Игра с тенью. Дуэль Тениша. Глава 2. Семейная инцест игра

Глава 2. Таверна "Славный огузок"

За соседним столом играли в кости. Стучали костяшки, сбивая углы о стенки стаканчика, пыхтел «клиент», во все глаза глядя за ускользающим моментом броска, вскрикивал как роженица при виде скромной «рыбки» или — того хуже — «метёлки» в два кружочка и требовал своей очереди метать, как будто это могло что-то изменить.

Тениш отвлёкся от игроков и перевёл взгляд на своего визави.

При свете посаженной в глиняный черепок свечи было видно, как губы брата Аутперта лоснятся от куриного жира, зубы вгрызаются в косточку, силясь расплющить её, дабы высосать вкусный мозговой сок. Нежное мясо тёмными фестонами свисало с вожделенной кости, роняя капли на грубую рясу, оплывало жёлтыми ручейками жира до самых тощих запястий монаха.

«Не кормят их там совсем, что ли? » — подумал Тениш. Да и правда, откуда в монастырской трапезной поджаристая курочка? Хлеб, козий сыр, трижды разбавленное вино да в лучшем случае кусок рыбы по четвергам, остальное — пост, который гробит тело, но возвышает душу.

«Корми вас, дармоедов», — вздохнула в глубине памяти кухарка, наливавшая супу монахам, что приходили за подаянием в богатый дом суперинтенданта Бон-Бовалле. Где кухарка? Где монахи? Дом стоит, но чужой, не свой…

Тениш ещё раз оглядел друга детства: отощал.

— Хлебни вина.

Он плеснул Касперу из кувшина в широкую глиняную кружку. Винцо было кисловатым, но под жирную курочку — в самый раз.

Какие бы имена ни принимал дружок: брат Аутперт, послушник Хоризосто — для Тениша он всегда останется Каспером, сыном кривого сапожника с Песчаной улицы, что проходит рядом с родовым особняком Бон-Бовалле; тем Каспером, с которым и разглядывание друг друга через решётку парка, и тайная ловля лягушек в заросшем ряской пруду, и первая драка, закончившаяся ничем — Каспер упал сразу и прикрыл голову, как тут драться? — и первые ломкие прикосновения к чужой плоти под раскидистым кустом бузины, и первый пытливый взгляд в прозрачные зелёные глаза, отчаянные, брызнувшие первыми слезами стыда...

Брызнула соком взломанная курица, и Тениш, поморщившись, извлёк платок и демонстративно отёр блеснувшие бисеринки.

— Ммм… прости, — Каспер виновато скосил глаза на дорогой, сливовой брокатели, камзол друга.

— Ничего. Но ты увлёкся. Не забывай о вине, — улыбнулся Тениш.

— Грешен, — залился Каспер всё прежним же, девичьим румянцем, весьма мало доступным брату Аутперту, первому помощнику секретаря епископа Сеозара Грандилла, с видом на полное секретарство, как только представится вакансия, о чём Тениш не имел ни малейшего понятия, полагая старого друга обычным смиренцем, молельщиком в одном из строгих столичных монастырей.

Привыкнув считать Каспера славным малым, чудаком, помешанным на церковных древних текстах, чуть более полезных, чем столетние амбарные книги, Тениш, тем не менее, любил с ним встречаться и ценил обширные, хоть и непрактичные знания друга. Вот и сейчас он вполсилы вёл пустяшный разговор о делах столь давних, что и запрет на них уже забыт, а сами дела похоронены под бесчисленными смутами.

Да, всё проходит, всё теряет свой смысл. А ведь были когда-то кары, и милостивейшая Мать-Церковь громила еретиков-пурпурианцев, жгла их трактаты, да так резво жгла, что не осталось ни строчки, писанной грязными отступниками. Да и их самих не осталось. Всё сгинуло в огне святых борений.

Или не совсем всё?

Пурпурианцы хранили и переписывали тексты странные, древние и не всегда вовсе еретические, но сомнительные, с точки зрения Церкви.

Кому знать об этом, как не книжному червецу, монастырскому затворнику, стеснительному и падкому на малые телесные радости? На курочку, на винцо, на мимолётную ласку, от которой по худому лицу пойдут красные пятна, и глаза на секунду сделаются такими же прозрачными, как тогда, под кустом бузины…

— Так и что же эти пресловутые «Конфиденции»?

Каспер мнётся. Запреты-то давние, но для него и сто лет — не срок.

