Обломовъ правда и вымыслы

Даже в тяжелые, лихие времена социально-политических и экономических переменъ, я умудрялся заниматься любимым делом - половыми работами: перестилал полы в старых зданиях Петербурга. И вот, во время ремонта полов последнего пристанища Ивана Александровича Гончарова, на Моховой улице, дом 3, (В особняке Устинова, украшенном гербом и вензелем), под старыми, прогнившими досками пола, я обнаружил кучу полуистлевших бумаг. Тут были квитанции из ломбарда, долговые расписки, подшивки журналов «Русский инвалидъ» «Современникъ», «Колоколъ» «Ведомости»….

О! К моему великому счастию, я обнаружилъ там смятые, грязные, изъеденные крысами, черновики романа «Обломов», написанные на оберточной бумаге. С волнением я прочитал эти спешные наброски, написанные неровным почерком спешащего человека, и с удивлением обнаружил, что первоначально Илья Обломов был задуман Гончаровымъ совсем не таким, каким был показан в окончательном варианте романа. К сожалению, не все записи мне удалось расшифровать, по причине их истления, но кое-что из уцелевшего, предлагаю вашему вниманию.

1.

На Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, спал здоровым крепким сном, в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов. Это был человек тридцати двух лет, справный, кряжистый, крепко сколоченный, с волевым, румяным, квадратным лицом, выдающим в нем человека целеустремленного и харизматичного.

За окном пропел первый петух. Потом второй, третий. Каркнула ворона. Потом – вторая. Хрюкнула свинья. Заржала лошадь. Матернулся конюх. Ему нежно отозвался Дворецкий. Илья Ильич заворочался, приоткрыл глаза, и с некоторым удивлением привстал, и взглянул на каминные часы «Vacheron & Constantin» подаренные ему батюшкой по случаю окончания симбирской гимназии, и округлив глаза в удивлении воскликнул:

- О! Шесть часов!!!! Парашка! Подъем! – гаркнул он во всю богатырскую мощь своей луженой глотки, и звонко шлепнул ладонью по одеялу, рядом с собой. Одеяло зашевелилось, и из-под него на белый свет показалась взлохмаченная голова дворовой девки Парашки.

- Пошто, барин, так рано вставати? Святки же, ноне! – жалостно прохрипела она, недовольно шмыгая носом.

- Пора и честь знать! – пошутил барин про честь, и, легко вскочив, накинул на чресла спортивные панталоны из персидского бархата, с кистями, стал интенсивно делать гимнастические упражнения: рывки, прыжки, приседания, тайскую планку, удары коленом, вращения коленными суставами в хэйко-дачи, растяжку, бёрпи, какато, сукуто, поперечный шпагат, укус в плечо из положения «лежа», прокачка пресса, жим штанги лежа. Сидя на шпагате он в императивном тоне отдавал наказы девке Парашке.

- Конюху передай, пусть рессоры зимние на карете поставит. Передай в губернаторский дом депешу, а устно скажи, что на заседании не буду….

После шпагата, поработал пару раундов на Груше, пожилой, кряжистой и покладистой дворовой девке-чухонке, и бегом, босой, побежал к Неве – окунуться, по обыкновению, с утра в прорубь.

Парашка, проводив барина слипшимися очами, тяжело вздохнула, нехотя поднялась из кровати. Лениво потянулась, хрустнув костями, икнула, пукнула, громко зевнула сопровождая зевок хриплым стоном роженицы, и закурила трубку.

- Вот ить, жлоб неугомонный! – с беззлобным омерзением, снисходительно, как к юродивому, прошептала она, выпуская дым курносым носом, пряча в карман плисового сарафана, с прорехой под мышкою, утренний рубль, традиционно подаренный благосклонным барином...

Она тяжело вздохнула, укоризненно покрутила головой, и, волоча ноги, словно чужие, поплелась в свою каморку, переодеваться в спортивные кожимитовые портки. Ведь, так повелось, что после купания в проруби, барин всегда проводил спарринги с дворовыми девками. И сегодня была её очередь.

2.

- О-о-о-о-о-льга! Ольга Сергеевна! Ильинская-а-а-а! Только ты и я… Навсегда! - шептал Илья Ильич в каком-то слепом исступлении. Они плашмя упали в кусты жимолости. Она - на правом боку, согнув ноги в коленях и чуть приподняв крестец, он слева.

- О! Пушкин! Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылись вдруг, и какие правды, и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, — хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! – размышлял с страстным ослеплением Илья Ильич.

Он, рывком стянул с себя штаны, и, задрав юбку Ольги, вошел в нее снизу и одним ударом погрузившись во влажную глубину до самого дна. Мысли в голове Ильи Ильича метались словно грешники в преисподней.

