Старый развратник. Из сборника Развратная сестренка

СТАРЫЙ   РАЗВРАТНИК

Можно только удивляться, что я, Альберт Полозов, давний стоик и человек, в большинстве своем уравновешенный и невозмутимый, с утра не нахожу покоя.

Сегодня ко мне должна приехать Неллечка Берман, молодая, подающая надежды провинциальная поэтесса. Она еще школьница, но  влажные строки её лирических стихов  не по-детски пылают жаром взорвавшихся чувств достаточно искушенной в любви женщины, и жар этот исходит из нее неудержимо. Я бы даже сказал, что ее стихи -  сплошная чувственность, плотная  насыщенность эмоций, от прикосновения к которым и сам невольно загораешься.

Когда я впервые прочел тонкую школьную тетрадку в клеточку, присланную по почте в редакцию нашей газеты, мне, признаться честно, стало не по себе. Девчушка в письме оговорилась, что ей «почти» восемнадцать и у нее «почти совсем» (!) не было любовных приключений, и что она обо всем писала, основываясь исключительно на собственном воображении, так сказать, априори. Я не мог поверить. Каждая строфа дышала такой откровенной сексуальностью, что у меня, старого развратника, просто закипал мозг. Мне непременно захотелось увидеть девушку. Я тут же написал ответ, в котором донельзя расхвалил даже слабые её стихи, но приписал, что публиковать их сейчас пока не следует, чтобы, как выразился я несколько высокопарно: «... алмаз впоследствии засиял во всей своей неповторимой красоте». (Господи, какая пошлость!)

Как профессионал, член Союза писателей, сам поэт и неплохой знаток поэзии, я предложил  позаниматься индивидуально.

«Хорошие стихи не должны пропадать, и талант ваш не должен быть погублен», - писал я ниже. Я не лицемерил, но и до конца откровенным быть не мог. Выплеснуть сразу: «Меня до бесстыдства возбудило проявление твоей чувственности, и я хотел бы как можно скорее тебя трахнуть! »– было бы не совсем уместно. Но я уже предвкушал непередаваемые мгновения нашей близости. Даже не столько сам акт, сколько прелюдию. Представлял себе, как она стеснительно переступит порог моей холостяцкой квартиры, поначалу нерешительно замрет у двери, невольно потупит неумело подведенные глаза, а я возьму её осторожно за руку и почувствую, как та дрожит от волнения, маленькая, пухленькая, совсем не детская, но еще и не женская рука. Как я введу Неллечку в гостиную, безоговорочно усажу на диван и присяду рядом, и как не выпущу её руки из своей, чтобы ни на миг не упустить так заводящей меня дрожи.

Что говорить вам, как я извелся в ожидании ответа. На четвертый день с утра  нетерпеливо полез в почтовый ящик, но, увидев, что письма от неё так и нет, сильно расстроился.

Во вторник в редакцию позвонила Неллечкина мать. Мягкий бархатный голос пуще прежнего взволновал меня. Представилось сразу, как такой же бархат будет литься из уст её дочери, сладко постанывающей подо мной.

Мать Нелли сказала, что они намерены приехать в четверг, если меня устроит этот день. Как не устроит, глупенькая? В любой день, в любой час (дня или ночи, - готово было сорваться с моих губ). Нет-нет, никакого беспокойства. Очень жду. Очень-очень рад. Вы не представляете, какой у вашей дочери талант. (Само собой  разумеется,   я надеялся на наличие у нее и других, сами понимаете каких, талантов.)

До четверга я чуть не умер, весь был, как громадная пороховая бочка. Казалось, поднеси ко мне спичку - взорвусь в одну секунду.

В четверг я пригласил их к себе домой (благо, жил неподалеку от редакции). Ровно в три часа дня над моей дверью раздался мелодичный звонок и эхом отозвался в каждой клеточке.

Её мать оказалась сущим уродцем: огромная, тучная, с тройным подбородком и оплывшими глазами. Она быстро окинула меня с головы до ног и, приняв, скорее всего, за бесполое существо, удовлетворенно расплылась в приторной улыбке. Глаза совсем превратились в щелочки и такими оставались до конца всей нашей встречи.

