя с его ожесточенной физиономии.

— У тебя кровь, — дрожащей рукой он прикоснулся к разбитой губе — Фома мотнул головой, чуть отстраняясь, — Фома, наверно, это он, Клим, это он всех убивает. Он — опасный человек, он богу молится и тут же грешит снова…

— Ты обкурился! — рявкнул Фома ему прямо в лицо, заставляя Яна вдохнуть ядовитые пары алкоголя.

— Еще нет, — Ян обреченно смотрел на него, не делая ни малейших попыток сопротивляться.

— У него целый дом для бомжей! Он церкви строит!

— Вспомни, что он сделал с тобою! — уже на повышенном тоне возразил Ян.

Фома сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха.

— У меня вот другие соображения по этому поводу, — Фома ловко перекинул ногу и оседлал Яна, вздрогнувшего от такого напора, — ты — самый мутный чел в этом притоне, ты молишься непонятному богу, ты, появившийся из ниоткуда! С тобой что-то явно не так, скажи, ты очень любишь столовые приборы?! — Фома с такой злостью дернул Яна за волосы, что тот даже зашипел, — куча трупов, Князь, тетя Маша, скажи, кто следующий? — он наконец-то отпустил его волосы, оставив в своей руке длинную прядь.

А пока Фома с удивлением рассматривал настолько легко выдранный локон, Ян, морщась и потирая больное место на голове, твердо произнес:

— Фома, это не я, поверь.

— Тогда кто?! — тот с брезгливостью стряхнул с ладони светлые волосы, — Клим, Захар, Шурик? Кто?

— Да не знаю я точно, — голос Яна ослаб, — Фома, уходи, — здесь ты точно в опасности.

— Если опасность прямо здесь, то почему не уходишь ты? А? Почему! — Фома вцепился Яну в худые плечи и начал с яростью трясти абсолютно не сопротивляющееся тело. — Почему ты беспокоишься обо мне?

— Потому что я… ты мне нравишься, — Ян с трудом выдавил из себя то, что так давно крутилось в его голове.

Фома остановился. Ему стало не по себе. Он ошалело смотрел на Яна, не зная, как ему нужно реагировать на подобное признание, все еще продолжая сжимать его костлявые плечи. Вид Яна был извиняющимся. Он словно просил простить себя за это сильное чувство, за то признание, что дивной куколкой зародилось в его душе и мотыльком упорхнуло с приоткрытых губ.

— Фома, послушай, мне недолго осталось, у меня рак, — Ян говорил спокойно. Все нехорошие эмоции он уже пережил, оставив где-то позади, в прошлой жизни, — рак печени, понимаешь? — Фома глядел на него как завороженный. Так вот почему цвет лица бал таким желтым… и волосы лезли, и он почти не кушал… — вот, потрогай! — Ян обхватил его руку своими тонкими, художественными пальцами и запустил ее под одеяло, под свитер и футболку, прижав теплую ладонь к своему боку, — вот, чувствуешь?

Фома чувствовал. Под его рукой жил роковой росток, пустивший свои гиблые, гнилые корни по всему организму. Смертельный росток жил за чужой счет, с каждым месяцем расширяясь, увеличиваясь в своих размерах — Фома чувствовал этот крупный сгусток, выпирающий из-под ребер, сгусток, которого там не должно было быть.

— Я не мутный, — продолжал Ян, убирая его ладонь со своего тела, — я на улицу умирать ушел, как собака, я устал семью мучить. Мне уже совсем мало осталось. Это не остановить, понимаешь? Это печень проклятая, сложная штука, любая операция только спровоцирует рост… Фома, я бы вырвал ее с корнем, я бы гвоздь забил в нее, лишь бы она прекратила меня донимать! Я бы вбил гвоздь, понимаешь, пусть будет просто больно, но только сразу, и ему, раку, пусть тоже будет больно, пусть он сдохнет первым, а я уже потом!

Яна колотило, словно в лихорадке. Он еще никому и никогда не говорил этих слов, а Фома просто смотрел на него и покрывался холодным потом, руки его безвольно повисли, лишь только пальцы слабо подрагивали при этом — ему стало по-настоящему жутко. Он впервые разговаривал с обреченным.

