Особая миссия

Твердят вокруг, что возраст не помеха,

Что в старости любовь одна утеха,

Что старый конь не портит борозды…

Наталья Кремлёва

Не каждому удаётся в нужное время родиться в нужном месте. Мне как-то сразу не повезло: родитель мой родом из шахтёрского городка, к сивухе пристрастился раньше, чем грамоте выучился. Где горемычного папашу маменька откопала – ума не приложу.

Драл меня, почём зря, сатана, наверно с самого рождения. Без разницы ему было – за дело, или так, для профилактики, чтобы размяться.

Любимой поговоркой отца было, – учить надо, пока ничего не натворил. Когда напакостил –  исправлять и расплачиваться поздно. Для профилактики и правильного образования мальцу шрамы на заднице жизненно необходимы, чтобы честь блюл да родителя добром помнил.  

Я ему не очень-то давался, особенно когда воспитатель хмельной куражился – убегал, куда подальше. Так с дядькой Василием и познакомился.

Мамка говорила, что любит отца, но я не верил. Было бы за что. Скуластый, как татарин, худющий, с бородищей и рыжими вихрами, на тоненьких ножках.

В споре с маманей  у него один аргумент был, зато убойный – кулаком в глаз. Потом вожжами поперёк тела, пока не притихнет.

Когда устанет глумиться, обхаживает, – любушка моя, цветочек аленький.

Тьфу! И прячутся в дальней горнице.

Мамку жалко.

У меня мечта была: когда вырасту – его, супостата, от души выдрать, чтобы визжал как поросёнок, и пощады слёзно просил.

Вечно родителям некогда было. Я как гриб рос, что в межах вдоль огородов вылезают из земли при любой погоде – сам по себе, лишь бы дождик поливал.

Со сверстниками мне было не интересно. Настрогают мечей, тетиву на луки натянут, и играют в Робинов Гудов. Или кораблики из бумаги по ручьям пускают. Мелюзга. Им бы по чужим огородам шарится, словно своей репы да морквы на собственных грядках не хватает. Скукотища с ними.

Отец, то в забойной лаве уголёк рубает, то вино с собутыльниками хлещет, то картоху окучивает. Ещё чаще за печкой на топчане храпит.

Матушку я вовсе по неделе не видел. Проснусь – её уже след простыл. За трудодни горбатилась. А дома хозяйство: поросята, гуси, огород от задов дома до самого леса. С меня-то какой помощник? А бате чаще всего недосуг.

Короче, некогда им было меня уму-разуму учить. Был бы сыт да обут.

Вот я и пристрастился у перевозчика, дяди Василия, науку жизни постигать.

Сначала, чтобы время скоротать, пока от родителя прятался, потом во вкус вошёл. Он и был тогда моим единственным другом.

Василий про всё личное мнение имел, обо всём знал, даже о том, чего в учебниках нет. С ним было здорово, ужас как интересно. И разговаривал он со мной не как с недорослем, как с взрослым. Мужиком называл, за руку здоровался.

– С капиталом, с огородом, да собственной хатой, Федька, любой чудак счастливо проживёт. Никакой, дружище, романтики в сытой жизни быть не могёт. Ты как я попробуй, сквозь бурелом да скалы к свету пробиться. Отца у меня отродясь не было, мамку, ту почти не помню. Улица меня воспитала. Помню, волосы у маменьки были густые прегустые… совсем как у Маньки Спиридоновой, по самую филейную часть, даже ниже. Светлые волосы, мягкие, душистые. Молоком от неё пахло, и мёдом. Как тебе Манька-то, малец? Фигуристая бабёнка, аппетитная, смачная, аж зубы сводит. Словно яблочко наливное. С какого бока не надкуси – сладко. Я б её с великим усердием приголубил! В бабе чё самое для мужика главное – титьки тугие, да огузок наливной. И чтобы понятливая была. Молчи. Рано тебе о сурьёзной мужской любви думать.

Дядька Василий был сексуально одержим неземным женским совершенством. Особенно его вдохновляли молодые бабы с высоким бюстом и шикарным задом, но чтобы обязательно талия прощупывалась. От таких прелестниц он глаз отвести не мог.

