Игра с тенью. Дуэль Тениша. Глава 52. Глава Семейная инцест игра

Глава 52. El rayo de sol

Перед нами вновь раскинулась бесконечная равнина.

Не сговариваясь, мы пустили коней в галоп.

Мягкий послеполуденный свет превращался в золотистую пыльцу предзакатья. Щедро осыпала она западные склоны невысоких холмов и бока уходящих в небо колонн-тополей, припорошила стены Каса да лос Аделлардо, так, что белый известняк их показался рыжим, а оранжевые трубочки ломоноса вспыхнули ярко и чуть тревожно.

Кармином горела черепичная крыша, клубились золотистые пряди пыли над дорогой — дом открылся нам от поворота дороги.  

Подъездная дорога, когда-то мощеная, теперь зарастала землёй, и цокот копыт не тревожил местной тишины — только мягкий топот, да позвякивание сбруи.

Каса — обычный в этих краях господский дом, при приближении показался каким-то пожухлым, заброшенным. Ворота, изрядно побитые временем, были забывчиво распахнуты, стена ограды местами обвалилась так, что её можно было перешагнуть, и уж более, чем она, охраняли двор кусты жимолости и переплетенья ломоноса. По двору бегали заполошенные куры, восседал на навозной куче петух, меряя нас налитым кровью глазом и пытаясь определить соперника, от конюшен явственно пованивало хлевом — похоже, там давно держали не благородных скакунов, а свиней.

Но ветхость стен скрадывали живописные заросли, арочная галерея второго этажа казалась воздушной, остатки крепостной  башня напоминали о воинственном прошлом, а часовенка, красиво обрисовавшаяся на фоне сумрачно-синего востока, говорила о временах, когда всё было иначе в этом угасающем родовом гнезде.

Проснувшийся слуга побежал доложить о гостях, и скоро хозяин — седой как лунь сухопарый старик вышел на крыльцо встретить — высокая честь, коей мы не обманули, с ходу назвав имя маркиза Брингари.

Другому бы такое упоминание польстило, но сьер Франкескелло Аделлард ограничился вежливым полупоклоном и пригласил нас войти.

При взгляде на хозяина меня посетило странное чувство. Виной тому был странный наряд его: длинные пышные бриджи, короткая куртка, рукава с разрезами, большой бархатный берет, коим он удачно прикрывал лысую голову, я видел такое лишь на старинных портретах и в первую минуту мне показалось, что я попал на костюмированный бал.

Но никакого бала не было. Дом был тих и пуст, едва пара слуг перекликивались где-то во дворе.

Присмотревшись, я понял, что одежда хозяина сшита не сегодня. Удивительным образом она пережила своё время, сохранившись в присыпанном от моли сундуке и будучи когда-то очень добротной и даже роскошной, сейчас донашивалась доном Аделлардом просто по бедности, от недостатка средств на новую.

Тем не менее, этот архаичный наряд, бородка унылым клинышком, жесты, неоконченно повисавшие в воздухе — всё это как-то странно сочеталось с домом, с пылью, заметающей этот дом, с усыпляющим бытом старинной южной усадьбы со своей овчарней и винодельней, со своими vinos de pasto.

Нас провели в кабинет.

Дом — комнаты с низкими деревянными потолками, кованые железные светильники, помнящие рыцарей в латах, и сами латы, уже пустые и помятые — в нишах и тёмных углах, на пустых стенах — полуоббитые лепные картуши с коронами и потёртыми литерами монограмм; вдоль стен — громоздкие лари чёрного дерева, обитые железными полосами, как будто там хранились клады, несколько статуй всё тех же ногастых святых — немногочисленные, к счастью. Кабинет оказался обставлен почти богато: шкафы, резной сундук-кессоне, массивный стол на когтистых драконьих лапах, курульные древние кресла с вытертыми до нитяной основы подушками.