Ян все говорил о том, что дурман-трава продляет ему жизнь, что Джа Растафарай и добро — это одно и то же, что только на улице, на свободе, пусть и без нормальной крыши над головой он чувствует себя настоящим человеком. Он говорил, а Фома все смотрел и смотрел, и крупные слезы одна за другой текли по его лицу. Губы пекло, а сердце горело, и душа пылала от сожаления и угрызений совести. Он ведь подумать смел, что Ян и есть тот самый маньяк, он смел подумать, что этот человек умел меняться, как виртуозный актер, что он безжалостно убивал слабых! Но убивал не он, а его, его самого убивало то, что невозможно посадить в тюрьму, изолировать, расстрелять, разорвать в клочья. Ян умирал — теперь Фома ясно понимал это, понимал, не отвергая этого факта, мгновенно смирившись с жестокой судьбой.

Он не стал говорить банальные фразы о чудесных докторах и волшебных лекарствах, не стал лгать про небесное царство и очень скорое избавление от страданий. Внезапно ему захотелось сделать что-то такое посильное, что на самом деле могло заставить забыться Яна от постоянной боли и чувства скорого конца.

Фома поднес руку к золоченой дужке и снял с просветленного признанием лица ставшие ненужными очки. Глаза Яна не врали: он любил.

Возможен ли секс из жалости? Имеет ли он право на существование? И можно ли на самом деле таким вот образом оказать помощь больному, дав ему понять, что он еще хоть что-то может в этой жизни? Может получить удовольствие, отдавая себя, и казаться здоровым на какое-то время? Можно. Можно — Фома чуть привстал, сдергивая с Яна мешающее одеяло и заставляя при этом молодого человека охнуть.

Глаза Яна блеснули подслеповато, с удивлением, смешанным с замешательством, — он все еще не понимал намерений Фомы, решительно сбросившего с себя куртку. Фома продолжать сидеть сверху, обняв коленями узкие бедра, а потом, ухватившись за края своей футболки, единым рывком сдернул ее с себя и отбросил в сторону.

Ян лишь шумно сглотнул, близоруким взглядом окидывая стройное тело.

В полумраке, в тоскливом сыром помещении с трубами, обмотанными колючей стекловатой, наполненном ненужными вещами людей, которых уже не было в живых, на грязном тюфяке, этом жутком ложе, все краски становились черно-белыми. А Фома, такой юный, красивый и самоуверенный казался Яну самым настоящим божеством. Он даже мечтать не смел о таком — его сердце затрепетало, забилось с новой, удвоенной силой — и это было сладостно до такой дрожи, что даже скулы сводило от напряжения.

Фома взял руки Яна в свои и положил их раскрытыми ладонями себе на грудь.

— Ты хочешь меня? — только и спросил он — это единственное, что он мог дать Яну сейчас, наркотик, в котором тот так нуждался.

Ян был не в силах сопротивляться. Его холодные руки приятно согревались теплотой нежной кожи — любимое сердце буквально билось о ребра, а темные глаза сверкали с абсолютной самоотверженностью.

— Да, — прошептал Ян, и в тот же миг пухлые губы Фомы накрыли его ледяные уста, а руки обвили шею. Ян задыхался от будоражащих его ощущений, он чувствовал вкус запекшейся крови, терпкость слюны, все еще пахнувшей водкой, он сам пьянел, глотая этот нектар, обнимая Фому за гибкую талию.

Пальцы Фомы зарылись в волнах русых волос, аккуратно перебирая их пряди, а Ян тонул в этих ласках, не веря в то, что все это происходило на самом деле. Фома ясно почувствовал его возбуждение и остановился, разрывая поцелуй и не прекращая рассматривать каждую изящную черточку лица при этом.

Ян засмущался — румянец так явно прилил к его щекам, что Фома заметил его реакцию даже сквозь болезненный цвет полумрака. Он был готов.

