02. История тихого девианта. Из сборника Секс истории

3. Весенние гормоны

Но вот и пришла весна, дружная, как все вёсны тех лет. С крепкими морозами по ночам, не уступающими зимним, с сосульками, чуть ли не до земли, толстенными, как телеграфные столбы, и такой частой, звонкой капелью, что от неё было больно ушам.    

Во дворе стояла лужа талой воды величиной с небольшое озеро, а в ней отражалось немного искажённое рябью, синее небо с бредущими по нему ватными клочьями белых облачков. Пашка любил лежать на соломенных матах для теплицы, уставившись в голубизну неба с редкими, лёгкими облачками и слушать бесконечную песню жаворонков, неподвижно зависших в небе между ослепляющим Солнцем и ещё черной, просыпающейся Землёй. А ещё, он иногда смотрел прямо на Солнце. Он это мог.

Он лежал и мечтал, глядя в небо, о далёких странах, приключениях и путешествиях. Сегодня ему опять приснилось, что к его городу подвели железную дорогу и по ней прибыл красный экспресс. И он проснулся под тревожно щемящий гудок паровоза. Он знал, что давно, ещё до революции, их город связывала с миром узкоколейка, и по ней ходил, шипя парами, паровоз «кукушка». Но пришли большевики, разобрали полотно, рельсы увезли в неизвестном направлении, а церкви загадили и разрушили. И город пришёл в упадок. Пашка не любил большевиков. Бабка называла их хамами и бесами. Бабка была из мелкопоместных дворян и не могла им простить отнятую землю и поместье. Правда, поместьем называлось несколько изб, которые отличались от крестьянских только большими размерами, да железной крышей. И ещё он не любил Бога, хотя бабка была богомольной. А ещё он не любил себя за толстые губы, не волевой подбородок и слишком толстые щёки на худом лице, которые в детстве свисали чуть ли не до плеч, а сейчас из-за них лицо немного расширялось книзу, создавая впечатление перевёрнутости, за что его дразнили хомяком. И за это ещё больше не любил Бога. В его представлении, Бог был вредным, злым старикашкой, и делал лично ему, Пашке, всяческие пакости. Одно время, когда Пашка был маленьким, бабка пыталась приобщить его к вере.

– Вот это, Богоматерь, – указывала она на самую большую икону, с изображением дородной тётки в центре. – А вот это, Бог Саваоф, – переводила палец на маленького старикашку над её головой.

– Бабушка, – перебивал её Пашка. – А зачем Бог Саваоф насрал на голову своей маме? Она, что  часто его наказывает?

– Почему же, насрал? – удивлялась бабка.

– Так он же сидит в куче говна, – и указывал на облако.

– Это не говно, Паша. Это облако.

– А как можно сидеть на облаке? Оно же мокрое и холодное, можно простудиться. Куда смотрит его мать?

Пашка любил, обожал и боялся девочек. Он считал их существами высшими, красивыми и изящными, как ангелы на бабкиных иконах, любовался совершенными формами поющих линий, грациозной походкой, звонким смехом и милыми, улыбчивыми мордашками с большими, выразительными глазами. Поэтому обожал. Но и боялся, боялся быть поднятым на смех из-за своей внешности и отнюдь не бойкого языка, который он проглатывал при встрече с ними.

Однажды осенью он и его друг Цымбал возвращались с рыбалки на складной лодке. Плыть предстояло долго и против течения в лёгком вечернем тумане, вдыхая запахи речной воды и водорослей. Причалили возле городской бани – странного сооружения красного кирпича. Странного, потому что, закрашенные окна номеров, разделяли  кирпичные же стенки, ступенями подымавшиеся вверх. Будто приглашая подсматривать. И как же двум пацанам переходного возраста не воспользоваться таким приглашением?

Форточка была открыта и Пашка онемел от увиденного. Там, на расстоянии вытянутой руки, в клубах пара стояли два розовых создания. Одно худенькое, стройное со светлым треугольником там, где надо и со смешными титьками-лимончиками, торчавшими в разные стороны. Другая, вся округлая, налитая: грудь, ягодицы и даже тёмный треугольник, но тоже стройная. И запрыгало сердце в груди, гоня потоки крови к щекам и ещё куда-то вниз.

– Твоя какая? – спросил Цимбал, пересохшим голосом.

Пашка показал на округлую.

