01. История тихого девианта. Из книги Порно истории

Предисловие

Автор поведает не простую судьбу непростого человека. Эта повесть, с элементами философии, почти что духовный эксгибиционизм, местами немного гиперболизированный. Причём, эксгибиционизм безобразный, мужской. Почему безобразный мужской? Потому, что женский не безобразный. Наоборот, прекрасный. Но это только о теле. Молодом теле. На него хочется смотреть, поскольку, женское тело очаровательно. Чего не скажешь о душе. В женской душе спрятано гораздо больше, чем в мужской. Женщина никогда не обнажит свою душу полностью, разве что, перед психоаналитиком или психиатром. У неё всё внутри. Что поделаешь, женщина должна быть привлекательной. Так задумано Природой. А ещё речь пойдёт о единстве и яростной борьбе двух противоположностей – женской и мужской. О вечной, как сама Природа, войне полов.

Наш мир очень разнообразный, как и разнообразны человеческие сущности, со всеми своими тараканами, скелетами и противоречиями. Прочитайте написанное, и вы, поковырявшись в себе, обнаружите их. Если хватит смелости…

И ещё, автор много перечитал на эту «Тему» и пересмотрел много фильмов, но всё ему показалось формальным, а, следовательно, пресным и фальшивым. В них не было главного, личных ощущений и красочных образов, как будто всё написано с чужих слов.

Нормальным читать не рекомендуется. И чтобы не шокировать читающую публику и поберечь её нервы, автор решил опубликовать урезанный вариант в виде наиболее щадящих глав, что, к сожалению, несколько кастрирует цельность этой жестокой правды жизни. Возможно, он распорядится опубликовать её в полном варианте, посмертно. Последнюю фразу можете воспринимать, как недобрую шутку.

1. Оружейник

Павел Сергеевич неплохо разбирался в оружии. С детства. Поэтому и попал в оружейную мастерскую. Всё только начиналось, и с оружием были большие проблемы. Захваченного в арсенале, катастрофически не хватало. Приходилось реставрировать всякое музейное старьё, и переделывать изъятый газовый и травматический короткоствол под боевой патрон. Донбасс он не любил. Не любил и Донецк. Сухие, припорошенные угольной пылью степи, запах сероводорода, плотную застройку агломераций. Но другого выхода не было.

Прошло почти полгода, как он появился на этой земле. Поначалу, никто его никуда не хотел брать. Возраст... Деньги подходили к концу, благо дело есть, где жить, у родственников. Но вот, однажды, забежав в военкомат за очередным отказом, он застал офицера.

– И что тебе, паскуда, ещё надо? – Ворчал офицер, обращаясь к видавшему виды пистолету ТТ.

Павел подошёл тихонько сзади, наблюдая из-за спины офицера за его манипуляциями.

– Позвольте, ваше скобродь? – Павел любил употреблять словечки из позапрошлого века. И протянул руку.

Должно быть, офицера рассмешило столь необычное обращение, и он, молча, протянул оружие Павлу.

Павел ловко разобрал пистолет, продул зачем-то ствол.

– Боёк немного сел, не дотягивает до капсюля. Осечки бывают? – скорее утвердительно, спросил Павел.

– Бывают. И в самое неподходящее время. Но он ещё и заклинивает.

– Так это эжектор сточился. Смотрите, он слегка закруглён.

–  А восстановить можно?

– Можно. Можно выточить новый, да и боёк заменить. Только нужны инструменты.

– А ты, дед, сможешь?

Павла давно называли дедом, даже тогда, когда он таковым не был. Из-за его вечной бороды.

– Могу, – ничуть не обидевшись, пообещал Павел. Только нужны инструменты: тиски, напильник и разные надфили…

– Пойдём со мной, – забыв, зачем он здесь находится, приказал офицер.