Фома выпрямился и начал торопливо расстегивать ремень своих брюк. Ян не стал мешкать, он не хотел казаться беспомощным и тут же приспустил штаны вместе с нижним бельем, обнажая свое достоинство. В подземелье было холодно, но Ян не замечал этого: его с головой обдавало жаром желания. Его член уже подрагивал от одного только вида обнаженного тела Фомы, быстро расправляющегося с завязками берцев.

Ян видел плохо силуэт Фомы, присевшего у тюфяка и распутывающего паутину шнурков, но он казался ему посланником бога, его бога, Джа Растафарая, посреди этого места.

Когда Фома босыми ногами ступил на матрас, Ян приподнялся на локтях, чтобы как можно лучше рассмотреть его точеную фигуру, наслаждаясь каждым изгибом сильного, упругого тела.

Фома опустился на колени и, обильно сплюнув в кулак, прошелся по всей длине крепкого члена Яна, заставляя юношу испустить глубокий, томных вздох. Еще и еще, до крепко сжатых ресниц, до напрягшихся вен на шее, до поджатых пальцев на длинных ногах.

Фома не хотел затягивать. Он опустился сверху, медленно, очень осторожно, словно боясь причинить боль не себе, а Яну. Ян жадно поймал губами воздух, будто он внезапно стал рыбой, а из его аквариума, грязного и захламленного, еще и спустили воду.

— Скажи, ничто не может кончиться насовсем? — он весь подался к Фоме в поисках поцелуя. Русые кудри взметнулись в воздухе, успев блеснуть в солнечном просвете.

— Не может, Ян, не может, — Фома крепко прижал его лоб к своим губам, а потом начал покрывать лицо поцелуями: брови, глаза, щеки. У него у самого катились слезы, но он не хотел, чтобы Ян видел его слабость, чтобы ощутил жалость, которую испытывал Фома в этот миг.

— Господи! Как же темно! Как темно! — Ян ослабел и опустился на засаленный матрас.

Фома успел утереть предательские слезы. Он неспешно качнул бедрами, подаваясь вперед, при этом одной ладонью упершись в тюфяк, а второй — прикрыв собственный орган, чтобы Ян не увидел, что Фома не хочет его, что все, что происходило в эти минуты, — фарс, обман, иллюзия любви, мираж, который очень скоро рассеется.

В отчаянии, перед лицом подступающей смерти они отдавались друг другу, чтобы в эти самые мгновенья почувствовать жизнь пусть даже на глубине отвратительного колодца.

Ян вцепился обеими руками в напряженные бедра Фомы, помогая задать ему темп, и просто сомкнул ставшие тяжелыми веки. Становилось жарко от тесного плена, от тех горячих волн страсти, которые раз за разом окатывали его с головой, и он был бы не против стянуть с себя свитер и все остальное, но Фома так крепко держал его между своих ног, что Ян и думать позабыл о мешающей одежде.

Фома готов был поклясться, что видит отпечаток смерти на его челе. Он нарочно не позволил Яну раздеться, чтобы не зарыдать при виде изнеможенного, костлявого тела, съедаемого беспощадной болезнью. Фома это делал впервые, боясь совершить что-то не так, неловко двинуться, не то сказать, чтобы не навредить Яну ни словом, ни делом. Ян рвано дышал, то и дело облизывая засивелые губы, и Фома понял, что делает все правильно.

Ян держался не долго, он совсем не замучил Фому и очень скоро задрожал всем телом, судорожно сжав ягодицы Фомы, заставляя его остановиться. Тот замер, позволяя Яну насладиться этими моментами жизни.

Поняв, что уже все, Фома осторожно прикоснулся губами к его устам, так, словно к покойнику, а Ян не понял ничего и тихо засмеялся смехом счастливого любовника.

Осторожно высвобождая его из своих глубин, Фома облегченно выдохнул — он сделал все, что мог, для этого человека. Ян приподнял бедра и натянул свои растянутые штаны, снова накрываясь одеялом до самого подбородка.

— Спасибо, — прошептал он, слабо улыбнувшись.