Но вот отношение к знакомым барышням, к тем, в кого влюблён, было иное. Не задумывались, что там под одеждой. Смотрели только на лицо, да и то украдкой и хотелось отдать всё, вплоть до жизни, только бы приняли. Зимой и в первые недели весны молодёжь собиралась на катке – ледяном поле посереди стадиона, расчищенном от свежевыпавшего снега. Почему-то там, на катке, девочки выглядели иначе, чем в школе. Более живыми, что ли? Можно было переброситься парой фраз, а то и просто улыбками. На большее не хватало смелости. А вообще, там было весело, играла музыка, и слышался такой обольстительный смех девчат.

Ах, юность, юность. Смешная, наивная юность. Где ты?

Но каток был по вечерам, а днём… А что днём? А днём ходили в школу, зевая на уроках от невыспанности и скуки. Правда, бывали и очень весёлые моменты.

Как-то на уроке математики, самом нелюбимом Пашкой предмете, во время контрольной, его сосед по парте, Генка, уронил ручку. Полез под парту, подозрительно долго там ковырялся и вылез почему-то хихикая. На немой Пашкин вопрос, он написал на клочке бумаги:   «Залезь под парту и посмотри на Стелку». Стелкой или Стелкой Скроспелкой дразнили рано созревшую девочку, самую сексапильную в классе. Правда, такое слово в классе ещё никто не знал, но это не меняло положения. Пашка последовал совету, и увидел Стелкины ноги в новеньких красно-коричневых башмачках, в изящных, белых чулочках и  короткой до колен, юбке. Ничего себе, ноги, как ноги, стройные, красивые, в меру раздвинутые. Но они были без трусов! И Пашка второй раз в жизни увидел то, чего никогда не видел – две коричневатые складки, а между ними два коротких красных рубца. Совсем, как на Танькиной заднице, только коротких.

Вернулся за парту, красный, как ошпаренный рак, до такой степени, что учительница, подошла, потрогала лоб и спросила: «Ты не заболел, Паша»? И услышал сзади едва сдерживаемое через зажатый рот хихиканье.

К концу марта резко потеплело, и можно было ходить, как тогда выражались, «раздетыми», то есть без пальто и зимних шапок. Просыпалась Природа, просыпались первые перезимовавшие бабочки, просыпались и бурлили в молодых организмах гормоны.

На тротуарах, обочинах дорог, да и на самих дорогах  стояли лужи талой воды, будто речные разливы затопили и сам город. Потому и ходили в тяжёлых резиновых сапогах.

Пашка в тот день шёл по улице в таких же сапогах, намеренно не обходя лужи, когда услышал за спиной истерический лай и, обернувшись, увидел грязное, лохматое существо, должно быть, белое под коркой присохшей грязи. Он сразу узнал в нём соседскую болонку, которую когда-то подстрелил из рогатки. Болонка оказалась злопамятной и, похоже, намеревалась отомстить своему обидчику. Пашка резко развернулся и ударил её сапогом по горлу. Болонка, отброшенная сапогом, рухнула в серый сугроб подтаявшего снега.

– Убил, – молнией блеснуло в голове.

И это слово, застряв в голове, преследовало Пашку.

– Я убийца. Я должен быть наказан.

Из всех наказаний, Пашка признавал только телесные. Не ставить же себя в угол. И Пашка вспомнил о своей зимней находке.

Выбрав день, когда в доме никого не было, он открыл дверь, что располагалась прямо под чердачным люком, ловко по ней вскарабкался, отодвинул крышку и, подтянувшись, исчез в люке. На чердаке пахло котами и паутиной, а из слухового окошка просачивался жидкий свет. Сначала он извлёк из тайника бутылочку с коньяком, отвинтил крышку и набрал немного жидкости в рот. Коньяк был холодный и не вкусный. Пашка ещё не знал, что коньяк бывает вкусным только прогретый Солнцем, или на худой конец, теплом человеческой  руки.

Кнут оказался на месте. Мыши его не съели.

Он взял кнут в правую руку, а левой спустил штаны до колен. По телу прошла лёгкая дрожь, дыхание участилось, член уже давно стоял параллельно животу, пытаясь дотянуться до пупка, задница покрылась мелкими пупырышками.

– Надо выдержать двадцать ударов, а там посмотрим, – размышлял Пашка всё более лихорадочно с каждой секундой.