Так Павел и оказался в мастерской, превращённой в казарму школы. Добравшись до станков и инструментов, он наконец-то сумел сделать нечто, напоминающее настоящее оружие – шестизарядный револьвер. Он бы смог сделать такое и раньше, но для барабана нужен токарный станок, да и хорошая станковая дрель.

Прослышав об умельце, к нему потянулись люди. Подкармливали, иногда давали деньги.

Однажды, к нему заглянул тот самый офицер.

– Я выбил тебе «пенсию», Дед, – заявил офицер с порога, не здороваясь. – Будешь числиться сторожем. А там, посмотрим.

Звали офицера, в звании капитана, Александром Васильевичем, позывной «Контра», сокращённо от «Контр-адмирал», намекая  на Колчака, из-за внешнего сходства и сходства взглядов. Слыл Александр Васильевич имперцем и монархистом, как выяснилось потом за бутылкой водки.

Павел с детства отличался сообразительностью и в любых компаниях выступал в роли мозгового центра, будь то подростковая хулиганская шайка или диссидентское кухонное сборище. Он любил мыслить, часто не ординарно, считая мыслительную деятельность едва не главным жизненным удовольствием. Нередко она приносила вполне материальные плоды. Иногда.

Это он подбросил идейку борьбы с беспилотниками с названием Операция «Бабье Лето», когда в ракету или снаряд, закладывались тысячи длинных нитей с веером ворсинок на одном конце и лёгкой дробинкой на другом. Задача состояла в том, чтобы правильно рассчитать направление, скорость и высоту беспилотника и с упреждением произвести выстрел. Слабый заряд взрывчатки  выбрасывал нити,   и они облаком медленно опускались вниз, преграждая путь аппарату. Если расчёт был верен, винты запутывались в нитях и аппарат выходил из строя. Особенно лёгкой добычей оказались квадрокоптеры. В общем, он оказался при деле на своём новом месте.

Однажды, в холодных предрассветных сумерках, их подняли по тревоге. Враг совершил прорыв, а передовая находилась в пяти – семи километрах. Часть в спешном порядке грузилась на бронетранспортёры и грузовики. Где-то рядом, лязгая гусеницами, прогрохотал танк.

– Дед, – услышал Павел знакомый голос капитана. – Автомат есть?

– Да, вчера отремонтировал.

– Удержишь?

– Постараюсь.

– Нельзя тобой рисковать, но положение серьёзное. «Правый Сектор» пошёл. Людей не хватает. Поедешь с нами.

БТР газанул, срываясь с места. Потом тормознул у второй линии окопов, и Дед спрыгнул с брони, больно ударившись об автомат бедром, и прихрамывая, побежал к окопу. Оказалось, что в свои шестьдесят лет он ещё способен бегать. Правда не без одышки и жжения в верхней части лёгких. Павел занял место рядом с фельдшером и убеждённым коммунистом по кличке Гиппократ или сокращённо – Гипп.

Где -то впереди, разгораясь, шёл бой. Тяжелым басом ухали гаубицы, визжали мины и пересекались в разных направлениях, ещё видные в сумерках, трассеры автоматных очередей. Треск автоматов приближался и Дед понял, что дела у наших не очень.

– Должно быть, прорвали первую линию, – догадался Павел, едва сдерживая желание «сделать ноги». – Нет, – закусив губу, решил Павел. – Хер вам.

Был ли он трусом? Конечно, был. Как и все смертные. Но его ненависть перевешивала страх. А её накопилось много. Очень много, и она требовала разрядки.

К беспорядочному треску автоматных очередей присоединился размеренный ритмичный звук  ручного пулемёта. Звук приближался и нарастал. Уши резануло визгом мины, и через мгновение дрогнула под ногами земля, а по ушам ударила плотная, почти твёрдая волна воздуха.   В окоп посыпались комья земли.

Кто-то ввалился в окоп между Дедом и Гиппом. Им оказался Контра.

– Ну как, Дед? Ещё не обоссался? Не вылечил простатит?

– Никак нет, вашскобродь, – рявкнул Павел, да так, что Контра поморщился.

