Игра с тенью. Дуэль Тениша. Глава 41. Тематика: Семейная инцест игра

Глава 41. Капитан vs конквидор

Если соблазн и был в предложении Нау, то именно в его простоте и сердечности. Мысль использовать его, чтобы  сбежать с корабля, обманув боцмана обещанием, мне если и пришла в голову, то только на секунду и была сразу же отброшена. Я верил, что честно попросив Нау о помощи, я добьюсь большего и не потеряю его расположения. Может быть, я бы и выбрал время для такого откровенного разговора, но события повернули другим путём, угодным не мне и не моему другу.

Проблема возникла уже на следующий день.

Капитан наш, синьор Гвейо Фрайц, вполне оправдывал своё прозвище "Безымянная Акула" — из тех акул, что скользят тенями в глубинах вод, готовые накинуться на любую добычу — удостоил меня сомнительным своим вниманием ещё на пути к Сарабе. Теперь же это внимание удвоилось, ибо он остался без приятного ему денщика и без любовника.

Проходя в виду шканцев, я невольно горбился, стараясь стать незаметнее. Мой опыт с тенями казался мне то совпадением, то случайной удачей, и повторить я его так просто не мог — он требовал времени и особого состояния, поэтому я чувствовал себя беззащитным под взглядом его мертвых глаз. А он держал меня цепко.

Утро шестого дня нашего плаванья выпадало на какой-то религиозный праздник салангайцев. Матросы были слегка взбудоражены, веселы и ждали двойных порций рому, хотя сему удовольствию предшествовали проповедь конквидора и речь капитана.

Моё унылое ожидание длинных речей оказалось напрасным — отец Жозеп выразился кратко. Поздравив всех со священным праздником, он велел салангайцам почитать матерь-церковь, милостиво разрешающую верить каждому в подходящего бога, в отличие от иных, варварских стран, которые вынуждают разных людей поклоняться Единому, призвал побольше жертвовать на нужды Белой Алидаги, ибо сие оплот и опора духовной свободы и гарант посмертного блаженства салангайца в мире ином, в зависимости от сделанных пожертвований. Чем больше сумма, тем блаженство будет полнее. Конквидор также наказал пастве слушаться командиров, что несомненно убережёт бренное тело от неприятностей в мире этом.

Все эти требования были сочтены разумными и вызвали одобрение как у матросов, так и у офицеров «La Fiera».

Затем вперёд вышел капитан, дабы тоже произнести нечто подобающее случаю, и все замерли.

Он же молча выискивал кого-то в строю матросов. Когда, наконец, его взгляд обрушился на меня, я понял… Что? Что я понял? Кроме несомненной своей смерти — ничего. Я судорожно попытался собраться с силами и потянуть к себе ближайшую из теней.

Тьма, столь яркая на солнце, поддалась.

О, как непохожа была эта чёрная вязкая густота на ту невесомую серую паутинку! Солнце палило вовсю, и тени змеились по палубе, живя какой-то своей, полной недовольства жизнью. Они не хотели зависеть от чего-то, что не являлось тенью, от чего-то, чего они не понимали, но что изменяло их каждую секунду, вопреки их желанию полного и безграничного покоя.

Такая тень заслонила не только меня от мира — она застила мир и превратила его в странную призрачную картинку. Если в прошлый раз я лишь прикрывался тенью, то теперь я провалился внутрь неё. Всё застыло в вязком оцепенении вокруг меня. Замерли движения и звуки, только глухой шум волн едва пробивался сквозь эту чёрную прозрачную пелену.

Но тем ярче засияло нечто во мне. Это сияние росло неостановимо, как растёт солнечный диск на рассвете, с каждой секундой открываясь всё шире и шире. Это было похоже на то, что Лодольфино назвал благодатью, хоть в эту секунду я не смог бы припомнить ни имени его, ни названия острова, как, впрочем, и никаких иных слов и названий, так долго стоявших между мной и сутью вещей. Шелуха слов, принадлежавших миру людей, осталась там, за вуалью тьмы. Я же был отделён от всего, кроме себя и света в себе.