В те года такие темы даже с друзьями не обсуждали, считали постыдным, грешным, а Василий запросто мог по полочкам разложить любой женский образ, не чураясь особых предметных предпочтений.

– Умей я картины писать – Октябрину Малыгину первой нарисовал бы во всей ейной природной красе. У ей в грудях, да и вообще везде, столько роскошного содержимого! Тьфу ты, о чём я с тобой толкую, ты же недёржаный! Дал же бог бабе наружность и стать, как у благородной дамы, даже лучше. Вот свезло мужику-то ейному – ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну да ладно. Разболтался я чтой-то, не в ту степь тебя повёл. Баб надоть любить стройных, но в теле. Усёк? О-о, Авдотья Пронина дефилирует. Именно то, что нать. Подкатить что ли. У меня, Федька, на такой случай шарфик шёлковый припасён, и дикалон-духи с запахом ландыша. А чё, я мущщина хоть куды, ко мне в постелю любая краля прыгнет не глядя. Тебе это знать пока ни к чему. Ты к молоденьким покудова приглядывайся. Я в твои годы любил девок разглядывать в сарафанах цветастых, чтобы ниже груди подвязка была, да коленки голые. Как подумаю, что за пазухой у ей антоновки спелые-е-е, аж слюни, брат, текли. Да, а палтреты писать я так и не выучился, хотя наставник был у меня, наколки за большую копейку такие малякал – от оригинала не отличить. Одно слово – художник .

Говорить о непостижимой гармонии женского естества дядька Василий мог сколько угодно. Для меня, мальца, это было равносильно тому, что в Африку на сафари слетать. Меня тогда самого эта тема волновала, но глаза окончательно только Василий раскрыл.

Была у нас в посёлке девчонка, Фроська Сафонова. Долговязая, с расплывшимся лицом и сутулой фигурой. Та совсем ни с кем не дружила, не совсем в себе была. Зато за пригоршню семок или пару леденцов запросто могла штаны спустить, продемонстрировать, что у ей меж ног не так, как у нас, пацанов.

Тогда я не понимал, отчего меня раздирает любопытство. Забава, да и только.

– Настоящих баб, как в старину было, ноне днём с огнём не сыскать, – учил наставник, – всё больше или поперёк себя ширше, или тонкие и звонкие, без единого сколь-нибудь приличного бугорка в нужных местах. Какое от созерцания болезной худобы вожделение? Маета, да и только. Но всё одно – красиво и любопытно ведь даже у страшненьких баб. Колдовство, одним словом!   Баба, она и есть баба. Создатель недаром непрестанно трудится над конструированием скульптурных форм всем земным кралям. То нам, мужикам, в утешение. Отрада и благодать за труды наши праведные.   Кады с ихним полом правильно обращаешься, да мораль, где и когда положено, блюдёшь – одна радость от баб на земле, даже от убогих и неказистых. Есть у них завсегда, Федька, даже у худосочных и прыщавых, чем нас удивить. Когда-нибудь я тебе больше расскажу, чего наши бабы умеют. То, брат, без подготовки слухать нельзя: некоторые, кто мозгами послабже, умом тронуться могут. О-о-о, глянь, Дуська Шпякина огузком вертит. Чем не скульптура? Походка как у молодой козочки. Так бы и вдул! Э-эх, малец, тебе той прелести не понять, не постичь, ты всурьёз ни одну не любил. Красотища-то кака, просто праздник для уставшей души. Так бы и созерцал, с рассвета бы, и до самого заката, вместо обедов и ужинов. Так вот, я и говорю, жизнь нужно с азов постигать. В школе тебя ничему толковому не обучат. Вот я, к примеру, три класса зазря впустую высидел, и ничему толковому не научился. Зачем, спрашивается, в школу ходил?! Тебе сколько лет-то, шкет? Десять! Вот оно как. А ты до сих пор картоху чистить не умеешь, кашу варить, носки стирать, и чифирь заваривать. А ежели жрать нечего будет, тогда как… мамку звать будешь? Я в прошлом годе по весне месяц купырь грыз, да лебеду варил, пока на брошенный огород не напоролся. Картоха там мёрзлая была, но скусная, как Алевтинка Чудинова. У ей и дочка подрастает хоть куды. Вот дождусь, пока дозреет, и…я бы на твоём месте на примете её держал. Картинка – не девка! Я в том важном вопросе толк знаю.

