тематическая художка. ничего интересного

ВСЕ КОТЫ ПОПАДАЮТ В РАЙ

Когда мне будет солоно и пусто,

И ветер мне в душе напишет устно

Твое светло-оранжевое имя

Между большими ребрами моими…

Стихи Игоря С.

Бухаюсь на диван, рву рукопись и не удерживаю слез – начинаю реветь совершенно по-детски, инстинктивно сворачиваясь в жалкий клубочек. Ну выстрадано же сто лет назад на писательских собраниях все, ан нет, еще есть места в душе в арсенале критиков, которые выносят вот в такое вот бесконтрольное состояние. Хорошо, что выбежать успела. А то бы вообще стыдоба… Пора в буддисты освобождаться от «привязанностей», а то вон до чего дошла.

–Ну, птичья косточка, ты чего воешь-то? – пытаюсь отползти в угол дивана, но меня ловят весьма так беспардонно, затаскивают к себе на колени и начинают, укачивая, говорить, – Плюнь и вытри, ну че, писать бросишь что ли оттого, что сказали дерьмово пишешь?

–Нет, но удар пропустила, Игорь Васильевич…

–Да вижу уж – сопли вон до полу. Не реви, ты вон зато какая красивая – платишко, кудряшечки, а они там лысые толстые импотенты сидят и всех жрут.

Хрюкаю ему куда-то в живот. Это он когда- то мне сказал: «Девушка, ну зачем вы пишете? Творчество так портит зубы! Волосы выпадут, попа вырастет… Подумайте – вам следует думать о замужестве, а вы, моя прелесть, трудитесь над никому не нужными стишками и слишком много курите! » Золотой человек. Добрый. Светлый. Чистый. И, не смотря на редкие встречи наши, запавший в сердце – желанием поддержать, уберечь и необыкновенной деликатностью, что редкость среди писательской братии. Мы завистливые, мелочные, любящие подаминировать цинизмом, подняться, опустив другого. Особенно того, кто талантливей тебя. Пусть поскулит – крепче будет. Не поворачивайся спиной, малышка, критики с ножиками ходят вокруг. Потом долго заживает и лучше мы от царапин и множественных ранений не становимся. Но – в кругу своих, пусть и таких сволочных все-таки лучше, чем в одиночку среди нормальных людей.

–Вам-то хоть понравилось то, что я читала?

–Да все нормально. Главное, ты растешь… И писать не бросаешь. Про лешего так вообще завернула круто. Кончай реветь!

–Потерпите. Раз пришли утешать – утешайте!

Теплая рука на голове, вторая на берде – обережно укрывающая от обид и всего мира. Совершенно без пошлого подтекста. Он много старше меня, и знакомились мы в мои четырнадцать, когда он сидел в жюри оценщиков – меня сожрали, а он встал и сказал «Я не вижу ничего выдающегося сейчас. Но молодой человек горит и ищет. Я подожду пару лет, не ставя оценок, чтобы удивиться. Пиши, девочка! Эмоции есть, умение приложится». Тогда это было единственной зацепкой моей в реальности – гвозди слов про «хрень» и «кроме бабской истеричности на протяжении всего текста» вонзались в мозг, вызывая головокружение и смывая реальный мир. Вышла открытая нараспашку, а меня словно крапивой исхлестали. А он подал руку.

–В следующий раз приедешь, уже заживет, – отстраняя меня напротив лицом к лицу выдает он, заправляет прядку мне за ухо, убирает волосок с покрасневшей влажной щеки.

–Я лучше в баре ****ям буду подавать ананасную воду! – выдаю я, и он ржет, как лось, а я протираю пальцем под глазами, убеждаясь, что макияжу пришел большой конец, – Я сильно потекла, да?

–Ну… – смеяться он перестает и как-то очень пристально, тяжело и странно смотрит, – Все у тебя хорошо, Хель! Не парься…

Из его глаз смотрит Голод, и наши звери осторожно принюхиваются друг к другу.

–Вы?..

–Неожиданно, да? – он опускает глаза, а подняв снова мягок и не читаем, – Так вот живешь-живешь, дружишься с человеком, а потом – опачки.

–Реально охренеть! – выдаю я, все еще сидя у него на коленях, – А позиционирование?