Фома не знал, что ответить на это, и просто потрепал его по голове, а потом начал одеваться. Ян тихо засопел, и Фома подумал было, что он заснул — таким умиротворенным и расслабленным стало его лицо. Но Ян не спал, чувствуя наступление очередных приступов боли, приступов, которые он всячески ото всех скрывал. Он придвинулся к самой стене и свернулся клубочком, обхватив себя руками и крепко стиснув зубы, только бы Фома не понял, что ему плохо.

— Ян, — уже накидывая куртку, Фома уловил в воздухе нависающую опасность, — Ян! Что с тобой?! — он бросился к нему, крепко хватая за ссутуленное плечо.

Боль становилась просто нестерпимой, и геройствовать не оставалось смысла:

— Уколы, — сдавленно прошипел Ян, — уколы закончились. Я хотел купить… сегодня…

— Я сейчас принесу! — вскричал Фома, осекаясь на полуслове, вспомнив о том, что денег у него нет ни на что.

— У меня в кармане справа, — подсказал Ян, находя в себе силы, чтобы приподнять голову и еще раз встретиться с выразительным взглядом Фомы. Встревоженным взглядом. Фома переживал за него, и поэтому в душе цветы надежды распускали свои лепестки, и зарождалась вера в то, что на самом деле будет все хорошо.

Рука Фомы нащупала деньги.

— Обезболивающее. Кеторолак, — Ян вымученно улыбнулся и снова отвернулся к стене.

— Я сейчас! — повторил Фома и со всех ног помчался к выходу.

Ступенька за ступенькой — очень скоро он был уже наверху, устремляясь к ближайшей аптеке. Бегом через пустырь, через дворы и проезжую часть, он пулей заскочил в торговый зал, по старой привычке бесцеремонно влезая между какой-то почтенной дамой и дежурным окном.

— Мне срочно надо, — начал он.

Молодая девушка-аптекарь обслужить его без очереди отказалась, и посетители поддержали ее. Фома хотел было поспорить, но его сразу предупредили, что вызовут охрану, и ему пришлось встать в конец шеренги из шести человек. Складывалось ощущение, что девушка работала медленно нарочно, чтобы он, Фома, потерял как можно больше времени.

Получив заветные ампулы и шприцы, Фома стремглав понесся обратно, к канализации, и снова подошвы берцев застучали по ступенькам аптеки, по асфальту, захрустели по пожухлой траве пустыря. На все про все он потратил больше получаса, а когда спустился в коллектор, то увидел, что Ян лежит на том же месте с головою накрытый одеялом.

Нехорошее чувство охватило Фому, увидевшего эту застывшую фигуру.

— Ян, — негромко позвал он, выкладывая коробку и шприцы на низенький столик, — Ян, я вернулся.

Ему не ответили. Тогда Фома осторожно отвернул одеяло за край и едва не упал, попятившись назад: Ян не дышал. Лицо его застыло в каком-то странном, умоляющем выражении. Трясущимися руками Фома нащупал свой мобильник и включил фонарь: из носа Яна виднелась струйка крови, зрачки распахнутых глаз были широкими, и в них ясно угадывалось изображение смерти. Здесь же, рядом, валялся небольшой тюк с одеждой. Фома точно помнил, что этот тюк полчаса назад лежал у Яна в изголовье — его задушили комком старых шмоток! Ненужного человека ненужными вещами! А на лбу опять же виднелись четыре точки.

— Ян!!! — душераздирающий крик пронзил дурно пахнущее пространство. Дрогнули замшелые стены, и трубы вместе со стекловатой, и солнечные лучи, ставшие неуместными в этом теперь уже склепе, лишь мертвое тело осталось лежать, как и прежде, не шелохнувшись.

Это был самый настоящий удар! Еще не прошло и часу с тех пор, как Ян сжимал его в своих объятиях, а теперь он затих навсегда, пав очередной жертвой жестокого маньяка.

Фома до боли закусил собственный кулак: он сильный, он, Фома, не может сломаться. Убийца улизнул прямо из-под носа. Да если бы не проклятая очередь в аптеке, возможно, Ян был бы еще жив! С каждым разом безумный садист подкрадывался все ближе, уже дыша за самой спиной.