– Так и у нас в том годе не жирно с припасёнными харчами было. Батька щурят с окунями таскал, на зайца силки ставил. Молоко, яйца. Чего жалобиться-то?

– Молоко, яйца! Откель мне, одинокому холостяку, такую роскошь взять? Я и скус-то забыл. Приземлённый он, батька твой. Куркуль. Погребушку под завязку набил, скотину развёл, а супружницу пинает да топчет. Маманю твою, красу распрекрасную, в серебряной оправе в красный угол ставить нужно… по причине ейного неземного совершенства. А он её ногами да вожжами. Это как! Без любви, брат, какая жисть, так – существование одно.

– А ты почём знаешь, что он её лупцует?

– Сам видел.

– Ага, в окна подглядываешь!

– Не подглядываю, бестолочь, красотой любуюсь. Маменька твоя особенная. С ейной фигурой не коров доить, на сцене красоваться. А он её вожжами! А потом в постели измывается. Не любит твой батька её, совсем не любит. Одна грудь у ей чего стоит. Я бы такую на руках носил.

– Мне почём знать, любит, не любит. Целуются… иногда. Тайком. Я вот родился. Говорят, что от любви. Или врут?

– Знамо дело – без любви не бывает. Была бы у меня така краля, я бы её разлюбезную холил да лелеял! Разве рядом с такой заснёшь? Какая там картоха с зайчатиной, какие вожжи! Там, ежели честно, без крупы и хлеба есть, чем голод утолить. Вот подрастёшь, я тебя с собой в романтическую командировку возьму, чтобы не на словах. Сам увидишь, о чём я тебе талдычу. Ты ночами-то крепко спишь?

– Я уже и так подрос. А сплю… как все сплю. Лягу… а потом просыпаюсь.

– Дурак ты, однако. Ночью-то самое интересное в природе и в жизни происходит. Как услышишь – кровать у батьки скрипит, прокрадись – послухай. Про сон, и про всё на свете забудешь. А ежели подглядеть удастся… да не, лучше уж спи. Это я так, размечтался. Вот погода наладится, в затон тебя с собой возьму, за крутым бережком, где девки в воде резвятся. Таких, брат, чудес насмотришься! Рифмы стихотворные сами на ум ложатся от такой прелести. Стихи любишь?

– Не знаю. Наверно люблю.

– Прислушайся, – среди миров, в мерцании светил одной звезды я повторяю имя… не потому, что я её любил, а потому, что я томлюсь другими. Я, брат, всеми на свете бабами круглосуточно томлюсь, всех разом люблю и обожаю. И тебе советую взять на вооружение служение настоящей красоте.

– Вот это да, что надо стихи! Сам сочинил?

– Не, в газете прочёл. Мне председатель колхоза на самокрутки пару штук пожертвовал. В душу до самого дондышка запало. Я, правда, не хуже сочиняю, особенно когда на баб нарядных гляжу, а особенно на девок молодых, у которых телеса не особо сдобные, но уже всё округлое. Только забываю потом те стихи. Память подводит. Пошли уже, лодку смолить подсобишь. Тебе-то что, маманя борща наварит, а мне, бобылю, где пропитание взять? Зарабатывать нужно, трудовую повинность отбывать. Судно подотчётное положено в исправности содержать, иначе с голодухи ноги протяну.

Осенью, когда лёд встанет, в бригаду устроюсь – живицу наймусь подсекать. У них в лесохимии сытно, но не очень весело. Дисциплина, мать её, порядок, норма выработки… а баб нет. Скучно без баб, без телесной сдобы. Я, дружище, свободу уважаю, девок до страсти люблю, таких, как твоя мамка. Одна беда – они меня не очень привечают. Жадные стали. Подарков хотят, норовят повязать по рукам и ногам. Ты, Федька это, не женись никогда. Настоящему мужику в неволе не выжить. Бабами издаля любоваться надоть, как картинками в глянцевом журнале. К себе в крайних случаях подпускать, когда невмоготу просто наблюдать. Иногда мозг над мужиками так чудит – не вырваться. Снизу доверху всё сводит. Порой даже жениться приходится… чтобы окончательно с ума не сойтить.