– Верхний. Почти поровну.

–Ниче что я на Вас сижу, да, после этой новости?

–Сиди, ты мне очень хорошо попой коленки греешь…

Пауза. Рассматриваем друг друга в новых ипостасях.

–Чего смотришь, думаешь чего такой старичок еще способен сделать с женщиной?

–Думаю, довольно много! И не такой уж и старичок, че уж Вы… Сколько Вам – за пятьдесят?

–Глубоко за пятьдесят… Интересую, значит?

–Э…

–Да шучу я. Пойдешь со мной лошадок кормить?

–Каких лошадок?

–А тут недалеко маленький контактный зоопарк есть. Там ентоты, лошадки и хорьки: их можно покормить и погладить. Капусты купим и завалимся. И мороженное там вкусное. Не разбивай мне сердце отказом, девушка…

Девушка любит лошадок, мороженное, и давно уже не девушка. Шесть вилков капусты, морковь и мясная нарезка. Пара мы колоритная. Я в розовом платье с пышной-пышной юбкой, с фантазийными серьгами до плеча и в кремовых туфельках на шпильке. А он – пятьдесят оттенков серого, подчеркивающих стальные внимательные глаза.

–Смотри, какие кролики милые!

–Там че, крокодила? Я хочу к крокодилам!!! Они такие клевые…

–Я тебя вел на пушистиков смотреть!

–О, а верблюд какой страшный! Пойдемте сперва к верблюду!

Мы мотаемся от вольера к вольеру, говорим о литературе, гладим енотов и все так мило, что милее уже – затошнит.

–Ты в Теме сколько?

–Третий год…

–И как оно?

–Прикольно!

Смеется, подает любопытной ламе морковку, чешет ее за ухом.

–А Вы?

–Двадцать шесть лет.

–Мне в двадцать семь эту цифру даже представить страшно. Не надоело?

–Есть может надоесть? Переел. Пару дней поголодал. Потом-то снова к столу тянет…

–Ну да…

–Я к тебе как-то приходил с тематической странички. Ты меня жестоко отшила.

–Я могу… Я вообще злая.

–Злая, ты пьешь?

–Вы меня поить собираетесь?

–Ага. Ты пьяная как, добреешь?

–Не то, чтобы… Не больно надо бы с Вами пить, наверное. Вы же не только кроликов кормить любите, а еще и это…

–Обнять и плакать. Уж на тебя точно не позарюсь. Коньяк?

–Вино…

–А я коньяк. Иди капусту верблюду отдай.

***

–Ой, какая я пьяная – жееесть!

–Есть потому что надо нормально!

–Да я наелась тоже как слон… Расскажите сказку.

–Страшную?

–Желательно… Люблю страшные сказки. И курить хочу – но идти не могу…

–Отнести? Не, ну вы че, мне неудобно как-то… если я туфли сниму и босиком – нормально? На шпильках я уже даже стоять не могу, не то, что идти. Только их надо расстегнуть.

Я тянусь к застежкам, теряю равновесие, падаю перед ним на колени и обхохатываюсь сама над собой.

–Я настолько в Теме, что встать с колен уже не могу…

–Действительно чертовски сексуально. Я даже шрам от найфа у тебя в вырезе платья сейчас вижу и цвет соска под кружевом бюстгальтера. Но на тебе столько розового, что у меня садистская импотенция наступает. Ноги давай, помогу…

Меня разувают, ставят на ноги и тащат с собой на верандочку у пруда курить и смотреть на уток с лебедями.

–Сказку… – напоминаю я, устраиваюсь рядом, закуриваю шоколадный «Captain Black», блаженно жмурюсь.