Бойцы занимали позицию.

– Щас появятся.

И действительно, минут через пять, пригибаясь к земле, замельтешили перед глазами бегущие зигзагами  фигурки.

И вдруг, метрах в пятидесяти, прямо перед собой, Павел увидел вислоусое лицо. Уже рассвело, и Павел сразу узнал это лицо и рот под усами, который когда-то, в другой жизни, поглотил не одну рюмку водки на посиделках в институте, где учились Лена с Люсей. Был он тогда комсоргом курса и носил казацкую фамилию – Криворот. Почему казацкую? Да потому, что все казацкие фамилии произошли от кличек. А в кампании присутствовал на правах жениха Томы, подруги Лены и Люси. Ходили слухи, будто Криворот стучит в КГБ, надеясь на карьеру. Но тогда уже наступили перестроечные времена и КГБ не очень-то боялись. Криворот же, частенько вступал с Павлом в споры, отстаивая интернационализм и идеи марксизма-ленинизма. Ну, а потом, вдруг, стал антисоветчиком и почти единомышленником Павла, правда, с лёгким националистическим душком. Но тогда на это не обращали внимания, считая такие взгляды безобидными, не видя в них угрозы. Но угроза была и через несколько лет воплотилась в жизнь. Криворот отрастил длинные, до подбородка усы, обрил голову, оставив лишь оселедец, и с плакатом «Москалей на ножи», ходил по улицам с себе подобными, свидомыми «патриотами». И теперь он будто уидел, придавленный каской, оселедец на бритой голове.

Павел, успев бросить: «Это мой», и, не задумываясь, нажал на спусковой крючок…

Он давно мечтал убить перевёртыша правосека, хотя бы одного из тех, из-за которых рухнула страна, а вместе с ней и спокойная размеренная жизнь.

Ту атаку удалось отбить, успело подкрепление.

Павел Сергеевич вернулся в свою мастерскую. Теперь там уже работала небольшая бригада. Однажды Контра привёл четырёх пацанов.

– Вот Дед, принимай учеников. Достали. На фронт хотят. Да пока рано. Малолетки. Пацаны оказались смышлеными и рукастыми. Трое учились в ПТУ. Четвёртый заканчивал школу.

Никто, в том числе и подростки, не знал, что Павел Сергеевич провёл бурную, насыщенную жизнь. Правда, об этом обстоятельстве не трудно было догадаться, судя по тому, что он рассказывал иногда за бутылкой водки, и знал ответы почти на все вопросы. Причём ответы краткие, идеально продуманные и сформулированные. Но никто не только не знал, но и не мог догадаться, что в этом рассудительном старичке, жил бес тайного порока. Никто, кроме одной молодой женщины специфической профессии. Но дальше крошечной комнатки с тахтой это знание никогда не выходило. Профессия не позволяла.

А между тем, недели складывались в месяцы, месяцы в годы и так прошло восемь лет.

Он почти забыл о своём тайном пороке, как случалось и раньше, когда он забывал о нём на много лет. Но к старости, его тайное желание осталось почти единственным надёжным средством оживить его увядший орган, а заодно встряхнуть и весь остальной организм. И тогда он шёл к даме в высоких сапогах.

«От простатита, – как говорил сам себе. – Для профилактики».

В тот осенний холодный день он последний раз шёл ногами. Надо было сходить на склад за ружейным маслом и новым инструментом, когда услышал падающий прямо на его голову вой и почувствовал многотонный удар по правому боку. И всё. Больше он ничего не видел и не слышал.

Павел Сергеевич очнулся и долго не мог понять, где он. Первое, что увидел, белый потолок, а когда с трудом повернул голову, какие-то провода и трубки. Слева стояла капельница. Он пошевелил левой рукой. Трубки тоже зашевелились. Попытался пошевелить правой. Ничего не получилось. Тогда, грозя перевернуть капельницу, он потянулся к правой руке, чтобы её ощупать и никак не мог это сделать, пока не понял. Правой руки нет! На её месте осталась только боль. Боль исходила и от правой ноги. И когда его левая нога нащупала обрубок  вместо правой ноги, он понял, что у него нет так же и правой ноги.

