Почему я не уехал в США или творчество Достоевског

—  Слушай, а почему ты уехал не в США? Или куда-нибудь в Европу (см. картинку над текстом)? Да мало ли стран, находящихся в зените солнца?

Ну газ-батюшка и нефть-матушка. Поэтому ты и живешь в Новом Уренгое, где полюбил бывшую торговку апельсинами с большими сиськами. Благо финансовые возможности позволяют. Это всё я понимаю.

Но и ты же не можешь не понимать, что, хотя в России бывают оттепели, но, в целом, климат то тут холодный. В том смысле, что в нашей стране бывают периоды, когда можно уехать заграницу. Но, как правило, уехать можно в ГУЛАГ.  

И что у тебя обязательно пять отберут все нажитое непосильным трудом, включая меня — это всё только вопрос времени. Так что уж, если тебе представилась такая возможность… Или евреи уже утратили свою легендарную динамику?

— Понимаешь, кукла Лена, человеку хочется жить среди своих. Это элемент большого комфорта. А в США ты этого не получишь по определению. Ехать туда надо тем, кто все равно нигде не является своим. То есть, для еврея был смысл ехать в Америку пока не было Израиля — это было наименьшим злом из возможных. А сейчас такие компромиссы евреям не нужны в принципе.

— А вы не палите контору! И не в не свои скрепы не садитесь, а расслабитесь и получите удовольствие. Впрочем, вы этого не можете — все бы вам революцию подавай. Хотя бы в отдельно взятой евреями стране. А потом еще претендуете на порядочность.

И всем при этом рассказываете, что всё, что вы учудили — это все меры во имя защиты климата. За это вас кое-где и недолюбливают. Может простому народу хочется, чтоб климат как раз менялся? А вдруг неурожаи закончатся? Вас то — кто спрашивает?

…И в третий раз пришёл старик к синему морю, и смилостивилась над ним Золотая Рыбка и дала ему телефон Раскольникова. И теперь мерзкий старикашка в ярости ему названивает:

— Родион, ты сам как, братан? Слышь, у меня тут к тебе дело есть на миллион рублей. Вот ты тут тянешься и рвешь себе жилы по мелочи. А рядом одна старая драная старуха-процентщица, распугивая запахом давно немытого тела конкретных братанов…

Это будет выдающийся по мужественности поступок, Радион! Это, конечно, не телефонный разговор, но Сонечка Мармеладова твой поступок оценит по достоинству. Уж можешь мне, старому блатному, поверить — я жизнь прожил не по учебникам литературы. Можешь мне поверить, бабы — это такой народ…

Ну семитский же народный эпос, блин!   Слушай, а «Достоевский» — фамилия случайно не еврейская? Еврей же — это всегда негоциант, вечно мечтающий ударить топором по господской вишне. Талантище редкий. Просто лже-Петр, злонамеренно подмененный где-то в Голландии на княжну Тараканову. Ну сходится же всё в самую тютельку! Остается лишь сотрясать воздух и сокрушаться, глядя на всё это! Или замереть в восхищении.

— А вот это уже поклёп на нашу прекрасную действительность, кукла Лена! И на наше поступательное движение вперед. Тем более, что ничего же, кроме революций, в памяти народа и не остается. Или «Бесы», или «Идиот» — третьего не дано. А жизнь хочется прожить так, чтобы врагам было мучительно больно. Тем более, что от этого волосы встают дыбом и становятся пышными.

— Во-во. «А ты сиди и не квакай! » — регулярно напоминал Иван Царевич своей жене о её комсомольской юности. Вот же изысканные эстеты, блин — прически пышную им подавай. Это всё обычное для евреев сосредоточение на второстепенной ерунде. Какая вам разница, как будет врагам? Да черт с ними — они сами рано или поздно сдохну, и без вашей помощи. Так что ты меня в эти жуткое библейские проклятия не погружай пожалуйста.

Вот, помню, у меня пять лет назад умерла корова. Она уже не была молода, но молоко давала исправно. И вот, после ее кончины, я себя чувствовала одинокой и всеми брошенной. По вечерам мне даже казалось, что моя судьба предрешена.

Но тут я встретила тебя. И ты согласился переводить мне деньги на карточку «Мир» за то, что я с тобой сплю. И этим ты меня волнуешь как мужчина по сию пору. Скажу больше — в результате этого ко мне вернулась душевное равновесие.

Ты знаешь, я так тебе за это благодарна… Как говорит моя мама: «Легко и приятно быть любимой, доченька если ты — игрушка». Впрочем, она меня не осуждает.