–Да, – он забирает у меня зажигалку, закуривает тоже, смотрит в сторону – куда-то в свое прошлое, словами приглашает за собой, – Страшная сказка. Жило было чудище лесное в темном-темном лесу. Ело красивых девушек и ничего кроме их сладкой плоти ничего его не интересовало… Были у чудовища в услужении гибкие жалящие змеи, кусачие жуки, оковы ветвей и кореньев. Наводило оно ими страху на юных барышень перед тем, как съесть. Но девушки все равно к нему приходили, и каждая считала себя особенной и претендовала на сокровища чудовищного сердца… Но чудовище любить не хотело и, наверное, не умело. А потом пришла Она. По сюжету должна быть Она. Единственная и неповторимая владычица чудовищного сердца. И конечно принцесса. И были у нее мишки и бантики и чистота, которую так хотелось растоптать, низвергнуть ее с пьедестала непорочности. Она ничего не просила. Он ничего не обещал. Раздевал ее с глухой остервенелой тоской, царапая нежные плечи острыми когтями, метил и клеймил своими желаниями, никуда не отпускал от себя. Ему хотелось ее всю. Она отдалась настолько полностью, словно хотела спасти его от самого себя…

–Косточка, ты спишь?

–Мффф, нет, я Вас слушаю, просто немножко устала… А почему я косточка?

–А, не важно, спи…

***

Кто сказал, что на новом месте плохо спится, то не пьяная я. Отлично спиться! В чужой мужской постели, в одних трусах и с дичайшей головной болью.

–Вставай!

–Я спать хочу больше, чем жить… мне так плохо… и… а зачем Вы меня раздели?

–Господи, женщина, так меня еще никогда не оскорбляли? Ты забыла умопомрачительную прошлую ночь, на протяжении которой выстанывала мое имя на всю гостиницу?

–Я в таких трусах, что даже Вы бы не позарились… Не получилось удивить ночью, удивите сейчас – сделайте мне кофе пожалуйста или я умру прямо тут.

–Трусы правда жуткие. У моей бабушки были типо таких. Огонь! И да, ты права, прошлой ночью ты приставала ко мне, но я сдержался…

–Не верю… я была настолько пьяная, что мужчина мне был интересен в последнюю очередь.

–А сейчас?

–А сейчас тем более…

–Тебя давно плетью по жопе с постели не поднимали?

–Никогда. А если рискнете, то предупреждаю – я так хочу писать, что Вы потом будете спать на мокрой постели все оставшиеся четыре дня чтений.

–Ты ужасна…

–А вот Вы мне глубоко симпатичны.

–Желание выпороть тебя прямо сейчас крепнет во мне с каждой секундой.

–У меня еще прошлое не зажило…

Меня беспардонно подтягивают за ногу к себе, снимают трусы, пробегаются пальцами по пожелтевшим синякам:

–И правда. Кофе так кофе.

–А туалет где?

–Ищи!

–Вы садист!

–На половину!

–Если не найду, не обессудьте…

–Я переживу.

***

Мы прощаемся на автовокзале, жуем пирожки, обмениваемся авторскими сборниками и грустим, что рано расстаемся. Нам вместе хорошо. Столькими трещинками стыкнулись – есть о чем поговорить и помолчать тоже о многом можно. И – уютно.

–А что там про чудище лесное? Я уснула, извините…

–А что про чудище? Живо до сих пор. А Она… Она в его лесу жить не сумела и сошла с ума. И люди забрали ее лечить. Но не вылечили. Она сумела сбежать из больницы и покончила с собой, а ему оставила письмо, пахнущее жасмином и корицей. А он ее любил. Но понял это слишком поздно. И теперь это уже не важно.

–Игорь… – я хочу коснуться его, но утешать сильного надо без жалости к нему, и я не решаюсь дотронуться.

–Я знаю, что это просто обстоятельства… Не говори ничего.

–Я не собиралась…

–Да у тебя в глазах все написано. Все хорошо. Уже хорошо. Мы с ней увидимся еще, и я скажу то, что не успел тогда… Твой автобус. Давай, птичья косточка, топай!

Ставит сумку над моей головой, чмокает в макушку, я хватаю его за руку.

–Спасибо Вам! И – пусть Ваша боль пройдет…

–Скоро пройдет, Хель! Бывай! Пиши побольше, кури поменьше, Рену привет! Не поминай лихом, ладно?..

Порывисто встаю, обнимаю, целую в щеку:

–Вы на следующем семинаре будете?

–Не решил еще… – и закашлялся, протискиваясь широкой спиной к выходу.