Ты бы мне пожрать чего ни то приволок. На голодное пузо даже созерцать нет особой охоты. Идёт, идёт любушка, Сметанина Фёкла, куколка смазливая, не идёт – плывёт! Ростиком махонькая, а какова! Королевична, не иначе. Бёдрами ах-ах-ах ! Это они так нашего брата соблазняют. На кукан подцепят, и в сельсовет – печать, нычит, ставить. Видал, какие у ней тыковки впередях бултыхаются…. то-то! Две пригоршни каждая – не меньше. Была у меня одна такая по молодости! До сих пор мурашки по телу. Про то я тебе потом расскажу. Сладенькая была – словами не передать. Как я её любил, как любил!

– А чё не женился-то? Пошли к нам, я тебя борщом накормлю.

– Не, сюда тащи. Меня от вашей комфортной жизни с души воротит. В ту пору не до женитьбов было: себя искал, предназначение земное. Хотел исследователем земли русской стать, открытия эпохальные делать, книжки умные издавать. Валентиной ту кралю кликали. Тоскую по ей… до сих пор тоскую. Просто страсть. Первая моя. Времечко благостное упустил, таперича бобылём помирать.

Много чего он мне рассказывал. Про зимовки в тайге и тундре, про раскопки в степи. Как оленей пас, как на трале по морю два сезона болтался, золото за Уралом искал, морским зверем у океана промышлял, грузчиком сибирском в порту подрабатывал. Но всё больше про любовь неземную сказывал, про девок сказочных, непорочных, про тех баб, коими восхищался повсеместно. С кем сходился и расходился.

Интересная у дядьки была жизнь. Мне тоже так хотелось.

– Ты девок хоть раз без штанов видел, хоть до одной в сладких местах дотрагивался?

– Ха, ато! С маменькой в баню каждый выходной хожу. Фроську Колесникову лапал.

– Малохольную что ли? Не смеши. На чё у той Фроськи глядеть-то? У ей даже сисек нет. Маменька – другое дело. Ну, рассказывай, чего у ей сладенького узрел. Любопытно – страсть!

– Да ничего особенного. Мамка как мамка, обыкновенная. С нормальными титьками. Она же меня до трёх лет молоком кормила.

– О-то ж, с титьками, балбес! Разглядел-то хоть хорошо?

– Чё на их глядеть? Как у всех.

– Не, не орёл. Когда ты успел у всех рассмотреть? Я и то каждый раз чуть не до обморока удивляюсь. У кого спелые тыковки, у других меньше яблочка, в ладошку аккурат поместить можно. Встречал таких баб, у кого под лифами ничегошеньки нет – как у новорожденных. Во как! Обнаковенные! Дурень ты. В следующий раз внимательней смотри, каждую жилочку запоминай. Вишенку на колокольчике видел? Титьки – произведение искусства, не иначе. Цельные институты энтот парадокс изучают, и ничегошеньки постичь не в силах. Какая в бабских недрах божественная сила дремлет, чем они нас, мужиков, за жабры берут? Вы по пятницам моетесь-то, или по субботам?

– Знамо, в субботу.

– Ты это, окошко лучше протри. Хочу твою маменьку, как следует рассмотреть, как под мелкоскопом. Надумал я Федька книгу писать про женскую эстетическую исключительность. Материал исследовательский собираю. Не боги горшки обжигают. У меня может быть талант рассказчика. Сам что ли не понял?

Интересно мне стало, чего дядька Василий особенного в моей мамке отыскал. Решил тоже в окошко на неё полюбоваться, как она титьки моет со стороны глянуть.

Помылся скоренько и Василия позвал. Вместе созерцали.

Маменька вихоткой меж ног трёт, а дядька Василий языком цокает, – не тому баба ягодка досталась, ой, не тому. Исключительная бабская архитектура. Ювелирный шедевр, мать её! Чё она торопится-то, куды спешит? Покрутись маненько, ноженьки ширше раздвинь, попку отклячь. Такой и запомню. Про неё целую главу отпишем.

Мамка помылась, и в предбанник юркнула, а я вспомнил, что у Кабановых все девки разом в баню ходят, что шестеро их, мал мала меньше.