Неллечка оказалась на самом деле сексапильной, как я себе и представлял. Пухленькая в плечах и щечках, но не толстая, с живыми глазками, округлой мягкой попкой и полной грудью, она так и манила к себе. Хотелось сразу же её обхватить и гладить, гладить, гладить, пока она не превратится в сплошной изнеженный комок. Но дородная мамаша, хотя и рассыпалась передо мной в любезностях, была по-пуритански чрезвычайно строга, то и дело, будто невзначай, то одергивала на девочке платье, чересчур подвернувшееся на сочной ляжке, то делала замечание, когда Неллечка невольно расслаблялась и широко раздвигала острые коленочки.

Но я продолжал ей петь дифирамбы, чтобы навеки усыпить бдительность. Скрепя сердце, вынужден был изображать настоящего монаха, иначе, заподозри мамашка хоть каплю вожделения, девочки мне больше не видать. Такой же лестью стелился мой язык и в отношении средних стихов начинающей поэтессы. Но тут я не лгал: они действительно меня затронули (не как поэта, разумеется).

- Понимаете, - я пытался объяснить им как можно более доходчиво. - Зарифмовать можно что угодно. Можно отлично усвоить законы версификации и удачно находить рифмы, писать с легкостью парения бабочки и выдавать километры строк, но весь вопрос в том, найдется ли в ваших технически грамотно выстроенных строках та единственная изюминка, тот неподражаемый кристалл, который превращает их в поэзию. В стихах Нелли я улавливаю ее. Еще слабо выраженную, до конца не осознанную, но подлинную и неповторимую.

Я пустил пыль в глаза. Растрогал эту, казалось бы, непробиваемую на первый взгляд матрону до слез. Я был уверен, что вернется она к себе домой, в свое затхлое, убогое провинциальное захолустье и будет налево-направо рассказывать всем, с каким замечательным поэтом и душевным человеком им довелось пообщаться. Как он весь объят одним желанием: «проявить индивидуальность замечательной дочурки, раскрыть ее талант и донести его до других». Да, именно так: избитыми словами, затертыми фразами, понятными и доходчивыми каждому.

Она просто не представляла, какую сеть я плету для её дочери. Она поверила в мою непогрешимость и согласилась в следующий раз отпустить Нелли ко мне одну. Именно такого решения я от неё и добивался!

Надо ли говорить, что всю неделю я сходил с ума от ожидания встречи, торопил дни, по уши погрузился в работу, чтобы только минуты щелкали за минутами, как секундная стрелка, а часы летели со скоростью реактивного самолета. Я ложился раньше спать, торопя наступление следующего дня, снял с руки часы, чтобы не возникал соблазн каждый раз смотреть на них. Я предвкушал упоительные минуты разврата, происходящие в моей маленькой, но уютной спальне. Я целовал пухлые губы Нелли и голубую жилку внизу её обворожительной правой ляжки, которую заметил в первое посещение.

Четверг. Мчусь домой, как птица, улетающая на юг. Забитый фруктами и шоколадом холодильник - девочки обожают сладкое. Я обожаю сладких девочек. Обожаю Нелли. Знаю: следующее стихотворение обязательно посвящу ей, и это будет если не шедевр, то одно из лучших моих творений точно.

И вот звонок в дверь. Я на седьмом небе - она одна! Слегка подведены ресницы, нежный румянец на щеках, стыдливая улыбка, взгляд опущен. Еле сдерживаю себя, чтобы сразу не стиснуть её в объятиях, но радости все же не скрываю, отворяю дверь пошире, приглашаю войти.

- Разувайся, будь, как дома, - пытаюсь создать атмосферу доброжелательности, но мне до одури нравится её зажатость, я прямо упиваюсь ею.

- Я не рано? - спрашивает Нелли.

- Нисколько, проходи, я тебя ждал, - сопровождаю до самого дивана. На журнальном столике возле него раскрытая тетрадка её стихов. «Вот видишь, - словно говорит она, - меня еще раз перечитывали». И Нелли, заметив свою тетрадь, довольно улыбается. Да, милая, да, вот такой я: мне совсем не безразлично молодое даровитое начинание.