Трупы, трупы, трупы… Фома знал, что многие жители города одобряют действия этого чистильщика общества, считая, что бездомные должны быть истреблены. Переносчики заразы, вечно грязные, ненужные, лишние… Люди считают так, не стесняясь говорить об этом, не давая себе отчета в том, что каждый из них, по сути, может стать тем самым бомжем, которых так сильно ненавидит. Проблемы с родственниками, работой, алкоголем… Человеческая слабость и доверчивость, умноженная на долю невезения, равняется шагу к пропасти под названием «Нищета».

Маньяк сеял смерть вокруг себя, это нужно было прекращать, и Фома твердо понял, что нужно делать. Он пошарил под тюфяком Князя, который все еще находился на своем месте, и нашел то, что искал: газету с кроссвордами и шариковую ручку. Он подошел поближе к свету и, выдрав один лист, разборчиво, печатными буквами вывел на широких полях: «Я знаю, кто убийца. Завтра, в 18:00, на крыше дома, напротив любимого магазина Князя».

Попади эта записка не в те руки, никто и не понял бы, какой дом имел в виду Фома. Он свернул бумагу в виде самолетика, упокоил на груди все еще теплые руки Яна и вложил в них роковое послание.

Фома помедлил. Он хотел было опустить Яну веки, но вместо этого нащупал его очки и осторожно надел их на интеллигентный заострившийся нос.

— Я клянусь, что разоблачу его, клянусь, — глухо проговорил Фома, поспешно отходя к лестнице. Несколько движений — и он уже карабкался по направлению к выходу.

12. Ментальная магия

Фома стоял на просмоленной крыше низкого двухэтажного здания местного дома быта, того самого, напротив которого Владимир так любил просить милостыню. Место было оживленным: напротив расположился один из самых популярных магазинов города: «Масти и сласти», а рядом пристроился фитнес-клуб под названием: «Фигура — ваша цель».

Фома стоял у самого края крыши, опустив руки в карманы своих видавших виды камуфляжных штанов, заправленных в берцы. Куртка была расстегнута, и ветер изо всех сил пытался забраться под ее полы, чтобы заставить теплую ткань трепетать. На отложном воротнике куртки поблескивал значок в виде орла с широко расправленными крыльями, а на шее, благодаря растянутому вороту футболки, виднелась серебряная цепочка. Черные с проседью пряди слишком длинной челки хлестали по глазам, заставляя их суживаться в лукавом прищуре.

Где-то далеко-далеко в небе загудел самолет — Фома с печальной улыбкой проводил его взглядом, наблюдая за тем, как стирается кудрявый след его заветной мечты.

Буквально в паре метров, придавленный куском кирпича лежал белый лист бумаги. Его внешняя сторона была девственно чистой, слегка измятой борьбой суровой правды жизни и желанием полета: лист так и трепетал под порывами ветра, трещал и шебуршил приподнятыми уголками.

— Фома! — сзади раздался оклик.

Фома обернулся — пришли те, кого он ожидал: Захар в поношенном длинном пальто, пряча подбородок за приподнятым воротником, и Шурик в глупой вязаной шапке и облупившейся на плечах кожаной куртке. Они застыли в нескольких шагах от шелестевшего на ветру листка бумаги.

Внутренне Фома весь подобрался: он не должен был допустить ошибки. Всем корпусом он развернулся навстречу мужчинам и театрально развел руки в стороны:

— Я рад приветствовать вас на этой импровизированной сцене. Сегодня я — ментальный маг, и это будет мой последний фокус.

— Фома! Зачем ты нас позвал? Если есть что сказать, говори! — выкрикнул Шурик, сильно ссутулившись, будто его знобило.

— Ты кого-то из нас подозреваешь, что ли? — Захар поежился: погода была не из лучших.

— Я сейчас все объясню, — уверенность сквозила в голосе Фомы. — Я долго ходил по улицам, да, долго и муторно, ведь я точно знал, каково это постоянно мотаться. Я расспрашивал людей, потому что был уверен в том, что нужна любая информация. И, кто бы вы подумали, мне помог? Давайте сыграем. — Фома переводил пристальный взгляд с одного на другого. — Приз — правда!