И всё же Тениш побеждает, как побеждал всегда, легко разрушая установления экзодик — улыбкой, пожатием плеч, заинтересованным прищуром... Это же для милого друга!

— Титус писал их как послания трём ересиархам из Энцелады, сиречь Саланги, — он говорит тихо, но, по привычке, очень внятно: сказывается секретарская выучка и уроки ораторского искусства, но главным образом — глухота и раздражительность епископа Грандилла, — места эти и тогда были полны ересей и смуты. Имена сих — Ригерий, Аполионарий и Одеризий. Солнечным Кругом Братства именовали они себя. Собирались на холмах Ферегонды, испытывали голодные галлюцинации, в нечестивом экстазе призывали Искусников и мощь их во свои цели…

Брат Аутперт испуганно замолкает, обрывает себя на полуслове. Эх, дало всё же кисленькое винцо лёгкость языку! Негоже поминать Запретных!

Тениш реагирует на заминку. Охотник за сенсациями, журналист в нём ухватывается за обрывок речи: Искусники!

Но он хитрит, притушает блеск глаз, расслабленно машет рукой, чуть не зевает в лицо Касперу — мол, неинтересно вовсе. Но так, для разговора, почему не спросить:

— Искусники? Это которые? Что-то с пурпурианцами мутили?

Каспер едва не стонет: и упоминание пурпурианцев крайне нежелательно, а уж об Искусниках и вовсе говорить нельзя!.. Но Леазен... Ему можно.

— Братство Пурпурного Сердца, — тихо уточняет Каспер, утыкаясь встревоженным взглядом в миску с курятиной, — разоблачено двести лет назад. Титус же писал много ранее.

— Эти «Конфиденции» хороши как исторический документ, — продолжает Тениш, пряча неподдельный интерес за поддельной иронией, — благодаря им известно, например, какие смешные имена были в ходу в древности. Одеризий…

— Да. Они известны лишь потому, что о них писал Титус Андроникус. Само же его писание сохранили пурпурианцы.

— Но, ведь Титус Андроник вроде признан святым подвижником? Кажется... Или это какой-то другой?

Тениш в поисках более привлекательного объекта опять обводит взглядом таверну, игроков в кости, едоков за другими столами, служанку, несущую кувшин...

Каспер, теряя его внимание, обеспокоенно выдавливает новую порцию сведений:

— Нет, тот же самый. Поборник единой веры и подвижник ея, за то и признан... А то, что в пятом послании к Ригерию, он прямо цитирует сего волхва и еретика — сие не грех. В те времена экзодик ещё не было и Титус был вправе...

— М? — чуть рассеянно отзывается Тениш, отрывая взгляд от пышной груди служанки. — Да ведь экзодики были введены из-за пурпурианцев, разве нет? Двести лет назад. А Титус жил... э... Титус жил...

— Десять веков назад, — послушно подсказывает брат Аутперт.

— Ну, вот, видишь, как же он мог соблюсти несуществовавшие ещё табу?

— Табу — нецерковное слово, — бормочет монах, — табу — это у дикарей. Запрет на распространение внутрицерковной информации — это зкзодика.

— О, да, конечно! Само собой, это совершенно другое дело! Каспер, винцо недурное!

Тениш говорит намеренно ласково и язвительно, сбивая торжественный настрой Каспера, обесценивая его знания. Пусть поспорит, пусть откроется! Как бы ни был он мягок, он захочет доказать свою правоту и, глядишь, скажет больше, чем позволено.

Монах поднимает на друга огромные глаза. И речь его, вопреки ожиданиям, не сбивчива:

— Ты думаешь, наш мир всегда был таким, как сейчас? А что, если он был устроен так кем-то? Так же, как мы, люди, устраиваем свои города, а потом на опустевшее — навсегда или на время — место приходят дикие звери и птицы, не ведающие о людях ничего, ибо у них нет истории. Они приходят на покинутые улицы и живут в пустых домах, птицы влетают в разбитые окна и вьют гнёзда в башнях, как в скалах. Для них эти развалины — естественны, это то, что они считают своим, то, что было всегда, всю их короткую жизнь. Они ничего не знают о строительстве, об архитектуре, об искусстве. Об Искусниках. О тех, кто строил всё это и может вернуться в любой момент.

— Не понимаю, — Тениш почти шепчет, потрясённый странным грозовым тоном Каспера, — не понимаю. Искусники — это же секта…

— Не секта. И не люди. Их называли Каменщиками тысячу лет назад. Титус упоминает именно их. Они ушли. Но все ли? И надолго ли? От одного присутствия Искусника мир начинал вертеться иначе.