Кнут не взвизгнул, как берёзовый или тальниковый прут, тонким, истеричным, бабьим визгом, а скорее, коротко и глухо свистнул тенором и приложился к коже. Ничего ужасного не произошло, боль была знакомой, разве что посильнее раза в полтора. Пашка выгнулся, заглядывая назад. На правой половинке, вспухая, наливался багровым цветом короткий рубец, усиливаясь к концу. Крови не было, что немного разочаровало Пашку. Разве знал тогда Пашка, что кровь не показатель боли, что самые болезненные и долгоиграющие следы образуются под  не до конца пробитой тонкой надкожицей, где кровь, не имея выхода, свёртывается, и там ещё долго давит на окружающие нервы. Пока не рассосётся. Поэтому и поставил своей целью, пропороть до крови. Ему было крайне любопытно, что при этом испытываешь. Второй удар также оказался бескровным, а на третьем, он услышал хлопок, будто кто- то щёлкнул пальцами, но боль была такой же, как и от предыдущих двух, кожу слегка засаднило и только. Пашка снова перегнулся и посмотрел. Рубец выглядел чуть иначе – он был синюшного цвета, не сказать, что плоским, скорее с плоской крышей и отвесными стенами, поскольку возвышался над основной поверхностью,   а по краям, у основания, выступали капельки крови. Но таким, же коротким, как и предыдущие, не длиннее двух фаланг пальца, а кровь сочилась в самом его конце. Пашка нанёс следующие два удара подряд, посмотрел и увидел, что третий след почернел, а по краям сочится уже запекающаяся кровь. Последующие два, четвёртый и пятый, выглядели так же, как и третий в самом начале. Дрожь усилилась, переходя в колотун, будто он замёрз на морозе и никак не может согреться, хотя лоб и щёки горели. На десятом ударе, что-то изменилось и следующие утратили индивидуальность, они потеряли остроту, слившись в сплошную туповатую, немного саднящую боль. Зато дрожь была уже во всём теле, нервное и половое возбуждение захлестнули с головой, его колотило, как при гриппе, когда градусник подбирается к отметке сорок, а половое возбуждение требовало разрядки. Не будем ханжами и догадаемся, какой. Почти все юноши и часть девушек, знают, поэтому не будем уточнять.

Пашка выдержал все двадцать ударов и добавил ещё пять, для профилактики, как он сам себе сказал.   Последний раз удовлетворённо, гордый собой, посмотрел на задницу. Она была живописнее Танькиной. Половина полос чернели, кровь ещё сочилась, но слабо. Другие полосы изменили цвет и из багровых, сделались ярко-малиновыми. Но такой, как была та первая, берёзовая, к лёгкому огорчению не было.

Трусы прилипли там, где сочилась кровь, задница саднила, но не долго. Уже вечером он лежал с книгой в руке, временами ощупывая уже подсохшие струпья. Боль была, но какая-то глухая, будто он утром слегка ободрал коленку. Скорее не боль, а ощущение.

«И всё они брешут, эти Некрасовы и Герцены. Не умирают от этого. И брешут, что сидеть неделю невозможно», – думал Пашка засыпая.

А утром он проснулся и услышал радостную весть. По радио объявили, что начались каникулы. Две недели безделья. Надо заметить, что каникулы не приходили по расписанию. Их объявляли по радио, и их время зависело от реки. Когда она вскрывалась, и лёд ломался, нагромождаясь льдинами друг на друга, а потом разливалась, затопляя многие километры поймы, город как бы попадал в осадное положение. Всякая связь с окрестными сёлами прерывалась, и дети не могли ходить в городские школы. Единственным средством сообщения оставался паром, курсирующий с правого берега на левый, и с левого на правый. Пацаны катались на льдинах, а когда спадала вода, Пашка выходил на ещё топкий берег, где бурное весеннее течение вымывало из исторических пластов разные древности: бусины, черепки, а иногда старинные монеты.

В эти апрельские дни начинали плакать берёзы, будто им вдруг стало жаль всех, выпоротых их ветвями, задниц. Пришла пора идти в рощу за берёзовым соком. И вот, проходя по улице к месту сбора компании, Павел увидел болонку. Нет, не труп, а вполне живую. Но на сей раз, увидев Пашку, болонка, поджав свой куцый хвост, опрометью бросилась к своей конуре.

– И зачем я себя выпорол? – с сожалением думал Пашка, – а внутренний голос возразил,

– Как зачем? А новое, острое ощущение?

Да, ощущение было действительно острым.

Продолжение следует.