Там веселее было. Смехотища! Но кое-что необычное я почувствовал, особенно когда Люську, старшенькую, вблизи увидел. Чуть сердце из меня не выпрыгнуло. Тогда я и понял, чем Василий вдохновляется.

С тех пор мы повадились в выходные дни вдвоём по баням шмыгать. Василий и меня обещал писательскому ремеслу выучить, – наблюдай внимательно. Кажную мелочь запоминай. Подсказывать будешь, если чего сам забуду.

Потом мы долго обсуждали, чего насмотрели. Вроде вместях наслаждались, а кажный своё запомнил. Странно. Окошко одно, а видения разные.

С тех пор дядька Василий меня зауважал, – мы таперича с тобой вроде как подельники, точнее, соавторы. Хочешь, курить тебя выучу? Девки жуть как любят, когда от нашего брата махорочкой душистой тянет. Дыхнёшь на иную, она и растает.

Попробовал. Не понравилось.

А девчонки в затоне, правда, красивые были, особенно когда друг за дружкой гонялись, ныряли, когда намыливались да обмывались, потом вытирались да расчёсывались.

Раньше-то я особенно не замечал, чем девчонки от нас, мужиков, отличаются, кроме того, что у них краников нет. Теперь рассмотрел. Действительно, у каждой есть, чем удивить.

Смеются, галдят. Сколько ни гляди – не насмотришься. Никогда бы не подумал, что это настолько азартная забава. Потом ночью снилось, как подкрадываюсь, а они в чём мать родила, спать на бережку ложатся. Хожу меж них, разглядываю не спеша, где надо наклоняюсь, стараюсь ничего не упустить. Дядька Василий наказывал память тренировать, и творческое воображение.

– Девки, – говорил, – самый ценный в природе минерал. Дороже алмазов и других редких самоцветов. Не каждому дано их абсолютную уникальность разглядеть. С виду все бабы одинаковы, а на деле – ни одной сколько-нибудь похожей. Ты рисовать пробовал?

– Так, рожицы, да лошадок.

– Коники, да… но девки чудесатее, особливо, когда не знают, что ими любуются. И так изогнётся иная, и так покрутится. Линии, контуры, изгибы, блики разные, тени. Дразнят, проказницы. А в кузов не хотят. Да! Принца иноземного ждут, а слитки золотые под ногами не видят. В простоте и смирении благодать. Женщина покориться должна, довериться. Тогда только из ей толк настоящий выйдет.

– Чего же ты от Валентины своей сбежал?

– Молодой был, глупый. Ответственности спужался, свободой пуще любви дорожил. Вернуться бы к ей, в ножки пасть. Иногда приснится ночью, зовёт куда-то, мальца показывает. Мобыть у меня сын есть, только я о том никогда не узнаю. А жениться всё одно не советую. Бабы – народ наивный, сладкий, но вздорный. Окромя красоты неземной да ларца с секретом промеж ног ничем особенным не владеют.

Нет, Фёдор, не слухай меня. Оправдаться перед судьбой пытаюсь. Я бы хоть сегодня любую под венец повёл, только предъявить в качестве приданого нечего. Пуст как зимний куст. Ну и ладно, может, тебя научу красоту любить да невинность блюсть.

– Главное, не спугнуть прелестниц, – наставлял Василий, – девки, как воробышки пугливые, каждого шороха шугаются, ибо каждой есть, чего терять. Невинность однова кажной девке даётся, как приз за непорочное целомудрие. Заруби на носу – не любишь, портить не смей! Смотри, сколько влезет, погляд дармовой, но не балуй, руки не распускай, ежели судьбами переплестись в единое целое не намерен.

– Им про то, что мы красотой девственных форм вдохновляемся, знать не надобно, а то получится, что вместо того, чтобы искренне восхищаться, вроде как непристойным подглядыванием промышляем. За то можно и срок схлопотать. Самое волнительное, когда они все вместе оголяются. Вроде как друг перед дружкой стесняются, а сами норовят каждую запретную детальку продемонстрировать: мол, глянь, у меня спелее, круглее, глаже. И так ножку задерут, и эдак. Тихо, замри! Неровён час рассекретят. Это, брат, своего рода охота, только тихая. Один меткий выстрел, и ты сыт по горло художественными образами. Есть, о чём приятно вспоминать. Учись, пока я жив.