Тениш мотает головой:

— Сказки! Детям на ночь!

Но что-то вспоминается ему, или какой-то неосознанный страх сжимает горло. Таинственный Искусник, могучий Каменщик, строящий мир, как дом, дом, в котором он, Тениш, только муравей…

— А Бог?

— Церковь обращена к Богу, — говорит Каспер убеждённо, как говорят о дорогом, о сокровенном, — к Богу-создателю, который един действовал на основе Истины. Невыразимой иначе, чем самим этим миром во всей своей полноте. Сила человека — в его душе, которая есть тропа к Богу. А Искусники — это твари, они — всего лишь баловники, декораторы, и что они строят и что они украшают, переиначивая мир Божий — мы не знаем. Церковь преграждает им путь, укрепляя веру в Создателя, отсекая их мерзкую магию.

— Погоди, ведь они могут быть и не Злом? Раз мы так мало о них знаем, а то что известно — под запретом...

— Неведомо. А раз неведомо, то пусть будет по-Божески, а не по-искуснически. Пусть будет настоящее, а не подделка, какой бы она ни была распрекрасной.

— Я не знал, что Искусники и Каменщики — одно и то же. У Титуса… — теперь Тениш обрывает сам себя. Но Каспер не замечает оговорки, он говорит, утешая:

— К счастью, «Конфиденций» с этой цитатой осталось всего две книги. И обе они в руках церкви.

"Три", — мысленно поправляет его Тениш, — "и в чьих руках третья — я теперь не знаю".

Какое-то время Каспер сидит неподвижно, словно исчерпав свои силы, потом одним махом опрокидывает кружку красного и, отчего-то виновато, улыбается Тенишу.

Искусники… Муравей находит миску с вареньем, и ни секунды не думает о том, откуда она взялась.

Неужели кто-то может изменить этот мой мир, выплеснуть его, разбить? Неужели всё разумное и приятное устройство Пояса Бономы, двух прекрасных лун, скального водораздела Голой Шеалы можно было «устроить»? И что устроено, а что истинно и неизменно с момента создания?

Тениш вспоминает то малое, что знает…

Каспер молчит. Он сам столько раз пересматривал оба экземпляра «Конфиденций», силясь найти ответы на неожиданные, сомнительные вопросы. Но в одном он не сомневается — Искусники не должны вторгаться в их мир, и он, Каспер, сумеет отстоять его! С помощью Матери-Церкви. И даже без неё! Как одинокий Воин Господень!

От этой крамольной мысли кровь закипает в жилах. Или от вина?

Застывает в миске куриный жир с разорёнными островками бедренных костей и печёными лохмотьями шкуры. В зале становится шумней, стучат кружки, народу прибыло, из кухни потянуло кислым и палёным, откуда-то по залу пробегает волна тёплого воздуха.

За соседним столом всё ещё бросают кости.

Игроки покряхтывают от натуги, склоняясь к столу — разглядеть что выпало, суетится проигравший, чей голос уже срывается на фальцет, каменеют соигроки.

Тениш и сам бы не прочь метнуть кости перед уходом, да только Рыжий Гонта — катала известный и выиграть не даст никому.

* * *

Цитата из «Конфиденций» Титуса:

«Не ты ли, брат Ригерий, призываешь Каменщиков с их могуществом, дабы они напитали твоё властолюбие своей мощью? Твою гордыню — своим огнём? Не ты ли мечтаешь весь Божий мир предать тварным созданиям, забыв, что мир лишь Творцу повинен и Ему лишь принадлежит? Нет на него прав у Каменщиков, кем бы они себя ни мыслили, нет прав на него и у тебя, ничтожного тщеславца! Уймись, провор, перестань бесноваться в двоелуние! Напрасно ты полагаешь, что Искусники придут в услужение ничтожному помызгу. Твои ли то слова были: «Каменщики строят силой Бога, коя в душе обретает. Сила их от Бога и благо их угодно Богу. Где Бог? Неведомо. А Каменщик — вот он, устрояет зорю в облацех небесных, червлит злато и сребро в горах и водах». Или мне злые языки навет дали? Солонце Божие ты полагаешь подвластным Каменщику? Кто ты еси, Ригерий, сомневающийся в Творце, но кланяющийся тварным? Тьмоукрыт твой разум, червь пожрал его» и т. д.

< предыдущая – глава – следующая >