Украшений было немного. И потому шпага на стене, любовно уложенная в крюках, сразу привлекала внимание. Не только моё.

Дагне, едва увидев оружие, порывисто шагнул к нему, забыв о посторонних, замер, рассматривая, ведя безмолвный диалог с вещью, но очнулся и с необычно мягкой улыбкой сказал хозяину:

— Чудесная казолета.

Тот огладил бородку, ответил со значением:

— Да. Вы, видно, знаток. Таких шпаг в Кантеране, а то и во всём Салангае по пальцам перечесть и каждая из них имеет собственное имя.

— El rayo de sol*, — с каким-то мечтательным видом произнёс Дагне.

— Что?! — воскликнул удивлённый старик, — вы знаете это имя? Вы встречали этот клинок? Но я вас не помню…

Всё так же мечтательно улыбаясь, Дагне говорит, словно пересказывает сон:

— Гастон д`Агне. Замок Фабо. Плохо помню год, но клинок ваш помню.

— Гастон… Фабо, — растерянно повторяет сьер Аделлард, но вдруг лицо его разглаживается, озаряется улыбкой, — так вы… Неужто Вы сынок Гастона? Совсем малыш!

Он хватает Дагне за плечи, ведёт ближе к окну, но там уже сумрак и не разобрать, он кличет слуг, свечи, большой канделябр — живо! — и снова смотрит и становится ясно, что старик видит плохо. Но он продолжает жадно вглядываться в незнакомое лицо взрослого мужчины, словно надеясь отыскать там мальчика, друга, свою молодость, надежды — всё, что было тридцать лет назад.

И Дагне улыбается ему так, как улыбаются ребёнку — чуть грустно.

Дальнейший разговор сбивчив и прекрасен.

— …но в моей печали есть проблеск надежды, — дон Аделлард бросает взгляд на шпагу, прикованную к стене. Клинок лежит невозмутимо, старик волнуется и говорит сбивчиво. — Он вернётся, я уверен. Дети вырастают. Он поймёт, что мы нуждаемся в нём больше, чем церковь. Он вернётся, я уверен.

Речь идёт о пропавшем сыне.

Об умершем, давно умершем отце Дагне. О совместных с ним путешествиях, делах, сражениях...

— Он был очень весёлым. Пока не женился. Нет-нет, это просто совпадение. Когда донна ваша матушка понесла, умер его отец, ваш высокочтимый дед. Думаю, Гастон очень его любил. Это был для него большой удар.

Наконец доложили, что кушать подано, и мы возбуждённой, странно-весёлой гурьбой ринулись в столовую, где нас пообещали представить супруге.

Туда, в столовую, вела длинная довольно сумрачная галерея, на беленых стенах которой темнела череда портретов людей с невыразительными лицами: мужчин в чудесно выписанных блестящих доспехах, дам, где самым прекрасным казалось обилие жемчуга.

Я хотел было задержаться, но голод торопил меня и я поспешил к столу.

Супруга дона Аделарда оказалась блеклой дамой неопределённого возраста, впрочем, вероятно, горе и тревога состарили её. За весь ужин она сказала всего несколько общих фраз. Видно было, что ради гостей она пытается скрыть свою печаль, но безуспешно.

Ужин был прост, но он насытил меня и того было довольно. Я уже понял, что Салангай не богат на кулинарные изыски и кухня Пампато была скорее приятным исключением.

В кабинет мы возвращались той же дорогой, через галерею и я остановился у одного из портретов.

Дон Аделлард подошёл ко мне со свечой и, подняв её повыше, принялся пояснять:

— Это Жансильо Аделлард. Аббат Инфангаты — это монастырь в Ферегонде. Весьма учёный муж, оставил множество рукописей. Но более он известен печальной историей самооскопления во славу Чистоты.

Я с ужасом отшатнулся от невзрачного скопца в лиловой мантии и поспешил к следующему предку.