– Вот всё и кончилось, я калека. Без дома, без семьи, без возможности вернуться. И теперь уже, без работы. Обуза людям и себе. Будь ты проклят, порхатый, жидовский бог Яхве.

И он повалился на казённую больничную койку, впадая в забытьё от осознанного. Но в тумане полубессознательного ему почему-то вспомнилась вся его, теперь уже прошедшая жизнь.

2. Зимняя находка

Пашка проснулся рано, что было не в его привычках. Обычно он засыпал глубоко за полночь, утомлённый захватывающей воображение книгой в одной руке, и недоеденным куском чёрного хлеба с розовым ломтем сала, в другой. Ему нравилось сочетание вкуса сладковато - горьковатого чёрного хлеба и  солёного сала с запахом просмоленной на соломенном костре шкурки.

Проснулся от многоголосого поросячьего визга, и сразу понял, что сегодня воскресенье. Ни в какой другой день, так не визжали поросята. Да и как не завизжать, когда тебя несут неведомо куда в холщёвой котомке, а то и в грязном мешке из-под картошки, оторвав от мамки и выдернув из тёплого, пахнущего пойлом, хлева.

Пашкин дом стоял как раз на той улице, что вела к базару, куда по выходным съезжались крестьяне из окрестных сёл. И если бы не поросячий визг, всё равно можно было понять, что сегодня воскресенье по многоголосому собачьему хору, когда из каждой подворотни  истерично лаяли собаки, учуяв специфический крестьянский дух.

Мать ушла на базар  в надежде купить свежего мяса, пока цены не проснулись и не начали кусаться.

Пашка нехотя выполз из тёплой норы между одеялом и продавленным диваном. Печка, растопленная с утра матерью, уже прогорела и в дом из-под пола, дверей и окон, медленно вползал  какой-то стеклянный холодок. Поёжившись, Пашка натянул трико, штаны и свитер.

За оком блистал солнцем и хрустел морозом ясный зимний день.

Чайник на плите немного остыл, но так, что ещё можно было выпить тёплого чая с оставленными на столе блинчиками под полотняной салфеткой.

– Как жаль, – подумал Пашка, – что сегодня воскресенье и не надо идти в школу.

Нет, школу он не любил. Очень не любил. И одноклассников не любил. Правда, не очень.

Школа мешала ему заниматься любимыми делами: рыбалкой, грибами, ловлей жуков и бесконечными скитаниями по лугам и лесам наедине с природой, которую он действительно любил и понимал, сливаясь с ней в одно целое.

– Ну, ничего, – утешил он сам себя. – Может быть, морозы продержатся ещё пару дней и тогда не придётся идти в школу, слушать, смиренно сложа руки на парте, эти нудные уроки, которые ему совсем не интересны.

Всё, что было интересно, он и так знал сам, нередко ставя в тупик учителей географии, зоологии и астрономии.

Мороз морозом, но дома сидеть скучно и он, набросив куцее пальтишко, завернув шею шарфом и спрятав в него нос, чтобы не щипал мороз, выскочил на улицу. Просто так, без всякой цели.

Солнце резануло по глазам. Оно было везде и сверху, и снизу, отражаясь от наезженного наста дороги, сугробов вдоль неё, висящих под крышами сосулек. От первого же вздоха  сразу перехватило дыхание, и защипали уши. Искрящийся снег хрустел, будто рассыпанные под ногами панировочные сухари.

Он почти дошёл до угла улицы, когда увидел, что из сугроба на обочине торчит какой -то незнакомый предмет, маленький, тёмно-серый, почти чёрный кончик.