«Провожающие, на выход! »

Мы долго машем по разные стороны окна друг другу. Чудеса… Чудище лесное…

***

–Рак легких, да, сегодня ночью. Жаль очень… Такой человек. Ты месяц назад же виделась с ним, не знала? Земля пухом, да…

Я кладу трубку и закуриваю. Чудище лесное ушло к своей принцессе. У страшной сказки хороший конец. Мы все когда-нибудь уйдем. И уж лучше так – когда за гранью тебя ждет любимый человек. Он был большой серый кот. Все коты попадают в рай. Я в это верю всем сердцем.

Хель

МОРЕ, ПОЛНОЕ ЧУДОВИЩ

У Него стальные серые глаза и он пахнет морем. Да-да, именно морем – водорослями, горячим белым песком, соленой водой, и я в этом запахе плыву, и дна не видно. Я – его персональная маленькая рыбка, которую он то выбрасывает на берег – режь бока об осстрые обкатанные песчинки кварца, осыпай землю радужной чешуей до крови, либо впускает в себя – дышать и играть в течениях настроения.

Дом – это и правда дом. В него входишь, кладешь на приготовленную до боли знакомую подставочку свое сердце, распахиваешь кошачью душу до корней шумящегов ней леса, ложишься у ног, трешься носом о лодышку и мурлычешь. И смотришь снизу вверх, разбившаяся с высоты его серого взгляда, а встать сама уже не можешь. И не хочешь.

Моя внутренняя сущность делает на него стойку с точностью собаки Павлова, скулит по-сучьи, течет до желания поерзать на стуле, ощущая, как болезненно сжимаются внутренние мышцы. У него дома я сижу на полу, маясь головной болью и болезненно прищуриваясь.

–Что с тобой? – выдыхая колечки дыма спрашивает Он, закатывая рукав голубой рубашки с запонками.

–Голова…

–Сейчас!

Тягучим движением поднимается, вставая надо мной в свои почти два метра, а я у его ног не могу опустить глаза: и они сдают меня с потрохами. Его усмешка окатывает волной стыда, я что-то хмыкаю, берусь теребить браслетик на запястье.

–На! – анальгин в Его ладони, глубокая рваная линия жизни, такая короткая прерванная Любви…

Комната качнулась, и я не могу вздохнуть, и крошечные белые колесико таблетки в Его ладони единственный ориентир в мире. Еще стук Его сердца, ускорившийся, окружающий меня набатом, отстукивающим секунды. Чертово тело! Мозгов нет вообще… сон, где я как бы наблюдаю за собой со стороны. Ощущая Его взгляд, ощущая как в предспейсе немеют запястья, окунаюсь лицом в Его ладонь, беру губами анльгин, касаюсь венериного бугорка языком, и выдыхаю в горячую влажную кожу долгим стоном.

Его пальцы заползают в волосы, нежно поглаживают кожу на затылке, сжимаются в кулак, запрокидывая мое лицо к Его.

–Голод, моя сладкая гордая шлюшка, да?

Пытаюсь вывернуться из рук, паникую, всхлипывая, порываюсь встать, цепляюсь руками за Его колени.

Звонкая пощечина вышибает слезы.

–Я тебе встать, сука, разрешал? Ноги раздвинь и трусы сними!

Выворачиваясь в Его кулаке до темных пятен в глазах, так больно держит, изо всех сил пытаюсь сохранить самообладание.

–Мне дважды повторять? Второе повторение тебе не понравится, я тебе гарантирую, дрянь!

Закрываю глаза, скатываю ниточки трусиков по бедрам, умирая со стыда, что настолько утекла. Ниточки смазки паутинками ложатся на бедра, выдавая меня с потрохами.

–На меня смотреть!

Его глаза очень близко, я вижу коричневые крапинки на темно-серой радужке, золотистые концы ресниц, морщинки у глаз, и маленькую родинку под, которая всегда Его лицо смягчает. Всегда. Но не сейчас. Звери едят жестоко. Добыча эту жестокость любит, подается на нее бердами, подставляет шею, выскуливает, прося болезненных укусов.

Отпускает мои волосы, касается между ног, и я упрямо сжимаю губы, чтобы не застонать, прячась лицом Ему в сгиб локтя. Его пульс стучится мне в кончик носа, пальцы скользят внутрь, я лювлю их мышцами, перепуганная, раскрытая и совершенно беззащитная.

–Так больно?