— Это Ремирон Аделлард. Будучи на службе своего короля, совратил Главички.

— Королеву?

— Нет, постельничего. И попытался увезти того в своё поместье, но был пойман, обезглавлен и сожжён.

Однако!

— А здесь изображён Адабод Аделлард — прославился конкубинатом с грандессой Виччи — Теобергой и мятежом, который он поднял против короля и Сенсобио, когда ему отказали в праве на двоежёнство.

— Кто такой Сенсобио? — не утерпел я.

— Тогдашний Субарх Белой Алидаги.

Ого! Прежние Аделларды были живчики!

Я потихоньку пригляделся к дону, ожидая увидеть в нём какие-то фамильные черты. Но лицо старика было спокойным и безучастным.

Так-так...

А это кто?

Неожиданно мой взгляд наткнулся на знакомое лицо. В первую секунду я не понял…

Майон?!

Мальчишка смотрел на меня с портрета — казалось, он просто стоит за рамой.

Я остолбенел.

Хозяин дома замер.

Обернувшись, я увидел в его глазах, устремлённых на Майона, такую тоскливую муку, что сердце моё сжалось.

Что это? Кто он, почему здесь?

— Это наш сын. Мой мальчик. Моро-Асусьен. Он убежал в монастырь. Он всегда был таким набожным, так любил святых.

Майон?! Святых?

Передо мной мелькнуло лицо Акулы, дёргающийся мальчишеский зад, экзекуция, лекарь, палуба...

Я отошёл от портрета, чтобы не заорать, не рассмеяться или не расплакаться.

Но тихий шелестящий голос донны всё же донёсся до меня:

— Мы ждём его. Мы думаем, он появится ко Дню Блаженных. Он любит этот праздник.

Я взглянул на неё.

Боже мой!

«Зверь над бездной», «Зверь», разбитый и давно похороненный в волнах…

На секунду мелькнула мысль рассказать им всё, но я сразу же отмёл её. Отнимать надежду? Да и что я могу им рассказать? О страшной гибели корабля? Но это значит менять одну неизвестность на другую — в случае, если они вообще мне поверят. Сходство — ещё не тождество. И даже поверив мне, они не перестанут его ждать: ведь я спасся, могло произойти чудо и с их мальчиком.

А то и ещё хлеще.

Я знал, что не мог спасти Майона, но они, его родители этого знать не захотят, они...

Дальше я думать побоялся.

Они продолжат его ждать, что бы я им ни сказал. Пусть так. Не мне лишать их надежды.

Дом предстал передо мной в новом свете.

Мёртвые вещи жили здесь своей прежней жизнью, всюду перетирались воспоминания, оседая серой мёртвой трухой, новой жизни в доме не было. Он был полон горем до краёв. Огонь не грел, свет не светил. Душа дома умерла.

О, глупый Майон! О глупый пропавший мальчишка!

Набожный? Одержимый святостью? Дон Аделлард забыл, что такое пятнадцать лет, как пугает бунт собственного тела, как горит неподдатливая упрямая плоть. А рядом только два святых родителя, да свиньи, да крестьяне... И море, близкое, вольное, так манит парусами кораблей...

— Вы бывали... с ним, на море? — с трудом спросил я.

— Да, конечно, — ответил он и говорил что-то ещё, но я уже не слушал.

Меня била дрожь.

— Мой друг искупался в ручье, — сказал Дагне, заметив моё состояние. — Боюсь, не простудился ли он.

В ответ поднялись хлопоты. В кабинете спешно разожгли камин, принесли подогретое вино с пряностями, я выпил горячего напитка, способного, по уверению хозяина, разогнать любую хворь, и тёмные духи отступили.

Я приободрился, уж не знаю, от вина или от взгляда Дагне — обеспокоенного и участливого.

Он даже приложил руку к моему лбу, проверяя, нет ли жара.