Сейчас, в тени, это явление стало огромным, всепоглощающим, ярким и единственным. Я начал различать в этом свете отдельные фрагменты, какие-то объекты или существа парили в сиянии. Там был целый мир! И этот мир был я!

Напуганный, я сбросил тень и вынырнул из света.

Капитан меж тем мямлил что-то невразумительное. Вероятно, он хотел, чтобы речь его была нравоучительной, но в словах нравственных он путался, а потому, несколько раз повторив «покорность» и «послушание», "долг", он, недовольный, отступил назад. Меня он, похоже, уже не замечал.

Я было перевёл дух.

И тут я почувствовал другой взгляд.

Меня изучали.

Чёрные глаза конквидора ощупывали меня — неторопливо, с внимательным холодным прищуром.

Посреди залитой солнцем палубы меня пробрала дрожь. Я был пойман на неведомый мне крючок, и ловец тянул меня, тянул не вверх, а вглубь, в такие омуты, откуда мне было не выбраться. Вынимая жилы, пугая пристальной чернотой и глянцем глаз, кружа страхом бедную мою голову, конквидор с небрежной усмешкой показывал мне свою власть.

Быть может в другое время я бы отвёл взгляд, ведь всё во мне вопило: «Прячься! Прячься, стань тенью! Стань тенью себя! Притворись! Только так можно избежать страшного! »

Но сейчас я не мог.

Ведь я был Свет.

Я ответил чёрному человеку прямо. Это был вызов.

***

Матросы, свободные от вахты, веселились, пили, не считаясь с тем, что скоро им, пьяным, работать на реях.

Я едва сделал глоток из своей оловянной кружки — совсем небольшой глоток, намереваясь остальное выменять на лишний сухарь или кусок сыру, как ко мне подбежал матрос со словами:

— Эй, ты, к капитану, живо!

Артель наша притихла, и под это зловещее молчание я поднялся и пошёл на ют.

Матрос у двери пропустил меня внутрь.

Я был не в том состоянии, чтобы впечатляться увиденным, но главное в каюте капитана не заметить было невозможно.

Главным был сам капитан.

Я уже говорил, что он был весьма кичлив и то ли полагал себя небывалым красавцем, то ли просто любил, когда на него смотрели, но одевался он так, что любая обезьяна позавидовала бы его нарядам. Нынче он превзошёл самого себя, очевидно, намереваясь поразить мой взор своим великолепием. Должно быть, к тому же его побуждала ревность и зависть к блестящему Лодольфино.

Багряный бархат его камзола был украшен всё тем же безобразно-оранжевым галуном, с добавленными к нему такими же шнурами и петлями, на которых я бы с удовольствием его удавил. Жабо топорщилось едва не до носа и уже было освежено пятнами вина и жира. Гигантские обшлага рукавов напоминали коробы и расшиты были так обильно, что от их тяжести он едва мог поднять руки. Увенчивалось сие лимонно-зелёным жилетом.

Но это было полбеды. Наряд его лишь подчёркивал серьёзность его намерений и уверенность в том, что я буду сражён наповал этой красотой и пышностью.

Акула был пьян. Он был пьян до остекленения и находился в состоянии, недавно испытанном мною: мир казался ненастоящим и отделённым, но если я сохранял при том здравый рассудок, то здесь просвечивала полная невменяемость. Глаза Фрайца таращились совершенно бессмысленно, со ртом он едва справлялся, забывая его закрывать, так что оставалось загадкой, как он вообще мог произнести те несколько слов, коими недавно почтил команду.

Ноги и руки его жили своей нелёгкой жизнью, то судорожно подёргиваясь, то повисая совершенно безвольно, как будто их хозяина уже хватил паралич.

Стало ясно, что пьёт он уже не первый день, но теперь дошёл до полной кондиции.

С трудом сфокусировав на мне пустой и дикий взгляд, он произнёс:

— Подойди, гочо*.

Я отлип от двери и со вздохом сделал шаг. Больше и не потребовалось. Каюта была невелика, и сделай я ещё шаг, я бы наступил прямо на него. Но как выяснилось, ему этого и надо было.

— Блья…бльижже.