Пашка подошёл поближе, сердце чуть ёкнуло от страха и любопытства, но больше от любопытства, потому как Пашкино любопытство всегда перевешивало страх. Он ухватил предмет за кончик и вытащил из сугроба. Это был кнут. Настоящий, сыромятный крестьянский кнут, каким погоняют лошадей. Вернее его часть, кнут без кнутовища, три тонких, сплетённых косичкой ремешка, заканчивались тонким, сужавшимся к концу сыромятным хлыстом.

– Интересно, – подумал Пашка, почему-то, заливаясь краской стыда, – это, наверное, очень больно. Можно ли такое выдержать? Вот бы попробовать. Да на ком?

И в его воображении возникла задница в красную и синюю полоску.

– А до крови, может? – И почему-то вспомнился ему случай произошедший с ним пару лет тому назад.

Он тогда вприпрыжку возвращался из школы, представляя себя жеребцом на скачках. И пробегая возле старой плакучей берёзы, сорвал прутик и стал подстёгивать себя по тощим мослам. И хотя на нём были только лёгкие спортивные трико, и не было даже трусов, удары почти не  чувствовались. Но как-то так получилось, что в очередном прыжке, прут вдруг пребольно ожёг задницу, да так, что перехватило дыхание. Будто, кто - то другой  хлестанул изо всей силы. Розга выдала боль совершенно необычную, продирающую насквозь, щемящую и слегка тошнотворную. Но почему-то её захотелось повторить. Вероятно, это ягодные места, вспомнили о своём втором предназначении. Пашка взвыл про себя и тот час почувствовал, что его неокрепшему писюну вдруг стало тесно в штанах. Тогда он ещё не знал, что с ним делать и так и доскакал до дома, прикрываясь портфелем. Всю дорогу он чувствовал под тканью штанов щемящую боль, будто от прибитого молотком пальца. Дома никого не было, он подошёл к зеркалу, повернулся к нему спиной, спустил штаны и увидел красно-коричневую полоску, вздувшуюся до такой степени, что казалось, она вот-вот лопнет. Дотронулся пальцем, и полоска ответила резкой болью. И ему стало вдруг смешно, очень смешно. Больше таких полосок в его жизни не было, как он ни старался повторить.

Возможно, потому он и принял участие в игре: «поймать партизана». Игр было много, как и компаний. Но эта была самой интересной. В игре участвовало пять – шесть пацанов и одна девчонка по имени Танька.

Тогда, после просмотра, какого-то фильма про фашистов, появилась мода на сплетенные из краснотальниковой лозы хлысты. Вид у них был ужасающий, и, глядя на них, замирало сердце, но и разбирало любопытство. Пацаны ходили с ними, воображая себя эсесовцами, но не знали, что делать дальше, когда самый старший, по кличке «Рыжий», не предложил: «А давайте сыграем в партизан и гестаповцев». Партизаны будут следить и минировать, а гестаповцы ловить и допрашивать. Тот партизан, кто ничего не скажет после двадцати ударов – герой и получает награду. А кто выдаст тайну – трус и предатель,   и все в его команде получат по пять ударов.

Игра проходила в развалинах кирпичного завода, где каждый раз менялись ролями или бросали монетку, кто кем будет на этот раз.

И вот однажды, когда группа Пашки была обнаружена, схвачена и допрошена,   раздвинулись кусты почти под носом  игравших, и оттуда вынырнула Танька, сероглазая, светловолосая с вечно вздёрнутым, смешливым, веснушчатым носиком и такими же смешинками в светло-серых глазах. Все слегка онемели, а её брат Вовка по кличке Цымбал, двинулся навстречу, сжимая кулаки.

– Чё припёрлась, наябедничать? Выследила?

– Не, я тоже хочу играть, – глядя на брата в упор,   без тени смущения, заявила Танька.

– Фу девчонка. Какашка -  промокашка. Да она нас выдаст после первого удара. – Послышались голоса.

