Однажды в Липецке

Моей самой первоначальной возлюбленной и музе блистательной Дите фон Тиз

- Риорита, риорита, слышится фокстрот,

Мы сегодня с Ермолаем пое... сь в рот.

Это, конечно, преувеличение вышло у меня на радостях : мало того, что политрук по - конски разделил причитавшийся бойцам паек, не утаивая временных трудностей по преодолению, мудро пряча разрезанные Ниткой кусочки черняшки, полученного в довольствие ушлой и ловкой девочкой у краскома, до сих пор стоящего в парке на месте ушедшей спать Натки, но и двадцать второе получилось духовитым и жарким, и не скажешь, что лето кончается в нашей полосе, закономерно не начавшись, как и полагается в великой стране вечнозеленых помидоров и отдаленного громыхания дятлов, целесообразно оседлавших всяк свое дерево, как предусматривал Ленин, выходя на Съезд. К тому же гарнизон убыл, бля, а бронедивизион, наоборот, прибыл, сука, заняв и тем самым, танцплощадка была взаимовыгодно очищена взводом комендатуры от огольцов, собранных ковшом экскаватора в живописную кучку частично недоразвитых подростков и отведенных по высохшему при старом режиме руслу ерика бэровских косогоров в принадлежность почвенных составляющих нашего славного военного городка под секретной цифрой числа и не менее секретной дислокации в границах гражданского населенного пункта Липецк, но и и напеваемые мною сытым голосом священные строки имели под собой веское основание, так как мы с Ермолаем, соскучившись женского общества, занимались сегодня на политинформации орально, исполняя требование дивизионного о совместности при субординационном положении в предвоенное время, а оно было предвоенным, как любой день до того или будет после, высказано же в свое непростое время основателем Красной армии товарищем Елатомцевым отлитое в граните пристанционного предмостья  " Мировая война, товарищи, не замедлит, имея мировую же революцию основанием к ". Около этой надписи, обрамленной латунью, с невероятными риском и отвагой добытой из стаканных снарядов трофейного госимущества новослужащими мудбата, производились построения и принятия присяги, когда юные бойцы, получая паек, сапоги, прямо и непредвзято высказывались в адрес партии и правительства, уходя стройными шеренгами на расстрел, как и сложилось исторически на нашей родине.

- Ничего мы не пое... лись, - противоречил суровый Ермолай, метя широченными клешами огузный перьмъость, засекреченный прифронтовой девятихвосткой линьков, на время и в случае войны помещаемой в бак с формальдегидом, экспериментально сохраняющим пальцы и грибы, о чем узнает несколько позже Ребров, играя в составе группы Реброва в лучшую игру людей и для людей зачем - то с рыжей Ландер и мускулистой красоткой и блондинкой по совместительству Мартой, что было упомянуто, но не расшифровано скудоумицами Тицкой и Потупчик, застосивших все свои когдатошние минимальные достижения в говно и щебень, прах. - Сначала я сосал, потом ты, но сосали мы у политрука, Самушкин, а в этом и суть службы.

- Служба не миот, - вспомнил я вещие слова секретного маршала, посещавшего нашу учебку под покровом ночной темноты год назад, - рот не огород, а чухня поговорки трет и мнет.

Мы часто и подолгу слушали вечерами, выходя на плац, как где - то вдали за рекой терла и мяла чухня, хотя мы и не догадывались первоначально, что это неведомая чухня, просто уходивший на расстрел одинокий боец, утирая скупую мужскую слезу, поведал нам, щенкам тогда еще, о чухне, поговорках и прочей х... не, непонимаемой нами в условиях предвоенной ситуации, но запавшей в душу, как западают туда же кривые от морозов и трат мускульной силы бухим дроворубом березки, поспешающие по своим делам жуки - короеды и багровые закаты над нашей самой могучей родиной, освещаемой под закатами кострами, пока дети рабочих росли вдаль и сами, в свою очередь, становились рабочими, ворочая разное говно и - иногда - чугун.

- Попрошу без намеков, - жестоким голосом высказался Ермолай, собирая по карманам тетрадки подготовки к словесности, перемешанные с изъятыми по недосугу из компота уже остывшими сухофруктами, отчего - то пахнущими хромым Озоласом, корешками табачных излишества, согревающих бойца в лютые безысходностью ночи, когда овчинки неба собирались подтучно, напевая песенки, например, а также неустановленными огрызками, составлявшими некогда единое целое с камнями с неба, уже собирающимися на западе, о чем мы тогда еще не знали, впрочем, как обычно, когда дело касалось запада. Это еще Рамзан Кадыров предвосхитил, точно охарактеризовав собственный мыслительный уровень мхом и лишайником, пеняя на излишнюю научность запада, неизбежно проигрывающего всегда, кроме футбола и геополитики. - Давай, Бабченка, закурим с тобой.

Мы сели на башню вкопанного по гусеницы кошмарного кокона Наташи Хенстридж, тоже, между прочим, блондинки, как ни странно, и закурили, вполне умышленно не уточняя сорт папирос, долго и нудно чиркая спичкой по черкашу, мужественно помещаемого в тот же формальдегид, чья объемность баком грозила Реброву не хуже Джей Ло.

- Иэх ! - вскричал Ермолай, выпуская сизые клубы дыма в страшно светлеющее небо. - Продали Россию !

- Союз у нас, - осторожно вентилировал я обстановку, судорожно оглядываясь, но натыкаясь неизменно на лежащие по плацу выдавленные на утреннем построении глаза бойцов, ползающих сейчас по периметру воинской части в назидание оставшемуся гражданскому населению. - В Союзе глаз не нужно.

- И язык можно удалить, - вздохнул Ермолай, гася окурок точными стремительными движениями рук и ног, - или засунуть в жопу.

Мы переглянулись и новая мысль, навеянная неаккуратным замечанием несдержанного Ермолая, привела нас в подлесок, где мы тактически сосредоточились, не зная, что летят уже самолеты, плывут еще пароходы и трубят осенние лоси в дальних лесах под Нарофоминском.