–Страшно…

–Чего ты боишься?

–Себя…

Он проводит пальцами по внутренней верхней стенке, я сама подаюсь навстречу, насаживаясь на них, пытаюсь поцеловать Его, Он отстраняется со смехом.

–Я не любитель целовать своих куколок… Ты еще недостаточно порадовала, сучка. Покажи как ты кончаешь.

–Ммм…

–Желательно с приятным аудио-сопровождением, твои задавленные стоны слушать в мои планы сегодня не входит, ложись удобно…

Меня толкают на ковер, продолжая ласкать, я теряюсь в движениях Его пальцев, огненно-красные влажные шары скатываются вниз живота, нарастают сладким болезненным гулом… ну, еще-еще, танцую перед ним бедрами, не слышу собственных криков, умираю перед ним, раскрытая, кажется, до самой души… почти теряю сознание перед, и прихожу в себя неудовлетворённая, когда Его лицо близко-близко, а влажный палец в моей смазке обрисовывает мне нижнюю губу.

–Живи, глупая рыбка… Ты мне пригодишься еще, девочка!

И запах моря, наполняющий комнату… Его запах, в котором плыть и плыть, если Он позволит.

–Иди к черту! – говорю пересохшими губами в Его улыбающиеся, а он смеется низким бархатным смехом, и вдруг глубоко и долго целует, гладя по груди каким-то до слез бережным движением.

–Ты очень плохая куколка, тебя хочется беречь… У меня к тебе что-то чертовски неприятное, Хель, это не дает мне с тобой вкусно играть. Сопротивляйся, вставай. Что ты расплылась лужицей, ты же сильная!

–Я… слезь с меня, Стас, ты… да чтоб тебя… ты тупо пользуешься…

–Я умно пользуюсь и очень осторожно. Ну… не плачь!

Но уже поздно. Я поворачиваюсь под ним на бок, съеживаюсь в комочек, реву навзрыд, обнимая себя за плечи. Низ живота болезненно пульсирует, между ног неприятно скользит. Неостывшее возбуждение только добавляет очков в нарастающей истерике.

–Прости, я… я хотел.

В гортани растет полынная горечь, и хочется ее сглотнуть, а мне даже дышать трудно…

–Не надо! – отталкиваю я Его, неловко пытающегося меня обнять, – Избавь, пожалуйста!

За окном все гуще вечерние сумерки. Мы не включаем свет. Нас накрывает темнота, и мы сидим, не меняя поз до самой ночи. Говорить не о чем. В молчании и так слишком много понятно. Его глаза в полумраке комнаты тускло мерцают и зовут к себе ближе – в море, полное чудовищ, которые хотят меня сожрать. Это не мои чудовища. Это не мой мужчина. Это не моя ночь.

–Я пойду…

–Подожди… – ловит за предплечье, целует в шею, и теплая рука на пояснице заставляет вздрогнуть и податься к Нему ближе.

–Стас, все! Поиграли, и хватит, трах не обязателен, ты и так перевыполнил программу!

Какая-то глухая тоска у Него в расширившихся зрачках, в улыбке, едва поднявшей уголки узких суховатых губ. Я беру Его лицо в ладони, очень осторожно целую куда-то в выемку между губой и носом, в ямочку на подбородке, поглаживаю пальцами обросшую щетиной скулу.

–Голод, киса, прости, ты такая вкусная…

–Учись себя контролировать!

–Да ты знаешь, сколько мне стоило сегодня остановиться!

Мы стоим друг против друга, и я даже кулаки сжимаю – едва достаю Ему до груди, но взгляд выдерживаю, и волна злости душит до оранжевых пятен перед глазами.

–Тише, прости, я постараюсь, моя глупая дерзкая рыбка…

Уже в такси мне прилетает сообщение: «Если ты скажешь ДА, я буду тебя беречь, обещаю! »

«Беречь» - не то слово, мне его мало. Беречь – это не любить.

Удаляю сообщение. Зарекаюсь больше никогда не встречаться тет-а-тет. Только работа и суховатое приятельство. Против такого Дома я игрок плохой. Голод меня перед Ним на колени поставит рано или поздно. Играть в эти игры – я не настолько мазохистка…

Мне нужна вкусная Боль...

Хель