Однажды в субботу

Такое могло происходить лишь за закрытыми дверьми, и оба это знали. Потому ключ был повёрнут на все три оборота. Задвинутые занавеси погружали помещение в рассеянный полусвет.

В этом лёгком сумраке ещё больше выделялась большая светлая фигура в углу комнаты, возле кровати.

- Эмми, ну же, сладкая, умоляю! Ну, не мучай! Давай уже делай что-нибудь, что хочешь! Я не могу так долго стоять, ты ж знаешь...

С губ Германа срывались сбивчивые, горячечные слова с просительными нотами. Он стоял на коленях на мягком дорогом ковре и снизу вверх глядел на жену. Руки были связаны за спиной золотистым шнуром с затейливыми узлами, образующими рисунчатую симметрию. Эмма была в полупрозрачном пеньюаре и туфлях на высоком каблуке. С влажными искрами в глазах она смотрела на Германа в ответ. И взгляд её не сулил ничего хорошего – точнее, она могла сделать так плохо, чтоб стало хорошо. Она и правда знала, что у него больные колени – потому и заставила на них встать. Но это было ненадолго.

Позы сменялись и действие начиналось с одной фразы:

- Да, мой фюрер, всё, что угодно! Накажи меня, если нужно!

Раздался звук пощёчины, и его голова дёрнулась немного в сторону.

- Ох...

Герман со вздохом прикрыл глаза. На его щеках ещё ярче проступили пятна болезненного румянца. Они составляли странный контраст с бледной как опарыш кожей его огромного жирного брюха. Оно выдавалось вперёд уже от груди и всё-таки снизу отвисало так, что наползало на верх толстых бёдер.

- Ох, Герман, какой же ты мерзкий, - проговорила Эмма, прищурив глаза.

Она будто бы задумчиво занесла ногу и легонько пнула его снизу в живот носком туфли – дряблый жир подскочил и заколыхался волной.

- Ммм... – простонал Герман, – ещё...

... Разумеется, этому предшествовала длинная прелюдия. Эмма вышла на веранду и увидела Германа – он любовался видами, стоя перед окном в своей любимой позе – руки на поясе. «Ох, что за дурацкая это привычка у него», - подумала Эмма, уже слегка раздражаясь и медленно возбуждаясь. Выставленное вперёд пузо натягивало ткань белого кителя, который, казалось, вот-вот лопнет; подойдя к Герману сбоку, Эмма без слов потянулась к нему, обняла и нежно поцеловала в губы.

- Милый, мне кажется, у тебя сейчас пуговицы поотлетают, - бархатно прошептала она ему на ушко.

- И что ты мне ещё скажешь? Да ничего! – засмеялся Герман.

Он уже понял, что жена в игривом настроении, и был совсем, совсем не против – потому что, не дав ей ничего сказать, в ответ наградил её влажным, глубоким поцелуем.

Они целовались несколько минут, то и дело прерываясь на ласковые словечки, смех и поглаживания. В конце концов, Эмма схватила его под локоть и страстно шепнула:

- Идём!

И вот они уже поднялись в спальню, и вот она расстёгивала мундир, потом рубашку, то и дело прижимая руки к тёплой груди, плечам, бокам Германа, гладила его, тискала. Сняла она и брюки, обнажив его располневшие, дебелые бёдра – правое обезображивал грубый рубец от ранения, полученного во время Путча. Эмма сжимала руками его плоть и страстно льнула. А он таял и, немного неловко раздевая её, покрывал поцелуями все места, что видел – плечи, шею, грудь... Тут Эмма озорно, чуть вызывающе заулыбалась и заявила:

- С тобой я хочу сделать то же самое! Твои нежные сисечки так и просят ласки, всегда...

Груди у Германа были толстые, отвислые, почти женские, и всегда выпирали даже через плотную ткань кителя – так и хотелось подойти и схватить их, по крайней мере, у Эммы всегда возникало только такое желание. Сейчас она мяла их, сжимала, пощипывала розовые расплывшиеся соски, которые становились всё твёрже.

- Пошли-ка на кровать... –  с придыханием проговорил Герман.

- Давай, ложись, - сказала Эмма.

Потом она аккуратно, бережно ласкала его соски языком, посасывала его грудь, широко открывая рот и стараясь захватить как можно больше мягкой плоти.