— Ну, давай, выкладывай правила! — голос Захара унесся порывом ветра.

Шурик промолчал, недовольно хмыкнув.

— Мне помогли, я бы не справился один, — Фома почти перешел на крик: выбранное им место напоминало аэродинамическую трубу. — На этом листе написан тот, кто мне помог в моем расследовании. Вы точно знаете, кто это, и это не человек. — Захар с Шуриком недоумевающее переглянулись. — Повторюсь, это мой последний фокус. Собственно, какая разница, последний он или нет, мое амплуа — собирательный образ уличного мага, а как способ самореализации он прекрасен. Назовите любое животное, быстро! — выпалил он на одном дыхании.

— Собака! — не задумываясь, ответил Шурик.

— Хорошо! — воскликнул Фома. — Собака, я уверен в этом, - друг человека. Посмотрите вокруг, посмотрите! — Он махнул рукой в сторону череды магазинов. — Люди спешат, после работы все время что-то покупают, а потом занимаются спортом. Наверно, каждый из них — мастер своего дела, а мое мастерство — это фикция. — Пока он говорил, Шурик с Захаром, на всякий случай, действительно осмотрелись, подойдя к краю крыши. — Назовите породу этой собаки!

— Мастиф! — предположил Захар, пожимая плечами, совершенно не понимая, к чему клонит странный фокусник.

— А теперь смотрите, — Фома наклонился и вытащил лист из-под кирпича, разворачивая его и показывая на всеобщее обозрение, предусмотрительно делая несколько шагов назад, сохраняя до мужчин расстояние в несколько метров.

На бумаге крупными буквами было выведено: «Собака мастиф».

Захар засмеялся и даже хлопнул в ладоши:

— Ловко!

Шурик усмехнулся и склонил голову к плечу, очевидно, это еще было только начало.

— Собака породы мастиф принесла мне то, что маньяк потерял ненароком, — Фома разжал пальцы — ветер тут же подхватил бумагу и понес ее, словно слабую и совсем невесомую птицу, в лабиринт жилых многоэтажек. — А потерял он вот это! — С этими словами Фома ловко извлек из рукава куртки вилку из нержавейки.

Захар нервно дернулся, хлопнув себя по карману штанов, будто в поисках чего-то. Это заняло доли секунды. Фома ясно считал эмоции с его лица: сначала озабоченность, а потом облегчение.

— Я знал, что это ты! И у меня есть готовое предсказание! — Фома отбросил в сторону вилку и выхватил из кармана свернутую вдвое записку.

— За-хар, — одними губами прочитал Шурик, недобро нахмуривая лоб.

— Ах ты тварь! — Захар бросился на Фому, намереваясь сходу сбить его с ног,   — реакция Шурика, на удивление, оказалась хорошей. Он успел схватить Захара за взметнувшиеся в воздухе полы пальто и, дернув за грязный подол, быстро подтянул рассвирепевшего бандита к себе ударом кулака в челюсть сбил с ног.

Фома подоспел на помощь, и через минуту Захар стоял на коленях с заломленными за спиной руками. Глаза его от гнева вращались, как у совы. Он смотрел то на Фому, то, скосившись, на Шурика, волосы на ветру становились дыбом, придавая Захару откровенно дикий вид.

— Вот мразь! — Шурик изо всех сил пихнул его ногой под зад.   — Сколько наших завалил!

Захар взвыл не столько от боли, сколько от досады, Лицо его раскраснелось, вена на лбу надулась, готовая лопнуть от напряжения.

— Держи его крепко! — Фома начал спешно нажимать кнопки на телефоне. — Полиция! Маньяк, который бомжей убивал, задержан! Улица Северная, дом — не вижу номер, мы на крыше дома быта! Все! — Он выдохнул, уже обращаясь к Захару:— за тобой уже едут. — Он склонился над ним, тяжело дыша от накатившей волны бешенства. — Это тебе за Князя. — Он с силой ударил его по щеке наотмашь. — За тетю Машу. — Оплеуха пришлась на другую щеку. — А это за Яна. — Крепко сжатый кулак впечатался в распухший нос, ломая его хрящи, их хруст потонул в нескончаемом гуле разбушевавшихся воздушных потоков.