– Ах, так, я вам, хлюпики, сейчас покажу, кто здесь какащка, а кто промокашка. Эй ты, Рыжий, дай мне двадцать ударов, – и она, повернувшись спиной, наклонилась.

Витька Рыжий, усмехаясь, подошёл, поигрывая прутом, размахнулся и с силой ударил. Никакой реакции, даже позу не сменила. И так все двадцать ударов. Правда, надо заметить, что били по одежде, и Танька была в штанах, так, что удары не были столь болезненны, каковыми должны были быть.

–Да- а- а, – озадаченно протянул Рыжий, – будешь в группах главной.

Прошло время, каникулы подходили к концу и игра стала потихоньку затухать. Уже почти не было предателей, толи привыкли, толи возмужали. И вот, однажды, рыжий Витька явился не с хворостиной, а с плёткой, сплетённой из тяжёлой, медной, изолированной проволоки… После чего героев почти не осталось. Жребий упорно обходил группу Пашки - Таньки, а когда выпадал на их долю, им удавалось избегать провалов, благодаря Танькиной интуиции и Пашкиной сообразительности. Но, однажды и они попались, хрустнула ветка у кого-то под ногами. Сначала допрашивали Таньку. Танька молчала, лишь большие её серые глаза наполнились слезами. Пашка не молчал, а только ругался, боль была почти невыносимой. После экзекуции их объявили героями и выдали все награды, что накопились за это время – сладости, перочинный ножик и мелкие монеты.

Домой они шли вместе и, проходя через дикий сквер, заросший сиренью, Танька вдруг неожиданно спросила:

– А хочешь посмотреть, как они меня расписали? – и не дожидаясь ответа, схватила за руку, потянула в куст сирени, повернулась и чуть приспустила штаны. Танька была на пару лет старше угловатых подростков, её формы начинали округляться и не только сзади, но и под блузкой, спереди.

И его взору открылась удивительная, не виданная доселе, картинка. Гладкий, девичий зад без единого изъяна, вызывающе оттопыренный, формой напоминал две половинки круто сваренного яйца и должно быть такой же упругий по консистенции.   А на гладкой, мраморной коже полосы, как у окапи, но не чёрные, а багровые, опухшие, а потому рельефные.

Пашка впервые оценил фантастическое совершенство женского зада, да ещё усиленное замысловатым узором вздувшихся полос, что придавало ему дополнительную объёмность. Его лицо залилось горячей волной стыда, и эта горячая волна опустилась, сгустком щемящей энергии, вниз, застряв где-то посередине, в районе самой выдающейся части его тела. А вслед за ним, туда же отправилось и всё его сознание, да так, что он едва удержался на трясущихся ногах.

– Только бы не лопнули нитки пуговиц на ширинке, – мелькнула в голове одна, задержавшаяся там мысль.

И отныне и во веки веков, он запомнил эту картинку и помнил её, когда стал Павлом, а потом и Павлом Сергеевичем. Пожалуй, этот образ и стал тем кристаллом, что вызвал в пересыщенном растворе сознания дальнейшую кристаллизацию.

– Хочешь подержаться? – будто уловив его мысли, с лёгкой, лукавой улыбкой, спросила Танька.

– Ххх о чу, – запинаясь пробормотал Пашка, и робко, двумя пальцами дотронулся.

Он не ошибся, чутьё подводило его редко. Зад был действительно упругим, тёплым и рельефным, как стиральная доска, а там, где орнаментом сплетались полоски – горячим.

Пашка, повертев кнут в руках и не зная, что ему с ним делать, сказал себе про себя.

– А пусть будет. В хозяйстве пригодится, – и с этими словами, подпрыгнул, ухватился за края люка, ведущего на чердак, сдвинул крышку чуть в сторону, и засунул находку в одному ему ведомую щель, где лежала стограммовая бутылочка коньяка, из которой, он иногда брал на язык и размазывал по нёбу ароматную, пахнущую Солнцем, жидкость. Коньяк в те времена был недосягаемой экзотикой.

Продолжение здесь: