Неоконченный сюжет. Глава Сюжеты для виртуального секса

НЕОКОНЧЕННЫЙ СЮЖЕТ

/ ретро /

1.

Поневоле начинаешь думать о себе лучше, чем на самом деле, когда под тобой / или рядом / молодая, красивая, стройная, с острой, как маленькие кинжалы, грудью, а губы её бродят по заветным местам, незащищённым ни людским мнением, ни моральными барьерами, кем-то выдуманными специально для того, чтобы не принимать их в расчёт, а глаза, внимательно следящие за твоим настроением, ловящие малейшие его оттенки, молящие о наслаждении, заменявшем в эти минуты все радости мира, хотя вряд ли осознавали в полной мере их смысл и значение. А ты, погрузившись в гордость, как в омут, спрашиваешь себя: «Ты кто»? И отвечаешь: «я Бог», наверное, вслух, потому что она, выйдя из забытья, как из другой комнаты, согласно кивает. И тогда снова, уже с полной уверенностью,   не заглядывая вглубь себя, а как бы всматриваясь в зеркало, повторяешь: «Я Бог»!

Мы лежим молча, думая каждый о своём, а, может быть, об одном и том же, и я знал, что это, бывшее между нами не впервые, последнее, что когда-нибудь будет ещё, и она знала, что последнее, и оттого незавершённость случившегося одинаково мучила нас. До сих пор мы были заняты поисками входа, каждого для себя, но, по сути, общего к сближению. Теперь совершали обратный путь  и, встретившись у выхода, казалось, ждали одного, кто первый уступит дорогу. Её беспокойство передавалось мне, но не потому, что разлука неизбежна, а потому, что не хватало воли её ускорить или отменить.

Она не требовала ничего, что превышало бы мои возможности, но, вследствие их оскорбительной малости, сознание, не справляясь с унижением, выказывало гордость, глупую и потому неуместную. И, как младенец перед несложной школьной задачкой, казавшейся нерешаемой, опускал руки, позволяя событиям вершиться по своему усмотрению. Я пытался  понять, отчего, получив всё, отказываюсь от нового дара. И это отсутствие решимости, осознанное и потому угнетающее, словно шомполом, чистила взбудораженную похотью, совесть.

Спасти меня могло только чудо, которое и произошло потому, что не могло не произойти. Наблюдая, не без интереса и сожаления, как тело её скрывается под покровом одежды, словно внезапный туман заволакивает привычный пейзаж с яркими красками, с тупым безразличием осознавал, что возвращаются будни, до ужаса обыкновенные, как голос шефа, вернувший меня в узкое пространство производственной клетки, где перемещаться боком приходилось не только мне, но и мыслям.

– Синицкий, – услышал я, – у вас такой вид, будто только что изобрели таблицу умножения, и пытаетесь понять, на что сгодится непредвиденное и ненужное.

Шефу следует отдать должное, он не  без юмора. Лена и Марья Филипповна в своём закутке засмеялись ехидно и весело, как смеются дети, радуясь неудаче сверстника.   И я сделал то, что всегда: удерживая рвущиеся изнутри слова,   вышел в коридор. И только здесь расплевался со своей красавицей, всегда появляющейся не вовремя, и покидающую меня, когда больше всего в ней нуждаюсь. В скорби, ставшей привычной, приходится искать утешения не в том, кто рядом, а за порогом сознания: выше головы не прыгнуть, если даже она отсечена.

А рядом была Лена, вышедшая вслед за мной и, терпеливо дыша в спину, ждала, когда обернусь. Но не дождалась, хотя осознавал, что напускное безразличие чести мне не прибавляет. Время от времени пользуясь её милостями, пренебрегать коими в моём холостом состоянии было бы неуместным, и, тем не менее, рядом с воображаемой красоткой, как бы не существовала на одной с ней планете. Понять можно всё, но простить как-то не получается, во всяком случае, у меня. А потому ничего ей не прощал, а более всего её покорность.

– Послушай, Синицкий, ты думаешь, я не понимаю?

– Ты о чём?

– О том, о чём и ты. У тебя кто-то есть. А я так, между делом, между телом.

– Не стану с тобой спорить. Неразумно доказывать женщине обратное тому, что она утверждает. Но почему вдруг этим озаботилась?

– Вовсе не вдруг. Но именно сегодня ощутила неожиданно остро. К тому же вчера  посмотрела по «ящику» Анну Каренину и ревела, как дура.

– Успокойся, умные тоже плачут.

Из отдела вышла Марья Филипповна, сгибаясь под тяжестью сумки с продуктами. И хотя шеф ещё оставался за незапертой дверью, с чистым сердцем можно было считать, рабочий день завершённым.

Он всегда завершался её уходом. Марья Филипповна была доверенным лицом шефа, чтимого нами за многие достоинства, главным из которых считалось умение загружать нас неутомительными проблемами, подавая их решение как триумфальные достижения, достойные медных труб и правительственного паровоза.

Последняя из них, в обсуждении которой приняло участие моё тело, но не дух, заключалось в том, что отдел по изучению общественного мнения, не  должен ограничиваться мнениями, поступающими сверху, а брать инициативу на себя.  

Никто из нас не удивился услышанному. Ко всему привыкаешь, даже к «смелости» начальства. В этом не было намёка на «уход в самоволку», как любил выражаться шеф, не утративший и в отставке склонности к воинскому мышлению. Напротив, согласно «последнему решению партии и правительства»...   И, вместо того, чтобы благополучно игнорировать, решил отчитаться в исполнении прежде самого исполнения.

– Мы, – сказал он, не смущаясь аудиторией, привыкшей к штампам, как больной к лекарствам, – мы порученцы большой идеи: выяснить, в какой мере искусство влияет на сознание наших граждан, а наши граждане на сознание тех, кто творит искусство.

– Из всех искусств, главным для нас является кино, – буркнул я.    

Шеф кивнул, как бы в благодарность за важное уточнение, но скрыть сожаления, что оно не пришло ему первому в голову, не сумел.

– Ни в кино, ни в цирк не пойдём. В толпе нам нечего делать. Нас интересует не массовка, а индивидуальная, осознающая себя личность. Не спорю, таковая не редкость в упомянутых мною учреждениях. Но там они, как все. А заглянуть в души и вызвать их на откровенность, можно только тогда, когда они в разобщении. И тот, кому повезёт, получит даже больше ожидаемого. Цель: выяснять то, о чём сами никогда не задумывались. В какой мере их, условно говоря, спонсорство, дающее хлеб насущный создателям, отражается на семейном бюджете потребителей.

И он вменил нам в обязанность посещение  филармонических концертов и двух наших театров — драматического и оперного. А также прочих событии в календаре, имеющих, пусть косвенное, отношение к предмету нашей заинтересованности.

– А мой собственный опыт может пригодиться?

Шеф поглядел на меня без угрозы. Он вообще никогда и никому не угрожал. Разве что врагам отечества, но это ещё в армейское время.

– Ваш опыт найдёт применение при устройстве на другую работу. Если эта вас не устраивает.

Мог ли я предвидеть, чем  обернётся для меня затея исполнителя предначертаний?    

2.

Случилось это «незадолго спустя», пользуясь «поперечной» лексикой Марьи Филипповны. Вечером, после одного из филармонических концертов. Всё, как обычно: Лист, Шопен, Шуман и прочая романтическая тоска. Но без неё было бы ещё тоскливее. Сквозь пелену жидкого, как понос, снега, просматривался меланхолический образ той, что так недавно кланялась мне со сцены. В строгом сером платье, расклешённом книзу до самой щиколотки, главное предназначение которого напоминать непонятливым, что у женщин есть свои тайны, куда посторонним вход воспрещён. Не знаю, насколько такого рода предостережения в сознании женщины укрепляют её неуязвимость. Но лишая мужчин почвы для фантазии, а соперниц — для зависти, остро напоминают сбросившее листву дерево, сквозь обнажённые ветви которого просматриваются опустевшие трибуны стадионов, утративших жар беспокойных задниц.

Мне стало жаль её. Видимо потому, что признал в ней родственную душу, блуждающую в потёмках искусства. Тогда как, мелькающие над клавишами пальцы, явно старались втянуть редких зрителей в забытье, ради которого проделали нелёгкий путь от дома до филармонической кассы.

На троллейбусной остановке земляным червем извивалась толпа, и я, не переоценивая свои шансы стать пассажиром общественного транспорта, в надежде на слепую удачу, поднял руку навстречу какой-то машине.

Проехала, точнее, проскользнула мимо. Но метров через сто притормозила и, вихляя задом, точно... сами знаете кто... медленно подползла ко мне. Я открыл дверцу и заглянул внутрь. Навстречу пахнуло теплом и уютом будуара великосветской дамы, известном понаслышке, но оттого не менее реальном, чем моя холостяцкая комнатка. Лёгкий сигаретный дымок тотчас вытянуло воздушным потоком, и я остался один на один с владелицей машины, заинтересовавшей меня поначалу именно фактом владения и ничем иным. И тут же разглядел серое платье девственницы, теперь уже, в переносном смысле, сошедшей из мира шопеновских ноктюрнов в объятия тёплого салона. Похоже, сон в рабочее время возвращал меня в явь неоконченного сюжета.

;

Разговор поначалу не получался, и если бы не заговорила она, я бы, в своём полуочаровании, так и ушёл ни с чем, продолжая заниматься привычным сочинительством в обнимку с подушкой.

– Где вам удобнее сойти? – услышал я.

– Где вам покажется удобнее от меня избавиться.

Она скосила глаза и хмыкнула:

– Удобнее всего мне было бы вас не брать.

– Так почему взяли?

– Вы так отчаянно метались из стороны в сторону, и я подумала, раз кто-то нуждаетесь в помощи, значит, следует её оказать.

Я поблагодарил и потянулся к  карману, но она опередила мои намерения:

– Оставьте при себе на случай, если попадётся таксист.

– Странное бескорыстие.

– Ничуть. Вы потратились, придя на мой концерт, и я сочла своим долгом хотя бы частично расплатиться с вами. Кстати, не знаю, как вы, а я уже на месте.

И она припарковалась у недавно возведённой гостиницы, рассчитанной на иностранцев и знаменитости.

– Но позвольте узнать, каким образом высмотрели меня в зале? Я потому спрашиваю, что обычно не замечаем женщинами, на куда более близком, расстоянии.

– Возможно, вам попадаются близорукие.

– Выходит, вы дальнозоркая?

– Давно не проверяла зрение. А вот вы не сразу меня узнали.    

;

– Узнал, но не хотел докучать. Но то, что вы, разглядели меня в ворохе публики, действительно достойно удивления.

– Никакого вороха не было, а так, горстка пепла после несостоявшегося пожара.

– И всё же...

– Ничего удивительного, свойство профессии. Исполнитель обязан не только чувствовать, но и видеть зал, и стараться уловить его отношение.

– Разве физиономии зрителей отражаются в клавишах?

– Я всех чувствую кожей, а когда реакция не совпадает с ожидаемой, оборачиваюсь и гляжу в зал. Поскольку в этот момент играю, как говорят шахматисты, вслепую.

– И увидели меня?

– В этом случае, были вы.

– Означает ли это, что были и другие случаи?

– Нескромный вопрос, но скромно отвечу, были.

– Не могли бы вы поделиться своими впечатлениями?

– Скажу только о впечатлении, произведённом вами.

Нас прервал дежуривший у входа милиционер. Медленно, словно нехотя, подойдя к машине, постучал в залепленное снегом окно:

– Добрый вечер, товарищ Полонская, рад вас видеть и напомнить, что долгая стоянка перед входом в гостиницу запрещена.  

– Спасибо, сержант. Исправлюсь незамедлительно.

– Если не возражаете, – продолжил сержант, – быстро и внимательно оглядев меня, для чего ему пришлось основательно прогнуться, – я могу поставить машину на площадке, чтобы ваш разговор не прерывался.

– Сделайте одолжение. И заодно предупредите, что больше машина не понадобиться. Завтра я уезжаю.

– Всем нам будет очень вас не доставать, – с джентльменской любезностью, наверняка входящей в его служебные обязанности, столь не характерной для блюстителей правопорядка, на других, менее ответственных объектах, сообщил сержант.

– Мне вас тоже, – последовал ответ.

Когда сержант отъехал, я предпринял попытку откланяться, осознавая, что рискую чем-то большим, нежели просто глупо испорченным вечером, но она, удержав меня за рукав, спросила:

– Вы торопитесь? Я ведь не ответила на ваш вопрос.

– Нисколько.

– В таком случае, позвольте вас пригласить.

– Удобно ли это? В такого рода заведениях бдительность персонала гарантия порядка. Мне приходилось убеждаться в этом не только на примерах других.