Кажется ли мне, или и вправду его талисман не любит меня? Его красный, как злобный глаз кобольда, камень разгорается, стоит нам оказаться рядом.

Дон Аделлард по просьбе Дагне извлёк из шкафов кипы чертежей, рисунков, альбомы с разворачивающимися листами. В обещавших клады сундуках тоже оказались бумаги, сложенные в гигантские матерчатые папки и свёрнутые в рулоны. Почти дословно повторил Дагне все вопросы, безуспешно адресованные прежде маркизу Брингари. Дагне интересовался всем, включая хозяйственную жизнь обителей, количество монахов, подвоз дров и сена, закупку продовольствия. И дон Аделлард оказался собеседником ему под стать и отвечал обстоятельно, иногда сверяясь с бумагами.

Я изо всех сил старался уследить за разговором, но скоро нить ускользнула от меня, и я только старался не уснуть. Или хотя бы не захрапеть.

— Что это? — голос Дагне оставался ровен, но всё же заставил меня насторожиться.

Я открыл глаза.

— Это? — подслеповато щурясь, старик разглядывает поданный листок. — Это рисунок аббата Аделларда. Я решил распределить эту папку в семейный архив, отдельно от остальных. Кроме него, в нашем роду никто не увлекался рисованием и черчением. В этой папке собраны его собственноручные зарисовки, архитектурные заметки, планы,— главным образом Инфангаты, он там был настоятелем.

— Да, я помню.

— Инфангата —  может быть не самый крупный монастырь, но очень древний. Пещники селились там с незапамятных времён. Пещники, столпники, аскеты…

— Младшие братья, которым некуда податься, — задумчиво предположил Дагне.

— Ну… возможно. Даже наверняка некоторые из них были младшими братьями, — посмеивается дон Аделлард.

Похоже, ему это ни о чём не говорит.

Глоток вина.

Тепло камина.

Вероятно, я всё-таки уснул, потому что помню это как отдельный эпизод: Дагне стоит посреди комнаты, удерживая  ворох бумаг, а дон Аделлард, бережно касаясь прикованной шпаги, говорит:

— Для меня было бы большой честью отдать её вам, дорогой мой. Сыну Гастона… Я уверен, вы её достойны. Но… Вдруг мой мальчик вернётся? И когда бы он ни пришёл, El rayo de sol будет ждать его. Когда бы он ни пришёл…

***

Когда мы добрались до спальни, я упал на кровать, как будто моя голова была из железа, а в подушке был спрятан магнит.   Сквозь смыкающиеся веки я успел увидеть, что Дагне, скинув камзол, засучил рукава и принялся разбирать свою бумажную добычу. Я ещё подумал, что надо бы предложить помощь. Но только подумал...

Утром Дагне опять не было.

Судя по потёкам прогоревшей до розетки свечи, он проработал всю ночь. Да и постель была не смята — скорее всего, он вообще не ложился.

Я встал, подошёл к столу. Поворошил бумаги — иные пожелтевшие со слабыми серыми линиями свинцовых карандашей, иные с тонко вычерченной сеткой сепии, с непонятными сносками, цифрами, паутиной линий…

Дагне вошёл, когда я потянулся к последнему листу, полускрытому другими.

Он с порога глянул на меня: глаза странные, красные от недосыпа, шалые, рот сжат — удерживает ухмылку.

Он поощрительно взмахнул рукой: мол, смотри, раз уж начал. Я потянул лист на себя. Набросок. Похоже, арочный вход. По бокам — собранные в пары длинные тонкие полуколонны. Над аркой кружок. Не просто кружок. Медальон — круглый барельеф. В круге — ласточка, взлетающая вертикально вверх.

Ласточка.

Точно как в Титусе!

Это… Оно?!

Я перевёл взгляд.

Вопросов можно было не задавать. На лице Дагне ясно читался торжествующий ответ.

===============

Примечание:

*El rayo de sol — луч солнца

< предыдущая – глава – следующая >