Я слегка подталкиваю её: присаживайся. Плюхаюсь рядом. Под моим грузным обширным задом подушка дивана глубоко проваливается. Я расслабленно откидываюсь на спину и начинаю бесстыдно любоваться прямой, вытянутой, как струнка, спиной девушки, внизу волнующе переходящей в мягкие, чуть полноватые бедра. Руки мои так и чешутся обхватить их и сдавливать, сдавливать, сдавливать…

Нелли еще скована. Мне нужно как-то растормошить её. Я начинаю нести какую-то околесицу, что-то о поэтах и поэзии, тянусь на полку над ней, где застыли цветные коленкоры «столпов». Для этого мне приходится как бы ненароком на мгновение прижаться к моей желанной. Затяжное мгновение, которое дает ей возможность увидеть мои вспузырившиеся брюки, вдохнуть свежий, здоровый аромат моего паха, который вскоре, я надеюсь, заставит её извиваться в конвульсиях.

Нелли взволнованно отворачивает голову в сторону. Я понимаю, что моя попытка сблизиться будет очень трудной. Опускаюсь рядом с ней с одной из книг в руке, открываю наугад, читаю, прошу охарактеризовать приведенные строфы, а сам не свожу горящих глаз с её спелой груди. Нелли дрожащим голосом пытается что-то объяснить, я незаметно подвожу всё к её стихам, льщу, разукрашиваю. Прикрыв глаза, вывожу вензеля из знакомых строк и представляю себе нетерпеливо, как заберусь под пышную юбку и почувствую обжигающий жар молодого тела.

Чтобы еще больше успокоить девушку, расспрашиваю о том, как она работает, где пишет, вспоминаю вычитанное о великих и известных.

Её рассмешила история барона Казимира Дюдевана, мужа Жорж Санд, который просил императора Наполеона III наградить его орденом Почетного легиона как рогоносца, и позабавило, как диктовал свои труды Мильтон, свесив голову с софы почти до пола, а Шиллер писал, опустив ноги в таз с холодной водой.

- А вот еще забавный случай… - продолжаю смешить и будто невзначай кладу руку ей на талию. Нелли или не замечает её, или пытается учтиво не замечать. Но с другой стороны не хочет показаться и недотрогой: громко смеется, свободно закидывает одну ногу на другую. А у меня тем временем сохнет во рту, рука на талии потеет, в штанах сам черт знает что творится.

Наконец девушка расслабляется полностью и крепко прижимается ко мне. Я по-приятельски глажу её по волосам, ласкаю за ушком, целую будто в шутку в шею. Мы – товарищи в мире искусства. У нас много общего в понимании поэзии и даже во взглядах на жизнь.

- Как это замечательно, - не скрывая дикого восторга, прижимаю рыжую головку к своему плечу. Нелли закрывает глаза. Я тычусь в её губы. Они не отстраняются, они горячи и ответны. Опускаю руку на спелую грудь. Нелли не отталкивает. Смелею. Её учащенное дыхание кровью ударяет в голову.

«Не останавливайся, Альберт, не останавливайся! » - твержу себе, как заведенный, но остановиться не дает сама Нелли. Она уверенно бороздит рукой от моей груди к паху и ловко проникает ко мне в брюки. Я не знаю, радоваться мне или огорчаться. Я, кажется, сам желал подобного, но и помыслить не мог, что инициатива будет исходить не от меня, а от этой, едва оперившейся кокотки.

А Нелли и в постели оказалась поэтессой. В мгновение ока оседлала меня и, как амазонка, помчалась по бесконечным прериям страсти. Я даже не успевал за ней. Лишь только начинал восходить на вершину блаженства, она уже плыла в волнах сладострастия. В конце концов, и я нагнал её на финише. В это мгновение я походил, наверное, на Эмпедокла, бросившегося в раскаленный вулкан. Также кричал от безумия, как и он, летящий в кратер и сгорающий в полете…

При расставании Нелли мило и скромно улыбнулась. Я подумал, что больше никогда её не увижу. Просто не понадоблюсь. Она сама пробьет себе дорогу в жизни и сведет с ума не один десяток мужчин, женщин и безусых юнцов. Я попросил ее только выслать мне по возможности свою первую книжку.

- Думаешь, она когда-нибудь выйдет у меня?

Мы были уже на «ты».

- Просто уверен, - нисколько не лукавил я.

- Ладно, сладенький, - потрепала Нелли остатки моих волос вокруг плеши, - вышлю.

Сказала и быстро растворилась в пространстве лестничной клетки.

«Да, - подумал я. - Совсем другое поколение. Они не созерцательны, как мы. Они нетерпеливы и жадны до жизни, и нам за ними никогда не угнаться, как бы мы ни пытались, сколько бы ни гнали своего усталого Пегаса».