– Напрасно волнуетесь. До завтрашнего утра здесь мой дом, а значит, и моя крепость.

– Надо полагать, вы к нам прямиком из Англии?

– В этот раз не оттуда, но там я довольно частая гостья.

Видимо, сообразив, что разъяснение необходимо, сказала, когда вышли из лифта:

– Иногда, особенно после неудавшегося концерта, хочется ощутить рядом живую душу. – И, обернувшись, добавила: – Время не такое уж позднее, но, возможно, кто-то из ваших близких думает иначе?  

Я снял её опасения молчанием, и, по всему, моя неожиданная знакомка осталась довольна, что не пришлось обсуждать, по сути, безразличную ей тему.

3.

Номер, в котором оказался, произвёл на меня впечатление, свойственное всякому неофиту, узнавшему и увидевшее такое, чего прежде ни знать, ни видеть не доводилось. Даже туалет, на посещение которого смущённо испросил разрешение, поразил великолепием и стерильностью.

Ещё внизу, перед тем, как войти в лифт, обратил внимание на почтительно-изысканное отношение портье к гостье. Увидев издали, протянул ей навстречу руку с ключом, одновременно подобострастно заглядывая в глаза, и, подобно сержанту, оценивая меня  с тем, чтобы, в напередки предвиденной необходимости показаний, поразить следователя точностью своих наблюдений.  

– Рад вас видеть, товарищ Полонская.

– Взаимно, - последовал ответ. – Рада, что накануне моего отъезда дежурите и именно вы.

– А меня это несказанно огорчает,   поверьте.

- Верю.

Сопоставив этот диалог, с предупредительностью милиционера, сделал вывод, о котором сообщил спутнице:

– Обхождение царское.

– Неплохо для нашей страны, только-только начавшей осваивать услуги сервиса. Но до зарубежных образцов ещё далеко.  

Ожил телефон, и голос, отчётливо мной услышанный, произнёс:

– Ужин, вами заказанный, позволите подать?  

– Вас не затруднит, удвоить?

– Вас понял. Не беспокойтесь.

Когда официант вышел, повторив, как и его предшественники, процедуру фиксации моей, непривычной в своей скромности, персоны, последовало приглашение разделить трапезу, и, преодолевая смущение, вызвавшее у неё улыбку, согласился.

– Стараюсь не наедаться на ночь, – объяснила хозяйка скромность угощения. И, к тому же,   не рассчитывала на гостей.

– Незваный гость...    

– Пожалуйста, не напрашивайтесь на комплимент.

– А говорить их?

– Только кстати.

– Обычно удачные получаются некстати.

– Спасибо, что предупредили, учту. Не сочтите за хвастовство, но жизнь приучила меня к ориентировке в сложных обстоятельствах.

– Как-то связано с вашей профессией?

– В идеале артист не представим вне своего служения искусству, и, по идее, должен напоминать, сидящего в бочке философа, не помню, правда, какого. Подготовка к концерту, проникновение в замысел композитора, желание щегольнуть, чем-то, отличимым от уже сделанного коллегами, поставив на уши публику, понимающую о чём речь.

– И всё-таки...

– Но это, как бы в раю. А рядом ад каждодневности, и от него не отвлечься даже «Лунной сонатой» Бетховена. Избранные Богом и подобранные ангелами, удерживаются на самом краю бездны, но растворение в музыке несёт угрозы, несопоставимые с возможными радостями. И какую цену за это платят, не расскажут и в посмертных мемуарах. Разве, что за них это сделают другие. Но у «других», хотят они того или нет, ложь ходит в обнимку с правдой.

– Но что удерживает вас от решения послать такую жизнь куда подальше, и начать другую с чистого листа?

– Чистые листы давно в прошлом. А те, что заполнены нотами, не позволяют непочтительного к себе отношения. Но, даже имея такую возможность, отказалась бы самым решительным образом. Сцена стоит того, чтобы взбираться на неё, пресмыкаясь. Вползаешь ящерицей, а уходишь, если, конечно, повезёт в ореоле красоты и силы, которых у тебя, возможно, нет, но зрители, приученные верить всему, что им скажут, поддерживают тебя в этой иллюзии. Разумеется, подобные выкладки к моему сегодняшнему концерту отношения не имеют. – И, подумав, добавила: – Вообще не имеют.