Дыхание Германа стало чаще, лицо залилось краской, и он, не выдержав, притянул Эмму к себе, и они, лёжа рядом, слились в долгом, лихорадочном поцелуе. В это время Эмма несколько раз смачно, с оттяжкой, шлёпнула его по голому животу, а потом схватила, впившись в рыхлый жир ногтями. Герман тихонько застонал – он тоже заводился всё больше и вскоре уже просил её:

- Схвати меня, вот так, сильнее... о да... и шлёпни... и сожми... Ааа! Идеально... нет, слабовато... Эмми, я хочу погорячее!..

И в подтверждение своих слов он несколько раз слегка укусил её за плечо и лизнул места укусов. Эмма выгнулась, как кошка, и сладко закатила глаза.

- Сядь на стул, мой вкусненький, я поласкаю тебя, как ты любишь...

Кряхтя, он встал с кровати и уселся на тяжёлый массивный стул, прислонённый к колонне. Эмма посмотрела на него и ощутила острейший прилив жара и сладковато-тянущей смеси разных чувств. В одежде Герман порой выглядел нелепо из-за своей нездоровой тучности, а раздетым смотрелся попросту жалко – ему придавало уязвимый вид это беззащитно вываленное пузо, свисшее между раздвинутых бёдер.

Эмме пришло в голову, что иногда оно воспринимается почти как что-то отдельное - настолько искажает фигуру, торчит, колышется при каждом шаге... и это уродство прекраснее любых красот.

- Иди же сюда, Эмми, скорее, что ты стоишь? – позвал Герман.

- Любуюсь тобой. Ты отвратителен, - нежно прибавила Эмма и, трепеща от предвкушения, подошла к нему.

Встав на колени, она принялась мять его живот, сжимать, и в который раз было удивительно, как глубоко можно тиснуть, какие складки образуются, как проступают на нежной коже ямочки, это гадко, Герман, ты как баба, разжиревшая дряблая баба...

- Да, это ужасно...

- И во что ты только превратился!..

- Накажи, - прошептал Герман, - накажи, если хочешь...

Голос у него был томный и прерывающийся.

- Нет, моя радость, я доведу тебя тогда, когда посчитаю нужным...

Герман дышал тяжело и еле-еле сглатывал слюну, Эмма снова награждала его шлепками, царапала, и наконец укусила - Герман вскрикнул, и она впилась неистовым поцелуем так, словно хотела высосать что-то из-под кожи, и Герман застонал:

- Да, да... жёночка моя, так, да... ай!

Эмма куснула даже слишком сильно, он отдёрнулся назад. Возле пупка и чуть ближе к боку виднелись мокрые красные разводы, а под пупком багровел след от последнего укуса – там кровоподтёк будет иметь причудливую форму...

- Хорошо, что не до крови, - смущённо пробормотала Эмма, - хотя как знать... я бы попробовала...

- Эмми, сладенькая моя, иди сюда...

Она поняла сразу и, хоть и осталась в пеньюаре, живо стянула и отбросила трусики. Затем, улыбаясь, уселась Герману на колени, раздвинув ноги - он приподнял свой живот и уложил его на лоно Эмми – и они снова начали целоваться, медленно и бесстыдно сплетаясь языками. Потом она откинулась чуточку назад, а он припал к её груди с жадными поцелуями – млея от страсти, положив руки Герману на плечи, она начала плавно немного двигаться взад-вперёд.

- О нет, Эмми, не доводи меня, - простонал он, - я хочу подольше... У меня другая идея – свяжи меня – красиво, как ты умеешь...

- Ммм, вот ты чего хочешь... – томно усмехнулась Эмма.

Она нехотя оторвалась от Германа и прошла к комоду и, выдвинув один из ящиков, достала оттуда длинный золотистый витой шнур, напоминающий цветом аксельбанты, которые так любил носить её муж.

Она велела ему завести руки за спину – Герман сел на стуле боком и наклонился вперёд, от этого его тяжёлое рыхлое брюхо вывалилось и свесилось ещё больше. Потом Эмми не удержалась – несколько раз подхватила его, приподняла и уронила, полюбовавшись, как по дёргающемуся белому жиру пробегает рябь. А до этого она вязала Герману руки, плела красивые узлы, касаясь кончиками пальцев, поглаживала, целовала в затылок, в шею, шептала на ушко разные непристойности – их игра была в самом разгаре, и слова её становились всё более хлёсткими – а с его стороны интонации и фразы обретали всё более просительный оттенок.