– А как уши надерут?

– Я ж тебе про уши и толкую. Не высовывайся. Я хочу всю фильму до конца досмотреть. И вторую серию тоже, и третью. Жизнь, она короткая, конечно, но ежели ей правильно распорядиться, можно мильон необыкновенных событий без вреда для здоровья пережить. Девки не кажен день для нас нагишом танцуют. Лето как один день пролетит. Вкусного да сладкого не должно быть слишком много: неровён час оскомину набьёшь. Как тебе вон та, тёмненькая, Глашка Сумарокова? Влюбиться бы в такую, да умереть на ей. Богиня, не иначе! Я вчера на закате её с Гришкой Милютиным у тока за горячим застукал. Такое там вытворяли! Любовь у их. Только бы не спортил девку ьзазря, супостат. Вон она какая, нежная, счастьем светится. Любовь – великая силища, брат. Слыхал, как на сегодняшний вечер голубки сговаривались. Пойдешь процесс зачатия созерцать?

– Это тоже для книжки?

– Ато! Посмотришь, как тебя папка с мамкой делали.

– Так ведь то когда было-то. Я уже подрасти успел.

– Дурень. В библии писано: что было, то и будет, что деялось, то и будет деяться, и нет ни в одни времена ничего нового под солнцем. Тебя делали, и ты, подрастёшь – тем же займёшься. Тому тебя и учу, недоросля. Воображение тренируй. Представь, что Гришка – батька твой, а Аглая, чернявенькая та – маменька. Сам всё увидишь. Только не трепись кому ни попадя, что момент таинства видел. То дело интимное, деликатное, огласки не терпит. Нам не для сплетен при ритуале посвящения присутствовать надобно, для усиления творческого процесса, чтобы талант писательский гармонией происходящего за пределами видимости стимулировать. Главное, чтобы до сумерек успеть досмотреть, иначе ничего толком не разглядим. Оденься теплее, чтобы комары не загрызли.

– Вот здесь, у скирды, – сказал дядька Василий, – вчерась оне ластились. Надеюсь, и седни сюдова придут, на намоленное место. Тут любовнички скороспелые  про страх разоблачения помнить забудут, всё, что положено, в лучшем виде продемонстрируют. К прекрасному прикоснёмся, душу отогреем, себя на стойкость к соблазнам испытаем. Я тут слегка прикопал, сенца насыпал для камуфляжа, чтобы обзор по всем правилам секретной тактики скрытого наблюдения обустроить. О, идут, кажись. Замри тперича, гляди в оба.

Гришка приволок с собой одеяло, расстелил.

Поначалу стоя целовались. Эка невидаль. Я чуть не заснул, пока чмоки раздавались. В затоне куда интереснее за девчонками подсматривать: не успеваешь глазами водить, столько всего любопытного.

– Начинается, Феденька, не проспи, вот он – момент истины! Глянь, красотища-то кака. Сейчас Глашка ноги задерёт, а Гришка на локтях качаться будет. Вот ведь везунчик! Посмотрим, надолго ли его прыти хватит.

– А меня делать, когда начнут?

– Смотри, запоминай! Сам испробуешь, тогда самое важное и узнаешь, а пока на чужом опыте учись. Завтрева ко мне не приходи, у меня Стешка Суморокова гостить будет. У нас с ей секретная миссия. В субботу встретимся. Ты это… ежели батька с маманей твоей в баню наладится – мне не забудь свистнуть, для такого случая время завсегда найдётся. О, кажись, уже кого-то сделали. Дышат-то как. Видно забег не просто дался. Скакуны, блин! Одеваются. Дальше не интересно. Можно отползать.

– А книжку когда начнём писать?

– Когда вдоволь насмотримся, когда секретов не останется. Нам перепутать ничего нельзя. Люди ведь читать будут, обучаться, как да чаво. Выдумывать, да врать, не имеем морального права. Миссия у нас с тобой ответственная, особая: кому попало не доверишь.

Позже, когда я во вкус вошёл, понял – насмотреться на это чудо невозможно. Это ведь как рассвет, как рождение зелёного листка, как первый снег – всегда неожиданное, всегда разное.

Выходит, ту книжку мы никогда с дядькой Василием до конца не допишем.

Ладно, хотя бы начнём.