– Отчего же...

– Насчёт комплиментов, мы, кажется, договорились.

– Молчу.

– Люблю понятливых. Но оставим меня на обочине искусства. Вы мне тоже интересны. Нельзя ли некоторые подробности?

– Увы, мой случай прямо противоположен вашему. Хоть сейчас изменил бы свою жизнь, представься мне такая возможность, не раздумывая.

– Звучит едва ли не трагически?

– Никакой трагедии, о чём чистосердечно скорблю. Болото, в которое заползаешь лягушкой,   ею же остаёшься. Увы!

–  Не уверена, что лягушки живут в болоте, но если может человек, чем они лучше? О вас не скажешь, что цветёте и пахнете, но внешне степень трагизма не отражается.

– Привычка. Когда изо дня в день одно и то же, одни и те же, кажется, что другого и не требуется.

– И чем же вы занимаетесь, если не секрет?

– Скажем так, почти искусством.

– Мы коллеги?

– Я сказал почти. А заниматься «почти» можно всем, чем угодно. – Нечто прыща на боку у искусства. Или, как крыловская муха, сидевшая на спине быка и орущая: «Мы пахали»!

И подробно разъяснил, отнюдь не наивной собеседнице, что вокруг искусства вьётся множество мух, в том числе и навозных, успешность или неуспешность которых легко определяется по их внешнему виду.

– Даже случайное знакомство не бывает бессмысленным, – улыбнулась она. И, как бы ставя точку на прологе, предшествующему главному действию, добавила:

– Все мы кузнечики своего счастья, и то немногое, что от нас зависит, редко используем по назначению. Мы плывём по течению, не ведая, что впереди, омут или мель, и только финальная точка показывает нам предел наших возможностей.

– Так какой же смысл видится вам в нашей встрече?

Последовало долгое, как показалось мне, слишком долгое молчание. Она глядела на меня, слегка сощурившись, и я, как любой, в похожем случае, ощутил смущение и обеспокоенность. Дурак или притворяется, явно думала она обо мне.

И вдруг недавно виденный сон вернулся ко мне с таким острым ощущением реальности, что радость, отразившаяся на моей физиономии, была воспринята ею, как бы поощрением к действию.

– Мне уйти или остаться?

– Похоже, задавать такие вопросы привычное для вас занятие. – И, помолчав, добавила: – Не исключаю, именно поэтому женщины, если верить, не мной сказанному, не замечают вас даже вблизи.

– Я вас разозлил?

– Возможно.

– Чем?

– Тем, что не сняли с меня тяжкую обязанность предложить вам то, что должно бы исходить от вас.

Она поднялась и стала раздеваться.

Я фиксировал происходящее, восстанавливая в памяти каждую деталь утреннего наваждения, обернувшегося реальностью, потея от страха, что реальность, обернётся наваждением. Теперь всё зависело от решительности моих действий.

– Ну что же вы, – не размыкая губ, произнесла она, а я, ни на мгновение, не усомнился в услышанном.  

;

Щедрость предложения была столь очевидна, что в какой-то момент даже позволил себе вознестись выше планки, давно для себя установленной и ни разу, до сей поры, мной наяву не нарушенной. Я не плыл за событием, а барахтался, не отрывая взгляда от берега.

Подойдя к ней, дрогнувшей, но тут же успокоившейся, поцеловал в грудь, позволив ей заняться воротом моей рубашки. Когда же попытался сделать это сам, услышал:

– Не мешай. Я так давно не раздевала мужчину, что не могу поручить эту заботу никому.

Насытившись, лежали, почему-то стараясь не соприкасаться телами:

– Мне всё равно, что подумаешь обо мне ты и те, кто вчера видел нас вместе. Когда большую часть года проводишь в гостиницах, особенно остро ощущаешь отсутствие мужчины, и это ощущение приводит иногда к катастрофе, как на вчерашнем концерте. Попадись  мне в предыдущую ночь, моя благодарность не имела бы предела. Но когда обращаешься к Богу, не очерчиваешь пределы его щедрости. А потому я и говорю:

– Спасибо и за это.

Уже выйдя из гостиницы, в шуршащий под ногами утренний снежок, вдруг вспомнил, что она даже не поинтересовалась моим именем. Но не обиделся: Богу не указывают предела его возможностям.

Борис Иоселевич