— Полегчало? — отхаркиваясь кровью, прохрипел Захар, глядя на Фому исподлобья. — А мне становилось легче, когда я мочил этих уродов. Знаешь, почему я на улице оказался? У меня была нормальная семья, жена и дочка Леночка. К ним вечером, зимой, когда они подходили к дому, бомжи бухие доколупались и убили моих девочек. — Капли слюны вместе со словами, полными горечи, срывались с потрескавшихся губ. — Я сильно запил, скатился, я ненавидел бомжей, себя я тоже ненавидел и наконец-то решил, что уличное быдло не имеет права на жизнь!

— Хозяин улиц хренов! — Шурик завернул ему руки так, что они хрустнули в суставах. Фома готов был поклясться, что услышал этот звук.

— А Ян! Ян даже не трепыхался! — Захара начал бить нервный хохот. — Как дохлый цыпленок! Он даже почти не сопротивлялся! Он был таким счастливым перед смертью, прямо даже не знаю почему! Обкурился знатно, наверно! Фома! Я видел, как ты уходил! Видел! Выждал и убил!

Фома присел, как спортсмен перед стартом к забегу, поднимая острую вилку. Глаза убийцы остервенело сверкали, он словно нарочно раззадоривал Фому, желчно улыбаясь при этом.

Рука Фомы с силой сжала серебристую рукоятку столового прибора. Ему внезапно захотелось вонзить зубья в один из вытаращенных зенок, чтобы металл дошел до самого мозга, чтобы ненавистные губы больше не смели говорить мерзостей, а голова непременно повисла на бок.

— Фома! Нет! — предупреждающе вскричал Шурик, утыкая Захара носом в слой пыльной смолы. — Ты что, в тюрьму захотел?! Поверь, я там был, и там нет ничего хорошего! Пусть полиция разбирается сама, ты слышишь?

Фома разжал пальцы, оставляя вилку лежать под ногами и, выпрямившись, прислушался: вдалеке уже слышалась сирена. Он вздохнул и, стараясь не смотреть на распластанное под Шуриком тело, снова достал телефон и впервые набрал несложный номер:

— Клим. Это Фома. Я поймал маньяка!

***

— Куда мы едем? — Фома с любопытством озирался по сторонам, сидя на переднем сиденье «Порше».

— Сейчас увидишь, — Клим вел машину сам, желая остаться с Фомой один на один.

Впервые в жизни Клима распирала гордость за другого человека, за того, кто сыграл ключевую роль в поимке жестокого злодея, у кого теперь брали интервью и кого показывали в вечерних теленовостях. Фома значительно вырос в его глазах. Теперь он был не просто фокусником из трущоб, а самым настоящим волшебником провинциального города, как будто бы с помощью чуда поймавшим маньяка в хитро расставленные сети.

— Я вот одного не пойму, — Клим говорил, внимательно следя за дорогой, — с какого момента ты понял, что Захар — это и есть тот самый убийца?

— Когда он бросился на меня, — улыбнулся Фома.

— А до этого? У тебя же в кармане была записка с его именем?

— Я до последнего не знал, кто убийца. Но. Моя основная задача заключалась в том, чтобы заставить их обоих поверить в то, что я знаю это наверняка. Еще в самом начале я твердил: «Я знаю, я уверен», делая, скажем так, психологические вбросы, чтобы маньяк начал сомневаться в своей безопасности. Мне нужно было убедить их в своей правоте и уверенности. Этой самой правотой послужило предсказание с собакой…

— Но как ты мог быть уверен, что они назовут именно собаку, да еще и мастифа?