- Надобно Штольцу заказать габардину пунцового две штуки из Мариенбаума привезти! – думал он, тяжело дыша, - Дахалка стала ни к черту надоть сделать упор на кардио тренировки да наконец-то выбить долг с Фрола Лукича Тимберлейка уж другой год не отдаёт а коли не может пусть тогда зерном отдаст или овсом да коноплёю…..

Горячая, взмокшая, билась благородно Ольга под напором неистового фаллоса, который, казалось, чтобы насытить ее, все увеличивал свой размер, и силу ударов. В тумане блаженства она не замечала, как быстро летит время любви. Шел третий час свидания. А Илья Ильич, изнуренный двухдневным воздержанием, был весьма далек от того, чтобы прекратить буравить тело Ольги своим тараном.

- Что вы со мною наделали, несносный, коварный совращенец! – со слезами неземного счастья на раскосых, бездонных глазах простонала Ольга, крепко сжимая срамную мужскую, яшмовую плоть своими лядвеями, - Оставьте меня! Уйдите! Это продолжается третий час! О-о-о-о-о-о! Еще-о-о-о-о…. Я, кажется, от счастья, охватившего меня, буду петь «Каста Дива» К-а-а-а-ас-та ди-и-и-и-ива, - запела она своим волшебным тенором арию Нормы, но поперхнулась и закашлялась.

Лицо ее раскраснелось, стало пурпурным, наполнилось постепенно счастливым осознанием плотской радости, в каждую черту пробирался луч мысли, она ценила нарастающее сладострастие, высшее блаженство бытия, которыми умело управляли ее легкие пальцы, порхавшие с легкостью смычка, по упругому, как струна, бугру у входа в трепещущую расщелину, пока наконец не разрешила себе финал, чтобы биться в страшных, подобных пароксизму смерти – конвульсиях страсти….

- О-о-о-о-о…. Надо будет крестьянам отдать свои старые вещи фрак да шубу бобровую которую моль изъела Парашку в солдаты отдам и что ж это я как Селадон какой в блудный порок изошел всуе силы трачу на пустое и надо мне не забыть распорядиться рассыпать фосфориты в полях на межах и ввести социальное равенство всех слоёв и полов в отдельно взятой Обломовке это откроет путь к завоеванию независимости угнетенных народов всей планеты…. - все думал и думал Илья Ильич, дергаясь в конвульсиях страсти и путаясь в нанковых штанинах и в панёве... » 

хххх

"Редактор журнала «Отечественные записки» Андрей Александрович Краевский, поморщился, отодвинул от себя рукопись.

- Не пойдет, батенька! –выдавил, наконец он из себя.

- Как не пойдёт? Почему – не пойдет? Куда не пойдет? – выдавил из себя в ответ, в отчаянии взмахнув руками, Иван Александрович Гончаров, писатель, литературный критик, генерал, член-корреспондент Петербургской академии наук, и к тому же - действительный статский советник. – Да, я, билат, этот роман 12 лет писал, не покладая рук своих! – он показал свои мозолистые ладони Краевскому. Краевский с уважением пощупал мозоли писателя, улыбнувшись чему-то своему.

- Не ори на меня, Иван! Не ори! Читателю, Ваня, нужна светлая, позитивная литература, а не чернуха блевотная! Мы сыты по горло этой чернухой блевотной, которую нам Чернышевские, Белинские, да Герцены навязывают. Немного доработай свой роман! Ведь хороший получился твой герой, Обломов. Цельный. Но не настоящий! А искусственный, как Рахметов у Чернышевского. Ибет всех подряд! Что это такое. Ты с себя его писал? Чую – с себя! С себя писать дурак любой сможет! А придумать что-то хорошее – надо мозгом поработать! А? Попытайся, Ваня, как-то показать в образе Обломова философское осмысление русского национального характера,   ну и указать на возможность особого нравственного пути, противостоящего суете всепоглощающего «прогресса». Перепиши и приходите завтра!

Генерал, член Академии наук, писатель, литературный критик, Иван Александрович Гончаров, нервически собрал разбросанные листки романа со стола чиновника и стремительно вышел из кабинета прочь, громко хлопнув дубовой дверью".

Так, через тернии, чиновничий произвол, через вкусовщину, издательскую волокиту, и пришел к читателю русскому великий роман Ивана Александровича Гончарова «Обломов». Нынче некоторые академические исследователи и литературоведы считают найденные мною под полом черновики фальшивкой. Ну и пусть! Я не ставлю целью убеждать кого-то.