- Эмми, любименькая, пожалуйста... я весь горю... не могу дышать... ох, вот теперь же хорошо, давай теперь вот это, ну ты понимаешь, ну я прошу...

- Нет, - злорадно прошептала она.   – Ты сначала сделаешь то, что я скажу!

- Я всё сделаю!

- Тогда вставай на колени. Без разговоров.

- Тяжело...

- Я помогу, - шепнула Эмма и поцеловала Германа в разгорячённую щёку.

Было непросто помогать ему держать равновесие, но оно того стоило, потому что теперь она ощущала свою абсолютную власть – а Герману нравилось подчиняться. От возбуждения он раскраснелся и тяжело дышал, казалось, ещё немного, и он свалится в обморок.

Воспалённые мысли выстреливали обжигающим чувством вины: она обожала тело Германа, его тяжкую обрюзглость, этот вызывающе огромный ком жира, но ведь это нездоровая полнота, это следствие болезней!.. Нарушение обмена веществ, и всё такое прочее... и что, получалось, что она возбуждалась от страданий Германа?! Что за гадость!.. Что за обвинения, да не пошли б вы все! С другой стороны, почему бы и нет…

Он теперь стоял на коленях и умоляюще смотрел на неё. После нескольких лихорадочных, чисто символических фраз и пощёчины она принялась за то, что было их извращённым наслаждением.

- Да, ударь меня!..

Она несколько раз, каждый раз сильнее, пинала носками туфель его свисающий живот, смотрела, как его белая сальная плоть колышется, подскакивает, дёргается от ударов. Эмму наполняло странное, ожесточённое удовольствие, в туфлях совершенно иное ощущение, тело Германа казалось нереально мягким, слишком, возмутительно мягким, и тем больше хотелось бить и наступать, и в голове начинало мутиться, а Герман выкрикивал лишь одно:

- Да!.. Ещё!..

Она с порывом, напоминающим ненависть по своей силе, опрокинула его на бок, так что Герман теперь упал на пол, и его профиль с закрытыми в исступлении глазами выступал на фоне тёмного ковра, а судорожно подрагивающий от дыхания живот будто разлился на тёмном фоне бесформенной массой. Ох, тут грех было не пнуть. И Эмма нанесла ещё несколько ударов, от которых он выгнулся с нежным стоном.

И тут она сделала самое одиозное – присела на пуфик, вытянув ногу, вставила каблук туфли в его пупок и начала толкать, отчего Герман застонал, блаженно закатывая глаза. Ей было и сладко, и противно, и страшновато от своего возбуждения, когда она смотрела на колебания его огромного дряблого живота; она знала, что царапает его деликатную кожу, но это только распаляло.

- Ай, милая, пожалуйста! Да! Давай уже сделай это, я твой, Эмми, я твой, пожалуйста, прекрати мучить!

Как в тумане, она развяззала ему руки, походя ещё раз схватив, и коротко бросила:

- Здесь!

Герман судорожно, громко дышал, когда Эмми развязывала его, когда ложилась на него, покрывала всё лицо влажными поцелуями, когда наконец оседлала его и почувствовала в себе, когда предалась неистовству.

Эмма писала потом в дневнике: «Я не берусь описывать, что происходило, когда я занялась тогда любовью с Германом - тут я действительно, по его выражению, «ошалела». Не знаю, почему, но внутри у меня рвутся снаряды и пылают пожары, а я молчу, только дыхание... а Герман – он постоянно стонет, словно его пытают враги, жалобно и исступлённо... А я ещё яростнее продолжаю сладкую пытку, видя, какими волнами ходит и трясётся его жирный бледный живот, это любимое, самое любимое тело... Иногда я могу схватить и в такие моменты – тогда уж парой синяков будет больше. Миленький Герман заставит их потом гладить, зацеловывать и зализывать... но не удержится, конечно, попросит и отшлёпать по больному месту... а потом снова ласкать... и, подождав, снова мучить... и так постоянно происходит... Ох, так уже любит наслаждения, роднуля моя, моя булочка, ох, так бы и съела его, как же хочется раз за разом иметь тебя и заставлять кричать.. »

Под конец их ласк она прерывисто спросила Германа:

- Как ты?

- Умираю... – слабым голосом отозвался он, распростёршись на ковре и с трудом дыша.

Нежность охватила Эмму, и она поцеловала его в лоб, покрытый бисерной испариной:

- Это хорошо.