— Это ментальная магия, — Фома тихо засмеялся. — Я закидывал ответы на вопросы, маскируя их в собственных фразах, всего лишь делая ударения на нужных слогах, вот послушай: «СОБственно, кАКАя разница или вот СОБирательный образ уличного мага, А КАк способ самореализации…»

— Ну, а мастиф? Это же сложнее, — перебил его Клим, сгорая от нетерпения.

— Я предложил им осмотреться вокруг. Козырек там низкий, и почти на уровне глаз висели вывески: «Масти и сласти», а дальше «Фигура — ваша цель» - вот тут мастиф и спрятался. Такая информация оседает в глубине подсознания. Человек даже отчета себе не отдает, что запоминает такие вещи. А еще для закрепления результата я добавил наводящую на мысль фразу: «МАСТерство — это Фикция». Слышишь, как это звучит?

— Фома, это что, реально работает?

— Работает. Старший лейтенант Еремин на нас в армии опыты ставил. Развлекался. Так вот. Когда они прочитали фразу на бумаге, то поняли, что я был прав, я заранее знал, что они скажут. Они поняли, что у меня есть информациия, они поняли, что если я не солгал им здесь, не солгу и в остальном. На этом этапе я убедил их мне верить, все еще не зная, кто маньяк. Когда я достал вилку, то следил за каждым движением обоих. К тому времени маньяк был уверен во мне, я действовал быстро, не давая времени на размышление, на секунду я заставил поверить, что у меня в руках действительно та самая вилка. Захар отреагировал предсказуемо, шаря рукой по карману, будто бы в поисках чего-то. И здесь я пошел ва-банк, конкретно подозревая его, и начал последнюю провокацию, вытянув записку с именем. К тому моменту Захар действительно поверил, что я знаю правду, и выдал себя с головой. Представь, только когда он крикнул: «Ах ты, тварь! », — я понял, что пошел по верному пути, ведь у меня еще вот что было. — Он достал из кармана белый, слегка помятый квадратик.

Клим быстро повернул голову и прочитал то, что было написано на развернутом клочке бумаги: «Александр».

— Ну, ты даешь! — с восхищением воскликнул Клим. Фома лишь небрежно махнул рукою.

Тем временем машина въехала в просторный двор и остановилась возле новой многоэтажки.

Фома вопросительно посмотрел на Клима. В ответ тот молча достал ключи из бардачка и, держа их за кольцо, протянул своему пассажиру. Фома замешкался. Ему стало неловко.

— Награда должна найти своего героя, — твердо произнес Клим, звякнув ключами друг о друга. — Я обещал подарить тебе то, что нужно больше всего, и я сдержал свое обещание.

И тогда Фома решил, а почему бы и нет? Черт возьми, и вправду, почему нет? Гордо отказаться, соврать, что ни в чем не нуждается и на все заработает сам? Уйти, хлопнув дверцей, со словами: «Богатые откупные не очистят совесть»?

Фома протянул руку, и Клим с еле слышным вздохом облегчения положил ключи в его раскрытую ладонь.

Новая квартира в новом доме, еще наполовину незаселенном, квартира-студия, уже обставленная мебелью и бытовой техникой с нераспакованным набором посуды на кухонной панели и большой иконой Святого апостола Фомы на самом видном месте, просторная, в светло-зеленых тонах с приятным ароматом свежего дерева и еле уловимым запахом акриловой краски.

Оглядевшись, Фома вышел на балкон и раздвинул в стороны стеклянные створки, высовываясь на улицу почти наполовину. Клим встал рядом, облокотившись на оконную раму и скосив глаза в сторону Фомы.

— Я дома! Эй! Люди! Я дома! — Фома закричал весело, в счастливом, ярком запале. Внезапно он умолк, устремляя свой пронзительный взгляд, ставший в одно мгновение серьезным и задумчивым, куда-то вдаль.

Клим присмотрелся в этом направлении и увидел скульптуру самолета на постаменте у центрального входа в главный корпус университета гражданской авиации.

Они оба не сводили глаз с раскинутых крыльев, с приподнятого к небу носа, с замерших турбин и думали о том, что если по-настоящему поверить в чудо, чудо невероятное, доброе, светлое, то оно обязательно сбудется.