Он щурился и супился одновременно, пытаясь быть величавым и грозным, и при взгляде на этого комара-переростка меня стал разбирать смех. А смешного на самом деле было мало: капитан распоряжался жизнью и смертью любого на этом корабле, за исключением храмовников, и какими бы личными качествами он не обладал, в каком бы состоянии не находился, его приказ будет исполнен немедленно и в полной мере. А на расправу Акула был изобретателен и скор, я уж насмотрелся тут и на висящих вниз головой, залитых кровью «орлов», и на захлебнувшихся при килевании матросов. Причём никто не возмущался несоразмерностью проступка и наказания. Рассуждать не было принято, рассуждение означало бунт.

Я подошёл к самому столу.

Акула, не глядя, уцепил со стола кусок — это оказалась курица — и протянул мне:

— На, жри. Жирно. Вкусно. Жри. Воровать не смей — ззапорю! Жрать будешь от пуза. Я...

Он что-то вспомнил и хехнул:

— И боцманок твой — ни-ни! Хха! Я всё знаю! Я тут... Я твой Бог! Отец!

Он хмурился, надувался, я держал курицу в руках и понимал, что вот он — мой последний час. Конец. Нелепый, глупый конец всех надежд, самой жизни!

— На колени! Давай... это. Давай.

Он почмокал замасленными губами, показывая чего ждёт от меня, потянул расслабленный пояс, собираясь обнажить своё хозяйство для приятной процедуры.

Убить и умереть самому?!

"Да!!" — зарычал зверь во мне и я уже готов был послушаться этого голоса, отбросить всё, дать себе волю, отомстить — пусть безрассудно...

И в этот миг за моей спиной дверь распахнулась.

Что удивительно — она была распахнута без стука и без всякого вопроса — хозяйской рукой.

Я обернулся и встретил холодный взгляд конквидора.

Капитан попытался подняться, но безуспешно. Глаза его стали вращаться в разные стороны — то ли от бешенства, то ли он уже просто не контролировал их. Я думал, у него изо рта пойдёт пена — в такой он был ярости.

— Шш... Шта эта вы себе? А? Шта?! Какого дьявола, вы? Вы кто? Кто?! Тут! Я! Вооон!

Но никто не явился на дикий этот вопль. Взгляд конквидора бесстрастно скользнул по щуплой дёргающейся фигурке. Меня он, казалось, не замечал. Однако, нет.

— Что вы собираетесь с ним делать?

Вопрос явно касался моей персоны.

— Не твоё... дело. Не тво-ё. — Фрайц тщательно собирал свой ротовой аппарат в дееспособное. Он собирался дать отпор бесцеремонному гостю. — Мм... матросня — эт моё! Мой денщик! Ден-щи-к, — выговорил Фрайц, чтобы не осталось ни малейшей неясности в этом вопросе. — Шшто тебе? И?

Храмовник всё так же холодно и бесстрастно оглядел меня. Я не увидел в нём ни симпатии, ни сочувствия, ни даже похоти. И впрямь — чего тебе?

Пауза затягивалась.

Капитан ещё раз попытался встать во весь свой малый рост, и на сей раз ему это удалось.

— Нну?..

— Церковь…

Капитан скорчил невообразимую гримасу — как если бы ему, запойному пьянице, поднесли вдруг кусок сладчайшего торта. Но храмовник неумолимо продолжал:

— Церковь забирает этого матроса.

Капитан мотнул головой. Он не собирался делиться добычей или, тем более, отступать.

Видя такое непокорство, храмовник помедлил и потом произнёс торжественно и непонятно:

— Церковь объявляет его младшим братом.

Несколько секунд на осмысление и эти странные слова произвели нужное действие. Капитан смирился враз. Боевой задор исчез, нервное напряжение мгновенно отпустило его и он, кучей пёстрого тряпья упал обратно в кресло, захрапевши так, что стены задрожали.

Я перевёл дух. Смерть откладывалась.

==========    

Примечание:

*Гочо — пренебрежительное именование по простонародному салангайскому имени, что-то вроде нашего «ваньки».

< предыдущая – глава – следующая >